Журнальный мир

Я никогда не отличался особой ловкостью в словах, однако ваш конкурс на лучший рассказ о годах оккупации¹ подтолкнул меня к тому, что я решил не упускать такой возможности и изложить на бумаге те события, которые и последуют здесь ниже. Полагаю, что едва ли моё писательство удостоится какой-нибудь награды, да и вряд ли кто-то поверит в подлинность этой истории, и тем не менее в ней описана сущая правда.

Родился я 10 мая 1921 года здесь, на хуторе Тораринсстадир, что расположен на западе Исландии и относится к Исуфьордуру – селению, раскинувшемуся в прилегающей к одноимённому фьорду долине. Мой отец, Рунольвур Бьяргмундссон, всю свою жизнь был на этом хуторе хозяином, и вся отцовская родня была отсюда, а моя мать, Роза Торстейнсдоттир, была внучкой Хардара-кувалды из Сейры и потому, как и вся её семья, была родом из-под Тингейри.

Когда я был мальчишкой, жизнь в Исуфьордуре бурлила ключом, и теперь, работая на маяке и озирая с его высоты ближайшие окрестности, я могу припомнить, как всё здесь менялось, ведь живу в этих краях затворником с 1950 года, с тех самых пор, как исчезли отсюда последние жители – будто подхваченные и унесённые течением мёртвые рыбёшки. В общем, не обходится без того, чтобы я частенько и с некоторой грустью оглядывался на ушедшие в прошлое времена.

Каждым летом, однако, на целых две недели вся здешняя округа возвращается к прежнему порядку. Тогда здесь, как в миниатюре, проявляется та жизнь, что могла бы и должна была быть в этих местах. Это случается, когда бывшие здешние оби­татели приезжают навестить родные пенаты, подновить свои связи с истоками. Организует поездки общество живущих в Рейкьявике уроженцев Исуфьордура, большинство из которых считает поддержание своих родовых гнёзд в приличном состоянии вопросом чести, и потому вместе с присмотром за маяком я взял на себя и присмотр за их жилищами.

Концом жизни в этих краях стали времена так называемого Великого Опустошения. Оно началось в тридцатых годах, достигло апогея в годы войны, а завершилось уже ближе к пятидесятым – совершенным запустением в глубинке. Уж и не знаю, чем это было вызвано, думаю, просто времена были такие, будто что-то витало в воздухе – какое-то поветрие. Молодёжи вдруг стало скучно жить в деревне, и она потянулась в город. И тогда в одночасье, как обычно и бывает, когда трогается с места такое злосчастное развитие событий, все вдруг разом лишились покоя.

Мне всё это знакомо по собственному опыту. Я сам, хоть и стыдно признаться, поддался этому водовороту и весной 1940 года отправился в столицу. Поездка, слава богу, оказалась недолгой. Хотя, как раз там, в Рейкьявике, мне и довелось стать свидетелем тех событий, которые я и собираюсь описать.

Мне всегда было трудно понять, что же здесь, на западе, всех так не устраивало, но, видимо, как я говорил раньше, это было просто что-то сопутствовавшее эпохе. А в старые времена здесь было полно молодежи, и никогда я не замечал, чтобы кто-то был недоволен своей жизнью. У нас вовсю работал местный молодежный клуб «Гром Тора», хотя его главные вожаки уже и не были особо молодыми. Центром нашей здешней деятельности служил плавательный бассейн, и нам оставалось только порадоваться тому, что прибывавшие сюда на работу учителя оказывались все, как один, великолепными пловцами и уделяли этому виду клубной активности большое внимание.

Я сам считался неплохим пловцом, однако, думаю, никого не умалю, если скажу, что преуспевшей лучше нас всех в занятиях этим благородным спортом была Гвудрун Иннесс – дочь его преподобия Торфиннура Иннесс, священника в Хладфрейюстадуре, последнего из служивших в этих местах. Впрочем, все, кого я могу припомнить, были последними в каком-нибудь виде деятельности.

Вот как раз с этими словами я и приблизился к главной точке моего повествования, так как именно о Гвудрун Иннесс и ее судьбе здесь в основном и пойдёт речь.

С Гвудрун мы были одногодками и вместе конфирмовались. Она была девушка во всех отношениях великолепная: изящно сложенная и представительная, умница и мастерица на все руки, и не удивительно, что все местные парни, насколько кому позволяла смелость, посылали ей нежные взгляды. Однако Гвудрун, что называется, была поистине не для каждого встречного и на поглядывавших на неё смотрела косо – так многим казалось.

Священник в дочери своей души не чаял, а её мать, Вальгердур, умерла много лет назад. Время от времени нам случалось слышать, как живший здесь люд поминал что-то о ворожбе священниковой супруги, а ещё болтали, что не всё было в порядке с её кончиной. Впрочем, история эта была окутана какой-то тайной, и нам, детям, никогда не говорили о том прямо, тем более что случилось всё очень давно – Гвудрун тогда была ещё грудным ребёнком. Ясно было одно: водилось там, в её родне по материнской линии, какое-то колдовство.

Однако ничего такого нечистого нельзя было заметить в самой Гвудрун. В общении с людьми она была неизменно доброжелательна, хотя и сдержанна, и вовсе не жеманница. Мы всегда думали, что в жизни её ожидает что-то особенное, что-то большее, чем просто застрять здесь дома. Я никогда не представлял её меньше, чем супругой епископа² – такой уж была вся её персона.

И вот, должно быть, зимой 39-го года прибыл сюда из Рейкьявика новый учитель – некий Барди Кемп, известный на всю Исландию пловец. Он когда-то состоял тренером в спортклубе «Аурманн», а прославился в 36-м году на Олимпийских играх в Берлине, где его сняли с соревнований за то, что во время заплыва он обрызгал водой самого предводителя Третьего рейха Гитлера – совсем нечаянно, как потом рассказывал сам герой. Так вот этому Барди Кемпу не потребовалось много времени, чтобы сообразить, какое богатство в лице дочери священника шло к нему в руки, и благодаря его стараниям уже летом 39-го Гвудрун Иннесс, едва достигнув восемнадцати лет, отправилась в столицу. Там она собиралась поступить на учебу в школу домоводства и продолжить занятия плаванием в первоклассных условиях и под руководством самого Барди. К этому времени он уже вышел у плавательных властей из той немилости, в какую попал после берлинского скандала. Народ шептался о его особенном интересе к Гвудрун, однако дальше шушуканий дело не шло.

Гвудрун была исключительно добросовестной студенткой, на учебу налегала с особым прилежанием, а вдобавок, сразу же по приезде в Рейкьявик, пополнила передовые ряды пловчих-аурманнцев. Так что недолго нам пришлось дожидаться новостей о её достижениях в плавании на всякие средние дистанции, а ей в этом виде пророчили большое будущее.

Опустошение нашей глубинки к тому времени уже началось, а с вышеописанными событиями стремление людей в столицу никак не уменьшилось – громкие успехи одного из чад фьорда зажигали в других смутные мечты и надежды.

10 мая 1940 года, как раз в день моего девятнадцатилетия, в Рейкьявике, как известно, высадилась британская армия. Для её обустройства появилось много работы для живущих вблизи военных баз, и если раньше можно было говорить о мелких осыпях, то теперь будто лавина с места стронулась – все, кто был способен хоть пальцем шевельнуть, двинулись в Рейкьявик.

Теперь это самое Опустошение зашло так далеко, что даже у меня время от времени стало появляться какое-то щекотание внутри, мне все казалось, будто я что-то упускаю. Впрочем, что именно, я не знал, но оттого, как сказал бы поэт, сердцу легче не становилось. Гвудрун тут тоже сыграла свою роль, насколько большую, точно не скажу, но, вполне возможно, куда бо́льшую, чем я осознавал. Как раз в то время, весной 40-го года, она приехала домой навестить отца и, пригласив меня в гости, поведала, что Барди вспоминал меня на тренировках и говорил, что с правильным тренером я мог бы добиться неплохих результатов в плавании. После этого я решил, что так тому и быть, и поддался внутреннему щекотанию. Прибыв в столицу, я сразу же нашёл себе работу у британца³, снял небольшую комнатку в мансарде на Раунаргате, а столовался в доме номер 33 по Бауругате⁴, у Кьяртана и Лилии – почтеннейшей четы, хороших знакомых моих родителей.

В Рейкьявике я чувствовал себя неплохо, во всяком случае, вначале, хотя и здорово скучал по родным местам. У британца было предостаточно работы, мы в основном тут и там по Рейкьявику бетонировали фундаменты под бараки, а вечерами после работы я занимался в бассейне. И надо сказать, преуспел неплохо, однако, слава ко мне не торопилась, да и то сказать, немало было народу поспособней меня.

С Гвудрун я часто встречался на тренировках. Как и прежде, она была себе под стать, и в то время ничего подозрительного в её поведении я не заметил. По крайней мере, ничего такого, что могло бы хоть в какой-то мере предсказать те несчастья, что должны были вскоре случиться. Позже я частенько проклинал неспособность людей вовремя почувствовать связь вещей. Ведь последствия становятся не столь тяжкими, если текущая действительность процедит сквозь свою марлю будущие события. К сожалению, это происходит всегда слишком поздно.

В общем, в конце лета 40-го года Гвудрун, всем на удивление и к великому горю Барди Кемпа, вдруг ослабила своё усердие в тренировках. В то же время о ней начали ходить уж очень странные слухи. Вообще-то я в них не очень верил – настолько невероятно они звучали, однако и то было фактом, что Гвудрун стала всё реже бывать на тренировках. Наконец она совсем перестала появляться в бассейне, а также и на соревнованиях – причем, без всякого тому объяснения.

Так вышло, что я как раз присутствовал на её последней тренировке и заметил тогда у неё на внутренней стороне бедра большой пластырь, но спросить, что с ней такое случилось, не решился – да и то сказать, не моё это дело.

А разговоры тем временем не утихали. Народ болтал, что её видели ночью на кладбище, и что она уже не раз вспугивала ловцов лосося, собирающих там для своей рыбалки червей. Болтали также, что она уж слишком добросовестно высиживала церковные мессы и очень повадилась на все службы и непременно там причащалась – как с конфирмующимися детьми, так и с другими, кто, знала, не станет её за это порицать. Говорили, что к святому винцу она прикладывалась с особенным усердием. Такая её потаённая склонность к выпивке могла бы стать всему объяснением, однако, бесспорно, был это более чем странный способ утолять свою тягу.

В то же самое время бывшие из наших мест подруги Гвудрун стали сетовать, что она теперь с ними мало водится. Предполагали, что там замешан мужчина, однако никто не брался эту загадку до конца выяснить. Мне же всё это казалось маловероятным, потому как до сих пор ничего другого не было известно, как только, что она хранила свою девичью невинность для будущего супруга-епископа, а таковой о себе ещё не заявлял.

И тем не менее ближе к концу осени того же 40-го года на нас, земляков, что старались здесь, в столице, держаться вместе, обрушилась страшная весть: Гвудрун Торфиннсдоттир Иннесс, дочь священника в Хладфрейюстадуре и будущая епископская супруга, пребывала в интересном положении.

Это была ужасная новость, потому что, хоть поведение исландского слабого пола по отношению к иноземным воякам и отличалось полнейшей распущенностью, никому из нас и в голову не могло прийти, что так же может повести себя и Гвудрун. В наших глазах она была неприступной крепостью, которую ни одна осада взять была не в силах. Однако факт был налицо: спустя всего несколько месяцев с начала оккупации, она завела себе офицерика. Их видели вместе на каком-то пышном балу у британца – о том свидетельствовали живущие здесь исуфьордовские девчата.

Что до них самих, то они ничего зазорного в этом не видели, да и то сказать, уже сами начали задницами вертеть, а странным, по их мнению, был сам кавалер, которого эта наша деревенская принцесса выбрала из всего изобилия гостивших тогда на нашей исландской земле военных.

Его звали майор Тилбюри – низкорослый замухрышка, тощий, писклявый и с бегающими глáзками, сам весь дёрганый и крутлявый – то по стулу елозил, то ногой тряс, а головой вертел, как круглоносый плавунчик. Так мне его описывали, и я полагал, что наверняка многое там напутали. Говорили, однако, что народ особо о нём ничего не знает, хотя точно было известно, что он являся какой-то важной персоной – это со слов своих военных дружков рассказала мне одна моя землячка из Исуфьордура, чьё имя я здесь называть не стану.

Многим казалось, что такой кусочек майору этому не по зубам, но вскоре выяснилось, что он держал Гвудрун навроде своей личной заложницы в богатой квартире в самом центре города. Без конца обсуждалось, что она от него беременна, и что вся эта секретность оттого, что был он дома, в своей стране, женатый, а еще оттого, что он явно из знатных особ и вхожий в королевскую семью.

В среде исуфьордцев об этом велось много разговоров, однако, дальше разговоров не шло – у всех и своих забот хватало, да и не подозревал никто, какие там на самом деле заваривались события. А у меня, по правде сказать, после всего этого разом пропало желание оставаться в столице. С тех пор, как Гвудрун перестала появляться в бассейне, от тренировок осталось одно название. Барди Кемп стал похож на призрака и очень скоро потерял к плаванию всякий интерес. Он неожиданно исчез из поля зрения и говорили, будто он уехал работать на предприятии своего отца в Акурейри⁵.

«Душа по родине тоскует…» Эти строки явно относились к моей душе, а теперь моя тоска по родным местам удвоилась. Я сообщил родителям, чтобы ждали меня домой, и они оказались этому весьма рады, да и то сказать – у обоих уже был немалый возраст. Однако незадолго до моего отбытия из столицы я неожиданно получил письмо от самого священника – отца Торфиннура. И такого характера у него было ко мне дело: он писал, что, как ему стало известно, не всё было, как до́лжно, с его дочерью Гвудрун. Писал также, что ни увещевания, ни горячие призывы – ни в письмах, ни по телефону – не помогли вернуть её на путь истинный. Прослышав о моем намерении вернуться в скором времени домой и зная, как он писал, что я всегда и неизменно пользовался у Гвудрун уважением, просил он меня найти оказию с ней побеседовать и передать от него, что двери родительского дома для неё и в теперешнем её положении всегда открыты, и всё, следующее этому положению, будет забыто и опять станет, как прежде, если она только вернется домой. Затем он сообщал мне её адрес, раздобытый у кого-то окольными путями.

Не скажу, что на душе у меня было спокойно, когда я поднялся на крыльцо шикарного дома в конце Хауватлагаты и постучался в дверь. Не дождавшись ответа, я взялся за ручку – дверь была не заперта, и я вошёл внутрь.

Вся обстановка в доме мне показалась исключительно богатой и изысканной, однако, большее изумление вызывало обилие собранных там вещей. В одной из комнат по левую руку высилось множество полок и стеллажей, буквально прогибавшихся от всяких вязаных вещей, клубков пряжи, клоков еще нечёсаной шерсти и множества других шерстяных штучек. По правую руку была кухня, и видно было открывающуюся оттуда огромную кладовку. Весь пол в ней был заставлен ушатами со скиром⁶, а по стенам и углам стояли сепараторы и маслобойки. Мне показалось это весьма странным, но помню, как в невинности своей я подумал, что учёба в школе домоводства явно пошла Гвудрун на пользу.

Пройдя вперёд по коридору, я добрался, наконец, до просторной гостиной, где в глубоком кресле сидела сама хозяйка, и мне подумалось, что никогда ещё не видел я её красивее, чем теперь. На ней был длинный, плотно облегавший её фигуру, шёлковый халат, волосы распущены, на щеках играл юношеский румянец. Заметно было, что о беременности болтали не зря. Меня слегка удивило, что она будто поджидала меня, и что цель моего визита вроде как была ей заранее известна: она с самого начала дала мне понять, что не стоит эту тему и поминать – дело было решённое.

Потом, поднявшись с кресла, она сказала, что отлучится на кухню приготовить для меня какое-нибудь угощение. Я это время использовал, чтобы осмотреться в гостиной. Мебель была роскошная, никогда раньше мне такой видеть не доводилось, однако, меня не покидало чувство, будто я находился на каком-то складе: так там было всё завалено и заставлено вещами.

Вдруг мне показалось, будто кто-то легонько постучал в окно гостиной, и послышалось, что кто-то позвал по-английски: «Mother, mother!» – или как-то так. Я подошёл к окну и как раз успел заметить шмыгнувшего в кусты худотелого коротышку. Он был в военной форме и с рюкзаком за спиной. Я подумал, что это, наверное, был сам Тилбюри, и такое его поведение меня немало удивило.

В это время в гостиную вернулась Гвудрун с угощениями: с горячим кофе, нарезанным хлебом и всякими другими яствами. Мне сразу бросилось в глаза, что масло, которое она мне подала, не вязалось со всем остальным на подносе, оно смотрелось очень неаппетитно, будто перебитое или даже несвежее, и такое отвратительное на вид, что меня прямо затошнило, хотя к особо привередливым в еде я никогда себя не относил. Мне удалось незаметно обойтись без масла, а Гвудрун в это время стояла возле окна и, казалось, подавала какие-то сигналы – то есть, видимо, предназначенные этому своему любовнику. По всей видимости, она вовсе не жаждала, чтобы я с ним познакомился.

Меня немного мучила совесть, казалось, что я поступлю предательски по отношению к священнику, если не попытаюсь хоть как-то наставить Гвудрун, и я сказал, что мне было странно сознавать, как такое могло с ней приключиться.

– Со мной приключиться? – переспросила она.

– Ну, да – попасть в такое положение из-за британца, – запинаясь, ответил я.

Она улыбнулась, долго смотрела в окно, а потом задала вопрос, который, как мне показалось, никакого отношения к делу не имел:

– А ты сам-то не на британце зарабатывал?

И затем она продолжила, но несла сущий бред, говорила, будто и не осознавая всю безнравственность своего положения:

– А ты слышал, что недавно сказала по радио фру Адалбьёрг Сигурдардоттир⁷, обращаясь к вам, мужчинам? «Дорогие мужчины! Представьте себе, что в нашу страну вдруг прибыло столько же стройных красивых девушек, сколько поселилось сейчас среди нас военных мужчин. Вели бы вы себя тогда лучше, чем девушки, поведение которых вы так осуждаете?»

Меня немного задели такие её в высшей степени несуразные речи, и я ответил, что по мне, так её любовник ни по наружности, ни по манерам (как про него говорят) не может считаться ей достойной парой. Тогда Гвудрун обронила слова, показавшиеся мне характерными для тех изменений, которые военное пребывание вызвало в помыслах исландского народа, а особенно его женской половины:

– Может, оно и так. Зато он снабжает получше других.

И она с чувством благоговения в голосе принялась рассказывать, как тот волчком крутился по всей округе, раздобывая для неё всякий товар. Вот, к примеру, напала на неё с беременностью такая охота до апельсинов, что так бы и молотила их в себя. И незадача эта счастливо разрешилась, потому что её содержатель без продыху мотался по всему городу на мотоцикле в поисках этого фрукта.

Я на это ничего не ответил, но чуть было не улыбнулся, представив, как по городу на мотоцикле, на полном газу, носится епископ с апельсинами.

Наконец мне стало ясно, что ничего тут больше не поделать, и я распрощался. Гвудрун тихим голосом пожелала мне доброго пути, однако, никаких приветов передавать не поручила.

Спустя несколько дней я отправился домой, радостно предвкушая, как окунусь по возвращении в милые мне хуторские заботы. По дороге я заехал погостить у знакомых в Далире, а потом, в целости и сохранности, прибыл на конечный пункт моего путешествия, где был радушно встречен счастливыми родителями.

Дома я сразу же был усажен матерью за стол, и вот тогда-то и произошло событие, в одно мгновение перевернувшее всё с ног на голову. Нарезав хлеб, мать выставила к нему масло, при виде которого меня охватило уже знакомое мне неприятное чувство. Это масло было похоже на то, что подавала мне в Рейкьявике Гвудрун, хотя и не совсем уж такое отвратительное. Мать, заметив, что я не решаюсь намазать его на хлеб, как бы извиняясь, сказала:

– Не обращай внимания, что масло такое невзрачное. Тут нечего бояться – вот, смотри!

Она взяла нож и нарисовала на куске масла значок, похожий на звезду Давида. Потом, пристально приглядевшись к маслу, добавила:

– Вот! Видишь? Никакого тильбери здесь и близко не было.

Услышав это, я остолбенел. Всё случившееся в последнее время представилось мне совсем в другом свете: тильбери, странный майор Тилбюри – одного этого совпадения уже было достаточно! А потом мне припомнилось и всё остальное: делишки на кладбище, церковные мессы, вино для причащения, пластырь на бедре, «снабжает получше других», всё это шерстяное и молочное изобилие, все эти вещи… Хотя, что касается вещей – тут, видимо, отдавалась дань новым временам.⁸

В последовавшие за этим дни я не находил себе места, пока не добрался до Марфлоуи, где была телефонная кабинка. Позвонив в Рейкьявик, я связался с Мартой из Кваммура. Мне казалось, что она была единственной из тех, кто ещё мог установить с Гвудрун хоть какой-то контакт. Но как только я упомянул имя Гвудрун, Марта меня перебила:

– Ты что, ещё не слышал новость?

Я сразу догадался, о чём была новость, и страшился самого худшего, а Марта вкратце изложила произошедшее в моё отсутствие:

Вскоре после моего отъезда у Гвудрун начались схватки, и её отвезли в больницу. Там ей выделили отдельную палату – судя по разговорам, по поступившему от британского командования распоряжению. У неё родился здоровенький, пловцовски сложенный мальчонка, и по указанию самой Гвудрун его сразу же отдали приёмышем в какую-то зажиточную семью из Акурейри. По прошествии нескольких дней в больнице видели, как в отведённое для посещений время к ней в палату заходил Тилбюри, а спустя ещё некоторое время того же самого дня она уже лежала в кровати бездыханная. Грудь её была в ужасном состоянии – будто высосана до крови каким-то диким зверем. Что это было, никто не знал, но полагали, что у неё случилось воспаление с заражением крови. А Тилбюри, говорили, исчез, как сквозь землю провалился – человек, который, как было известно, последним видел её в живых. Однако самое странное (и самое в эти дни обсуждаемое в городе) было то, что в британском штабе напрочь отрицали существование майора Тилбюри, а уполномоченные от военных заверяли, что никто под таким именем у них никогда не значился. Говорили также, что священник уже выехал в город, и что похороны Гвудрун должны были состояться в конце недели.

Я ничего на это не ответил, просто положил трубку, тем более, что там уже и так набежало немало переговорных минут. И вот с тех пор только объявленный вашим журналом конкурс подтолкнул меня рассказать эту историю.

Если, конечно, я когда-нибудь её вам вышлю…

Ваш Ойдунн Рунольфссон, смотритель маяка, западный регион, Исуфьордур, хутор Тоураринсстадир.