Журнальный мир

ТОЛЬКО МЫ ДВОЕ

Рассказ

Вечером от прогретой майским солнцем земли, чуть подрагивая, поднимался лёгкий пар. Филин присел на сложенные в штабель кирпичи, укрытые толем, и нежился в закатных лучах, чуть обдуваемый свежим ветерком. Только теперь, расслабленно свесив ноги и задумчиво почёсывая зудящую подмышку, он окончательно укреплялся в мысли, что ему удалось-таки пережить зиму. Эта мысль оказалась такой необъятной и непривычно радостной, что её трудно было уместить в голове.

Потом он заметил этих двоих. В тени у подъезда они коротко переговаривались и явно кого-то поджидали. Попробовал припомнить, видел ли он их за каким-нибудь делом в другой одежде, но не смог. Наверно, память его подводила. Они на Филина не взглянули, да и какое им могло быть до него дело?

Он посидел ещё, потом осторожно спустился со штабеля и, чуть припадая на левую сторону, доковылял до крайнего бака, на котором ржавчина проступала сквозь облупившуюся краску. По вечерам оттуда всегда можно было выбрать несколько неразбитых бутылок, если же повезёт, иногда попадались и более ценные штуки.

А затем в переулке появилась она. В её походке было что-то от школьницы, которую неожиданно отпустили с продлёнки. Она двигалась плавно и невесомо, и от этого казалась намного моложе своих лет. Вот её он точно здесь не видел. Проходя мимо мусорных контейнеров, она скользнула по нему взглядом. Тень неловкости за себя мелькнула в обветренной Филиновой душе. Но, замерев на секунду, он поспешно нагнулся, отодвигая к самому краю сучковатую доску.

– Э-эй, шмаруха, а ну стой…

Услышав и поняв, что в пустом переулке этот странный оклик может относиться только к ней, женщина не кинулась бежать, как попытались бы другие, даже не ускорила шаг. Она резко, но не торопливо развернулась, как будто встречая судьбу, и приготовилась бороться, пока не оставят силы.

Двое приближались. Поняв, что догонять её не придётся, они переглянулись и пошли медленнее, почти вразвалку. Женщина смогла их рассмотреть: один – долговязый и тощий, в потрёпанной кожаной куртке, другой – приземистый, налитой, в трениках и низко надвинутой бейсболке. Похож на бывшего спортсмена, только с округлым брюшком. Вместе эти двое напоминали комическую пару. В других обстоятельствах она едва ли удержалась бы от улыбки. Но не сейчас, когда вокруг никого.

Тощий нарочно отстал на шаг и сместился к правому краю щербатого асфальта. Треник заходил чуть слева, с ухмылкой обнажая скол на переднем зубе, и протягивая руку:

– Гони сюда…

Женщина замерла, а потом ударила на выдохе с коротким замахом. Кажется, так её учили когда-то в юношеской секции самообороны. И теперь она отбивалась: сумкой, кулаком, ногой, целясь между ног. Стремительно, как на перемотке, в памяти пронёсся тот давний – между школой и институтом – случай в лесопосадке, когда она со всей яростной дури отходила несостоявшегося насильника сорванными трусами по его ошалевшей морде. И он вдруг опомнился, с покрасневшим лицом бормоча свои нелепые извинения, помог ей собраться, отряхнул накидку, подал стопку учебников с налипшей грязью на обложках и даже смущённо проводил через пустырь до освещённой улицы.

Но эти двое были настроены серьёзно, их со следа не собьёшь. Сосредоточенно сопя, её стукнули по голове, так что перед глазами запульсировали розовые пятна. Сумку резко дёрнули из рук, и оттуда всё посыпалось и зазвенело. Она решилась толкнуть одного – легче будет того тощего, чтобы он помешал другому, и сразу во весь дух устремиться до поворота, а там уже люди, освещение, магазины. Там её увидят и спасут. Она отступила на шаг, чтобы оттолкнуться, и вдруг услышала, как каблук подламывается, и поняла, что нога предательски скользит, и никто уже не даст ей подняться, и теперь навсегда только эти двое, и заорала во весь голос. Что-то острое и неотвратимое тускло блеснуло у тощего в руке. Сзади оглушающим эхом завопила сигнализация дряхлой иномарки.

– Завали хлебало, сука, – прошипел треник, размахиваясь, чтобы выключить наконец эту бешеную бабу.

И тут же сбоку раздался треск. Сучковатая доска переломилась от удара. Долговязый нелепо проплясал несколько шагов и неподвижно рухнул рядом с женщиной лицом вниз. Его напарник отпрянул, закрываясь руками.

– Ты чё, бомжара? – сипло выкрикнул он, но за свирепым нахрапом сквозанул страх. Треник вдруг остался один, а тот, кого он считал никчёмным отбросом, не достойным внимания, стоял напротив, решительно сжимая щепастый обломок доски.

– Отвали от нее, – глухо проговорил Филин.

– Подруга твоя, что ли? Ну, тогда извини. Братана заберу только?..

Филин отступил на шаг в сторону, пропуская, и в этот момент противник сорвал с головы бейсболку и швырнул ему в лицо. Тут же схватил за грудки и резким толчком повалил в грязь. Доска отлетела в сторону. Они пихали друг друга короткими тычками. Грабитель в трениках брал весом и уже оседлал нежданного заступника.

Женщина высвободилась из туфлей. Немедля бежать, спасаться, пользуясь спасительной передышкой. Туда, туда, на освещённую улицу, где всё привычно и надёжно, к дому с уютной квартирой. А они пусть разбираются сами.

Филин, оглушённый ударами, с прижатой к асфальту рукой, ворочался снизу. Влекомый какой-то беспощадной силой, он с угрюмой решимостью рванул с места – и вписался во всё это. Дублёная кожа уже не спасала. Он оттолкнулся ногой, пытаясь выползти, выскользнуть, но вдруг почувствовал, что удары стихли и на нём никого уже нет. Замолкшая было сирена иномарки снова истошно взвыла.

– Очнись, очнись уже, – Филина дёргали за рукав.

– Эй, вы там! Менты щас приедут, – раздался голос. Мужик в нелепом плаще поверх трусов и майки с лопатой наперевес топал от подъезда к верещавшей машине: – Кто мою пташку тронет, капец тому!

Филин поднялся на четвереньки, встал и хромающей трусцой побежал, скрываясь за гаражами. Метров через двести он обнаружил, что женщина, спотыкаясь и тоже прихрамывая, спешила следом за ним. Он остановился:

– Куда? Иди назад. Приедут, заодно и этих повяжут.

– Я не пойду, – она замотала головой.

Филин потёр ушибленное плечо:

– Ладно. Берложка у меня тут недалеко.

Они сидели под навесом и слушали, как накрапывает дождь. Женщина убежала босиком. Филин достал из нычки облезлый кусок овчины и подложил ей под ноги. Расстелил самую чистую клеенку, но неистребимая вонь шла и от неё. Разжёг костерок из щепок и разломанного реечного ящика, потом ещё раз вгляделся в её лицо, обрамлённое растрёпанными светлыми волосами, будто проверяя смутную догадку.

– Ты в какой школе училась?

– В одиннадцатой…

– Ага. Тебя, что ли, Люда звали?

Она кивнула.

– Вспомнил. Ты старостой была. А я ушёл после девятого.

– Коля?.. – спросила она, испуганно всматриваясь в незнакомое лицо цвета запылённого кирпича, и тут же поправилась: – Нет. Лёша?..

– Был Лёша. Теперь меня Филином зовут.

Люда его почти не помнила и назвала наугад. Сколько лет-то прошло? Почти тридцать…

– Чего одна шла?

– Так…

… Муж передумал встречать её с корпоратива. Ты ведь сама дойдёшь, спросил как будто между делом. Легко, сказала. В самом деле, устал или не мог оторваться от компьютерной стрелялки. Будет совсем неудивительно, если он не заметит, что она не вернулась домой. И она вышла, ни с кем не попрощавшись, и поехала, но в троллейбусе тесно и душно, а так нестерпимо хотелось простора и ветра. Только какой тебе простор в городе? Ну, хоть немного. Поэтому она нарочно сошла на одну остановку раньше. Не перепутала, нет. После шампанского было так легко идти, будто земли вовсе не касаешься. А потом эти двое…

– Задала ты им, – усмехнулся Филин.

– Ты тоже. Этого они совсем не ждали.

Филин со значением кивнул.

– Я один тут. Мало общаюсь. У меня сын был… есть. Тихий рос, послушный. А как во взрослую жизнь вышел, навешали ему ушлые дядьки лапши до самого пола. Что очень он толковый и будет у него через них свой бизнес. Он и поверил, пошиковал недолго, и остался в долгах, как рыба в сетке. Раз звонят в дверь и заходят три амбала. Как домой к себе, ничего не говоря. Главный закурил, а двое выносят от нас телевизор, холодильник и что там было. Это на первый раз, только и сказали, скоро навестим ещё. Жена молчит. Сынок в стенку вжался перепуганный… Но я-то! Когда входили бандюки, сразу понял, что с ними и с тем, сколько сын им должен, мне не совладать. Не справился. Проблеял что-то невнятно и дверь за ними прикрыл. Эти двое, которые сегодня, шпана рядом с теми. Как же стыдно было, что ничего… А ведь думал о себе. Лучше думал. Сына срочно прятать пришлось, отправлять далеко и нарочно слух пустить, мол, погиб сдуру… Перевирали потом по-всякому. Утоп, сгорел, разбился. И мы с женой горюем по нему. А я так в роль свою вошёл, так запил, что и, правда, ушёл в штопор надолго. И вот присела жена как-то возле меня, ругаться устала, глядела-глядела, да и залила душу целым стаканом. А на ноге у неё была родинка с полкопейки, так она её взяла и сковырнула. И не спасли потом. Деньги ушли на сына, часть долга погасить, а его упрятать понадёжнее. Да ещё похороны – и не стало квартиры. Вот так весело всё.

Он пошевеливал узловатой палкой тлеющие угли, украдкой потирая места ушибов.

– Как же ты? – прошептала Люда. – И в больницу не пойдёшь?

– Кто меня там приветит? Не впервой. Заживёт, как на собаке.

– А эти? Будут тебя искать?

– Да ну. Кому я такой нужен…

– Кому-то же… – растерянно прошептала Люда, и совсем тихо: – мне…

Он замолчал, пережидая что-то внутри. Встал:

– Не надо этого…

И шагнул наружу, подставив лицо под дождь, отмываясь от всех этих месяцев.

– Надо…

Капли мерно барабанили по навесу.

Она прикрывала глаза и слушала. Затем положила его руку себе на колени.

– А у тебя там кто-то есть? – глухо спросил Лёша.

Люда подумала и сказала:

– Нет, наверно. Дочь давно выросла. А кошка меня любит меньше, чем его.

Она улыбнулась и утомлённо прикрыла глаза. Он крепко сжал её руку.

…Вот всё и решилось. Люда осталась с ним. До утра. Потом до вечера и дальше.

Удивительно, что никто её не искал. Окончательно осознав, что их ничего не держит, они выбрали день и вместе отправились в другой город. Вышли рано утром, сделав небольшой крюк – напоследок Люда решила посмотреть на окна бывшей своей квартиры на третьем этаже. Стояла и вглядывалась. Кошка мелькнула рыжим пятном на подоконнике. Белые цветки герани вздрагивали на сквозняке. Мужа она так и не увидела…

Она прикрывала глаза и слушала стихающий перестук дождя. Как это близко от нормального жилья и всё же будто в другой галактике. Филин глотнул огненной воды, чтобы тело отвлеклось от боли. И вскоре бессильно обмяк. Что-то привычно важное выдернули у него из-под ног, и теперь он всё падал и падал, сначала кружась, как сухой лист, а потом тяжелея, прошибая самим собой непрочные перегородки, ударяясь, задевая какие-то невидимые ему выступы боком, плечом или коленом, раздирая кожу и ощущая только приглушённую боль…

– Что там? – сквозь сон ему почудился шорох.

– Не бойся, спи, – тихо и ласково ответила она. – Тут только мы двое.

Люда сидела над ним и с тоской смотрела в темноту. Там у неё жизнь. Которая считалась нормальной, с мужем в стрелялках, с вечно орущей кошкой и с дочкой по праздникам. Нет, не может она здесь остаться. Сбивчивым шёпотом напевала какие-то слова на мотив колыбельной, в отсветах углей глядя на его коричневое, но уже не запылённое, умытое лицо с трещинами на губах. Он дышал всё ровнее. Она наклонилась, прикрыв глаза, но тут же заставила себя открыть их. И поцеловала его в запёкшиеся губы – сначала благодарно, а потом по-настоящему. Он ответил ей из глубины далёкого сна, но так и не проснулся окончательно, а когда она подняла голову, чего-то ожидая, даже захрапел.

Стало понятно, что он отпустил её. Дождь кончился. Люда тихо поднялась и пошла босиком под свежими омытыми звёздами медленно и благодарно.

ВЕДЬМА

Рассказ

Этим летом погорело всё. Никто из стариков не мог припомнить такого. Роса иссыхала до первого солнца. Пожухлая трава прижималась к земле. Комья глины под ногами рассеивались пылью. Кабачки лежали на грядках, как испечённые. Почерневшие помидоры безжизненно свисали с кустов.

Мы вглядывались в небо, и каждый молил о дожде. И когда прямо над деревней нависла огромная туча, казалось, он пришёл. Сквозь край этой черноты просвечивала круглая прореха, будто кто-то разглядывал нас сверху. Всё затихло, ожидая.

А потом туча, не слушая причитаний, сорвалась вдруг с места и уплыла прочь. И пролилась за лесом.

Духота навалилась с новой силой. Нас коптили заживо. Мы исходили потом. Даже ругаться не могли. А, главное, никто не знал: кого винить, на что подумать?

* * *

…И вот вечером на Самогонном дворе брякнула щеколда. В помятой форме с расстёгнутым воротом ввалился Семён, участковый. Сел на лавку, отсчитал две купюры, прохрипел:

– Налей здесь.

Хозяйка двора Лариска вытаращилась изумлённо, но в дом тут же сбегала.

Семён сидел неподвижно, упёршись ладонями в колени, и глядел на стакан, как на чугунную гирю. Затем рывком поднял, опрокинул.

– Всё. Бросил я её… – выговорил и весь обмяк, в землю уставился.

Лариска присела рядом. По плечу погладила. А у мужика, как у ребёнка, слёзы из глаз: «Помнишь?.. Ты – помнишь?»

…Она объявилась у нас в посёлке осенью. Дождик моросил. С собой у неё был узелок с вещами и в чистой ткани под мышкой ещё что-то, картина – не картина. В тряском кузове грузовика приехала. Так в кабину и не села.

Огляделась и подошла к первой открытой калитке. Сказала: я Оксана, здесь прабабка моя жила. Что за прабабка? Промолчала, подождала. А что умеешь? Всё умею, говорит, что делать надо? И добавила: у вас поживу, всё одно комната пустует. Хозяйка баба Зина только руками всплеснула – язык будто к нёбу присох. Про лишнюю-то комнату одни соседи знали.

А Оксана эта в комнате расположилась. Пол отскребла, картошки наварила, а потом уже за всё стала браться: урожай с огорода убрать и телят недоношенных выходить, воды принести и пирогов напечь. Будто забывалась в заботах, от боли отворачивалась. Ходила в ветхом и латаном, не поймёшь издалека: девка ли, бабка? И говорила мало, по делу всегда. А если делать вдруг нечего, то могла сесть и уставиться в стену. Час так просидеть. Или вечером уйти за околицу и глядеть в небо над лесом, пока не стемнеет.

Так и прожила осень и всю долгую зиму.

А по весне Семён приехал, участковый – нашу деревню за ним закрепили. Он тогда видный был. Лариска – соседка бабы Зины – уже глаз на него положила и не упускала случая перемигнуться или в гости на чай позвать. Вылез он из «уазика» и зашагал по просёлку – свидетелей опросить хотел.

А Оксана как раз навстречу вышла. С колодезным ведром, в котором солнце играет, и не в рванье – в светлом платье, и куртка на плечи накинута. Глянул Семён – и к земле пристыл.

Поравнявшись, она улыбнулась – в первый раз, как приехала. Потом назвала себя внятно и дальше пошла. А из него пот вышибло, хоть и прохладно было в апреле. У забора стал и давай все бумаги из папки перелистывать, а припомнить не может. Побежал тогда к телефону: «Зачем я здесь?.. Какого телка свели?..»

И зачастил Семён – каждый вечер к нам. Для профилактики. Удивлялись сперва – тихо всё вроде. Потом смекнули.

Ходил он кругами, и ко всем – с вопросами. Два-три для отвода глаз, а потом про Оксану: кто, откуда? А мы толком и не знаем. Поди да расспроси, говорим, у тебя все полномочия.

Соглашался Семён, но никак не шёл. Вместо этого собрался у Лариски что-нибудь выведать. А уж она бы этой приезжей все кости добела перемыла.

Стоял он уже у её калитки, а тут из соседнего двора Оксана вышла. В другом платье, потемнее. Подошла:

– Ну, вот я.

– А я – С-семён, участ…

– Пойдём. Там спросишь.

Ушли вместе за околицу. Поздно вернулись.

Говорят, недели не прошло, как в городе их расписали. Семён связи подключил, и сразу всё устроилось.

Поселились они в деревне, в крайнем доме. Семён его выкупил и стал всё обустраивать: баню, сараи, сеновал. Место выбрала Оксана, а вот чем оно ей приглянулось – непонятно. За домом пустырь пологий, от огорода в одну сторону – лес, в другую – болото. Может, и не каждую ночь нечисть шлялась, но жуть любого брала.

Не один год прожили. Как жили, неизвестно. Но детей у них всё не было…

– Говорит: дыни посадим. А я ей – дура, у нас на севере – какие дыни? Отродясь такого не росло. У меня вырастут, сказала. И пошла жара.

– Да-а?.. – доверительно кивнула Лариска.

– Да, – сидел он рядом весь выжатый. Не как все – от жары. А будто нутро отшибли. – Не могу я с ней. Ведьма она. И мать её была ведьма. И этот, на стенке, – не брат ей. Авдеев. Северьян. Петрович. Я досье запросил. Был он бродягой, убило по дурости.

…Это его портрет привезла она с собой в чистой ткани. И с тех пор он, чёрно-белый, с острыми скулами и строгим взглядом, висел на стене. Возле иконы.

После того досье Семён вошёл домой с пистолетом в руке. При ней дернул с предохранителя. Приказал:

– Сними.

Она головой покачала: нет.

Тогда Семён ствол вскинул и расстрелял всю обойму. Щёлкнул раз вхолостую. Шагнул посмотреть – не попал ни разу. Спрятал в кобуру так, будто в любовном деле обмишулился. Взгляд отвёл:

– Ты ж все годы – не моя. Это я – как на привязи…

– Иди, – сказала тихо.

И пошёл он, как чумной. Мимо семи дворов прошёл и задохся, свернул к Лариске…

* * *

Лариска осторожно привстала с лавки и бесшумно выскользнула со двора.

Всё сходилось. Вот откуда засуха! Из-за неё и огороды полегли, и скотина еле держится. Потому что ведьмачка она. У неё одной вызревали проклятые дыни и наливались янтарным цветом.

Никто не спал. Мигом собрались. Прихватили дубьё, вилы, ножи и пошли. Будто крепость брать. А в крепости – одна баба.

Дошагали враз, а с чего начать – не знаем. Стали все – переглядываемся. Где она? Свет не горит.

И тут сзади слышим: «Сёму моего не видали?»

– Видали, видали, – повернулась к ней Лариска. И зашлась: – У меня сидит. Что с мужиком сделала? Шалава подзаборная, упыриха подколодная. К кому ходила?..

– Узнать хочешь? – Оксана двигалась через толпу, как по безлюдному полю. – Пойдём, если не слаба в коленках.

– И-и… – Лариска завертела головой, ища поддержку.

– Я с ней пойду, – баба Зина вызвалась.

Калитка скрипнула, и они втроём вошли. Над головами, ухнув, пролетела огромная сова, и обе «делегатки» прижались друг к дружке.

На стене у печи висели икона и большая старомодная фотография. Вокруг неё виднелось несколько круглых дырок. А под столом – те самые распроклятые дыни: отсвечивая жёлтым, они чуть покачивались от шагов.

– С прабабки это началось. У неё первой дар проявился. И дальше. У матери много денег скопилось. Бумажные, облигации, даже царские монеты. Знали про её силу и, когда припекало, всё ей несли. Куда девать, уже не знала. А я у неё одна. Очень она хотела, чтобы её дела продолжила: «Скоро будут времена такие, все дороги нам откроются. Не по глухим углам тогда будем – на самом виду». А мне – не надо этого. Я с любимым жить хотела. И чтобы дом у речки на самом берегу.

Его звали по-чудному – Северьян. Приплыл и задержался возле нас, коровник строил. Спал прямо в лодке под брезентом. Мне и самой непонятно было, чем взял. Другие парни, самые видные, за мной гуртом ходили. А он – не ходил. Не торопился никуда. Но взглядом душу выворачивал. И руки его загрубевшие такие были ласковые…

«Не для этой босоты тебя рожала», – отрезала мать. И я, решаясь, спросила его:

– А я смогу? Мать отпустит?..

Вгляделся он мне в глаза и серьёзно ответил:

– Ни за что не отпустит. Ты сможешь. Сама.

Ночью дождалась, пока мать уснёт, тихо собралась и выскользнула. Северьян уже ждал. Оттолкнулся веслом, и – поплыли.

Река всё ширилась. Ясное небо отражалось в воде. Сидела я, прижавшись к его груди, и не верила своему счастью.

– Отпустила? Да, Севушка? – шепчу. Не ответил, только в глазах его отразилось что-то тёмное, а из-за спины взрывом прокатился гром.

– На нос, – скомандовал он и налёг на весла.

Пересела и увидела, навсегда запомнив, как молния вошла в воду. Всполох электрический – такое же свечение, когда горит спирт из бочки. И выжженную – прежде, чем волны сомкнулись, – воронку в воде.

…Их лодка неслась к берегу.

– Налегай. Омут обходи, – сорванным голосом, как заклинание, шептала.

После второго – близкого – удара Северьян вдруг побледнел и замер, вёсла едва держа:

– Не выберемся…

И, откинув налипшую прядь, вскочила – перехватить, грести самой, выплыть. Тут и полыхнуло третий раз, ударило в самое днище. Оранжевая дуга, поднялась по голой ноге к животу и чуть не достала до сердца. Когда дуга сошла вниз, Оксана без сил повалилась на дно лодки…

Северьяна ей не показали – схоронили у холма. Сказали: лучше не видеть. Выпросила одну эту фотографию, которую он почему-то возил с собой. Из больницы она – совсем слабая – сразу поплелась к нему. Рыдала в голос, а потом долго лежала у могилы; но земля не взяла.

И ходила, себя не помня. Пока не добралась до прабабкиной родины. И тут осталась.

Баба Зина ошарашенно закачала головой.

– Врёшь ты… – начала Лариса, но осеклась. Непривычный звук донёсся из-за окна.

Что-то жуткое бродило совсем рядом. Бродило и жадно принюхивалось. Волк?.. Кабан?..

Свет в комнате моргнул и погас.

Круглая чёрная голова приплюснулась к самому стеклу.

– Аспид! – отшатнулась старуха. Ларискино лицо побелело в темноте. Но Оксана напряжённым, как сквозь водопад, голосом зашептала что-то у них за спиной, и морда сгинула. Только хохочущий визг донёсся издалека.

Переведя дух, Оксана указала на дыню:

– Дам, самую лучшую. Только все вместе съешьте.

Обе охнули, когда приподняли. Но понесли. За забором их обступила толпа.

– Пошли отсюда. Потом расскажем.

– А как же? – и звякнули вилы.

– Всяк свят, пока черти спят, – урезонила баба Зина.

Нести дыню доверили мужикам. Собрав дубьё, мы все развернулись. Двинули, не понимая и спотыкаясь, сквозь непроглядную духоту.

Дошли до единственного горевшего в ночи фонаря. Постелив клеёнку на старый чурбан, дыню опасливо разрезали. Поделили на множество кусков. Баба Зина, перекрестившись, положила ломтик в морщинистый рот. Поглядев на неё – и остальные. Мякоть растекалась на языке и таяла, как лёд на солнцепёке.

Тогда, запинаясь, Лариска выложила всё, что видела и узнала сегодня в доме на краю. Баба Зина несколько раз её поправляла. Тесно сбившись, все слушали.

Потом разошлись по домам, качая головами. Днём всё увидится по-другому.

* * *

Но среди ночи, в самый глухой час, загрохотал гром и влупило по крышам.

Повыскакивали в чём были – и вода по нам катилась, смывала всё. Босые мы, мокрые, волосы поприлипали – будто только родились и слова первые говорим: «Ты, Егор? Ты, Ванёк?» Не узнаём друг друга. «Тонька твоя? – И Лариса! Как Семён там?» А когда проорут в ответ – узнаем, заново.

И под грозовой вспышкой видели, как шёл Семён обратно в дом. Опираясь на жену, медленно переступал среди пузырившихся луж, будто брёл по глубокой воде.

Дождь лил трое суток. И когда стали думать уже, что затопит нас, – вдруг перестал.

А Сёма слёг тогда. Но она пять дней от койки его не отходила – и выходила.

И снова шагал он по деревне – прямой и важный. Издалека видно: Оксанин муж.

г. Москва