Журнальный мир

От автора: По случайным, но всё равно огорчающим меня причинам эти циклы стихотворений до сих пор не были опубликованы в полной редакции. Благодарю за возможность выпустить их такими, какими они написаны.

Зырянские письма

В августе незрячем и невзрачном
на бомбардировщике прозрачном
двойники и даже тройники
отвезут меня в Березники.

Приземлимся при дожде и громе
на заброшенном аэродроме
в полвторого ночи и пойдём
к яме, где когда-то был мой дом.

На проспекте Веры Бирюковой
встанем мы, построившись подковой
и достанем ржавые ТТ.
Ливень всё сильнее и т. д.

Кашляем, на подбородках – сажа.
Вот и искажения пейзажа –
реки приседают и встают,
горы, как прохожие, снуют.

Нас, как будто в тамбуре, болтает,
дождь то вниз идёт, то зависает.
Яма то зевает, то вопит,
то шипит, как будто в ней карбид.

Вот теперь-то всё должно случиться –
шансов нет, но может получиться.
Ржавчина стекает из руки.
Щёлкнули железные курки.

Мы стреляем, что есть силы, в яму.
Пауза на длинную рекламу.
А потом всё хорошо – зима,
дом в снегу на склоне у холма.

* * *

внутри несытных рябоватых рек
чего-то ищет смотрит человек
рукав засучит сунет руку в реку
и кто-то пальцы тронет человеку

и из воды пойдя кругами вдруг
потянутся к нему десятки рук
стесняющихся тёплых и печальных
на каждом пальце в кольцах обручальных

лицо им подставляет человек
смеётся плачет говорит про снег
горит костёр на низком берегу
начнётся снег костёр горит в снегу

* * *

1.
Листва, листва лежит во рту Урала –
как вяленые рыбы и листва –
и лёгкий дым идёт. И стук, и шелест.
Урал один сидит на берегу,
горит костёр и у огня собака,
покрытая глазами, как росой.
Куда пойти? Все умерли недавно
и стали – наконец-то – как живые,
и разошлись куда-то по делам.

2.
Проходит осень, наступает лето,
проходит лето, наступает осень –
летят, стеклом блистая, паутины –
на берег деревянные моторки,
как выдры вышли и легли у ног.
Зима, зима – нам не нужна ни осень,
нам не нужно ни лето – мы устали
без снега, без снегов, без наготы.

3.
Страна вокруг – как шиферная кровля
панельной молодой пятиэтажки,
стоит Урал и курит наверху.
Сейчас к нему поднимется Алина –
татарка из четвёртого подъезда –
«Какая красота! Ты не замёрз?»

4.
Конец апреля, сигареты «Лайка» –
на пачке изображена собака,
покрытая слезами и росой –
кури-кури! Как хорошо на крыше!
Как хорошо и холодно на крыше!
Как холодно и солнечно на крыше!
Как холодно на крыше – б***ь, п***ц!

* * *

С. И.

холодно а было тепло
(кровь хрустит как будто стекло)

вот и наступила зима
(ходят по Усолью дома)

ночи или тёмные дни
(в небе дыры или огни)

* * *

I
Далёкий край, похожий на прицеп –
вокруг него одни леса и горы.
одни леса – и горы в них стоят,
как будто мебель в утренней квартире,
т. е. внезапно, вывалив нутро.
Соседи что-то сверлят спозаранку
и каменная мебель дребезжит.
И птицы дребезжат над ней, мятутся –
как будто клочья полиэтилена
в воронке ветра с мелкими камнями.
Растёт воронка, втягивает воздух,
стоит полупрозрачная юла
над лесом. А внизу гуляют люди –
здороваются, хлопают себя
то по груди, то по боку – неслышно
внутри одежды дребезжат мобилы,
как будто зубы у детей растут.

II
Меня родили в доме из бетона,
меня везли в коляске из клеёнки,
меня кормили сахаром и воблой,
меня носили в небо на плечах.
В три года я увидел мотороллер,
в четыре года я увидел мёртвых,
мне непрерывно снятся эти сны –
мне непрерывно снятся непрерывно
вокруг домов изрытая земля,
вокруг домов заброшенная стройка,
а под землёй качается вода.

III
Когда я вижу сливочное масло –
я узнаю его и улыбаюсь,
как будто бы июнь и я в лесу,
и лес вокруг меня коми-пермяцкий,
и очень хорошо, что я умру,
и за спиной река или собака.

* * *

горя пламенные горы
и прозрачны и сухи
замирают разговоры
прекращаются стихи

воли каменные воды
не имеют глубины
только соли или соды
ширины или длины

* * *

Плотный песок

Лампочка, наполненная кровью,
загорелась у меня в груди –
это называется любовью.
Я люблю тебя, не уходи.

* * *

Всё изменилось непоправимо.
На небе стало 4 луны.
Я взял себе дополнительно имя
Феофилакт, т. е. «жизнь без вины».

Этими фото я располагаю,
но до сих пор не решился смотреть.
Горе уменьшилось, я полагаю –
где-то на четверть, а, может, на треть.

Не беспокойся о нашей свободе,
не беспокойся о жизни моей
и не пиши мне сюда. Ну, вот, вроде
я и ответил тебе. Т. е. ей.

* * *

Теперь на оцинкованном железе
печатают печальные газеты
и раздают с грузовиков прохожим.
Ещё июнь, но листья опадают.

Случилось что-то – только надо вспомнить,
что именно. Я не могу проснуться
или уснуть. Прозрачны стали веки.
Теперь у взрослых руки без ногтей.

* * *

На небольших велосипедах
из меди или серебра
обэриуты в белых кедах
под вечер едут со двора.

В полях планеты и початки
съедобный излучают свет –
сняв кеды и велоперчатки
они идут пешком след в след

среди светящегося поля,
среди огромной темноты,
среди сияющего горя
невыносимой немоты.

* * *

I
Когда уже и жизнь погасла,
и наступила темнота –
куски светящегося масла
вываливались изо рта.
Когда и вечность перестала,
и пылью сделались грехи –
остался привкус от металла,
похожий на мои стихи.

II
С деревянной веткой в руке
он сидит на крыше один.
Слеп с рождения. А вдалеке
проплывают несколько льдин.

Открывает рот – изо рта
свет идёт, как из маяка.
Закрывает рот – темнота
наступает. Только река

светится зелёным слегка.

* * *

Отсохла половина сердца.
Спокойно смотрит человек,
как из его ладоней кверху
идёт холодный мелкий снег.

Вокруг него стоят собаки.
Вокруг собак стоят дома.
Вокруг домов стоит ограда.
А за оградой – смерть сама.

* * *

Из бедной проволоки ток
перетекает в эту лампу –
и видит белый потолок,
и возвращается обратно,

и говорит в стене другим,
живущим в проводе созданьям,
что умер, что лежал нагим,
что был в каких-то длинных зданьях,

что больше нечего хотеть,
что горе состоит из света,
что нужно только потерпеть
в убогой проволоке этой.

* * *

Следы горения

Убывает тело, будто снег,
наступает перемена жизни –
если раньше путал смерть и свет -
то теперь совсем чужих и ближних.

Мартом тыльным очи отирать –
хороши ли слёзы земляные?
хороши ли слёзы огневые?
хороши ли?.. Надоело врать.

* * *

Сердце моё надуто,
будто воздушный шар.
Выпил и почему-то
вспомнил, как уезжал.

Как говорил, смеялся
и на часы смотрел.
Жалко, что не остался.
Жалко, что постарел.

В поезде в Соликамске
сел у окна, уснул.
Вышел в Волоколамске
позавчера в загул.

Жили, переживали,
прожили. Ну и что.
Люда? А ты жива ли?
Не за что. Ни за что.

* * *

Облако по небу тихо идёт –
белое и молодое.
Что-то оно говорит и поёт
о торжестве и покое.

Речка внизу, на Челябинск шоссе
недалеко от Сысерти.
Да, – о покое и о торжестве.
И о любви. И о смерти.

* * *

Проходя среди этих дождей,
уступая дорогу деревьям –
я совсем позабыл про людей
и про то, что случилось под Пермью,

И про то, что часы на руке
почему-то наполнились ртутью,
и про то, что я жил налегке,
и про то, что я умер под утро.

* * *

…И эта важная печаль,
похожая на полученье
письма и на его прочтенье,
когда всю жизнь свою так жаль.

Окликнут, спросят – говори,
прохожему рукав сжимая,
что есть иная жизнь, иная,
а эта жизнь – огнём гори.

* * *

Носишь сердце, прикасаешь руку
к снегу на заснеженном кусте.
Позвонишь уехавшему другу,
спросишь – как погода в Элисте?

Жизнь идёт, как тихая собака
рядом и глаза у ней белы.
Помнишь, здесь была большая драка –
а теперь здесь пятна от золы.

Города, похожие на горе –
например, Челябинск или Тверь.
Даже если лучше будет вдвое –
всё равно всё будет, как теперь.

Только это ничего не значит.
Я хотел быть счастлив – и не смог.
Каждому, кто говорит и плачет,
кажется, что он не одинок.