«Тот молится дождя чуть слышными устами…»

«Тот молится дождя чуть слышными устами…»

Предисловие и перевод Николая Болдырева-Северского
«Тот молится дождя чуть слышными устами…»

В юности мы увлекались польской поэзией. Естественно, мы читали на языке оригинала, и имена Норвида и Гомбровича, Галчинского и Лешьмяна кое-что значили для нас в наших поисках иных путей внутри себя. Однако предпочтение я отдавал все же Леопольду Стаффу, который очаровал меня как-то своей книжечкой стилизаций «Китайская флейта». Переведя эту Флейточку, я отправился в гости к Давиду Самойлову в Пярну, ибо давно ценил его переводы с польского. Помню эти блаженные дни конца августа 1985-го. Улица Тооминга (Черемуховая) совсем рядом с сосновой рощей, бегущей от ветра с моря. Красивый особняк в саду и уже старый (так мне казалось) Самойлов в черном кожаном кресле за столом; он был занят в те дни переводом «Пьяного корабля» Артюра Рембо. Развернутые словари на большом столе. Стену кабинета украшал известный фотопортрет Ахматовой с Пастернаком…

Разбирая недавно свои старые папки, я обнаружил переводы из позднего Стаффа, которые так и остались в рукописях. Вот кое-что из опытов тех незабвенных лет.

 

Вечер

Лежу в лодке.
Вечер. Тишина.
Звезды надо мной.
Звезды подо мной.
Звезды во мне.

 

Преступник

Перестанем наконец говорить о каменьях,
Брошенных мне на потопленье:
Посидим как дети.

Поглядим в глаза друг другу милосердно, без обиды,
Ведь судья и подсудимый знают, как тернисты эти планиды:
Преступание и добродетель.
И хлебушком, которого должно было хватить до самого конца,
Поделимся в осиянии заходящего солнечного венца
Бережно, словно мы одни на свете.

 

Толстой

Толстой бежал от тоски;
Имел всё, стало быть не имел ничего.
Радостно иду по зною дорог
Хозяином собственной тени.

 

Небо в ночи

Черная ночь, ночь серебра.
Бесконечная, во времени и пространстве,
Вселенная.
Прямо посредине – Млечный Путь.
Кто же путем тем идет?
Мысли и думы людские.

 

Обогнавшему

Ты лёг,
Будто слово под мелодию,
Устремленную в завтра.
Сегодня же никто ее не слышит.
Ты упал. Прохожие
Наступают на твой затылок.
Тебя топчут. Все верно, все логично.
Протаптывается ступенька, дорога.

 

Мост

Мог ли я представить когда-то,
Стоя на берегу реки,
Порывистой и широкой,
Что однажды перейду ее по этому хрупкому мосточку
Из тонкого тростника, скрепленного лыком?
Я двигался, то порхая словно бабочка,
То тяжко ступая как слон,
То играясь как танцор,
То робко и неуверенно подобно слепцу.
Мог ли представить когда-то,
Что перейду этот мост?
И вот, уже стоя на другой стороне реки,
Всё еще не могу поверить,
Что уже перешел.

 

Скерцо

В экстазе поют соловьи.
Они на седьмом небе,
Эти живые клавиши,
Которых касаются ветви сирени,
Певучие, как рука Гессе-Буковской,
За которой приходит,
В аромате музыки,
Вечно неожиданный Фридерик.

 

Если Ты есть…

Если Ты есть, встреться мне на ненастной дороге
В дьявольский час, когда встревоженные березы
Дрожат под напором ветров, и укажи на дубы,
Что, мотая кудрявой взвихренностью своих крон,
Учат нас отчаянным шумом своих мощных ветвей
Тщетному напряженью красоты и гордости,
Героическому сумасшествию, когда густая листва
Взрывается триумфальной немощью безумия,
В холодной пустоте, бесчувственной к земле и небу,
Посреди неистовой борьбы, ведущей к Тебе.

Но пусть не тронут меня ливни, штормы, бури,
Которым грозным эхом вторят громы,
Пусть пристаней моих всегда ждет ясный день
Вдали от катастроф, опасностей и рифов,
Чтоб быть мне среди волн блаженной тишины,
Не знающей оков и плена потрясений,
Ни бунта, ни борьбы с громадой острых скал;
Пусть буду сыт как склеп и зрелым как погост,
Уравновешенным, как труп средь кварты досок
Торжеств небытия – коль нет Тебя, коль нет…

 

Горшок

На огне топки
Под высоким сводом печным,
Окруженный планетами
Сверкающих по стенам тарелок и кастрюль,
Словно сердце мира, кипит горшок,
Припорошенный коричневатой глазурью пригарка.
Чуть подрагивает плотно прикрытая крышка…
Что в том горшке варится?
Никто того не ведает, не знает.
Лишь благоуханный жирный пар
Вырывается изредка наружу,
Да золотые пламени языки
Жадно лижут вкуснющую тайну.

 

Одиссеи

Не отвергай заблуждений,
Сердца и жар, и остуду.
Верно: есть тропы прямые,
Но и ловушки есть всюду.

Снова и снова отважно
Будешь вперед устремляться…
Чтоб попадать раз за разом
В дали не те, что нам снятся.

Все, что останется – камень
С надписью: мир его праху…
Все мы здесь – Одиссеи,
Ищущие Итаку.

 

Неудавшийся пейзаж

Цвета бронзы свежевспаханное поле
Ровно, плоско и неподвижно, словно стол,
Уходит в пространство,
Над которым мертвенно зависла
Воздушная серо-синяя пустота.
По горизонтали ее размашисто перечеркнули
Несколько темных, грубых полос.
Как если бы старый художник, Бог,
Увидев все убожество и беспомощность красок,
Заскучав,
Вытер кисть о холст неба
И бросил картину, так ее и не закончив.

 

Сиамские сестры

Бесконечность и Пустота –
Две сиамских сестры,
Породившие единого Бога.

 

Кувшин

Я о нектаре не просил,
Он был подарен мне мгновением слепым
В простом кувшине из нижайшей глины.
На нем заметил я однажды чьи-то знаки,
Оттиснутые словно на коре древесной.
Однако так и не сумел расшифровать их.
И вот иду дорогою с востока,
В закате небо, а в сосуде хрупком
Несу божественно-бесценную росу.
И мыслью мучаюсь о тайном смысле знаков.
Тоска по тайне, беспокойство и тревога
Такие, что я напрочь забываю,
Что есть при мне божественный напиток.
Однажды, мучаясь над проклятой загадкой,
Я упаду, придавлен грузом дара,
И лопнет вдруг передо мной кувшин уставший
И вытечет божественный напиток,
Которого я так и не пригубил.

 

Вечерняя тишина

Мне тишины нужна такая необъятность,
Что даже пробужденье неба слишком шумно.
Зачем так громко звездная дрожит туманность?
На туч сгущение гляжу бездумно.

Все явственнее запах влажной ночи.
Вдруг ветер разом стих, качнув кустами.
Кто речью тишину спугнуть не хочет,
Тот молится дождя чуть слышными устами.

 

Речь

Надо ли понимать соловьиную песню,
Чтоб ею восхищаться?
Надо ли понимать лягушек раденье,
Чтоб им упиваться?
Мне речь человечья понятна.
Слова в ней притворны и лживы.
Когда б мне не ведать их смысла!
Я б стал величайшим поэтом.

 

Б. Л.

Как трудно тяжестью налитые персты
Поднять к молитве,
Когда вечерняя заря как горький плод,
А будет ли рассвет — никто не знает.
Кувшин разбитый брошен на дороге.
Божественный напиток льется в землю.
Но ни единых уст вокруг, которые б томились жаждой.
Немою песня вдаль от нас уходит,
И в сгущенье мрака
Видны лишь девичьих ее волос – тугих и долгих –
волны…

 

Примечание: Николай Болдырев-Северский – философ, поэт, переводчик. Автор двадцати пяти прозаических, поэтических книг, а также биографических исследований. Живет на Урале.