Томский класс — 2019

Томский класс — 2019

Проза и стихи

Александра ГЕРАСИМОВА

 

АКСИНЬЯ

от а до я

 

Автотранспортное движение по проспекту Гоголя остановлено. Можно переходить.

 

Субботняя ночь не обещала ничего другого, кроме очередного бара, подвисшего на краю времени и пространства на изорвавшемся канате из стеблей пшеницы и ячменя.

Аксинья всматривалась в эту перспективу возбуждённо и алчно. Всё, что происходило с ней до этого дня, все пять пустотелых будней в который раз оказались ничем большим, кроме себя самих. Ни один из них не был к ней ласков. Каждому было жаль оторвать от своего серого сердца крошечный лоскуток тепла или же тщедушный клочок нежности. Все, как один, были суровы и непоколебимы, едины в своей бесконечной нелюбви.

Эту компанию Аксинья знала не слишком хорошо. Её позвала Ольга, подруга из школы, дружба с которой навсегда осталась за второй партой у окна в кабинете русского языка и литературы. Теперь же встречи с Ольгой бывали редкими и всякий раз случайными. Бесстрашие перед неизвестностью, увлечённое перебирание лиц и имён, незнание другой дороги к беспримесной радости, кроме алкогольного и табачного забытья, всё ещё роднили их, но уже не сближали до того расстояния, на котором люди кажутся друг другу нужными.

Бар гудел. Воздух вибрировал, наполняясь смешками, выкриками, сходящимися стёклами бокалов и их стуком о деревянные столешницы, словно бы электрическим током. Свет полумощных ламп был масляным, растёкшимся, невнятным, подобно жёлтой краске на палитре, в которую окунули грязную кисть.

О! Какие люди! Ксюха! Да ты звезда!

 Одержимая призрачным блаженством, готовым воплотиться в одной из полутеней, сгущающихся по кирпичным углам злачного зала, Аксинья стала одной из них – тех, кто пришёл сюда за невозможным: обрести иное существование, вознестись над своим заземлённым телом, выпустить птицу времени из разнеженной процентным содержанием спирта ладони.

И не ждать её возвращения.

Она вышла на улицу. Время отягчало перевалило за полночь. Кто-то уехал домой. Кто-то был слишком пьян, чтобы курить ещё. Иные же предпочитали застоявшееся тепло раздухарённого бара неприютности поледенелой ночи.

У нервно дёргавшейся вывески роились такси. Их фары напоминали поседевшие головы одуванчиков, расплывающихся в жаркой дымке августовской дали. Застуженные трамвайные рельсы ныли фантомной болью.

Ты куришь?

И вправду, что она здесь делает, если не курит? Неведомая самой себе, она просто стояла на ветру, не совершая движений, не видя далее полутора метров, не помня ни о чём на свете.

Да. У меня есть свои сигареты. Сейчас.

Он был странный. Хорошо одет, тонкорук и мягок. О чём с ним говорить?

Я наблюдал за тобой. У тебя что-то случилось?

Нет, всё хорошо. Правда.

Ну вот и славно.

Их молчание было лёгким и полным свежести.

Луна катилась по желобкам жухлых берёзовых листьев. Сырой асфальт не утихал ни на секунду, перемигивался с фонарными лампами и шуршал дождевой влагой, напоминая растревоженный муравейник. Поздние шаги на дальней стороне проспекта пришпоренно мельтешили, стыдясь себя самих.

Пойдём отсюда?

Давай.

Я Влад.

Аксинья.

Как красиво. Это по паспорту?

По жизни, – они дружно не сумели не улыбнуться. Родственная природа этой улыбки и почти всё другое делало их причудливо подобными друг другу.  Оба шли знобливой, едва ли не пингвиньей походкой, держа руки в карманах. Оба прятали подбородки в чёрных шерстяных шарфах.

Ты плохо знаешь тех людей в баре?

Почему?

Ты сторонилась их. Не в прямом смысле. Глазами. Ты как будто старалась как можно меньше видеть их, будто оберегала саму себя от того, чтобы стать с кем-то из них ближе.

Вообще-то да. Большинство из них я встречала не более пары раз, а кого-то вообще видела впервые.

Они снова улыбались. Круглолицая луна, казалось, тоже прониклась их весельем и затеяла игру в прятки с черепицами и тополиными стволами.

Как тихо…

А куда мы идём? 

Не знаю. Придумай сама. Мне всё равно.

Я тут живу недалеко. Может, ко мне?

Если у тебя есть отопление и что-то алкогольное!

Красное полусухое подойдёт?

А мы что, будем курить прямо в квартире?

Выверенным движением Аксинья сняла с полки пепельницу и поставила в центре стола, дополнив тем самым  композиционно безупречный натюрморт из жадно отпитых бокалов, ополовиненной бутылки и двух сигаретных пачек.

Да. Ты ведь не против, когда в твоём присутствии курят дамы?

Сигаретный дым змеился. Комната тяжелела.

Как мне тебя называть? Аксинья – это слишком… красиво.

Можно Ксюша. Можно вообще как-то ещё.

Ася подойдёт? Тебя ведь так никто не зовёт?

Никто.

На мгновение ей показалось, что люстра покачнулась над столом. Всё чуть подвинулось.

Ася, что случилось?

В каком смысле?

Ты ведь знаешь, о чём я. Что-то не так. Ты замалчиваешь что-то страшное. Расскажи мне.

Ничего. То есть… Ничего не случилось, и это то самое страшное и есть. Ничего, понимаешь? Ничего.

А что должно было случиться?

В том и дело, что не должно было. Ничто ничего не должно. Только у всех происходят жизни – свадебные фотографы, детские сады, самолёты, лотерейные билеты, в конце концов! А у меня вот сигареты. И пепельница.

И какой-то незнакомый тип на кухне!

Давай ещё по одной?

Приоткрытое окно низко гудело. Углы комнаты узились, съедаемые чернотой. Лампочка в коридоре выдавала свою нервность стрекозиным потрескиванием.

Сколько тебе лет?

Двадцать восемь.

Совсем не похоже. Мне двадцать два, и я думал, мы ровесники. Это не комплимент, это фиксация обстоятельств дела, если что.

Какого дела?

Дела о незаконно проведённом вместе времени двумя субъектами сомнительной наружности и внутренности.

По-моему, никаких шансов выиграть процесс. Мёртвое дело.

Стрелки циферблата шептались и сговаривались. Листы горшечного фикуса вмерзали в уже схваченный близкой зимой воздух ночи, подрагивая  от укусов сквозняка.

Ты не замужем?

Нет.

И не была?

Нет.

И не хочешь?

Не знаю.

Это не предложение, если что.

Ты всё время говоришь «если что». Тебе не нужно оправдываться. Я ни о чём таком не думаю.

А ты вообще о чём-то думаешь? Ну, например, о безопасности? О рискованности? О загнанности? Кухня, даже если и собственная, это очень опасное место. Столько колюще-режущих предметов!

Если тебе доверили решить мою судьбу раз и навсегда, я только рада. Правда. Самой это как-то слишком затруднительно.

Какая же ты дура, а! Я вообще-то шутил.

Если что?

Если что.

Светлая ночь перерастала в тёмное утро. Наставала та самая пустота, которая всякий раз бывает лишь в эти несколько десятков минут, не принадлежащих ни прошлому дню, ни будущему, ничейных, отшельничьих.

Кухонный стол напоминал теперь залёгший на дно корабль, засыпающий под мягкотелой толщей сигаретного дыма. Шансов на выживание не было.

А мою девушку зовут Алёна. Мы поссорились. Поэтому она даже не ищет меня.

И ты не то чтобы её ищешь. Уверен, что в этом нет необходимости?

Уже поздно, в любом случае. Или рано? Нет. Всё же поздно.

Никогда не поздно.

Аксинья подожгла последнюю сигарету из своей пачки.

У меня есть ещё две. Оставлю на потом. Ещё покурим с тобой вместе. Как часто ты бываешь в том баре?

Сегодня первый раз пришла.

Не последний, надеюсь?

Я тоже надеюсь.

Может, послушаем музыку какую-нибудь?

Нет, не хочу.

Кухня наполнилась шинами и моторами первых маршруток, свистящими и хрипящими вне всякой тональности.

Ася!.. Ася!

Она встрепенулась, подобно воробью, бросающему своё тельце в дрожь, чтобы отряхнуться от брызг, выбравшись из лужи.

Ты засыпаешь, – он снова улыбался. В ней сил на улыбку уже не оставалось.

Давай спать? Не бойся, я тебя не трону.

Я не боюсь. Сейчас расстелю диван и достану ещё подушку и одеяло, чтобы удобнее.

Только давай ещё покурим?

Ты кури, если хочешь. Я что-то уже не могу. Устала.

Он закурил.

Тебе подушку пожёстче или помягче? Одеяло тонкое или плотное?

У тебя целый магазин постельного белья! Мне всё равно.

За окном розовело. Мешались шаги. Шваркала метла.

Они легли.

Аксинье мерещилось, что к углам кипенной простыни подступает смородинно-чёрная вода.

Наверное, он спал. Тело его было совсем тихо, как будто вовсе бездыханно. Это было беспамятство, если не сон.

Аксинья не засыпала. Дверь подъезда то и дело лязгала по воле чем-то ни свет ни заря занятых соседей. Лестничная клетка была подобием клетки грудной, в которой гулкие, нерегулярные, то чересчур заторопленные, то слишком неспешные, такие, которым хотелось придать движения, как музыкальной мелодии без нерва,  удары каблуков составляли разгулявшуюся тахикардию. Редкие голоса прослушивались глухо и обезличенно, подобные сердечным шумам.

Аксинья пыталась представить себе звёзды над головой, как если бы готовилась провести ночь под открытым небом на остывающем после раскалённого дня берегу моря.

Она силилась услышать волны, приливающие к слуху то шумливей, то тише, подобно материнскому голосу, качающему гласный звук, как усталую лодку, бережно и самоотчуждённо, чтобы не нарушить первого сна ребёнка, совсем ещё тонкого на просвет.

Она ждала, что из оглушённости и бессобытийности плотно зашторенного окна вдруг сверкнёт нестерпимой лезвийной остротой свет дальнего маяка.

Но комната не высилась и не ширилась, а отравленный никотином воздух не напитывался влагой. Надорванные суперобложки томов библиотеки всемирной литературы не превращались в белокаменные фасады прибрежных домов. Ничто не умирало, чтобы воскреснуть и обрести новое начало. Всё было самим собой.

Как просто было бы оставить всё. Как тихо могло бы быть её прощание со всем неродным, недолгим. Как ярко горел бы луч маяка. Как близко!

Она заснула темно-темно. Глубоководно. Мёртво. На обезумевшем вдохе полумысли.

Уже одиннадцать. Мне скоро выходить. Просыпайся.

Доброе утро, Ася. Как ты поспала?

Хорошо. Я сделаю кофе. А ты пока вставай и собирайся. Мне нужно прибрать постель и сложить диван.

Разделённый на две чашки вкус растворимого кофе заметно потерял в терпкости, помягчел и выцвел.

Вообще-то я всегда пью кофе с сахаром. Ты даже не спросила.

У меня нет сахара.

На пороге его чёрное пальто казалось несколькими размерами больше, чем убелённое лунным светом накануне. Вся его фигура сделалась грубее.

Мы ещё увидимся? Как мне тебя найти? Ты зарегистрирована в каких-то сетях?

Конечно.

Она закрылась на щеколду и опустила занемелую крышку дверного глазка.

Кухня изнывала смрадом алкоголя и сигарет. Всё было порочно и омерзительно.

Аксинья сняла с холодильника доживающий последние проценты заряда телефон. Единственным уведомлением на экране было сообщение от Ольги:

Привет! Ты как? Куда ты вчера делась? Всё в порядке?

Аксинья удалила сообщение и вслед за ним номер телефона Ольги из списка контактов. Дел было много.

Перемыть посуду. Перестирать бельё. Перемести полы.

Она шла к трамвайной остановке между рельсовых путей. Всё, что улавливал её слух и взгляд, было ярким и острым, вновь проявленным и заточенным.

Каменная крошка в пунктире шпал зернилась крупно и руднично. Рябиновые гроздья в дальней аллее вспыхивали и гасли сигнальными ракетами. Электрический ток в троллейбусных проводах, протянутых над параллельно идущим проспектом, неусыпно клокотал на неведомом птичьем наречии.

  Внутри у неё было слёзно и горячо. Воскресная жизнь саднила предзимней новизной, как расстегнувшаяся булавка. Всё ожившее после этой шалой ночи наполняло её каким-то неиспытанным прежде счастьем, чуждым всякому существующему слову, счастьем новорождения и предвечности.

Добрый день. Мы проводим социологический опрос на тему популярных в стране имён и фамилий. Как вас зовут?

Аксинья.

Это по паспорту?

Да.

Вы готовы ответить ещё на пару вопросов?

Извините, я очень спешу.

Она впорхнула в отъезжающий трамвай юрко и легкокрыло. Двери вагона закрылись.

Раз и навсегда.

 

Остановка «Старый обруб». Следующая остановка «Дальнебережная».

 

 

Ольга ГОРЕЛОВА

 

История

 

Знаешь, я перестала писать тебе: устала, что не отвечаешь. Как ты можешь? Я не отправляю писем. Адреса давно стёрла и спрятала. А я нет-нет да и вспомню чёрное пальто, в котором увидела тебя впервые: оно своим щегольским видом и сообщило, что рядом с его хозяином мне не место. Как назло, в тот день надела дурацкую оранжевую шапку с помпоном. Конечно, куда пушистому рыжему одуванчику, осеннему фонарику физалиса до строгой роскоши дорогого, по меньшей мере по цене, скафандра, космически чёрного и холодного. Физалисы засыхают в космосе. Там мало тепла.

Сегодня по окнам передают снег, словно в небе тучи порвались, расползлись по швам и из прорехи сыплется пушистая крупа, будто манна небесная из божественного мешка. Я доверяю городу по части прогнозов погоды и кратких, но ёмких сообщений, которые он пишет на стенах и автотранспорте. Сегодня увидела рекламный слоган на боку грузовика: «Спите, чтобы жить». Из рубрики «Полезные советы», видимо. Кстати, однажды прочитала на жёлтом автобусе надпись «зелёный». Город тоже умеет шутить.

У нас в городе на обыкновенной улице в неприметном доме живёт одно примечательное окошко. Я люблю проходить мимо этого окошка случайно. Вот вчера так и произошло. За стеклом сидят куклы ручной работы. Делает их женщина – хозяйка квартиры. Точнее сказать, не делает, а вытворяет, сочиняет. Потому как каждая из кукол – это отдельная сказочная повесть. В правом углу сидит молодой повеса в поношенном костюме с чужого плеча – он на первом свидании угощает девушек рассыпчатой халвой и кипяточком с чайным пакетиком – романтик. Рядом же притулилась старушка, которая уже сто лет вяжет шарф, но никак не закончит.

Прохожий заглянет мимоходом в окошко, тут же остановится и тихо ахнет: сколько красивушного. Персонажи из оконной сам-делашной витрины изредка меняются, будто находят себе по объявлению другое не менее уютное место работы. Но некоторые «стойкие оловянные солдатики» несут караул постоянно, например, этот загадочный старик в пенсне привлекает внимание местных охочих до витиеватых безделушек ворон уже семь лет.

Я, конечно же, их сфотографировала: и танцовщицу, и выдувательницу стеклянных пузырей, серьёзного жонглёра с мандаринками и упитанного джентльмена с тромбоном, возможно, некоторых я сама придумала. Как они чертовски похожи на нас – оконных прохожих. Может быть, это просто отражение. В окне шевельнулось отражение грустной девушки в смешной шапке с помпоном и чемоданом в руке. Неужели это я?

Открыла чемодан. Сколько вещей нужно взять, чтобы в дороге не потерять себя. Крупинки, осколки прошлых событий. То, что сохраняет тепло даже если пылится на антресолях. Необходимый сердцу хлам, который странствует со мной по каждому месту житья, которое я с уверенностью зову домом. Этот хлам и формирует из жилища дом.

Солнечного цвета варежку, одну, без своей сестрёнки. Бабушка давно подарила, будто связала из лучиков солнца, тёплые. Куда запропастилась вторая? Ну не бросать же её. Может, по дороге найдётся. В дороге чего только не найдёшь. Даже если сам себя потерял.

Морскую ракушку с черноморского побережья опустить в кармашек, и, когда станет невыносимо вокруг – вытащить, прислонить к уху и услышать море. Помнишь, ты мне сказал, что ни разу не ездил на море. Я тут же достала ракушку из потайного кармана и протянула тебе. Так ты впервые почувствовал, как море поёт песню.

Детский металлофон, который называю «пунь-пуньки» – ты подарил на день рождения, спрятал под кроватью, а сам ушёл, ничего не сказал. Только потом пришло сообщение: «Посмотри там внизу, в углу, слышишь?». Нет музыкального инструмента на свете волшебнее, чем «пунь-пуньки». Они звучат, как танцующая балерина в шкатулке, как звездопад, как светлячок в спичечном коробке. Много вещей в мире наполняется этими звуками.

Книжки, столько книг с собой захватить: о Маленьком Принце, «Денискины рассказы» и сказки старого Вильнюса, магистра-новеллиста О. Генри и Джека Гриффита, который Лондон. Я положу сухие листики осины, клёна и дубочка между страницами. Найду место для желудей с клетчатыми беретами и возьму волшебные бобы, которые карамельки, краски и кисточки, блокноты со словами и без, разноцветные стекляшки специально для загадывания желаний.

Ох, как это уместить в один чемодан? Как письмо уместить в одну страницу? Ты непростительно часто снишься, это уже переходит рамки. Вещи и сны. Вещие сны. Хоть бы они не сбывались больше.

Пусть тебе будет тепло. Прощай.

 

Этюд о дереве

 

Сердцевина, сердце моё рыхлое, мягкое, легко поддаётся гниению, потому что живое. Когда-нибудь не выдержит и рассыплется в пыль. Разве можно выжить пустым? Только одеревеневшая корочка снаружи, а внутри ничего нет. Но это потом.

Тёмное кольцо, светлое кольцо – вот и год жизни прошёл. Зимой слой нарастает тонкий, еле приметный. Течение времени по сосудам, сердцевинным лучам-ленточкам замедляется, а то и вовсе угасает. Стоишь столбом, весь звенишь от мороза, покрываешься инеем, но так ярко искришься снежинками под холодными лучами солнца. Глубинное ожидание тепла. Я умею ждать. Солнце обязательно когда-нибудь станет греющим и понимающим. Летом слой – широкий, светлый, пропитанный теплом и солнечными ласками. Наконец зеленею, румянюсь и зацветаю. Я люблю ветвями обнимать небо, чувствовать капли дождя на корке и листьях, запоминать закаты и терпеливо приближать рассветы. Я люблю птиц, гнездящихся у меня в кроне, и муравьёв, суетящихся подле моих корней. Жизнь никогда не обходит меня стороной. Я благодарен.

Тёмная полоса – светлая полоса, из года в год повторяется сюжет, но всё­таки кажется, что светлых полос становится больше. Я расту.

По смоляным кармашкам надёжно спрятаны бережно накопленные за лето сокровища. Медовые капли солнца. Такие редко кому покажешь – больше сам любуешься. На поверхности, на виду оставляешь только капы – каплевидные наросты, которые появляются на месте спящих почек. Уснувшие почки укрываешь капом, как тёплым одеялом, пусть спят спокойно.

Я немного свилеват, волокна мои перепутались, разошлись морскими волнами, потому что часто волнуюсь. Многие говорят, что это порок древесины – свилеватость. Не знаю, а по мне так – очень красиво. Волнуюсь каждую весну – а что, если почки больше никогда не проснутся? Проснутся! Волнуюсь каждую осень – а что, если отпущенные по ветру листья больше никогда не вернутся? Вернутся!

Год за годом, кольцо за кольцом светлая полоса сменяет тёмную. Волнуюсь, но мне не страшно, ведь так я расту.

 

 

Егор ЗАЛЕВСКИЙ

 

Непоэт

 

«Мир словами детей» – это литературный областной конкурс, в котором я недавно участвовал. Мероприятие поистине масштабное. По крайней мере, думаю, хочет таким казаться. Я представил своё стихотворение, идеальное, по словам родителей и друзей. Мой школьный учитель тоже похвалил его. И на «Стихи.ру» люди оставляли только хвалебные комментарии. Один человек даже написал: «Поверь мне как знатоку, это прекрасное стихотворение». Значит, всё должно было пройти гладко. Но волнение меня всё равно не покидало.

Я целых два дня ждал своей очереди, слушая работы других. Среди них, на мой взгляд, были как посредственные, так и примечательные. Правда, примечательными были только те, в которых виднелись самые грубые ошибки и несостыковки. Темы выбраны либо классические (к примеру, любовь), либо страшные (насилие), либо абсурдные (конкретных вещей не припомню). Я слушал и тревожно проверял своё стихотворение с надеждой, что в нём нет тех же ошибок, какие были у выступавших. Сначала тема… Пейзажная лирика. Прикопаться, думаю, не к чему. И приёмы у меня приемлемые, и с грамматикой порядок, и слова друг к другу подходят. Чем больше я ждал, тем сложнее становилось усидеть на деревянном стуле. 

«Дайте мне уже выступить! Отпустите несчастного ребёнка!» – подумал я в одну прекрасную минуту. И в эту же минуту меня наконец вызвали. 

Александр Рифмов! – прохрипел старый поэт. Увы, его фамилию забыл. 

Здесь! – по-солдатски ответил я на весь зал, резко спрыгнув со стула, и уже собирался выходить на сцену, держа грудь колесом. Но второй критик внезапно остановил меня: 

Подожди, дорогуша, – сказала молодая женщина, которую тоже не знаю. – Мой коллега ошибся. Сейчас выступает Ольга Фальшивина. Ты за ней. 

Засада… Остаётся только сесть обратно на уже за два дня надоевшее место. И пока я неохотно садился, на сцену лёгкими прыжками устремилась с милой улыбкой стройная девушка с карими глазами и распущенными чёрными волосами. Хм, какая симпатичная особа… 

Прыгнув с удивительной уверенностью на сцену, она подождала пару секунд, чтобы воцарилась идеальная тишина, а то кто-то там бумажками шуршал. И своим сладким и чарующим голосом она проговорила название: «Простишь ли мне ревнивые мечты». 

 

Простишь ли мне ревнивые мечты, 

Моей любви безумное волненье? 

Ты верен мне: зачем же любишь ты 

Всегда пугать моё воображенье? 

 

Ух ты! – подумал я про себя. – Как же близко это душе моей!

Я волшебным образом предугадывал целые строки, будто знаю стих наизусть. Какая же, однако, странная вещь происходит. 

Критики, как дети, с воодушевлением смотрели на поэтессу. И как только я это заметил, сразу же вспомнил маленького себя, читающего родителям стихи Пушкина. Они точно так же любовались мною тогда. Да… Люблю Александра Сергеевича, многие стихи знаю наизусть. Стоп… Так это же его! Да-да, именно он. И название совпадает, и слова, только род кое-где Оля поменяла. Ей даже не хватило ума над смыслом поработать или взять стих какого-нибудь давно забытого любителя. Она даже могла бы взять работы прошлогодних участников, в конце-то концов! Как её вообще сюда пустили?! Нет, так нельзя. Непоэт это. Надо же сказать, надо… Надо же поставить человека на место – конкурс ведь для творческих людей, а не целиком повторяющих за другими. 
Набравшись сил, я резко встал, точно так же, когда меня вызвали на сцену. 

Дальше мы читаем в один голос: 

 

Скажи мне, соперник вечный мой, 

Наедине застав меня с тобой…

 

Фальшивина остолбенела и затихла. Все уставились на меня, а я в свою очередь продолжил в одиночку, держа грудь колесом и глядя сверлящим взглядом на непоэтессу:

 

Зачем тебя приветствует лукаво?.. 

А он-то что тебе? Скажи, какое право 

Имеет он бледнеть и ревновать?.. 

В нескромный час меж вечера и света, 

Без матери, одна, полуодета, 

Зачем его должна ты принимать?..

 

Александр Сергеевич Пушкин, Оленька. Александр Сергеевич Пушкин! 

 

Все молчат с открытыми ртами и не могут ничего понять. Они, точно, ошарашены наглостью, только чьей, я ещё в тот момент не понял: красной, как помидор, непоэтессы или моей. Возможно, со стороны я выглядел провокатором, ну и пусть. Творчество должно быть только своим, и точка! 

Бедная Оля начала трястись, выдавая себя. Женщина с непониманием и надеждой, мол «скажи хотя бы что-нибудь», смотрела на коллегу. А сам коллега, вытащив из кармана телефон, начал быстро что-то набирать. Небось, искал в интернете. И, по лицу видно, нашёл. Он удивлённо смотрел в экран, удручённо задумавшись. Затем поднял на девочку взгляд, какой бывает у недовольных и разочарованных отцов. Оленька была уже заплаканной. 

Не волнуйся, внучень… Кхм-кхм, вручим тебе сертификат, – сказал, тяжело вздохнув. 

Я остолбенел. Ни одного слова против обмана! Со стариком почти всё ясно (чуть «внученька» не сказал), но с женщиной-то что? Не могут же два родственника за этим столом сидеть. Значит, либо она сейчас где-то в космосе, либо семейке не хочет дорогу переходить. 

Обманщица сбежала к себе на место, без лишних слов вызвали следующего, сами догадываетесь, кого. Я потерян и не знаю, что сейчас со мной будет. Стоит ли мне хлопнуть дверью в знак протеста? Нет, не для этого я здесь! Выйду и покажу подлинного поэта. Вышел, и что думаете? Был расплющен, как мошка. После шквала замечаний я сел на свой проклятый, чёрт побери, деревянный стул, чуть не освободив из клетки приличия мысль: «Да, я не Пушкин. Но я хотя бы кто-то!».

Ушёл ни с чем! Больше не пойду на конкурс. Больше не хочу писать!

 

 

Марина ЗВАРЫГИНА

 

Под мерный стук

 

«Чух-чух, чух-чух» – стучат колёса. Мирно засыпает пассажир.

Девушка-проводник, покачиваясь, осторожно плывёт по вагону. Лавирует меж выставленных ног и уроненных рук. Вот здесь одеяло поправь, здесь – игрушку подними. Не разбуди.

Старенький вагон поскрипывает, катясь по убранным от снега путям. Разрезает воздух свежекрашеными боками и недовольно сопит. Спереди и сзади по составу новые вагоны – последнее слово железнодорожной техники. С изъянами. Идеальных не поставили бы в один ряд с пенсионерами. В них ещё не глохнет электрика при скачках напряжения, в них просторно, и люди чувствуют больший комфорт, но нет-нет – где-то сломается розетка, и пассажиры сядут на телефон, засорится биотуалет, и весь вагон дружной компанией начнёт шествие в соседние, те, что не заняты и работают исправно. Или входные двери заклинит так, что на выход только через тамбур, межвагонье, ещё один тамбур, мимо пятидесяти четырёх полок и вперёд.

Проводница поворачивает тяжёлым ключом замок. Тамбурная «кладовая» открывается со скрипом, из неё буквально вываливается металлическая стремянка. Девушка чертыхается, пугаясь резкого звука, поднимает стремянку и пытается приладить обратно. Металлическая громадина поддаётся слабо: цепляется ножками о порог «кладовой» и то и дело норовит снова упасть, в этот раз не только напугав, но и поранив проводницу.

Дверца со скрипом закрывается.

Девушка разворачивается и почти уходит, как вспоминает причину своего нахождения в тамбуре. Устало вздыхает. Вставляет ключ и осторожно открывает «кладовую». Стремянка, уловив момент, снова пытается выпасть, но её останавливают тоненькой ладошкой. Швабра, оказавшаяся по длине чуть ли не больше всей кладовой в диагонали, смирно терпит все манипуляции, проводимые проводницей.

Ну же, ещё чуть-чуть.

Вагон качает старые бока. Колёса стучат, убаюкивая пассажиров.

«Скрип-скрип» – смеётся стремянка, давя всем своим жестяным весом на девушку-проводницу. Не одно хрупкое тело ею уже было сломлено. Проводник за проводником. Девушки, юноши, женщины, мужчины. Чего вы тревожите вагонный инвентарь? Неужто не сидится в своём купе? Читай, гадай кроссворды, пей чаи и переключай температуру. Нет же, друг за другом идут в тамбур, кривым ключом открывают «кладовую» и тревожат её.

Сколько лет прошло с первого рейса? Как давно она живёт в этом вагоне? Оставьте. Дайте спокойных лет.

Девушка делает шаг в сторону, выпуская стремянку наружу. Потирает ушибленную руку и медленно сползает по грязной стене на пол.

«А мне кто даст свободу?»

 

 Под покровом ночи

 

Занавески едва колышатся. Холодный воздух заполняет кухню. Беременная кошка спит на подоконнике, недовольно подёргивая во сне кончиками ушей. Снизу её греет батарея – единственный довод остаться на месте. Ну и пусть сверху продувает.

Жёлтые хризантемы сжимают лепестки. Догоняют увядшие бутоны кремовых роз. Ещё чуть-чуть.

Холодный воздух стелется по полу. Проникает в закрытые комнаты.

В пластмассовой клетке занервничала хомячиха. Завозилась, крепче прячась в свежие опилки. Сливаясь. Напротив растерянно озирается по сторонам другой хомяк. Спрятаться бы, да прутья уже почти перегрыз. Краски больше нет, значит, почти. «Пустите, гады!»

Сырое бельё добавляет в комнату затхлости. Сырость, хомяки и ни одного окна. Лишь холодный воздух, что проник в небольшую щель под дверью.

Кровать пуста. Скомкана. Одинокий заяц валяется у изголовья, понуро свесив ухо на край постели. Бросили?

Простыня ещё не остыла. Матрац хранит форму – вернётся человек, а ему уже удобно. Не измениться бы. Только не измениться…

«Скрип-скрип» – половицы, покрытые линолеумом. За дверью. Где-то там, у источника холодного воздуха. Чистого, свежего. Ночного воздуха, что отрезвляет и приводит в покой.

Кухня продолжает остывать. Неловкое дуновение ветра открывает окно настежь, пропуская внутрь ещё больше холода и чистоты. Кошка просыпается. Испуг. Недовольным движением покидает налёженное место. К двери: закрыта. Останавливается в коридоре. Возвращает взгляд к окну, но уходит в прихожую. Греть новое место.

С подоконника свисают босые ноги. Кожа в момент покрывается мурашками и слегка краснеет. Воздух обнимает накрытые платком плечи. «Ну же, разденься полностью. Иди в мои объятия».

Ещё не высохшие до конца летние цветы сочувственно шевелят листьями. До «вечного» сна остаётся совсем немного, но дай только возможность, позволь изменить судьбу, и они уже в лете, ярком, тёплом солнце, омываются утренней росой. Нет. Забудь.

В воздухе звенит тишина. Блестят звёзды и отсветы погасших фонарей. Зима осторожно посыпает пылью землю. Ещё только прицеливается, делает слабые наброски будущих картин. И вот свежевзрытую почву уже покрывает иней.

В ночи звучит мявк. За ним следует шиканье. Босые ноги теперь уже за закрывающимся окном.

Холодный воздух растерянно стучится в стекло.

«Ну же, пустите. Всего несколько минут».

Тишина.

За стеклом устраивается кошка. Топчется на месте и сворачивается клубком. Воздух растерян. Снаружи его так много. И он вынужден бродить от дома к дому, от окна к окну в надежде найти щель, в которую можно проникнуть.

 

 

Роман ВЕРХОВСКИЙ

 

Теснота

 

Марина очень плотно сидит на бизнес-курсах. О каждом своём результате она докладывает в «фейсбук»: прошла «Бизнес-детский сад» с упором на владение таблицами XXL и XXXL. Заканчиваю очень хороший «Курс молодого ИП». Или прошла целую ассамблею спикеров продвинутого менеджмента «Персональ», где как-то странно шрифтом выделено «ональ». Она потом спросила у молодого мальчика лет 20 на соседнем стуле, который точно не занимался сексом никогда вообще, и он тоже сказал, что видит какое-то шрифтовое выделение. И пока он краснеет, Марина перемещается на следующий бизнес-тренинг с совмещённой программой по тайм-менджменту «Управляй своим и чужим временем, уровень Бог». Её зацепило название, точнее, окончание, которое в отличие от прошлого курса никак не выделено, но ей тоже очень нравится, тем более, что она не умеет управлять своим временем, его впритык хватает на то, чтобы посещать бизнес-курсы, встречаться со своей подружкой и выпивать кофе, серфить на асосе и покупать одежду с кредитной карты, лимит которой вот-вот подойдёт к концу.

По вечерам она смотрит сериалы про крутых бизнесменов. Подборку ей открыли на самом первом курсе, название уже забыла, но он был самым дорогим в её жизни. Именно там Марина поняла, как же это замечательно, быть такой открытой и постоянно совершенствоваться, получать такой опыт, который больше нигде кроме бизнес-курсов не получишь. Эту установку практически слово в слово Марина переписывает в «фейсбук» после очередного бизнес-диплома. И ещё она, конечно, пишет, что таймменджмент ей очень помог и освободил 30 % её времени, которое она тратила на кофе с подругой, тем более, что та была очень токсичной и могла только критиковать неизбежный рост Марины в сфере бизнеса, тогда как самой этой её подруге просто повезло выйти замуж за некрасивого, но хотя бы не нудного менеджера среднего звена со среднего размера пенисом.

Марина в отличие от подруги обеспечивает себя сама. И хотя у неё ещё есть деньги на кредитке и она может позволить себе новую пару туфель, она соглашается на предложение банка, соуфаундер которого ей очень нравится и которого она ещё год назад добавила в друзья на «фейсбуке».

Банк предлагает ей кредитную карту на любые бизнес-цели, тем более, что у неё есть такая. «Последний бизнес-курс или жизнь лидера» – очень-очень модный в бизнес-среде с упором на эти самые лидерские качества курс.

И вот, пишет Марина, оказывается, что ведущий спикер никакой не бизнесмен, а небольшая и немодно одетая тётушка с образованием по клинической психологии. Что эта тётушка объясняет, как легко внушаемым, не тупым, я подчёркиваю не тупым, пишет Марина, а легко внушаемым людям она объясняет, что нет никаких бизнес-знаний. Бизнес – это результат усилий и постоянной настройки под меняющиеся обстоятельства. Это достижения пределов роста и постоянное их преодоление, потому что если их не преодолевать, то это никакой не бизнес. Что идея – это тоже не бизнес. Что даже человек, построивший империю, может научить других только тому, как построить в точности такую же империю. Что любой курс, включая этот – инфо-цыганство, а цыгане не могут ничему научить и ничего построить, а могут только отобрать ваши деньги. Так что, Марина, как опытный бизнесмен пишет, не ведитесь, этот модный бизнес-курс – сплошной обман!

Она решает не вешать его диплом на стену к остальным. Это решение ей больно даётся, она потратила деньги с кредитной карты банка, а его соуфаундер, на которого она подписана в «фейсбуке», очень скоро даст лекцию в её городе, и на эту лекцию теперь не хватает денег.

Но не только поэтому. Там она встретила людей с плоскими лицами. Как объяснила эта тётушка, плоскими от того, что они заполнены отчаяньем и пустотой. И не выдают их, как заложников. Потому что в мире, где чувства вытеснены, а оставлены только мотивационные цитаты, только и можно так – с плоским лицом. Нет, Марина не вешает диплом, потому что речь этой женщины, что не всем дано чего-то достичь – неправда. Неправда, что из-за других курсов возникают нереалистичные цели, а главное – представления о мире. Что люди, приходящие за помощью, в итоге получают сломанный компас, который уводит их от счастья ещё дальше, чем они были, когда пришли на курс. И что пустота в её глазах – это от того, что она теперь не может испытать даже отчаяние. Боже, какой бред.

Она смотрит на свои дипломы, на четыре кредитки на комоде у стены (две из которых полностью опустошённые, третья на исходе, а четвёртая с такими процентами, что проще сразу скрыться в стране, которая не выдаёт преступников). Дерьмо полное. Не может испытать даже отчаянье.

Да у меня отчаяние – уровень «бог». Я прошла три подготовительных, пять средних и семь завершающих курсов отчаяния, я по отчаянию настоящий спец. Я директор гигантской фабрики, которая производит настолько качественное беспросветное отчаяние, что за ним не видно ничего. Ничегошеньки, ни моего пустого плоского лица, ни прогулов в университете, ни пререканий с университетом, ни отчисления из университета, ни разрушенных отношений со студентом-медиком, ни съёмной гостинки в 15 квадратных метров с белой стеной и дипломами, ничего. Я если не создатель отчаянья, то его правая рука.

Садится на кровать напротив стены с дипломами и долго не может заплакать, хотя очень хочется. Так долго, что начинает резать глаза, а затем перестаёт хотеться даже этого.

Мама звонила в среду. Позавчера тоже звонила. И вчера полдня. Сегодня утром пять пропущенных. Так и не перезвонила. Не могу перезвонить. Не могу.

 

 

Екатерина МАЛАХОВСКАЯ

 

Лишение

 

Надя сидела за компьютером, когда ей пришло уведомление в «Одноклас­сниках».

Сообщение от: Александр Александров.

Здравствуй, Надя. Меня зовут Саша. Я гражданский муж твоей мамы. Мне давно нужно было написать тебе, но Лиля не давала. Она боялась, что ты до сих пор её ненавидишь. Мне нужна твоя помощь. Лилю посадили в женскую колонию г. Мариинска. Она ждёт ребёнка, а Вадик со мной в Юрге. Я не могу приехать из-за работы. Лиля попросила привезти необходимые вещи. Если ты не сможешь помочь, я пойму. Она не знает, что я с тобой связался.

Надя ещё раз пробежала глазами по сообщению. И ещё раз. Лицо загорелось, а пальцы застыли над клавиатурой. Муж мамы. Женская колония. Нужно было что-то отвечать. Говорить бабушке или нет? Сколько лет прошло? Шесть лет. Шесть лет Надя не вспоминала лицо своей матери.

Здравствуйте! Конечно, я помогу. Что нужно купить?

Надя открыла нижний ящик письменного стола. Фотографии лежали в альбоме на дне ящика. Там, куда отправлялись ненужные школьные тетради, которые было жалко выбросить, и чистые листы, оставленные на черновики. Достала альбом и села на диван. Все снимки были сделаны в одно лето 2001 года. Тогда к ним в Мариинск приезжали родственники из Томска, Чебулы и Ульяновска. Родня набивалась в двухкомнатную квартиру. Это были приятные воспоминания для Нади: из-за подарков, большого внимания и мамы рядом.

Среди обилия общих фотографий Надя нашла и вытащила снимок, где они с матерью вдвоём. Лиля в чёрном длинном сарафане на тонких бретелях, с вечнопышными каштановыми волосами и ярко накрашенными карими глазами. Надя в любимом красном платье с люрексом, и локонами до пояса. Девочка на снимке обнимает мать за талию, мать улыбается и щурится от солнца; на фоне их деревянный дом. Надя вспомнила тот день.

Деда Толя с бабой Женей приехали на своей голубой «Ниве» и привезли большой арбуз. Тётя Дарина и дядя Веня приехали из Томска с Маришкой, которая хвасталась тем, что она во втором классе уже учит английский язык. Родители тёти Дарины – деда Ваня и баба Валя – подарили бирюзовые бриджи и жёлтый топик. Надя сразу надела подарки и весь день, пока взрослые сидели за столом, проходила в обновках. К вечеру она захотела показать троюродной сестре Маришке свой двор и познакомить с подругами. И, пользуясь всеобщим весельем и немного хмельным состоянием мамы, решилась попроситься пойти гулять в выходном красном платье. Лиля разрешила. Потом все пошли фотографироваться на новый фотоаппарат – подарок тёти Дарины и дяди Вовы из Нефтеюганска. Плёнка на 32 кадра ушла за день. После этого снимка Лиля поцеловала Надю, от чего на губах девочки осталось немного красной помады. Надя растёрла её пальцем по своим губам и пошла счастливая гулять.

Звук уведомления прервал воспоминания.

Лиля написала, что нужно это: (среди длинного списка Надя отметила сигареты красный LM, приправу «Вегета», чай «Принцесса Нури» и пелёнки). Я отправлю тебе переводом на почту деньги, утром получишь уже и купишь всё. Напиши, пожалуйста, адрес для перевода и полное имя с датой рождения. Если не хватит денег, я пришлю ещё. Спасибо тебе большое! Ты же знаешь, где у вас там женская колония?

Надя заулыбалась, увидев названия чая, сигарет и приправы. Ничего не изменилось спустя шесть лет. Она закрыла глаза.

Лето 1999 года. Кухня. Окно открыто, но от жары не спасает. В стеклянной пепельнице дымится наполовину выкуренная сигарета. Надя забралась с ногами на стул и внимательно смотрит за мамой. Лиля склонилась над столом, опершись локтями на бархатную жёлтую скатерть. Тёмные волосы разбросаны по плечам и спине. Лиля в чёрной шёлковой сорочке, которая прилипает к телу. Она вставляет пилочку для ногтей поочерёдно в винтики аудиокассеты, выкручивает их, аккуратно вытаскивает, зажимая длинными красными ногтями указательного и большого пальцев, откладывает в сторону, и они утопают в бархате скатерти. Лиля снимает верхнюю часть прозрачного корпуса кассеты, откладывает и его. Вынимает две катушки с коричневой тонкой плёнкой, которая в середине порвана. Ножницами срезает зажёванные места плёнки до тех мест, где они становятся идеально ровными. Берёт лак для ногтей и промазывает им конец плёнки с одной катушки, а конец плёнки другой катушки накладывает сверху.

Готово! – Лиля зажимает место склейки пальцами левой руки. Правой тянется за изрядно истлевшей сигаретой, затягивается и прищуривает глаза от дыма красного L&M. – Запомнила, как клеить плёнки? А то я уеду, вдруг опять зажуёт кассету, – Лиля курит, запрокидывая голову назад и выпускает дым в потолок.

Надю уколола мысль об отъезде матери. Ей сейчас было так хорошо рядом с ней. Она напитывалась её мимикой, манерами, жестами и сигаретным дымом, который в свои шесть не могла расценивать как яд.

Подержи, – Лиля затушила бычок и протянула дочери внутренности кассеты, отлепив от пальца немного прилипшую плёнку. На коже остались красные пятна лака.

Надя тогда почувствовала доверие в свою сторону и так аккуратно сжала пальцы и внимательно следила за ними, чтобы ничего не испортить.

Лиля подошла к плите, на которой стояла раскалённая кастрюля с прыгающей крышкой. Она сняла её и высыпала туда пачку макарон, а сверху присыпала двумя ложками приправы «Вегета». Помешала, и комната наполнилась душным ароматным паром. Лиля бросила ложку на стол, провела ладонью по лбу, сдвинув чёлку набок.

Господи, что за жара, – она обернулась к окну и высунула голову на улицу. Надя посмотрела на мать. Она отметила, как красиво та оперлась кистями рук на подоконник. Ей хотелось сделать так же. И прогнуться в спине, как мама. И подойти к столу, взять пачку, проверить, сколько осталось сигарет, нахмурив притом брови. Постучать ногтями по столу и улыбнуться.

Ну, всё, высохла наша плёнка, поди. Давай проверим, – Лиля забрала у дочери всё из рук, подула на место склейки, легонько растянула плёнку. Вставила её на место, вкрутила винтики и отправила кассету в магнитофон. Нажала на перемотку в самое начало. Надя замерла, а когда Лиля нажала play и из колонок запело: «Вечером тёмным брожу один…», девочка заулыбалась и стала подпевать вслед за мамой.

Да, знаю. Хорошо, я всё куплю, а потом Вам отпишусь. Не переживайте! А почему маму (так непривычно было писать это слово) посадили?

Наде показалось, что бабушка идёт в её комнату. Она быстро убрала альбом в ящик и свернула вкладку с перепиской.

Наденька, там сериал начинается. Пойдёшь смотреть?

Нет, баб. Я потом в интернете посмотрю. Ты сделаешь чай? – Надя хотела чем-то занять бабушку, пока та не рассмотрела в её лице волнение.

Хорошо, сейчас сделаю. Как обычно?

Да! Спасибо. – Надя сделала вид, что увлечённо что-то ищет в компьютере.

Бабушка вышла и закрыла за собой дверь. Надя открыла переписку.

Лиличку оболгали и посадили за торговлю людьми. Она связалась давно с женщиной, которая держала публичный дом. И теперь пошла по статье из-за этого. Но ещё будет суд, у неё хороший адвокат. Тем более её не оставят с дочкой там.

С дочкой. Надя вспомнила, как её мать хотела сына и в 2005 родила Вадика. Надя тогда была в приюте. Она никогда не испытывала любви к брату, она не понимала, откуда нужно выудить эту любовь, и в попытках почувствовать хоть что-то ощущала только ревность. А теперь у её матери будет дочь. Вместо неё. Сейчас Надя не ревновала.

Она не испытывала злость, обиду или ненависть. Надя только боялась, что об этом узнает бабушка. Её спокойствие всегда было для Нади во главе угла. Бабушка жила все эти годы и считала, что её дочь хорошо устроилась в другом городе с новым мужем и ребёнком. Вот пусть дальше так и думает.

Александр, я не знаю, что и ответить. Я так давно не виделась и не общалась с мамой. Я сделаю сейчас всё, чтобы помочь ей. Хотя бы потому, что сейчас мы с ней в одном городе. Спасибо, что связались со мной. Вот мой адрес…

Спасибо ещё раз, Надя!

На следующее утро Надя, как всегда, позавтракала и пошла в школу.

На улице при белом свете и белом снеге недавние события стали объёмнее и ощутимее. Надя постоянно крутила мысль, что с ней навсегда теперь это. Что через год, два, пять, десять, двадцать всё так и будет. Она шла в школу и думала, сидела на уроках и думала, ехала на почту и думала. А потом в её руках впервые оказалась такая большая сумма – пять тысяч рублей.

Надя поехала на крытый рынок. За десять лет, пока Надя туда ходила с бабушкой, ничего не изменилось. На входе – нерусский мужчина с мешочками приправ, которые бьют в нос, когда заходишь с улицы. Он не устаёт предлагать всяк входящему в железные двери куркуму, хмели-сунели, тмин, гвоздику, имбирь, кунжут, перец. Справа – бело-красные куски на рёбрах, головы свиней с улыбающимися ртами, подвешенные тушки кроликов – на кончиках лап оставлен мех, чтобы покупатель не купил случайно кошку. Языки, уши, копыта, желудки, сердечки, сало. А за прилавками огромные мужчины и женщины, будто их специально отбирают на такую работу по внешним параметрам.

Она быстро купила всё из списка, проблемой оказалось нести это: два огромных тяжёлых пакета.

Надя решила ехать не на автобусе, а на маршрутке. Потому что вероятность наткнуться на кого-нибудь знакомого в маршрутке была нулевой. У всех знакомых бабушки были проездные билеты, действующие только в автобусах. У друзей Нади – школьные проездные по тому же принципу. В маршрутках ездили те, кому не жалко было отдать двадцать рублей в один конец.

Женская колония, как и остальные две – мужская и детская – находились в черте города. От рынка ехать полчаса, от Надиного дома вообще пятнадцать минут. Последний раз Надя с подругой Сашей катались на велосипедах в пятом классе в сторону колоний, чтобы собирать черёмуху. Надя подумала, что тогда и представить не могла, что вернётся туда с передачкой для матери.

Она с трудом забралась в маршрутку, представлявшую из себя жёлтую «газель». Села поближе к выходу, один пакет – в ноги, другой – рядом на сидение. Отсчитала двадцать рублей, передала водителю и попросила остановить на женской колонии. Благо, в салоне никого больше не было. Водитель взглянул на Надю через зеркало заднего вида.

Когда Надя вышла на остановке, поняла, что даже не представляет, как она придёт сейчас туда и что скажет. Она просто взяла пакеты и пошла по тропинке, тянущейся через широкое поле. Два больших здания находились в пятистах метрах друг от друга, ещё подальше от них третье такое же. Она помнила, что кто-то в детстве говорил, что самая дальняя – мужская колония. Из неё чаще сбегают. Все три колонии одинаковые – с четырьмя вышками по углам – для охраны. Стены обнесены рядами колючей проволоки, а по верху периметра двойные спирали с шипами. Надя морщилась от ветра со снегом в лицо, с каждым шагом натянутые от тяжести ручки пакетов глубже врезались в онемевшие пальцы. Надя всё ещё не знала, в какую сторону пойти. Жаль, что на стенах не пишут большими буквами, что за колония перед тобой. Надя пошла направо. Теперь ветер дул в бок, и капюшон падал на правый глаз. Она скинула с головы капюшон и пошла быстрее, чтобы скорее это закончилось. Из-за метели ничего не было понятно, где заканчивается небо и начинается земля. Сплошной белый ветер. Минут через пять Надя рассмотрела два силуэта на дороге и обрадовалась, ведь у них можно спросить, верно ли она идёт. Ещё ускорив шаг, Надя приблизилась к двум мужчинам в камуфляжной форме.

Здравствуйте, мне нужно в женскую колонию. Я правильно иду?

Здравствуй. Нет, там детская. А женская вот туда. – Один из мужчин указал обратно, откуда Надя пришла. Ей стало обидно. Потому что она запыхалась, потому что пальцы кололо от холода, а по лицу из-под шапки тёк пот. И бабушку она обманывала.

Ты передачку несёшь, что ли? – Второй мужчина обратил внимание на пакеты. – Так ты смотри, там проходная закроется, мож, уже закрылась и поедешь обратно. Ты откуда сама?

Надя поставила пакеты не снег и вытерла ладонями лицо.

На какой улице живу? На Пальчикова. А что?

А, так ты с Мариинска. Тогда завтра утром можешь приехать. А ты к кому идёшь?

К маме. 

Сказав это вслух, Надя почувствовала силы и взяла пакеты.

Надя шла, и ей казалось, что этот путь никогда не кончится. Она стала считать шаги. Подумала, что заболеет после всего этого. Восемьсот шестьдесят два.

Оказалась около проходной. Внутри сидела женщина во всё том же камуфляже, но с мехом.

Здравствуйте, мне нужно передать передачку маме. – Женщина вышла на улицу и оглядела пакеты.

Мы уже закрываемся. Приёмное время до четырёх. – Она ткнула пальцем на табличку с расписанием.

Но мама беременная, и ей это всё необходимо. – Надя сама не поняла, как она сказала это, и её голос дрогнул.

Женщина помедлила в дверях, зашла в будку и взяла рацию.

Как фамилия? – голова выглянула в окно из будки.

Батнанова.

Приём. Тут пришла девчонка к Батнановой с двумя баулами. Пустить? – Рация зашипела. Надя замерла и прислушивалась. Из динамика донеслось: «Да, пусть проходит».

Женщина нажала на что-то, и дверь автоматически открылась. Надя оказалась на территории колонии. Это снаружи кажется, что колония – одно большое белое здание. На самом деле – это стена. Огромная квадратная стена, обнесённая вокруг нескольких зданий: одно трёхэтажное из тёмного кирпича с чёрными решётками на окнах, второе – маленькое, деревянное, с резным крыльцом и большими ступенями, ещё одно – белое, одноэтажное, с красным крестиком под крышей над дверью. Это только те, которые попались на глаза. К Наде шла женщина в форме.

Здравствуйте. Следуйте за мной.

Они вошли в кабинет в конце коридора. Там стояли два больших металлических стола. На одном лежал рулон фасовочных пакетов.

Доставайте всё из пакетов на этот стол. – Женщина с собакой указала на близстоящий к Наде. Её напарница села за второй и достала белые листы с ручкой.

Надя принялась выкладывать содержимое пакетов. Ей было жарко в пуховике, но думала она, что скоро всё закончится. Хотя казалось ей, что вот сейчас откуда-нибудь выйдет мама.

По мере того, как Надя клала очередную вещь на стол, сотрудница брала это, осматривала и озвучивала вслух.

Халат длинный махровый коричневый на пуговицах одна штука (пояс забирайте).

Полотенце синее махровое 50х60 одна штука.

Полотенце белое 15х30 одна штука.

Тапки резиновые розовые 38 размер одна пара.

Наволочка белая стандарт одна штука.

Простынь полуторка белая одна штука.

Пододеяльник полуторка белый одна штука.

Трусы женские белые в цветок четыре штуки.

Носки чёрные пять пар.

Пелёнки детские десять штук.

Ползунки три штуки.

А вы в курсе, что всё детское пойдёт в общак после стирки?

Соски детские силиконовые две штуки.

Ватные палочки забираем (отставила на край стола).

Присыпка детская «Малыш» двести грамм (женщина оторвала от рулона пакет, канцелярским ножом вскрыла пластиковую банку и пересыпала содержимое, прощупав ещё раз пакет).

Зеркало забираем (оставила на край стола).

Чай чёрный «Принцесса Нури» сто пакетиков (оторвала пакет от рулона, вскрыла каждый чайный пакетик, пересыпала содержимое, прощупала), итого двести грамм.

Приправа «Вегетта» пятьдесят грамм (оторвала пакет от рулона, вскрыла упаковку, пересыпала, прощупала).

Сигареты LM красные блок двадцать пачек (не стала почему-то вскрывать).

Щипчики и ножницы забираем (отложила на край стола).

Всё, что не подошло, складываем и забираем с собой. Читаем опись, ставим дату и подпись.

Надя быстро просмотрела список и расписалась.

На словах что-нибудь передать Лиле? – женщина так посмотрела на Надю, будто знает её мать не в рамках отношений с заключённой.

Нет. – Надя ещё несколько секунд стояла, а потом вытащила из кармана свёрнутую пополам фотографию, которую накануне вечером вытащила из альбома. – Отдайте ей это, пожалуйста.

Снова захотелось плакать.

Напарницы посмотрели фото, переглянулись.

На, подпиши, – одна из женщин дала Наде ручку, – твою маму сегодня перевели в родблок. Она должна родить дочку, сказала, что назовёт Настей.

Надя застыла на мгновение, а потом написала: «Мама, я тебя люблю. Твоя Надя. 26.02.2011г.».

Приходи к ней на свидание.

Хорошо, приду.

Надя забрала всё оставшееся. Она знала, что не придёт сюда больше.

Её проводили до выхода из здания. Надя шла так же автоматически, как открывались все эти железные двери. На улице смеркалось, она вышла без груза в руках. Телу было легко. Она плакала.

 

 

Павел АЩЕУЛОВ, 23 года

 

* * *

Я слаб и рифмою болен.

Душе моей век или два.

Мне кажется, будто я видел,

Как падает с плеч голова.

 

Как будто в тёмном подвале

Слышал я крики и смерть.

И видел, как падает тело

На хладную кафеля твердь.

 

Видел над небом зависших

Предвестников боли и слёз.

И тех, кто уходит навечно

По Стиксу в мир тьмы и грёз.

 

Я стар и рифмою болен,

Душе моей век или два,

Но стены домов сотрясают

Сегодня мои слова.

 

Я глуп и очень наивен,

И время со мной не в ладах.

За век или два моё тело

Не раз обращалось во прах.

 

Но я ничему не учился,

Не чтил мудрецов на словах.

Я будто бы спал и видел

Всю глупость в людских головах,

 

Я видел смены режимов

И страха следы в умах.

И сколько ещё проживу я,

Не раз обращаясь во прах?

 

 

Арина ГАРНЫШЕВА, 18 лет

 

* * *

мне бы снова на надоедливый пейзаж 
глядеть,
видеть отражение в реке,
пока на глубине бежит вагон 
метро, и вдалеке 
играет духовой оркестр, 
а пассажир читает голубой словарь,
как дети когда-то были 
поглощены букварём.

 

 

Александра ГЕРАСИМОВА, 32 года

 

* * *

так не целуют и не ранят
как ты молчал
смотри
вот солнце в реку канет
а вот причал
 

не отшвартовывать
не вторить
речной заезженной волне
который год
форзац который
не обо мне?
 

не обомлеем
тускло только
коснётся лунный бок стекла
я шум с реки
смогла насколько
уберегла
 

вот только зябко
только сыро
так неприветлива река
мы здесь
вполголоса вполсилы
на полрывка
 

так не молчи же
слишком остро
от этой белой тишины
ещё за поворотом остров
ещё не мы
 

но горький слух
и праздный шорох
и между ними –
плеск весла
 

так уголь превращают в порох
так ночь сгущается за шторой
так лодка в ожиданье шторма
невесела

 

 

* * *

спи моя радость 
не будем как все 
если когда-нибудь будем 
к полночи лунный окатыш всецел 
снег в несменяемом белом лице 
холоден беспробуден 
 

здесь и сейчас 
меж погашенных ламп 
в тёмном чулане постели 
я тебе – птичьих простуженных лап 
беглый пунктир в зазеркалье стекла 
ты мне – качание ели 
 

спи же 
скрещенья ночных эстакад 
всё соловее и тише 
будем как все 
наобум наугад 
ты – полнолуние 
я – снегопад 
крупкий еловый птичий

 

 

Ирина ГОНЧАРОВА, 31 год

 

Гостинка

 

Ты на север, классика жанра…
Я на левой части дивана…
На квадратных 17 метрах
Равнодушие сносит нас ветром.
А когда-то ты грел мои руки,
Повторяя, что скоро уедем…
Мы кричали, не ведая скуки,
Под гитару назло всем соседям…
Собирали пивные мы крышки,
Одевали мечты на леску…
А когда мы всего накопили,
Развалилось на щепки с треском.
Ты шагами мерил пространство,
Заполнял пустоты лишь топот,
Раньше мы о смене гражданства,
А теперь уйти ищешь повод.
Говоришь, что тесно на кухне,
Что машину сменить тебе стоит,
Созерцаю, как пламя тухнет…
Ты забыл, что нас было двое.
Двое в доме размером с коробку
Мир надеялись вычерпать ложкой…
Собирали мечты мы и пробки,
А потом разлюбили… немножко…
 

 

 

Елена ДЕМЕНТЬЕВА, 16 лет

 

* * *

Читаю между строк,
Виднеется тоска,
Бывалая подруга дней твоих суровых.
«Вроде бы всё и в порядке,
Но мне бы стать сигаретой
И развеяться пеплом по ветру».
Я собираю по разным стихам
Клочки твоих бескрайних краёв.
Это не то лирическая часть моя,
Не то стихи мои, в которых тебя я ищу.
Но это не то, что нам нужно.
«Полюби меня, забери меня, уведи меня за собой».
То, чего не хватает в моей голове,
Уже по кусочкам разложено там,
И не нужно твоих оправданий.

 

 

Тимофей ЗАНИН, 29 лет

 

* * *

Дождливый вечер не стихал,

Я понял, счастья нет в стихах,

Дождливый вечер опоясал

Балконы, форточки, карнизы,

И мне однажды стало ясно:

На самом деле счастье близко,

 

А все накрученные мысли,

А все невенчанные звенья –

Всего лишь ветер пустословья

И сердца знойного биенье.

 

И мы вдыхаем эту влагу

Привычно буйных сквозняков,

Я излагаю на бумаге

Дыханье лет и пыль веков.

 

А может, пафос этот – к чёрту?

А может, нужно что-то проще?

А на столе лежал хлеб чёрствый,

И глаз окна смотрел на площадь…

 

И вдруг родился этот стих.

Проспект затих в живом смиренье.

Мой город спит, мой город стих.

Мой город – это вдохновенье.

 

* * *

Запах августа, запах костров,

Запах бани, ранетки и хвои.

От сибирских речных островов

Реки вновь отрывают ладони.

 

Стихнет ветер и дрогнет трава,

Когда осень здесь вечером тихим

Украшает кустов рукава

Ожерельем плодов облепихи.

 

Пахнет августом, пахнет смолой.

Ночи стали холодными снова.

Посылаю осенней порой

Я тебе вдохновенное слово.

 

 

Иван ИВАНОВ, 33 года

 

* * *

Отекает олово по щекам. 

Груды тел размолотых тут и там. 

Алым плахи смазаны мостовых. 

Фаршем из комбатов и рядовых. 

Отгремели выстрелы в синеве, 

Сапоги отбегались по траве, 

Откричал, отхаркался командир, 

Между дат чернеющий лёг пунктир… 

Забурело знамени полотно, 

Плоть и чернозём теперь заодно… 

В лужах заодно теперь кровь и грязь… 

В небе с дымом радуга заплелась… 

Правые, неправые… В кучу все 

На нейтральной вспаханной полосе. 

Чёрные и белые, «наш», «не наш», 

В брюхо танка впаянный экипаж. 

Где-то под телами погребены: 

Поводы весомые для войны, 

Подвиги, ведущие к орденам, 

К золотым по мрамору письменам. 

Завтра вновь поставят в строй молодых, 

Пока нужных и пока что ещё живых 

И, позвав страна их идти вперёд, 

Себя снова «Родиной» назовёт…

 

* * *

Целуй его за всех 

Не отданных войной. 

Дари ему свой смех, 

Вновь мир ему открой. 

Прости ему те дни, 

Что отданы боям. 

Тропинки протяни 

К отеческим дверям. 

Пороховую вонь 

Смой утренней росой, 

Вручи ему гармонь, 

Пусть пьяный и босой 

Он будет хрипло петь 

Иль плакать… 

Не поймёшь… 

Не дай ему сгореть, 

Ведь память не пропьёшь. 

И будет она бить 

По снам и песням век, 

А ты должна любить! 

Спасать! 

Он – Человек. 

Войной испепелён 

И поднят на щите. 

Но в тишину влюблён 

И в краски на холсте… 

Он ненавидит сталь – 

В ней слишком много пуль. 

Он проливал хрусталь 

В небесную глазурь. 

Целуй его Женой 

И Матерью целуй! 

Войной больной… 

Герой… 

Лишь к ней его ревнуй. 

И от неё спасай, 

Обняв его в тиши… 

Солдат – дитя в венце

Израненной души…

 

 

Лина, 21 год

 

* * *

В топку словарь – слова бесполезны,

Мы все доживаем до личных болезней.

Искренне веришь, что это нечестно.

Бездна.

Капли-осколки стучат по карнизу.

Знаешь, что стук не раздастся снизу.

Хватит давать волю детским капризам.

Гильзы.

Ночи торчат, как иголки из сена.

Бегает тушь по синеющим венам.

Что же, не быть никому из нас первым.

Гены.

Ночью скулят тормоза перед краем.

Люди уверены, что не летают.

Только вот что мы действительно знаем?

Тайна.

 

 

* * *

Спрятаться.

Хочется.

Очень.

Вбить своё тело в угол.

Ночи. Бескровные ночи.

Прямоугольник.

Google.

Брызги из многоточий.

Скорую б, да не срочно.

Прочее среди прочих.

 

Что-то не хочет работать.

Мелочи.

Грубость.

Чего ты?

Смей дожидаться субботы.

 

Крен.

Расстоянье до точки.

Холодно между строчек.

Не просыпайся ночью.

Части примотаны скотчем.

Термостабильный бред.

Прочностью изолент.

Серия серий. Серость.

Нить.

(Точка).

Свитер.

Приелось.

 

 

Мария МАРКОВА, 17 лет

 

 

* * *

На самом деле писать – это просто

Сел на кухне налил себе чай

Мам я вырасту стану взрослым

Помолчи и скорей допивай

 

И вот это вечернее чувство

Когда сил уже просто нет

А на завтрак салат с капустой

И через час на поезд билет

 

Едешь думаешь в чем же смысл

Смысл в жизни работе прочем

Вот я вырасту и мы с ним

Назовем Катей первую дочку

 

Вот я вырасту вот я стану

Я запомнюсь всем навсегда

Мне для счастья не нужно раю

Мне для счастья нужна еда

 

 

Сергей МАРТЕМЬЯНОВ, 22 года

 

* * *

Я курю лишь в холодной постели,

Потому что мечтаю стать факелом.

Чтоб, бинты закрутив каруселью,

Языки сожрали бы кракеном.

 

Меня с детства учили родители,

Что быть пламенем мне нежелательно.

Подвергали язвительной критике

Все попытки представиться факелом.

 

Я – владелец хребта, а не остова.

В венах кровь, а не смолы древесные,

Стать огнём тяжело и непросто мне,

Но в коже своей не на месте я.

 

Будто кремнем, наростами костными

Пытаюсь гореть, но увы.

Потому что не факелом созданный,

Или факелы здесь не нужны?

 

 

Сергей РОМАНЧУКОВ, 27 лет

 

* * *

Сонный район, из которого я вырос,

Отцветает седой черёмухи чахлый ряд,

В этом доме со мною когда-то давно не случилось

Всё, в чём, кажется, не был никто виноват…

 

Асфальт всё тот же, что сотню бутылок назад,

Школа сменила шторы за тысячу тысяч слёз,

Прежних обид и обидок затейливый ад

Выцвел, как будто и не было всё всерьёз.

 

Дом не помнит уже ни шагов моих, ни тепла,

Ни решений моих, ни выборов, ни сомнений.

Там, где пылало пламя, лежит зола,

По извёстке морщинами трещин струится время.

 

 

* * *

Баре в Москве и в Питере с жиру бесятся,

Говорят не по-нашенски, всё про свои «измы».

Урядник понять пытался, не смог. Повесился

В чёрном запое от страха за судьбы Отчизны.

 

Господам не хватает конгрессов и конституций,

Людишкам попроще – полушки на водку и хлеба.

Господа говорят – за бесправный народ бьются,

Только как-то всё дивно и чудно. И очень нелепо.

 

То ли немецким, то ли англицким своим манером,

Непонятным – Господи Боже, язви ж Ты их в душу! –

Измеряют (как будто сочувствуя даже, холера!)

Безнадёгу, тоску и голод, что вовсе не их душит.

 

Господа с господами рядят про простой люд,

А напившись, тот самый люд до крови бьют…

 

 

Константин РУМЯНЦЕВ, 19 лет

 

* * *

Я зарекался о любви

Не писать ни строчки.

Но рос, взрослел я, годы шли,

Менял ботинки и сорочки.

 

Менял я мысли, и сейчас

Моих зароков не исполнить.

Насмешка, пошлый фарс –

Всё это было. Стыдно вспомнить.

 

Жизнь поменялась быстро, и

Согнулся я под ношей –

Гори в аду, огнём гори

Любовь, не стоящая гроша.

 

Но прежний я, прошу, прости,

Пусть мальчик с детских фотографий

Смеётся. Ну а мне нести

Дневник любовных эпитафий.

 

 

Елизавета ТРОПИНА, 19 лет

 

Настоящее

Возвращается прошлое сломанным,

Искалеченным

И раздробленным.

Я покрыта холодным инеем,

Губы синие.

Я же сильная.

Говорит мне, что я хорошая,

Лишь улыбочка только скошена.

А улыбка моя натянута,

Слёзы алые.

Так скучала я!

Я в ночи его ненавидела!

Я обиделась.

Боль обыденна.

Показался мне неуверенным.

Я лелеяла,

Душу склеила.

Он вернулся ко мне осколками.

Взгляды колкие,

Души скомканы.

Собрала его и заштопала.

Гордость втоптана,

Боль раскопана!

Но и мне возвратилось частное

Громогласное,

Хоть несчастное.

Без него ведь и сердце замерло,

Будто за морем

Пала замертво.

Душу греет лишь мысль бодрящая:

Моё прошлое –

Настоящее.

 

 

Максим ХАЕРТДИНОВ, 29 лет

 

Вторая зима

Я согреюсь, наверное, только в аду.

Видишь, снег с тополей расстилается?

Ты не дай мне замёрзнуть в июньском чаду,

Ты не дай мне от стужи расплавиться.

 

Эти зимы и люди на том берегу,

Эти чуждые речи и песни,

Ты не дай мне подумать, что я себе лгу

И в одном помешательстве весь я.

 

Прячешь тайны в пещерах, а я лето люблю,

Истязаю свободу признаньями,

За обман и предательство благодарю,

За достоинства проклинаю я.

 

На зелёной поляне в июньском снегу

Растянусь я в мирских ожиданиях.

Ты не дай мне подумать, что я себе лгу,

Ты не дай мне погаснуть, не дай мне…

 

 

ПУСТЬ ЕДЯТ ПИРОЖНЫЕ!

 

Я интеллигентно проживаю в гетто –

Ночью возвращаться жутко и тревожно.

Только сверху слышу:

Проблем нет там!

Пусть едят пирожные?

Пусть едят пирожные!

 

Шикарные пиры да щедрые банкеты

У мусорного бака помойки придорожной.

Только снова слышно:

Проблем нет там!

Пусть едят пирожные?

Пусть едят пирожные!

 

В сомненьях каждый первый, в колодках каждый третий,

Для каждого второго – оброки невозможные.

Вы тоже это слышите?

Проблем нет там!

Пусть едят пирожные?

Пусть едят пирожные!

 

За прямое слово праведнику светит,

Как за грех позорный, сгнить в стенах острожных.

А снаружи слышно:

Проблем нет там!

Пусть едят пирожные?

Пусть едят пирожные!

 

Хорошие, послушные взрослые и дети

Живут у телевизора, внимая осторожно.

На репите слышно:

Проблем нет там!

Будем есть пирожные?

Будем есть пирожные!