Журнальный мир

ГЛАВА ПЯТАЯ

Если кто–то полагает, что в джунглях самое опасное – это ягуары, то он глубоко заблуждается. Охотничья территория ягуара – это примерно пятьдесят–сто густо поросших тропической растительностью квадратных миль, и встретиться вам с этим представителем семейства кошачьих доведётся только при очень большом невезении… для него. Крупные хищники ходят в джунглях по своим проторенным тропам, и обычно, едва почуяв человека, бегут от него, как чёрт от ладана. То же самое можно сказать и об удавах – ни один здравомыслящий питон, даже одержимый маниакальной страстью к нападению на всё что движется, никогда не нападёт на человека, если он в своём уме. Наоборот, любая наземная змея, едва почуяв дрожь земли, возбуждаемую человеческой поступью, постарается отползти в сторонку. Немного хуже обстоит дело с древесными гадюками, жарарами и прочими их ползучими родственниками, имеющими крайне раздражающую тенденцию сваливаться вам на голову с ветвей, но и здесь не всё так плохо, ибо, я повторюсь, они издалека чуют человека, и стараются избежать встречи с ним, так что джунгли Буссенара, в которых несчастным путешественникам то и дело – иногда даже без отрыва от бритья и приготовления завтрака – приходится каждые пять минут преоборевать какую–нибудь хищную тварь, – это для романтичных экзальтированных гимназисток девятнадцатого века, для которых нет зверя страшнее классной дамы.

Самые опасные для человека хищники в джунглях – это те, кто в силу своей тупости его не боится. Здесь чёртова уйма москитов, муравьёв, многоножек, пиявок и прочей пресмыкающейся, кишечнополостной и насекомой нечисти. Большинство из них, как правило, кусуче по характеру, отвратительно по виду, и ядовито по природе, и именно благодаря их непрестанному вниманию, а вовсе не ягуарам и удавам, жизнь в джунглях превращается в кошмар, к которому, тем не менее, человек вполне способен привыкнуть настолько, что через некоторое время станет удивляться – как же он раньше обходился без этого кошмара?

К порталу мы опоздали ровно на полторы минуты. Горючее в вертолёте, как и предупреждал пилот, закончилось на второй минуте полёта. Мы выжили благодаря остаточной ротации винтов и собственному везению. Геликоптер без горючего по своим аэродинамическим качествам мало чем отличается от утюга, с грацией которого мы и шлёпнулись на брюхо в каком–то небольшом болотце, на страх местным лягушкам. До портала оставалось метров триста, но пока я вытаскивал бессознательную леди и обирал с неё пиявок, которые держались мёртвой хваткой, будто вообще никогда не ели; пока выковыривал пилота с разбитой головой из его кабины, пискнул зуммер таймера, и на координатной сетке экрана указателя зелёный огонёк сменился красным – портал закрылся. Баста, карапузики, приплыли! Я с досадой пнул в бок валяющегося грудой тряпья пилота. Какого лешего мне понадобилось его спасать? Всё равно он не жилец: либо достанется джунглям, либо я сам его пристрелю, когда он придёт в себя и вцепится мне в глотку…

Я немного посидел на плотном толстом ковре из гниющей листвы, размышляя, потом поднялся, и принялся за дела. Первым делом я вытряхнул вертолётчика из его комбинезона и, без особых церемоний, облачил в его одежду леди Рику. Когда я снимал с неё балахон инсекта, она на мгновение открыла глаза, и мне даже показалось, что в них мелькнула искра понимания и удовлетворения. Что ж, всё к лучшему, скоро она придёт в себя. Затем я обернул её босые ноги неким подобием портянок, и обул их в ботинки пилота. Если уж нам придётся идти по джунглям, нужно хорошо экипироваться – босиком и голышом пусть бегают местные индейцы, им не привыкать. Балахон, подсумок с сухим пайком, компас и планшетку с полётными картами я оставил вертолётчику: захочет жить – выживет. Я некоторое время раздумывал, не оставить ли ему один из пистолетов, но настолько глубоко моё милосердие зайти не стремилось – располагая оружием, он пристрелит первого же встречного, чтобы завладеть его одеждой и башмаками, это уж как пить дать.

Я взглянул на указатель – зелёная точка мерцающего портала, ведущего прямо на Терру, призывно мерцала на экранчике, и я, взвалив леди Рику на плечо, ещё раз сверился с направлением, и пошёл.

Порталы, благословение рода человеческого! Благодаря им, люди получили возможность исследовать Вселенную, колонизировать галактику, стать тем, чем они стали – Человечеством. Благодаря порталам люди узнали, что они не одиноки во Вселенной, и смогли избавиться сперва от расовых предрассудков, а потом, когда пришла пора, и от ксенофобии.

Порталы пронизывали пространство, соединяя между собой множество планет, обитаемых и мёртвых, близких, и далёких даже в космических масштабах. Их называли по–разному: гипертуннелями, межпланетными каналами, пространственными проколами, конгруэнтностями, и даже Звёздными Вратами, но суть их от этого не менялась – это были двери в иные миры.

Когда я только начал обживаться на Терре, дубль–мире Земли, я всё приставал к своему куратору с разными вопросами по поводу устройства всей этой замечательной конструкции. Конечно, он пытался мне объяснить, но люди, напрямую не занимающиеся этими вопросами, знают так же мало, как и мы на Земле – об устройстве телевизора. Мы просто пользуемся им, не задумываясь о том, какие такие импульсы бродят в его электронной начинке. В конце концов мой наставник плюнул, и устроил мне рандеву с космогонистами. Жора Горидзе и Эрих Лавар оказались парнями вполне свойскими, но малость повёрнутыми на своей теме. Они с полчаса вдували мне в уши спецтермины, попутно успевая чуть не до матерного лая спорить между собой, и замели меня пургой по самую маковку. – Ребята, – сказал я в конце концов, с жалостью глядя на них, – пошлите лучше пивка попьём! – Они грустно поглядели на меня, как на безнадёжно больного, которого очень жаль, но ничего не поделаешь, однако поставленное мною пиво выдули с добросовестностью завзятых выпивох. И вот тут–то, за пивом, всё для меня более или менее прояснилось – алкоголь, на определённой стадии, разумеется, вообще очень способствует взаимопониманию. Пуская мимо ушей их «основные и второстепенные виртуальные концепции структурного анализа математических матриц физических величин, как общих, так и частных», и прочую муть, что они несли, на основе тех понятных слов, которые иногда случайно проскальзывали в их речи, а также опираясь на те понятия, что ухитрился некогда внедрить в мою голову великий мэтр от фантастики Р. Э. Хайнлайн, я усвоил для себя следующее.

Вселенная похожа на несколько листов бумаги, которые долго–долго мяли и жулькали в руках, а потом, не озаботившись как следует расправить, сложили вместе. У каждого листа имеется две стороны, на которых располагаются миры и их дубли. Каждый лист соединяется в каких–то точках с соседними – в этих точках и находятся порталы. Я восторженно изложил свои соображения своим новым собутыльникам, те ехидно поаплодировали, подметив, что в интернате для имбецилов я был, вероятно, на хорошем счету, и даже таблицу умножения, небось, выучил всего за каких–нибудь десять лет! Затем, поскольку пиво ещё не кончилось, благородно объявили, что хоть я и дурак, но суть уловил верно, и начали наглядно показывать мне, что пространства не только смяты, но ещё и свёрнуты, причём каждое одновременно в нескольких направлениях. Наглядными пособиями служили салфетки, из которых они добросовестно вертели разные кульки и корзиночки, пытаясь наиболее точно построить математическую модель Вселенной. Про модель я понял мало – не хватило ума, да и никак я не мог понять, почему немыслимым образом вывернутый бумажный вентилятор математически походит на чёрную дыру. По–моему, дыра – хоть чёрная, хоть какая – она на то и дыра, чтобы ни на что не походить, нет? С тех пор я принимаю Вселенную просто как данность, и не пытаюсь казаться самому себе умнее, чем я есть на самом деле. Физическая природа порталов за пять сотен лет так и не изучена, имеется гигантское количество гипотез, теорий и обоснований – и объясняющих всё, и ещё более запутывающих. Для меня же непреложен факт: они работают, и всё тут! Их смогли классифицировать, и то хлеб.

В постоянном распоряжении и людей, и ити, имеются, в первую очередь, рабочие порталы. Это довольно большие площади, порой – до километра в диаметре, со строго регламентированным (вопрос – кем?) временем открытия и закрытия, поскольку ни один портал не бывает открыт постоянно. Это основные каналы грузопассажирских потоков. Стоит лишь их разыскать, и они в вашем распоряжении. Один из неиспользуемых порталов такого рода на Земле лежит на глубине нескольких миль под водой в районе Бермудских островов. Ещё один – в Норвежском море, и тоже под водой. Частные порталы гораздо меньше – до пяти метров в диаметре, и потому так и называются, что используются, в основном, частными лицами – теми, кто, по каким либо причинам, не может или не хочет пользоваться рабочими. А во всём остальном они полностью имитируют рабочие порталы. И те и другие имеют порядковый номер в так называемом «клайдовском каталоге», названному так по фамилии человека, который впервые систематизировал сведения о безопасных, постоянно работающих порталах. Все эти данные официально занесены в электронные базы данных – указатели порталов, которыми люди пользуются как своего рода картой в путешествиях между мирами.

Осталось только упомянуть классифицированные, но не упомянутые в указателях блуждающие и мерцающие порталы. Первые не имеют точных координат на местности, и открываются то тут, то там, но – не «вылезая» из определённого района. Вторые имеют стабильные координаты, но открываются в разные, очень редко совпадающие, числа определённого отрезка времени. Теоретически, если на месте такого портала просидеть, к примеру, год, то – чисто теоретически опять же – можно подловить момент открытия, и попасть в иной мир, даже в иную галактику. Путешествия по таким каналам люди производят на свой страх и риск. Существуют таблицы расчётов, но они очень сложны, и неспециалист запросто чего–нибудь может напутать, и оказаться вместо благодатной курортной Эссы на суровых ледяных полях Оберона! Таким каналами пользуются те, для кого жизненно важен фактор внезапности – контрабандисты, например. Или такие сумасшедшие придурки, как я…

Женщина на моём плече начала проявлять признаки жизни, зашевелилась, застонала, и пришлось остановиться. Несмотря на усиленную костную структуру и форсированные мышечные ткани моих рук и ног, я довольно здорово утомился – сказывалась реакция организма на многочисленные гормональные выбросы. Да и укольчик даром не прошёл – химия, всё–таки. Всё это время я был, что называется, «на боевом взводе», а теперь напружиненные нервы расслабились, и я почувствовал усталость. Правда, от разгромленной мною базы мы удалились не очень далеко, но я не без оснований предполагал, что погоню за нами вряд ли учинят. Они ещё несколько дней будут разбираться – что же это вообще такое произошло. Если, конечно, там ещё есть кому разбираться. В любом случае, нам нужен был отдых.

Соорудив подстилки из ветвей и листьев, тщательно проверив их на наличие отсутствия всяких вредоносных гадов, я уложил на одну из них леди Рику, а на другую улёгся сам, жуя плоскую галету протеинового концентрата – солоноватую печенюшку огромной энергетической ценности. Конечно, это не то, что плотный обед в ресторане «Максим» на Земле, или в «Золотом небе» на Неверленде, но ни в одном из них я не был, так что сравнивать мне было всё равно не с чем. Разве только с тонко нарезанными, исходящими внутренним соком розовыми ломтиками ветчины на натёртом чесночком чёрном хлебе, или, например, с тарелкой дымящихся, лаково блестящих топлёным маслом сибирских пельменей, посыпанных малой толикой чёрного перца, но об этом я благоразумно старался не думать. Так или иначе, это нас подкрепит, а большего нам пока и не требуется.

Тщательно пережёвывая концентрат, я внимательно наблюдал за своей «пациенткой», с удовлетворением замечая, что анатоксин уже почти выполнил свою задачу. Всё это время женщина непрерывно дрожала и обильно потела: дело обычное, идёт детоксикация – один раз мне пришлось остановиться, чтобы вколоть ей, просто на всякий случай, дозу кардиостимулятора и пятьдесят миллилитров «сухой» плазмы, чтобы хоть немного разбавить тот жуткий коктейль, который бушевал у неё в крови. Сейчас дыхание её выровнялось, она перестала дрожать и забылась ровным глубоким сном, что не могло меня не радовать.

Я разглядывал черты её лица всё с большим и большим изумлением. До меня только начинал доходить тот факт, что рядом со мной лежит не кто–нибудь, а сама леди Рика, мечта поколений мальчишек и юношей… Кажется, я повторяюсь… И вот она лежит рядом, тихонько посапывает носом – обыкновенная девчонка, каких на Земле тысячи, в одежде на два размера больше, в корявых солдатских ботинках, замызганная замарашка с коркой болотной грязи на лице, и нет в ней сейчас ничего от той лощёной элегантной светской львицы, какой её привыкли видеть люди. Впрочем, она не всегда такова. Леди Рика – гадкий утёнок в королевском семействе. Она дочь Его Высочества от второго брака, странного мезальянса между принцем крови и штаб–майором космического десанта Лидией Макри. От отца она унаследовала светскость и гордость своих благородных предков, а от матери независимость характера и прямоту суждений. В королевском Доме долго не могли найти ту нишу, какую она могла бы занять без ущерба для репутации Тернзеллингов, пока, отчаявшись, не оставили её в покое. И, оказалось, это было самое лучшее, что они смогли сделать и для неё, и для Дома. Вскоре все голоэкраны Федерации пестрели её портретами, все газеты печатали интервью, а журналисты и юноши бледные со взорами горящими преследовали её повсюду. «Маргарет Дортленд – покорительница вершин» – и её фотография, в тёмных очках, с альпенштоком и рюкзаком, на вершине Пика Хадеса. «Леди Рика – повелительница глубин!» – и интервью о её подводной одиссее на Эссе. Она перепробовала себя во всех видах экстремального спорта, при этом ухитряясь оставаться всё такой же женственной и прекрасной. Когда, наконец, наскучив миру путешествиями и риском, она вернулась к светской жизни, то оказалось, что всё это были лишь цветочки! Высокородная леди сколотила себе шайку таких же оголтелых хулиганов высокого происхождения, в которой, кажется, состоял даже её родной дядя, она пускалась во все тяжкие, превратив собственное поместье, и поместья своих приятелей, в места разнузданных оргий; однако несколько скандальных историй не повредили ей ничуточки, наоборот, придали определённый сексуальный шарм, которого раньше она, в силу своей прямолинейности и некоторой резкости характера, была лишена. Леди Рика стала ходячей рекламой для Дома Тернзеллингов, лозунгом в стиле: «Народ и партия – едины!» Впрочем, её все любят. Она кумир миллиардов, ей завидуют женщины и поклоняются мужчины, и я не исключение. Однако до сих пор мне казалось, что я не настолько безнадёжен, чтобы делать из своей любви фетиш. Все мы люди, все мы человеки. Все мы стремимся к идеалу, а пользуемся тем, что под руку подвернётся. Мы предпочитаем натуральное мясо, а едим дрожжевое; мы стремимся к Богу – и служим Маммоне; мы любим одних, а спим с другими. «Какой толк ставить своей целью недостижимое?» – спрашиваем мы у себя, и, довольные своим благоразумием, успокаиваемся на достигнутом. А если и засвербит иногда в тайном уголке души незримый червячок сожаления о том, что мог, но не сделал, так его очень легко заглушить несколькими рюмками универсального ректификованного «утешителя»!

Я глядел на спящую женщину, и удивлялся, каким образом не очень правильные, даже – не очень красивые по отдельности, черты лица могут так гармонично располагаться, что женщина кажется настоящей красавицей! Тонко очерченные крылья носа не могут скрыть лёгкой курносости, совершенно не присущей остальным членам царственного семейства; глаза (карие, как я помню) посажены чуть шире, чем полагается по классической пропорции, и имеют восточный разрез, придавая её лицу совершенно неповторимое лисье выражение; слишком большой капризный рот девочки–сладкоежки, и слишком маленький треугольный подбородок надменной гордячки; слишком высокий лоб и слишком маленькие уши. Всё у неё слишком, кроме волос – волосы у неё роскошные! И всё это «слишком», собравшись вместе на её лице, становится чуть ли не эталоном красоты – вот и рассуждайте потом о пропорциях! Раньше, разглядывая её в 3–м ТВ передачах, я критично полагал, что основной успех её красоты заключён в грамотном косметологе, хорошем визажисте, блестящем кутюрье и куче времени, и денег на поддержание всего этого великолепия в перманентном состоянии. Однако вот она, лежит, одетая в мешковатый камуфляжный костюм, на лице из всей косметики – только грязь, и всё равно она притягательна и недостижима! Хотя… почему это недостижима?

Я протянул руку и осторожно погладил слипшиеся серые от грязи волосы. Она, не открывая глаз, полуулыбнулась каким–то своим снам, придвинулась ко мне ближе и приобняла мою грудь – ой… Как будто и не случилось с ней ничего… Как будто и не похищало её инопланетное чудище, не держало в заточении, собираясь сотворить с нею такое, при одной мысли о чём у меня лично, всякие виды видавшего, и то все кишки сразу подбираются в единый холодный ком, леденея от ужаса! Спит младенческим сном, только что не причмокивает, наверное, воспитание не позволяет – леди всё–таки… Я лежал, боясь пошелохнуться. Так злющий цепной волкодав, порвавший за долгий век немало своих сородичей, опешивает, когда к нему кидается вдруг обниматься, неумело стараясь приласкать, маленький ребёнок. И вот он сидит, замерев, словно пыльным мешком стукнутый, тупо хлопая удивлёнными глазами, боится шевельнуться, чтобы, не дай Бог, не повредить этот крохотный комочек жизни, такой беззащитный и такой бесстрашный; сидит и не понимает, откуда вдруг возник этот тугой ком в горле, и эта томительная тяжесть в животе; и почему так бешено хочется повалиться, взвизгнув, на спину, болтать толстыми неуклюжими лапами в воздухе, и чтобы кто–нибудь обязательно почесал пузечко… Что ж, мне за это ничуть не стыдно. Стыдно пусть будет тому, с кем такого не бывает…

Я не заметил, как заснул, но пробуждение моё никак нельзя было назвать незаметным! Меня яростно тормошили за плечи, и кричали на ухо: «Проснитесь! Да просыпайтесь же!» Ничего не понимая, я резко сел, тыкая стволами пистолетов сразу во все точки пространства, и никак не мог сообразить – что за неведомая опасность мне грозит, и кто это рядом вопит так пронзительно.

Оказалось, вопит графиня Солтри. И не только она: со всех сторон сразу, накатываясь и разбиваясь у наших ног, доносился рёв, как будто, пока мы спали, нас окружила армия динозавров!

– Что это? Что это такое? – женщина панически вертела головой, пытаясь высмотреть неведомого противника. Я помотал головой, и проснулся окончательно. Солнце давно перевалило зенит, и листва деревьев приобрела тот неповторимый оттенок, какой бывает на закате, грустный и торжественный. И в этом медовом мареве заката трубный рёв, наполняющий джунгли, звучал сильно и печально, словно не очень умелый, но усердный трубач во всю силу своих лёгких играл под сурдину на корнет–а–пистоне.

– Что вы сидите, как пень? Надо же что–то делать! – надрывалась леди у моих ног. Глаза её лихорадочно блуждали, должно быть, в поисках подходящего оружия, и я благоразумно поспешил убрать пистолеты подальше в кобуры, после чего лёг обратно, и с удовольствием потянулся. Я хорошо вздремнул, вокруг были родные земные джунгли, не грозящие никакой неведомой опасностью, протеиновый концентрат наполнял мои мышцы энергией, и я чувствовал себя готовым разнести в щепки ещё пару баз наркодельцов, просто для разминки. А главное – я узнал эти звуки, хотя раньше мне доводилось слышать их только по телевизору. Всё–таки, кто бы что не говорил, а передачи «Нешнл Джиографик» имеют реальную практическую ценность для тех натуралистов, что не имеют возможности путешествовать.

– Хотите печеньку? – я достал из кармана ещё один кубик концентрата и протянул ей. Надо было отдать ей должное – увидев, что я спокоен, она тоже быстро пришла в себя, и только продолжала вертеть головой.

– Что это? – спросила она, автоматически сунув печенье в рот.

– Пищевой концентрат, – сказал я, отломив кусочек и себе. – Невкусно, но полезно–о, – я даже глаза закатил, стараясь поубедительнее продемонстрировать, насколько эта гадость полезна.

– Я не про него, – мотнула она головой. – Что это ревёт?

– Обезьяны–ревуны, – любезно пояснил я с видом завзятого биолога. – Большие красивые обезьяны. Рыжие… Да вон – сами взгляните…

Там, куда я показывал (и как ещё ухитрился разглядеть – наверное «Гипер» не полностью выветрился), сидело, выделяясь ярко–медными пятнами на зелёном фоне пять крупных, плотного сложения обезьян с длинной буро–рыжей шерстью и печальными чёрными мордами. Самки, цепко ухватившись за ветви длинными мускулистыми хвостами, с обожанием глядели как их господин и повелитель – гигантских размеров самец, разевал ярко розовую зубастую пасть, и оглашал трубным рёвом окрестности, возвещая о своём присутствии на территории – пусть берегутся враги!

– Как грешники в аду, – пробормотала леди Рика, опуская взгляд. Наверное, она испытывала неловкость за свой испуг. А чего такого? Любой бы на её месте испугался. И я тоже, если бы в своё время не имел в школе пятёрку по зоологии, и не был постоянным посетителем биологических факультативов…

– Не знаю, – сделал я неуклюжую попытку пошутить. – В аду, слава Богу, не доводилось бывать…

– Не теряйте надежды, у вас всё впереди, – холодно утешила меня леди Рика. – Кто вы такой? – прозвучало это отнюдь не вежливо, скорее наоборот – грубо и бесцеремонно.

– Агент Отдела особых операций при Комитете по Этике и Культуре Федерации Терры Алексей Татаринов, к вашим услугам, миледи, – обиженно, и оттого не менее холодно отрекомендовался я. Не буду врать, что ожидал к себе какого–то особого внимания (она всё же не абы кто – принцесса – что ей какой–то там агент!), но, по крайней мере, повежливей–то она могла быть?

– И что вы… мы, здесь делаем? – вопросила она, грациозно указуя перепачканной ручкой на окружающую среду.

Окружающая среда была ничего так себе. Если не учитывать назойливое внимание кровожаждущих москитов, то джунгли вполне могли очаровать любого, даже самого прихотливого ценителя буколики. Убранные белыми, золотыми и всех оттенков красного орхидеями деревья склонялись над нами, филигранным узором рисуясь на фоне проглядывающего кое–где голубого неба, и в их кущах, натужно и лающе кашляя, суетились туканы, и чирикали трупиалы. Там и сям, то на мгновение замирая, то вновь кидаясь вперёд, хватая зазевавшихся жучков, сновали прыткие ящерицы–амейвы – изумрудно–зелёные, малахитово–зелёные, салатно–зелёные, оливково–зелёные, буро–зелёные и просто зелёные. Кое–где, несмотря на раннее для них время, показывали из листьев треугольные мордочки с удивлёнными, навыкате, глазами, особо проголодавшиеся бледно–розовые гекконы. Воздух наполняли сотни ярких бабочек и стрекоз, то и дело вспыхивающих разноцветными фонариками в лучах пробивающегося сквозь листья солнца, и цикады несли над землёй свой неумолчный вопль – гимн уходящему дню.

– Что мы здесь делаем, я вас спрашиваю? – не обращая внимания на красоту леса настойчиво повторила леди Маргарет таким тоном, что у меня вовсе отпала всякая охота к общению. Иногда обычные слова, облечённые в соответствующую форму, могут задеть куда сильнее прямого бесхитростного оскорбления.

– Сейчас – едим, – лаконично ответил я. – А когда поедим – встанем и пойдём.

Я понимал, что веду себя сейчас как минимум глупо, но поделать с собой ничего не мог, словно вдруг какая–то пружина противоречия распрямилась во мне. Не знаю, стал бы я так выкобениваться, если бы она хоть раз мне улыбнулась? Однако я всем нутром чувствовал, что улыбки мне тут не дождаться, что уж скорее рак свиснет, взобравшись на гору Килиманджаро в один прекрасный четверг после обильного проливного дождя в Сахаре – вот разве только тогда… Это меня злило почему–то.

– Послушайте, вы, агент, э–э–э…

– Татаринов, – подсказал я, вызывающе невежливо цыкая зубом.

– Да, Татаринов…

– К вашим услугам, миледи.

– Вас не затруднит давать более полные и развёрнутые ответы на мои вопросы? – в её голосе был лёд, и этого льда хватило бы на айсберг для «Титаника», а может и на два.

– Как вы себя чувствуете? – вместо ответа, я взял её за руку, считая пульс, а когда она гневно вырвала руку, посветил ей фонариком в глаза. Так, похоже, миледи в полном порядке. Пульс в норме, зрачковая реакция вроде бы нормальная…

– Хорошо чувствую, – раздражённо отвернулась она от яркого света. – Так вы не ответили…

– Давайте, я лучше на ходу отвечу, – сказал я поднимаясь, и подавая её руку. – Нам ещё идти и идти…

– Куда? – она проигнорировала мою руку, оперлась о землю грязными кулачками, и поднялась на ноги. Пошатнулась, и, едва не забывшись, чуть не опёрлась на моё плечо, но вовремя опомнилась, и окатила меня с ног до головы ледяным презрением карих глаз. Н–да–а, кажется, трудности мои ещё не окончены…

– К папе, куда ж ещё, – вздохнул я, протягивая ей фляжку с водой. Похоже, мне придётся поумерить амбиции, и смириться с тем, что со мной будут обращаться как со слугой. В принципе – ничего страшного, если ей не взбредёт в голову использовать меня ещё и в качестве верховой лошади. Носить женщин на руках безусловно приятно, но только тогда, когда это ваш свободный выбор…

– Так вы… не похититель? – она замерла с поднесённой к губам фляжкой.

– Увы, нет! К сожалению, у меня совершенно противоположная задача – вернуть вас к родным пенатам, – пожалуй, сожаление в моём голосе было ненаигранным.

– Почему – «увы», да ещё и «к сожалению»? – искренне изумилась она, на мгновение позабыв, как благовоспитанной леди надлежит держать себя в присутствии нижних чинов. – И кто такие эти… пеналы?

– Потому, что похитить вас, миледи, – любезно сообщил я, – мечтает любой нормальный мужчина в галактике. А пенаты, это такие домашние боги, древнеримские. Ну, романские, в смысле… Духи предков, если угодно. Идёмте, нам неплохо было бы пройти пару миль, прежде чем стемнеет окончательно…

Объясниться всё–таки пришлось, прямо на ходу – эта маленькая ящерица умела настоять на своём. Правда, общаясь со мной, она, в силу каких–то своих соображений, всячески давала понять, что делает мне этим чрезвычайное одолжение. Тут присутствовало и резкое дёргание плечика при случайном касании, и фырканье вкупе с цыканием, и презрительное оттопыривание нижней губки, и морщение носика (изрядно, кстати, испачканного, что несколько смазывало впечатление), и ещё множество различных финтов из арсенала невербальной символики, которыми дама пользуется, чтобы дать понять джентльмену, какое он по сути дела являет собой ничтожество. К тому же, должен признать, по джунглям она умела ходить гораздо лучше меня, – там, где я пёр танком, она скользила змейкой, всё время, забегая вперёд и задавая свои вопросы безапелляционным холодным тоном. Я запыхался, пока отвечал. Наконец, чувствуя, что от ходьбы сегодня будет мало проку, я плюнул и объявил привал. Пока я рубил сухие ветки и лианы для костра, высокорожденная дама демократично помогала мне, стаскивая их в большую кучу, но не забывая при этом кидать на меня такие взгляды, словно она была потомственным пролетарием, а я – недобитым зажравшимся цехмейстером где–нибудь на Сормовском заводе. Ну, хоть убейте, а я никак не мог взять в толк: что плохого, кроме хорошего, я ей сделал, что она меня чуть ли не ненавидит? В конце концов, у меня ведь сердце тоже не камень, я ведь и расстроиться могу!.. Однако, сперва не грех ещё разок попробовать по–мирному…

– А вы, как будто, умеете обращаться с зажигалкой, – в последний китайский раз решил подольститься я, глядя, как ловко она разжигает костёр.

– Я опытная путешественница, – ответила она, не очень умело сообщая своему тону презрительную небрежность. – На Ретане наша группа однажды заблудилась, и мы проплутали около месяца…

– У вас не было маяков? – удивился я.

– Были, – пожала плечами леди Рика ещё презрительнее и небрежнее, и замолкла на время большее, чем того требовала вежливость в разговорном этикете. Всем своим видом она старалась дать мне понять… Впрочем не могу сказать точно – что… Может быть, сословное различие, на которое мне, в общем–то, было наплевать, а может – просто острую неприязнь, причин для которой я не видел, и поэтому потуги её меня не столько задевали, сколько раздражали своей бессмысленностью. – Но мы решили, – изволила наконец продолжить миледи, – что это славное приключение… Но давайте, всё же, поговорим о происшедшем. В конце концов, кем бы вы ни были, вы не можете отказать мне в некоторых объяснениях…

Произнесено это было тоном крайне самоуверенным, и таким донельзя снисходительным, что меня, наконец, прорвало.

– Вообще–то могу, – решился я на своего рода ремиз. Мне до чёртиков надоела эта дурацкая, ничем не обоснованная игра в королеву и конюха, тем паче, что мировой истории известно сколько угодно случаев, когда конюхам отдавалось явное предпочтение перед герцогами. Как там у нас поётся: «Маркиз Парис, виконт Леонт, сэр Джонс – британский пэр… и конюх Пьер»? Правда, там пелось всего лишь о баронессе, но это всё едино – графиня от баронессы недалеко падает! Так что, если Её высокомерной Светлости угодно и далее получать ответы, попробуем для начала разметить границы приоритетов, а то я не играю, как говорил Карлсон.

– Вы что, отказываетесь мне отвечать? – она высокомерно вскинула подбородок, обжигая меня взглядом.

– В таком тоне – да! – не стал я дальше играть в кошки–мышки. Я устал, я снова был голоден, и я хотел нормального человеческого общения.

– Чем же вас не устраивает мой тон, господин… э–э–э?.. – она явно помнила мою фамилию, просто нанесла ещё один укол, но я решил выдерживать характер, и её фраза повисла в воздухе. В конце концов, если она забыла мою фамилию, то это говорит скорее о её невоспитанности, а не о моей, так что – пожалуйста, Ваша Светлость, извольте демонстрировать и дальше своё бескультурие!

– Вы что, решили, что можете диктовать мне, каким тоном я должна с вами разговаривать? – продолжила она через полминуты, поджав губы. Губы у неё, кстати говоря, даже в поджатом состоянии были очень привлекательные – я бы с удовольствием сорвал поцелуй…

– Да, – коротко ответил я.

– И почему же это? – в её голосе послышалась запальчивость.

– Хотя бы потому, что вы находитесь там, откуда вам не выбраться без меня, даже будь вы мастером спорта по выживанию. И потому, что в этих условиях вам не выжить больше недели, а продукты, вода, и медикаменты, равно как и оружие, принадлежат мне. Кстати, тот накомарник, что у вас сейчас на голове – он тоже мой. Есть ещё причины – этического характера – такие, к примеру, как элементарное уважение к человеческой личности, или ещё благодарность, но, поскольку вам угодно было о них позабыть, то я остановлюсь на этих, сугубо меркантильных. Хотя бы поэтому я требую к себе если не уважения, то должного отношения. В конце концов я – служащий внегосударственной специализированной организации, я не подчинён ни одному из правительств Федерации ни прямо, ни косвенно; в том числе я не подчинён ни вашему королю, ни вашему отцу, ни, тем паче, вам, и не собираюсь тут разыгрывать роль «чего изволите»! – я достал из кармана две галеты, одну из них перекинул через костёр ей на колени, а вторую стал жевать сам, демонстративно отвернувшись. Тяжёлое молчание, нарушаемое лишь воплями ночных джунглей, повисло между нами.

– Послушайте… – заговорила наконец она, и мне показалось, что её голос дрогнул. – Господин Татаринов… Я… Мне показалось вначале, что вы были неоправданно грубы… Это объясняет моё поведение… но, конечно, не извиняет, – торопливо добавила она. – Если вы находите моё отношение вызывающим…

– Более чем, – буркнул я, но уже мягче – мне совершенно не хотелось ссориться; да чего там греха таить – я с радостью отдал бы год жизни только за то, чтобы ей понравиться, но я ей не нравился определённо, она ясно дала мне это понять, и вот именно поэтому–то я и злился…

– Тогда я прошу меня извинить, – выдохнула она. – Если вы не против… давайте попробуем наладить какой–нибудь компромисс…

Уж право, не знаю, чего стоило извинение этой милой гордячке, но, так или иначе – я видел – оно было искренним, и я сразу оттаял.

– Давайте, – вздохнул я, вновь усаживаясь лицом к ней. Дым костерка отгонял москитов, и я придвинулся к нему поближе. – Но прежде чем начать, я хотел бы спросить вас. Скажите, миледи, что вы помните из того, что было с вами до встречи со мной?

– Я… – она задумалась, и лицо её приобрело то характерное выражение, какое бывает на лице проснувшегося после загула студента: «Как это меня сюда занесло?» – Я была приглашена в качестве почётного гостя на открытие орбитального лифта, на Терре, в Объединённой Брасилии, в Сан–Кристиан… Я воспользовалась частным порталом, со мной было четверо гвардейцев – в последнее время отец как будто опасался за меня, и меня всегда сопровождали… Я вышла из портала, и… всё! Что же произошло?

– С вами переправлялся кто–нибудь ещё? Или, может, кто–то должен был вас встретить?

– Н–нет… То есть – да! – она оживилась. – Нас должна была встречать делегация от мэрии, но вместо неё были пятеро молодых людей – они представились специальными сотрудниками, – она нахмурилась, – службы безопасности муниципалитета… Зачем муниципалитету Сан–Кристиана нужна служба безопасности?

– Это, наверное, были похитители.

– Так меня всё–таки похитили? – живо спросила она.

– Да. И успешно. К счастью, вас удалось проследить по маяку.

– Но кому понадобилось похищать меня? Зачем?

– На это я вам ответить не могу. Не уполномочен, простите. Если захотите, спросите об этом вашего отца. Собственно, если бы у вертолёта не кончилось горючее, вы уже сейчас могли бы получить ответы на все вопросы, которыми набита ваша, без сомнения, прекрасная головка.

– А вы не так дурно воспитаны, – сухо сказала она. – Во всяком случае там, где это касается комплиментов. И какая роль во всём этом… инциденте, была отведена вам?

– Самая прозаическая. Я перестрелял всех, в кого мог попасть – кстати, и тех пятерых, видимо, тоже, вытащил вас из ловушки, и сейчас везу, э–э–э, вернее веду, домой. В восемнадцати верстах отсюда имеется портал, надеюсь, за ближайшие трое суток он никуда не исчезнет, так что, пока мы не пройдём его, можете считать себя гостьей в моём мире, а ваше присутствие здесь – официальным визитом, если угодно.

– Какая странная мера длины – «верстах», – задумчиво сказала она, как бы пробуя неизвестное ей слово на вкус. – И в каком мире, с вашего позволения, мы находимся?

– Верста, – мягко поправил я её, – это старинная русская мера длины, что–то около тысячи двухсот метров. На Терре её сейчас и не помнят, а вот на Земле – моей родине – в разговорной речи иногда используют, для выразительности.

– Где–е?! – раскосые глаза леди Рики округлились, и в них зажёгся суеверный страх, как будто ей объявили, что сезон охоты на принцесс в самом разгаре, и дракон уже на подходе.

– Мы на Терре–Дубль, миледи, – стараясь говорить спокойно, ответил я. – Это Запретный мир… с моего позволения.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

– Леха! Ты живой, Лёха?! – голос разносился в гудящей голове громовыми раскатами. В глазах всё плыло, казалось нечётким, как будто я глядел на мир сквозь мутную воду взбаламученного илистого пруда. Тошнило. Меня куда–то волокли – тело выстреливало в мозг импульсы боли. Кажется, кто–то пытался оттащить меня под прикрытие горящего грузовика – я чувствовал пышущий жар ярко полыхающего бензина и чадная вонь палёной резины так и шибала в нос. Движение прекратилось – слава Богу! – я не вынес бы больше…

– Лёха! Счас, братуха, счас! – в поле зрения вплыл рукав обгоревшего бушлата, затем показалось знакомое лицо…

– Ко–лян… – язык был словно чужой, не желал подчиняться.

– Ничё–ничё, лежи, я счас, счас! – торопливо проговорил Колька Ведерников. Он на секунду исчез с глаз, и над головой моей, раздирая барабанные перепонки, раскалывая голову на части, загрохотал автомат.

– Погоди, Лёха, я счас! – донеслось сквозь звон в ушах. – Лезут, падлы, как к себе домой! – снова грохот выстрелов. Потом Колька появился вновь, терзая чёрными от копоти пальцами крышку полевой аптечки. Укола я не почувствовал, но мне стало немного легче – боль отступила, но не ушла совсем: она затаилась рядом, готовая – едва лишь закончится действие лекарства – вновь вонзить в меня свои раскалённые стальные клыки, и рвать меня на части, терзать, трепать, как голодный лев треплет кусок окровавленного мяса…

– Чё, с…, нравится, а?! – Колька, бешено оскалившись, стоял на коленях рядом со мной, автомат в его руках плясал, а мне, оглушённому уколом, казалось, что он ещё и поёт, – поёт то единственное, что способно петь людям боевое оружие – песню смерти.

Страшно, до рези в горле, хотелось пить, глаза заливала кровавая муть, и я попытался протереть их левой рукой, и почему–то мне никак не удавалось её поднять. Я подумал, что она чем–нибудь придавлена, я напрягся, стараясь вытащить её из–под невидимого груза, повернул голову поглядеть – что там лежит на ней… На ней ничего не лежало! Её вообще не было! Вместо руки воздух беспомощно молотил жалкий огрызок развороченного мяса вокруг белеющей кости, пульсирующий кровавой струёй…

– Ко–ля, у ме–ня ру–ки нет… – мне казалось, я кричал, орал во весь голос, а на самом деле, должно быть, даже не шептал!

Он не слышал меня, и не обращал на меня внимания, и я понял, что он уже списал меня со счетов, списал, и забыл, а тот укол был просто последней данью уходящему. Раньше были кинжалы милосердия, мизерикорды, а сейчас – укол, чтобы не так больно и страшно было умирать. Я знал, что умираю, и не боялся. Всё вокруг меня виделось сейчас как–то по–другому. Я даже не смотрел в сторону стреляющих «чехов», но знал, что их там ещё достаточно, и что Колян, и Ванька Ключевых и Федька Пряников, всё ещё ведущие бой, уже обречены. Две точки, незримые глазу, наполненные горячим свинцом, несущие в себе смерть, уже приближались к Колькиной груди – я видел, как они оторвались от россыпи камней, как летели в веере остальных, но остальные уходили мимо, а эти две нашли свою цель… Потом они, чавкая и вертясь, словно голодные миксины, вгрызлись в податливое Колькино тело, рванули, опрокинули его назад, и крик захлебнулся… Колька валялся на мёрзлых комьях земли, перемешанной колёсами и гусеницами, и беспомощно скрёб землю обломанными ногтями, жалобно белеющими на черноте закопчённых скрюченных пальцев. Колени его были странно вывернуты, и мне подумалось, что ему так очень неловко лежать, и я хотел подняться, чтобы помочь ему, и когда поднял голову, увидел, что ног у меня тоже нет…

– Татаринов! Да Татаринов же!.. Проснитесь, проснитесь! – голосок над ухом звенел неумолчно и настойчиво, как будильник. – Про–сы–пай–тесь же! – меня опять безжалостно тормошили.

– А? Чего? – вскинулся я, привычно хватаясь за кобуру. – Что такое?

– Ничего, – леди Рика держала меня за плечи, и отблески костра играли в её испуганно расширенных глазах. – Вы… кричали во сне.

– Кричал, значит… – я повертел шеей, и расстегнул душивший меня ворот.

– Кричали… и ещё как! – мне показалось, или по её губам опять гуляет ухмылка превосходства? Я раздражённо сел, намереваясь высказаться по этому поводу, но вовремя вспомнил, что сам же решил больше не задираться, и отступил. Утомление предыдущего дня ещё не схлынуло, я всё ещё ощущал себя разбитым, и вновь затевать словесные баталии мне совсем не улыбалось.

– Ну и что? – я лёг на бок, отвернувшись от неё, и пробормотал, больше обращаясь к самому себе – так, просто поворчать на сон грядущий. – Обезьянам, значит – можно, а мне, значит – нельзя. Что за дискриминация, в самом деле… И как только муж с тобой живёт…

– При чём тут муж? – подозрительно поинтересовалась она у моей спины, не обратив внимания на то, что я с ней – на «ты».

– Так ты и ему, небось, поспать никогда не даёшь, – пришлось ответить мне. – Хотя, – добавил я совершенно искренне, просто справедливости ради, – спать, когда рядом такая женщина, наверное, просто преступление!

– А как с вами жена спит? – не пожелала она остаться в долгу. – Вы всегда так орёте?

– Нет, только когда ты рядом… И я не женат, – буркнул я, устраиваясь поудобнее. – К счастью…

– Это неудивительно. Вы так бесцеремонны, что вряд ли сможете привлечь внимание хоть сколько–нибудь порядочной женщины!

– Вот и славно. С вами, с порядочными, одна морока. Ты вот, к примеру, церемонна аж за двоих…

– Хорошее воспитание ещё никому не вредило, – не сдавалась леди Рика.

– Ага, особенно дуракам, – парировал я. – Это они придумали, что хорошее воспитание заменяет хорошее образование и ум!

– И вы полагаете, что интеллект – это и есть самое важное в человеке? – голос её как–то подозрительно дрогнул.

– В человеке – безусловно. А в женщине – когда как, – грубо ответил я. – Обычно дуры быстрее выскакивают замуж, – сон снова наваливался на меня с неимоверной силой. Я чувствовал, что ещё не отдохнул, не восстановился, и готов был любой ценой, даже ценой оскорблений, заставить её прекратить склоку.

– К вашему сведению, господин наглец, – холодно отозвалась она, переварив моё заявление, – я не замужем, прошу это учитывать в дальнейшем!

– Угу, – сонно пробормотал я, – в принципе – ничего удивительного… при таком характере… но я учту… это… обязательно. Вот только… до Терры доберёмся… Так и быть… женюсь на тебе… обязан… как джентльмен.

– Что–о?! – она даже задохнулась от возмущения, но я уже уплыл в недра сна, оставив её вещать в пустыне. Вернее – в джунглях.

… В белое небо уносился чёрный дым. Наверное, это было бы красиво, если бы не запах смерти, плотным саваном окутавший всё вокруг. Я чувствовал, что она рядом, но пока она что–то не хотела показываться мне на глаза. Вокруг раздавался гортанный говор – я не понимал, что они говорили, но чувствовал, что что–то у них не срослось, не сладилось у них что–то… Это радовало. Бандиты были недовольны, значит их план потерпел крушение, они ничего не выиграли, кроме собственно боя, и значит – мы всё же победили!..

– Э–э, Шерип–джан! Этот вот ещё дыщит, э! – услышал я над собой удивлённый возглас. – Жив–вучий, собака, да? – надо мной склонилась горбоносая харя, немилосердно смердящая вонью из заросшей щербатой пасти.

– Э–э–й, русскый, ти мэня слышишь? Говоры, кыто тывой командыр! – позади него сгрудились ещё несколько.

Какая тебе, козёл, разница? Командирский УАЗик был расплющен обгорелой коробкой БТРа опрокинутой взрывом чудовищной мощности фугаса, так что мой командир вам, гады, не достанется! Это вселяло надежду. Ничего они не узнают, значит всё, что они делали – зря! Ни–че–го не узнают… И от меня тоже… Меня скоро не будет.

– Ти будещь гаварыть, эджен сктым, а то я тэбэ кыщки выпущу!

Угроза показалась мне настолько нелепой, что я невольно улыбнулся – он это заметил!

– А–а, ты, шакал, сын шакала! – он ожесточённо пнул меня в бок, и передёрнул затвор. – Застрылу, быляд!

– Подожди Рамзан, – этот говорил по–русски довольно чисто. – Он уже подыхает. Но мы не дадим ему сдохнуть так быстро! Перевяжите его, – надо мной склонилось ещё одно лицо, белоглазое, с аккуратно подстриженной бородкой.

– Я знаю, он ещё с полчаса поживёт, может – час. Пусть поживёт, э? Подыхать долго будет, пёс неверный. Жалко – говорить не может, да?

– Шыто дэлат будэм, Шерип? Рашид прыказал взят языка! – не унималась харя.

– Приказы старших нужно выполнять! – издевательски улыбнулся белоглазый. – Рашиду нужен язык – будет Рашиду язык! – он оскалился, и принялся разжимать мои челюсти лезвием ножа.

– Татаринов! Татаринов! Проснитесь, ну пожалуйста!

– Да что ж это за такое, а? – заворчал я, поднимаясь. – Ни днём ни ночью покоя нет, – я укоризненно поглядел на побледневшую отчего–то женщину.

– Простите меня, – она опустила взгляд, помешивая угли костра. – Я не могу это выносить. Вы так страшно кричите. Хрипите, зубами скрежещете… Я всё же решила вас разбудить. – В голосе леди Рики не было больше возмущения, только… сочувствие… нет – даже сострадание, пожалуй. Отчего бы сия перемена? Впрочем, когда с нами по–человечьи, то и мы не звери. Хочет поговорить – можно… тем более, что теперь всё равно не уснуть.

– Знаешь, у меня, конечно, звучная фамилия, но я предпочитаю, чтобы друзья называли меня по имени, – примирительно сказал я. В конце концов, она не виновата, что мне до неё – как до звезды, что она принцесса, а я так, погулять вышел… Глупо злиться. К тому же – у ночи своя власть. Ночью и сильный, и слабый одинаково беззащитны перед древними демонами страха, таящегося в темноте, заставляющего людей тянуться друг к другу. И если два человека беседуют ночью, это совсем не то, что днём – ночь срывает покровы не только с тел; всё наносное тогда уходит, остаётся лишь то, что по–настоящему правильно. Гармония душ.

Кажется, именно такая гармония установилась между нами сейчас, причём как–то сразу, вдруг, без переходов, недомолвок, и долгого нудного хождения кругами. Так всегда бывает ночью, и к тому же здесь обязательно сыграл роль костёр – мне не надо объяснять, как завораживающе и очищающе действует его огонь; как бы по–язычески это ни прозвучало, но мне всегда казалось, что святой жар огня выжигает из человеческих аур всю накопленную до этого мерзость.

Так случилось и сейчас. Взгляд высокородной леди, сидящей напротив меня, дотоле выражавший лишь презрение вкупе с высокомерием, совершенно неожиданным образом смягчился, да и вся она – такая напряжённая всё это время – вдруг как–то обмякла, расслабилась…

– Я, – она смутилась, – я не запомнила, как вас зовут.

– Меня зовут Алексей. Можно ещё Лёха, Лёша – как тебе удобнее.

– Алексей, – повторила она. – А мы уже на «ты»?

– Не нравится? Ну, я больше не буду, извините… Ваша Светлость.

– Не надо так. Это просто… ну, странно, когда люди знают друг друга без году неделю, и сразу – на «ты».

– Я же извинился уже, – заворчал было я, но она меня решительно перебила:

– Друзья называют меня на «ты», и просто – Рика.

– Друзья, говоришь? – я позволил себе невесело усмехнуться. – Я уже милостиво посвящён в ранг друга? А как же принципы социального неравенства, как же сословные различия? Что–то я тебя не пойму: то чуть не поедом меня ешь, а то вдруг… Принцессы не дружат с солдатами…

– Ну, я ведь уже извинилась, – она опустила глаза. – И вообще – всё когда–то случается впервые… И дружба принцесс с солдатами.

– Отчего бы тебе вдруг искать моей дружбы? Испугалась, что брошу и уйду? – она опять оскорблено вскинула подбородок – теперь уже вполне заслуженно – но вдруг сдержала готовую сорваться с языка отповедь, и просто качнула головой:

– Нет, не в этом дело… Просто… Ну, я чувствую, что это будет… хорошо, правильно.

– Ну… а что, может и так, – покладисто кивнул я, совершенно не желая спорить – мне было чертовски приятно, что она наконец–то оттаяла, и разговаривает со мной как с нормальным человеком, но всё же, справедливости ради я счёл нужным добавить, – однако, странная это будет дружба…

– Не более странная, чем между принцем и… мамой, – парировала она, кажется – неожиданно для себя самой, и немедленно смутилась. Понятно – почему: она, должно быть, решила, что я могу воспринять это как руководство к действию, поскольку «дружба» между принцем и «мамой» имела характер настолько специфичный, что в конце концов привела к её появлению на свет. – К тому же я не принцесса, а всего лишь графиня, – ловко ушла она от скользкой темы, и взглянула исподлобья, как будто заняла фехтовальную позицию «ан гард», готовая парировать любой выпад – от двусмысленного комплимента, до откровенной скабрезности.

– Хорошенькое «всего лишь»! – хохотнул я. – И… Ладно – в любом случае приятно называть красивую женщину принцессой… И вдвойне приятно сознавать, что ей не угрожает участь быть королевой.

– Это почему? – леди Рика всё ещё смотрела подозрительно, видимо, никак не решаясь поверить, что я могу вести диалог, не выдав для затравки как минимум одной очередной гадости.

– Почитай сказки. Принцессы там всегда красивые, умные, добрые… В крайнем случае, просто – красивые. А королевы, как правило, злые, и дуры.

– Ну, наверное, не все, – с сомнением протянула она.

– Конечно – не все! – легко согласился я. – Но вы… ты… никак не сможешь отрицать, что принцесса – главный персонаж сказки, а королева, почти всегда – второстепенный!

– Странный ты, – Рика задумчиво поглядела на меня.

– Это чем же я такой странный? – немедленно окрысился я. В конце концов, ещё неизвестно – кто кому больше гадостей наговорил за сегодняшний день!..

– Ты очень беспардонный, грубый, хотя – я уверена! – хорошо воспитан, – поспешно добавила Рика. Интересно мыслишь, правильно выражаешься… И одновременно ведёшь себя как… как… – она замялась, подбирая наиболее точную характеристику моей сложной натуре. – Как таможенник! – выпалила она – видимо, в её понимании таможенники занимали самую низкую ступень в культурной иерархии человечества… Бедная девочка, что ей пришлось бы пережить, если бы она попала в компанию к портовым грузчикам? – Да, как таможенник! – подтвердила она с обречённостью кидающегося на кошку воробья.

– «… Но за это я уже сидел!» – невесело ухмыльнулся я. – Так что пусть обвинение поищет другую статью.

– То есть? – удивилась она.

– Ну, это анекдот такой. «Рабинович, откуда у вас транспланетная яхта? – Ну, понимаете, до неё у меня был грузовой лихтер. Я его продал, добавил кое–что из сбережений, и купил яхту! – А откуда у вас появился лихтер? – Ну, до него у меня был космокатер, я его продал, добавил кое–что из сбережений… – Ну, а космокатер у вас откуда? – А до него у меня был орбитальный корабль… но за это я уже сидел!»

– Это земной анекдот? – заинтересовалась Рика. – А что значит – «сидел»? Это специфическое выражение?

– Да уж, – хмыкнул я. – Специфичней некуда. «Сидеть» – означает быть лишённым гражданских прав и находиться в заключении…

– Так ты… «сидел»? – с неповторимым выражением гурмана, пробующего новое блюдо, спросила она. В её глазах разгоралось неподдельное любопытство – наверное, ей казалось, что она нашла причину противоречивости моего характера…

– Нет, это я иносказательно, – рассмеялся я. Похоже, рассказывать аристократам анекдоты – занятие неблагодарное. – Я имел в виду следующее: за то, что я интересно мыслю и правильно, хм… выражаюсь, я уже понёс своё наказание.

– А…разве у вас за такое наказывают? – удивилась она.

– У нас ещё и не за такое наказывают! Но себя я сам наказал. Мыслил я интересно, как ты говоришь, выражался правильно, а вот средств на учёбу у меня не было. Пришлось мне идти в армию… Вот там я и… огрубел…

– Но ведь… это же неправильно! – Рика смотрела на меня широко открытыми от убеждённости глазами.

Н–да. У них – почти у всех – гипертрофировано чувство правильности, справедливости. Как у земных европейцев. Я больше, чем уверен, что даже если бы порталы, ведущие на нашу Землю, не охранялись – всё равно подавляющее большинство никогда и не попыталось бы заглянуть за запретную дверцу, и вовсе не из трусости, а потому что – низ–зя–а! Может, оно и к лучшему, не знаю. Знаю только, что если бы я не был задействован в той сфере, где большинство запретов – побоку, то жить в их благонамеренной Вселенной мне, наверное, было бы скучновато. Я взглянул на Рику – она всё ещё глядела на меня, дожидаючись ответа, которого я не знал. Что ей сказать? Что честные и добрые люди на Земле настолько слабы и трусливы, что не могут дать отпор злым и подлым? А так ли это? Ведь добрые и честные – они именно потому и таковы, что не любят и не умеют (или не желают) давать отпор. А если бы они это любили и умели (а тем более – желали!), то автоматически были бы злыми и жестокими – вселенский парадокс… Я не знал, что на это сказать, и как объяснить сытому, что такое голод, поэтому просто сказал:

– Ты бы поспала. Завтра день будет тяжёлый…

– Но мы же не договорили…

– Спи, кому говорят! – напустил я холоду. – А то отшлёпаю!

– Принцесс нельзя шлёпать – этого ни в одной сказке нет! – надулась она.

– Значит, я придумаю такую сказку. И вообще, ты не принцесса, как ты справедливо подметила, а всего лишь навсего графиня! А уж графиню–то я отлуплю за милую душу! – я с напускной свирепостью потряс ладонью.

– Варвар, – горько ответила мне графиня, и улеглась на подстилку, демонстративно отвернувшись.

– Таможенник, – ехидно ввернул я, но ответа не дождался.

Когда она закрыла глаза, и притворилась спящей, я удовлетворённо усмехнулся, и принялся помешивать палочкой угли костра, время от времени подкармливая огонь новой порцией дров.

…Благодарить Тииннов за моё спасение было бессмысленно. Так же, как бессмысленно благодарить волны за то, что они выкинули тебя на берег после кораблекрушения – это была чистая случайность. Тиинны не пользовались порталами – они давным–давно нашли способ прокалывать пространство с помощью техники, и для перемещений всегда использовали корабли. И в этот раз мне просто повезло, что их корабль наблюдал за разворачивающейся битвой.

Когда бандиты удалились, бросив меня подыхать, корабль Тииннов вышел из складок пространства, и подобрал меня и ещё нескольких убитых, и вовсе не из гуманных побуждений. Им нужны были биологические образцы – они собирались нас препарировать, вероятно, или проводить какие–то свои, никому не понятные, эксперименты. Когда они обнаружили, что один из покойников упрямо подаёт признаки жизни, они, ничтоже сумняшеся, передали его (то есть – меня), в распоряжение «ближайших родственников». Таковыми оказались служащие одной из космических баз Патруля, и они не дали мне умереть. Подключив к человеческому обрубку, которым я тогда являлся, систему жизнеобеспечения, патрульные отправили меня на Терру, в Центр трансплантации и редуцирования тканей и органов. Там меня восстановили в прежнем виде, в буквальном смысле – поставили на ноги. Что–то – пришили, что–то – регенерировали, укрепили костную структуру, форсировали мускулатуру, так что я, по земным меркам, стал вдвое крепче и сильнее себя прежнего. Правда, за форсирование мышц приходится платить повышенным метаболизмом, гораздо большим усвоением калорий – так что есть теперь мне тоже приходится вдвое больше, но на Терре лет семьсот уже не испытывали нехватки пищевых ресурсов, так что проблемы здесь не было. Проблема была в другом. Меня нельзя было вернуть обратно! За тот год, пока меня собирали по кусочкам, я здорово обжился – узнал чертовски много нового (я постоянно учился, а чем ещё было заняться в моём положении?). Отправить меня на Землю с той информацией, которая в преизрядном количестве скопилась в моём мозге, Комитет посчитал невозможным, а обычные методы, вроде избирательной гипноблокады, на меня никак не действовали – я просто–напросто не поддавался никакому внушению на допустимом уровне обработки. Нет, и – всё тут! Лишить меня памяти можно было оперативным путём – удалив определённые участки мозга, что, на взгляд врачей и наблюдателей Комитета, живо интересовавшихся моей судьбой, являлось недопустимым средневековым варварством. Был и иной вариант – мне объясняли. У них вообще принято не скрывать от человека горькую правду, когда это необходимо. В выделенных участках коры головного мозга, хранящих в себе память о Терре, нужно провести с помощью пси–шунта направленные окисления в нуклеотидах нервных клеток (что бы это ни значило), тогда я всё забуду. И это тоже, на их взгляд, было недопустимо. Ещё можно было, с помощью психотропных препаратов, создать на базе моей личности дополнительный пси–уровень… Разные предлагались варианты. И все они упирались в одно – в проблему сохранения цельности моей личности. Так или иначе, но в результате любого из вмешательств моя личность должна была претерпеть необратимые изменения, а это противоречило всем этическим установкам.

Парадокс их общества заключается в том, что для них цель не оправдывает средства. Как со мной поступили бы на Земле, на Терре–Дубль? Решили бы, что ради сохранения общего можно пожертвовать частным. Заперли бы в психушку, или лоботомировали; да пристрелили бы, на худой конец, чтобы головы не ломать! Здесь так не делается. Здесь, на Терре, всё базируется на принципах гуманистической этики и морали. Тут можно, например, пожертвовать жизнью, спасая людей, или даже несколькими жизнями, спасая одного единственного человека, а вот рисковать собственной (не говоря уже о чужой) жизнью во имя науки, к примеру – этого просто не поймут, и осудят со всей строгостью, потому что никакое научное открытие не стоит одной единственной человеческой жизни. И, коль скоро здесь так трепетно – чуть ли не до антропоцентризма – относятся к человеку, то, разумеется, так же относятся и к его главной составляющей – личности.

Личность лелеют, взращивают и вскармливают, обращаются с ней, как с хрустальной, носятся с ней, как дурак с писаной торбой, ставят её во главу угла, и это, пожалуй, правильно. Но и плата за это взимается немалая! Вот, к примеру, возьмём здешние суды.

Доказательной базой для судов здесь служат не только показания участников процесса – свидетелей, обвинителя, и обвиняемого; не только вещественные доказательства – орудия преступления, например; не только внешние мотивы обвиняемого, но и глубокие подсознательные мотивации, и результаты ментосканирования (мыслезаписей, проще говоря), и полиграфия (детекторы лжи) и, если возникнет необходимость – психотропные допросы, без особых проблем. Человек, получивший укол пресловутой «сыворотки правды» всегда говорит правду, только правду, и ничего, кроме правды – он физически не может солгать! Поэтому здесь нет адвокатов – человек сам себе адвокат, если он не виновен, и сам себе прокурор, если на нём лежит грех. Поэтому здесь так много судей – чтобы тщательней работали, чтобы выясняли всю правду, до конца, до ниточки, до точки. Только на основании всех полученных данных – всесторонне рассмотренных – суд, с большой осторожностью, с проверкой и перепроверкой (кому же хочется брать на себя моральную ответственность за обвинительный приговор?), принимает решение. А что касается пресловутых прав личности на какие–то там секреты – так здесь на это смотрят по–иному. И полиграфия, и психотропные допросы разрешены, исходя из принципа: «Жизнь человека – прежде всего!» Какие могут быть секреты, когда сама жизнь стоит на кону? Да и кому они нужны, секреты твои – у всех своих полно! К тому же большинство православных, имея постоянный опыт исповеди, где как на духу выкладывают священникам самое сокровенное, и главный принцип которой – отсутствие ложной стыдливости, когда человек скрывает как раз то, чего скрывать совершенно не следует, как правило не особенно возмущаются такими методами. И ещё здесь с абсолютной уверенностью считают, что честному человеку скрывать нечего, вот так–то!

В моём случае ситуация слагалась довольно–таки патовая. Стереть память нельзя, вернуть на Землю в таком виде – тоже; оставить здесь… На кой чёрт я, доброжелательный, но дикий варвар с отсталой планеты, на которую и доступ–то нормальным людям категорически запрещён, – на кой чёрт я им тут мог пригодиться? И вот тогда на сцене, во всём своём великолепии, появился Дед. Он имел со мной краткую (всего–то часов на пять) доверительную беседу, в результате которой пришёл к выводу, что я, именно в той ипостаси, в которой находился на Терре ко времени знакомства с ним, могу быть чрезвычайно полезен Отделу особых операций, поскольку на то они и особые, чтобы ими занимались особые люди, и таких Дед неустанно собирал, где только мог, холил их, лелеял, взращивал, воспитывал, становился для них отцом родным, а уж потом вил из них верёвки и плёл макраме.

Основная задача нашего Отдела – именно разрешение патовых ситуаций, требующих максимально быстрого реагирования. Например – сделать так, чтобы тот, кто решительно всем мешает там, где он есть, либо исчез навовсе, либо появился в другом месте и в ином качестве. В моём случае Дед не только завербовал нового ценного (я надеюсь) сотрудника, но и успешно решил оперативную задачу, находящуюся как раз в компетенции Отдела, убив, таким образом, без единого выстрела, сразу двух зайцев.

Наши агенты всегда действуют там, где слагается ситуация, требующая, чтобы ответственность за её разрешение принял на себя кто–то один, и главное – как можно скорее. В общих чертах наша работа выглядит так: агент едет туда, где завязался гордиев узел, и быстренько его разрубает, не дожидаясь, пока он окончательно затянется на чьей–то шее – а уж потом Дед делает всё возможное, чтобы прикрыть вышеуказанному агенту задницу от громов и молний официальных властей.

Мы существуем для того, чтобы готовить яичницу, простите за скверный каламбур, разбив по пути как можно меньше чьих–то яиц; мы умеем отстирывать добела очень грязной водой; для нас цель очень часто оправдывает средства.

И во всей Федерации только очень ограниченному кругу лиц известно, что тайный девиз нашего Отдела: «Из двух зол выбирают третье!» И иначе быть не может. Мы – агенты с лицензией на убийство, мы – скальпель хирурга, мы – острие меча правосудия, но наше правосудие не слепое. Не зря же гербом нашей службы является статуя греко–романской богини правосудия Хемины с сорванной с глаз повязкой – правосудие не имеет права быть слепым – оно просто обязано видеть правду, даже если для этого ему приходится подглядывать в замочную скважину!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

И всё же, несмотря на то, что я, испугавшись откровенного разговора, и без того слупившего с меня большую часть защитной скорлупы, довольно грубо смазал окончание так хорошо завязавшегося было приятельствования, ночная беседа не прошла для нас даром – когда наступило утро, мы с изрядно подобревшей леди Рикой как–то позабыли натянуть дневные маски, и по–прежнему оставались чем–то вроде друзей, во всяком случае, в наши разговоры вплелась некая нотка своеобразной интимной откровенности, той особой доверительности, какая бывает между недавно сблизившимися, и поэтому относящимся друг к другу с особенной чуткостью людьми. Во всяком случае, компромисс, о котором просила она, был вроде бы найден, и даже более того. Не знаю, насколько я стал близок Рике за это короткое время, но вот то, что она для меня определённо стала чем–то большим, чем просто случайная знакомая, подброшенная на пути шутницей–судьбой – это да… Впрочем, она и до этого была для меня чем–то большим, чем просто лицо на голоэкране. Вот и сейчас она шагала то впереди, то позади меня – в зависимости от характера местности, я травил ей земные анекдоты, она совершенно искренне их не понимала из–за их специфичности, я пускался в объяснения, порой довольно пространные, потому что как в двух словах объяснить женщине из другого мира, почему любовников обязательно надо прятать в шкаф, когда ей кажется, что гораздо удобнее ретироваться через оранжерею, или, к примеру, почему на рыбалку ни в коем разе нельзя брать удочки – лишний груз, да и потерять можно? Рика слушала, требовала дополнительных объяснений, потом до неё начинало доходить, и она заливалась довольным звонким смехом, и требовала ещё. Я выдавал ещё, и всё начиналось по–новой, и не было между нами никакого недопонимания, и не было и следа вчерашней напряжённой холодности

А джунгли жили. Джунгли шелестели под ветерком густой листвой всех оттенков зелёного, джунгли чавкали и хлюпали под ногами болотной сыростью, хрустели сухими лианами. Они орали и вопили на разные голоса – свиристели, чирикали, квакали, шипели и хрюкали. Они кусали москитами, впивались пиявками и давили влажной духотой, заставляя обливаться едким потом. Вчерашнее очарование рассеялось – дальше наш путь пролегал в основном по глубокой сырой низине, в которую солнце лишь ненадолго заглянуло в полдень, стоя в зените, а потом сразу исчезло, оставив нас во влажном полумраке. Кроме всего прочего, меня ни с того ни с сего начало знобить, но я не обращал внимания – простыл, наверное – и только на всякий пожарный прямо на ходу вколол себе стимулятор – нам не следовало задерживаться.

За все десять миль нам не встретилось ни одного источника воды – ни ручейка, ни даже родничка завалящего. Попалась глубокая лужа, наполненная жёлтой от прели водой, но она кишела личинками каких–то тварей, и я не решился наполнить из неё флягу, а вода была на исходе. Я знал, что здесь полно растений, из стеблей которых можно добыть воду, но не знал, как они выглядят, а рисковать здоровьем, своим, а тем более – Рикиным мне без нужды не хотелось. В конце концов мне пришлось набрать воды из широченных чашеобразных листов какого–то кустарника и воспользоваться для пущего спокойствия таблеткой детоксиката. Здесь мы сделали привал.

Рика потребовала, чтобы я отвернулся (интересно – что это она хотела спрятать от меня такого, чего я ещё не видел?), и устроила себе моечную – воды на листьях было ещё много, а фляга была уже полна. Когда мне разрешено было вновь лицезреть её графскую светлость, я был ошеломлён: как может преобразиться женщина, имея под рукой всего лишь пару литров чистой воды! Глаза Рики сияли, как драгоценные камни, лицо лучилось свежестью, дочиста отмытая коса уложена на манер короны и украшена каким–то ярко–розовым эпифитом. Она улыбнулась, и на её щеках появились очень милые ямочки.

– Извини, но я увлеклась, и на твою долю воды почти не осталось, – она смущённо улыбнулась. – Какое блаженство – чувствовать себя чистой! – она раскинула руки и радостно засмеялась. – Но… как же теперь ты?

Я огромным усилием воли заставил себя захлопнуть рот, хрипло откашлялся, и выдавил – как мне показалось, вполне беззаботно:

– Ничего страшного. Мой отчим утверждал, что мужчина должен быть чуть красивее обезьяны, так что…

– Чушь он говорил… Ой, прости, – она зажала рот чистенькой ладошкой, виновато глядя на меня. – Я, наверное, тебя обидела?

– Вовсе нет. Он и так полностью соответствовал своим критериям… и характер у него был как у бабуина.

– Кажется, я натёрла ногу, – Рика озабоченно склонилась над босой ступнёй. – Ничего удивительного, – она гневно сдвинула густые – немножко слишком густые – бровки. – Какой нормальный человек может носить такое? – она обвиняюще подняла ботинок за шнурок, словно дохлую крысу за хвост, двумя пальцами, и теперь разглядывала его с брезгливым любопытством.

– Обыкновенный солдатский ботинок, – пожал плечами я. – Этот ещё вполне приличный, кожаный, всё же не сапог из кирзы.

– Что такое «кирзы»? – немедленно загорелась она, и мне пришлось объяснять, долго и нудно, хотя я и сам с трудом это понимал – что такое кирза, и почему у земных (ну, во всяком случае, российских) солдат должна быть обязательно тяжёлая и неудобная обувь!

– Знаешь, я всё больше проникаюсь уважением к вашим земным солдатам! Они настоящие герои, раз носят такое и не поднимают восстания! А ведь им ещё и воевать приходится!

– Да уж, – буркнул я. – Тебя бы в министры обороны – ты бы в армии быстро порядок навела… А уж солдаты бы на тебя молились…

– А ты?

– Что – я?

– Ну, ты ведь тоже солдат? Стал бы молиться на такого министра? – в её голосе проскользнуло нечто, меня насторожившее – неужели миледи решила встать на путь банального кокетства? Зря… Во–первых – с чего бы вдруг? А во–вторых… Когда она ведёт себя естественно, она мне нравится гораздо больше. И я не удержался от подначки, чтобы немного позлить её, и привести в себя.

– Ну, и я, конечно – куда б я делся, – хмыкнул я. – На тебя, попробуй – не помолись… Враз объявишь невоспитанным хамом, на которого порядочные женщины и внимания не обратят…

– Ой, какой ты злопамятный, – удивилась она, но, кажется, притворно.

– Я не злопамятный, – наставительно ответил я, – просто злой, и у меня память хорошая…

– Варвар…

– Таможенник, – подсказал я с готовностью, постучал кулаками в грудь, и издал тарзаний клич. – Не страшно наедине с варваром в диких джунглях? – да что же это – я что, тоже пококетничать решил? Ну и дура–ак! И, что главное – сам не ожидал!

– Нет, – настал черёд ей дипломатично пожать плечами. – На Ретане я думала – вот настоящие джунгли, первобытные, дикие… А теперь смотрю – да они же просто игрушечные! А здесь всё иначе. Заросли вокруг, пиявки омерзительные, москиты, – она шлёпнула себя по щеке и отёрла ладонь о штаны. – Грязь, сырость, неуют, ботинки эти проклятые! Ногу натёрла! – Рика со злостью швырнула ботинок оземь. – Это настоящие джунгли, без подделки – суровые, беспощадные, свирепые даже! Наверное, как и вся ваша планета. И – что касается варваров – если они здесь все такие, как ты, то я не понимаю, почему ваш мир запрещён!

– Я не эталон, – я поспешил малость разбавить комплимент – сугубо из чувства справедливости, как мне казалось, однако вынужден признаться, что мне было очень неловко слушать, как она меня превозносит – неловко, потому что приятно. – Здесь полно людей гораздо лучших, чем я, но есть и куда более худшие, и таких тоже немало. К тому же не забывай – я шесть лет жил на Терре, так что варвар я, так сказать, цивилизовавшийся. А планета у нас замечательная, ты плохого не думай! Есть такие места – закачаешься! Я тебе потом как–нибудь покажу, если захочешь (блин, что я плету?).

– Но… Но это же – Запретный мир! – в глазах Рики опять мелькнул отблеск суеверного страха.

– Ничего. Мы осторожненько… В конце концов, если мы съездим порыбачить на таёжных озёрах, или съедим вкусный ужин в приличном ресторане, то континуум пространства–времени от этого не разрушится. Лазят же здесь и Тиинны, и предразумные обезьяны с Грольснера – и ничего.

– Значит, это возможно? – она смотрела на меня, как на полубога, а мне вдруг стало стыдно. На Землю попасть почти невозможно, она ещё более недоступна, чем их Неверленд, и вот некто, о чьём существовании (за исключением, конечно, родного непосредственного начальства) мало кто вообще знает, вдруг заявляет, что может устроить тебе путешествие в неведомое! Самодовольный самец, вот я кто… Сама леди Рика, ещё вчера только что не плевавшая тебе в глаза, теперь смотрит, раскрыв рот от изумления, – как же тут павлиний хвост не распустить!.. А с другой стороны: что я, не мужик, что ли? Да любой другой на моём месте уже давно бы, по–тетеревиному култыкая и припадая на крыло, вился вокруг неё в брачном танце! Я не лучше других. И не хуже. И поэтому я довольно спокойно ответил:

– Конечно возможно. Ты ведь и сейчас здесь, – и едко ухмыльнулся. – Нравится?

– Нравится, – решительно сказала она, – с тобой… – но вдруг смутилась и осеклась. С пару секунд мы оба прятали друг от друга глаза, а потом Рика уселась прямо на землю, недоумённо вертя в руках кое–как отстиранную портянку. – Странно, когда я её разматывала, думала, что запомнила, как она надета, а вот же, – она беспомощно поглядела на меня.

– Давай сюда лапку, дитя цивилизации, – вздохнул я, беря в руки её маленькую ступню с ещё сохранившимся педикюром. – Смотри, это делается так…

– Отчего ты такой грустный? – Рика внимательно изучала моё лицо в свете костра.

– Нормальный, – ответил я, отведя взгляд. Что я ей мог сказать? Что втрескался в неё по уши, и теперь не знаю, как с этим быть? Потому что пропасть между нами непреодолима, и что я ей не ровня, но в моём сердце она будет жить вечно, и т. д. и т. п. – как в бульварных романах? Глупо, банально, пошло…

– Мне кажется, ты чем–то озабочен.

– Креститься надо, когда кажется, – невежливо отозвался я. Завтра мы должны были пройти сквозь портал, и я злился. Злился на себя, потому что позволил себе против воли увлечься ею. Злился на неё за то, что она мне не пара. Злился на чувство долга, которое принуждало меня отдать её, вместо того, чтобы оставить себе. Так поступить – даже если она согласится – значило навсегда остаться на Земле, сюда за нами, пожалуй, не сунутся. Но здесь я не мог обеспечить ей ту жизнь которой она достойна. Даже если предположить, что удастся покинуть Южную Америку, и добраться до России… И вообще – всё было именно так, как в бульварных романах.

– Расскажи мне о себе, – неожиданно сказала она.

– Да–а… Нечего, собственно, – неохотно отозвался я. – Родился, рос, учился. Потом воевал. Всё, пожалуй.

– А на чьей стороне?

– А я сейчас уже и не знаю. Когда я попал на Терру, Россия на Земле пыталась удержать за хвост одну взбесившуюся от воздуха свободы республику. А когда я последний раз был на Земле – мы с ними уже в дёсны целовались, и инвестировали их во всю ивановскую, и отстраивали обратно то, что так старательно разрушали… Я теперь здесь многого не понимаю.

– А что ты делал, когда был тут последний раз?

– Не знаю… Ничего. В церковь сходил – как раз на Пасху попал. У матери не могиле порядок навёл. Она от инфаркта умерла, когда узнала, что я без вести пропал.

– А как ты… пропал?

– Долго рассказывать.

– Это ничего.

– Мне взрывом ноги оторвало, и левую руку. Понимаешь, кругом бой идёт, чечены озверели совсем, лезут прямо на пули, а нас всего четверо живых. Колька, дружок мой армейский, Иван Ключевых, и Федька Пряников. И я – без рук, без ног. Они хоть как–то отбиваются, стреляют, а мне даже гранату кинуть нечем. Как бревно бесполезное…

– А потом?

– А потом их убили, а мне перетянули жгутами культяпки, чтобы сразу не сдох, вырезали язык, и оставили подыхать на дороге. Меня потом Тиинны подобрали, а на Терре вылечили, – я замолк.

– Ты поэтому так страшно кричал во сне?

– Что я кричал? – я нахмурился.

– Ну… разное… что–то нечленораздельное. И хрипел, будто кровью захлёбывался.

– Психосоматическая память, так, кажется, это называется. Тело всё помнит. А там, – я указал пальцем за спину, в сторону разгромленной базы, – пришлось пострелять, прямо как на войне. Ну, наверное – вспомнилось…

– А что ты любил, когда был маленьким? – всё же деликатности у неё не отнимешь. Видит, что разговор не туда пошёл, быстро тему сменила. Хорошее у них на Неверленде воспитание… Или сама по себе такая тактичная?

– Ну, что маленькие любят. Мороженое, газировку. Маму. Книги любил. У меня замечательные книги были. С картинками, яркие такие, красочные. Мне иногда казалось, что они волшебные. Я по ним и сейчас ещё скучаю.

– А разве нельзя их по памяти восстановить?

– Можно, конечно. Но это будет, как фальшивые ёлочные игрушки, – я сухо посмеялся. – С виду – как настоящие, а радости от них никакой.

– Это тоже анекдот? Такой забавный. У вас на Земле хорошие анекдоты, вы наверное, весёлые…

– Ага. Просто обхохочешься, как увидишь иной раз, как мы веселимся – смех сквозь слёзы. У вашей цивилизации всё–таки жизнь немного пресноватая: дураков мало – и анекдотов тоже. А у нас если не смеяться – пропадёшь. И дураков полным–полно, не хочешь – захохочешь. Знаешь что, твоя светлость, ложилась бы ты спать.

– А ты?

– Я посижу ещё немного, подумаю. Растравила ты меня своими разговорами, – совершенно неожиданно для себя признался я.

– Ладно, – Рика покорно вздохнула, и улеглась. По её лицу, по дрожанию век, я видел, что она притворяется. Может, обиделась? Я глубоко вздохнул:

… И наступает тишина.

Склонив лицо к людским раздорам,

На небе полная луна

Следит за нами жадным взором.

Ей в радость наши пустяки,

Её обиды не смущают,

И одиночества тоски

Она ничуть не замечает…

– Чьи это стихи? – спросила Рика, не открывая глаз.

– Не помню, – соврал я. – Спи… принцесса.

Мы ждали открытия портала уже два с половиной часа. Время тянулось жевательной резинкой, и с этим ничего нельзя было поделать. С самого утра мы едва перекинулись несколькими общими фразами. Несколько оставшихся миль до портала отшагали молча, словно чужие. Моему отчуждённому настроению способствовало ещё и плохое самочувствие. Мне было нехорошо – всё тело ломило, бросало то в жар, то в холод, постоянно хотелось пить, и сильно болела голова, но расстроен я был не поэтому. Мы действительно начинали чуждаться друг друга, потому что по ту сторону портала нас ждала другая жизнь, привычная, настоящая, и в этой жизни у нас не было места друг для друга. У неё впереди балы, приёмы, увлекательные путешествия, гонки на транспланетных яхтах, покорения вершин, репортёры, куча поклонников. Меня ждали мои драгоценные выгребные ямы, которые то и дело наполняются дерьмом в самый неподходящий момент. Их нужно было чистить, и я готовился, отметал всё лишнее, всё наносное, все воспоминания, которые с такой силой сумела пробудить во мне Рика… пардон – графиня Солтри. Я снова должен был стать чужим не только ей, но и самому себе – так намного легче работать – и лишь иногда, наедине с собой, вспоминать того себя, каким уже давно не был, и по которому, кажется, скучал. Леди Рика смогла напомнить мне, что у меня есть не только моя работа, что иногда можно повесить на гвоздь плащ Супермена, перестать притворяться старым добрым мистером Каменная Челюсть – Олд Стоунфейс, как меня за глаза называют некоторые англоязычные сослуживцы, – грозой и ужасом гордиевых узлов, живой антирекламой для служащих Отдела, и просто посидеть, поболтать с приятным человеком, а если этот человек ещё к тому же и симпатичная женщина, хоть и принцесса, то и вовсе здорово…

– Не смей! – я резко шлёпнул Рику по запястью, кажется – слишком сильно, не рассчитал. Её глаза, долю секунды выражавшие непонимание, наполнились обидой, в них блеснули светлые кристаллики, а губы жалобно скривились. Камень нашего раздора – маленькая, ярко–красная и глянцевая как новенький «Феррари» древесная лягушка, испугавшись, сиганула с листа в траву, мелькнула там ярким пятном, и пропала.

– Она ядовитая… – начал было я, но закончить не успел – Рика кинулась на меня, расплескав слёзы, яростно молотила меня кулачками по груди и захлёбываясь повторяла:

– Ты… ты… ты!!!

Я обхватил её руками, прижал к себе этот яростно бьющийся комочек, гладил по волосам, целовал мокрые глаза, губы, щёки, и тогда она внезапно успокоилась, и разразилась бурным плачем.

– Ну, что ты, маленькая, – растерянно шептал я ей, словно ребёнку. – Ну, не плачь. Не плачь, пожалуйста. Эта лягушка плохая, у неё в коже знаешь, нейротоксина сколько?.. А мы тебе другую лягушку поймаем, хорошую…

Рика понемногу успокаивалась, всхлипы становились всё реже, и только плечи ещё судорожно вздрагивали. Она резко отстранилась, вытерла кулачком глаза, и солнечно улыбнулась сквозь ещё не просохшие слёзы.

– Ты только не исчезай, ладно? – со странным выражением в голосе попросила она. – Ты такой… Такой… Настоящий! Как твоя Земля. В Евангелии сказано: «Вы – соль земли…» Ты тоже – «соль Земли»! Смешной каламбур, правда?

Видно, Рика и вправду испытывала сильные чувства – с Евангелием на Терре шутить не принято, как, впрочем, и на всех остальных людских мирах. Христианство здесь распространено куда шире, чем на Земле, особенно учитывая то, что у них не произошло раскола церквей, и Вселенская Православная Церковь на Терре лидировала по числу прихожан. Их минула чаша Инквизиции, они не ведали Реформации и религиозных войн, потому что не было католицизма… Много чего у них не было – они издавна умели договариваться между собой…

Меня отвлекло от грустных мыслей назойливое жужжание.

Мама дорогая! Взглянув на указатель, я ужаснулся: наша сцена длилась аж целых пятнадцать минут! Это я описал всё так быстро, а если сделать скидку на вздохи, всхлипы, хлюпанье носом, то как раз пятнадцать минут и набегает. И осталось–то нам всего–навсего полторы минуты! Я подхватил Рику на руки и ринулся в то место, где заросли одной планеты соединялись с зарослями другой. Пискнул зуммер указателя, и почти сразу подал три коротких сигнала – мы были на месте. Только вот – на каком?

Джунгли как джунгли – словно мы по–прежнему на Земле. Но это не Земля – я кожей чувствовал, что изменились температура и влажность. Однако и не Терра – место, где мы стояли, не было похоже на внутренность стандартного чёрно–серебристого купола портала… Мы просто перешли из джунглей одной планеты в джунгли другой. К тому же, коль этот портал ведёт в Запретный мир, то должно быть как минимум десять человек охраны из НВФ – куда они, к чертям свинячьим подевались?! Я испуганно набил на клавиатуре указателя стандартную формулу проверки – указатель мигнул зелёным, всё было в порядке. Мы были на Терре, в джунглях близ того самого злополучного Сан–Кристиана… А где же тогда купол? Где солдаты из НВФ? И ещё Дед обещал взвод охраны… В любом случае, где бы мы ни были, следовало соблюдать осторожность. Не хватало ещё попасть на зуб к какому–нибудь местному звероящеру. И кажется эта здравая мысль пришла мне в голову очень вовремя – едва я потянул из кобуры пистолет, как позади меня раздался шум, с каким проходит по джунглям только крупное и уверенное в себе существо. Я развернулся, одной рукой отбрасывая Рику за спину, а другой вскидывая взведённый «Стечкин», и… едва удержался от выстрела, даже рука задрожала! Передо мной стоял, оторопело замерев, высокий человек лет этак пятидесяти, с длинными седыми волосами, забранными в «конский хвост», в песочной рубашке «сафари», и штанах, заправленных в высокие замшевые ботинки, с тяжёлым охотничьим станнером на сгибе локтя. Человек побледнел лицом, гулко сглотнул, и сказал на хорошем испанском:

– Эй, ребята, здесь нельзя охотиться, здесь Национальный парк…

– Где мы? – хрипло спросил я его, не убирая пистолета от его лба.

– Ты чего, парень, взбесился, что ли? В Национальном парке природы Объединённой Брасилии! Убери оружие.

– Где купол? – спросил я его.

– Какой купол? – удивился он. – Здесь разве был купол?

– Не пудри мне мозги! – как можно зловеще процедил я. – Здесь был купол портала в Запретный мир!

– Да–а? – поразился он, как мне показалось – вполне искренне. – Я и не знал… Дело в том, что меня только сегодня перевели сюда. Я егерь. Вот хожу, знакомлюсь с участком… А что – здесь действительно портал, да? В Запретный мир? – он опять гулко сглотнул, и испуганно отступил. Кажется, новость о портале в Запретный мир его испугала гораздо больше, чем наведённый между глаз ствол пистолета.

Продолжение романа Игоря Решетова «Третье зло» читайте
в номере №43 «Огни над Бией»