Журнальный мир

Звук исчерпал себя. Видимости тоже никакой. Остался один запах – сладковатый запах мертвеющего лета, привлекательный, холодный. Его не расчувствуешь как следует – попадая в ноздри, он согревается и угасает.

Сумерки накрыли холодным мешком группу, которая шла кое-как, прихрамывая, растягиваясь. Наконец мужчины решили заночевать. Женщины заворковали радостно и сбросили рюкзаки.

Местность уже не просматривалась, но кое-что можно было разглядеть, например белые валуны, окаймляющие речку. Бьющая между ними своё нежное тело речка то ли пела, то ли плакала  – звук ожил. Женщины, прислушиваясь, взяли вёдра и набрали воды. Вера поскользнулась и ступила в воду. Это развеселило  – дорога так измотала всех за день, что любое происшествие радовало.

Мужчины тем временем раздули костёр и раскинули палаточный лагерь. Старший группы, крепыш Миша, узнав о происшествии на реке, предложил пострадавшей свои носки и водки, но получил отказ, потому что Миша был нахал да и попросту не в её вкусе. Вера разулась, вытянула ноги к огню, а согревшись, надела собственные запасные носки. Ольга, соседка по палатке, выдала ей резиновые шлёпанцы. Промокший ботинок нацепили на колышек чуть в стороне от костра.

Группа шла уже пять дней. Ещё день – и они на месте, на диком горном курорте, где из недр изливаются волшебные воды, на раз обращавшие больных в здоровых. Вера была здорова, ею двигало любопытство. Про остальных она могла бы сказать, что они трудоголики в поисках отдыха или засидевшийся офисный планк­тон, запасающий свежий воздух на весь рабочий год. И больше ничего, даже имена Вера в первый день путала – ведь незнакомые, списались по Интернету, встретились на вокзале у  крайней кассы, где толпился народ, а кассирши были особенно горласты. Громкоговорители касс орали их нечеловеческими голосами. И сквозь вокзальный рёв Вера расслышала сначала только Ольгу, запомнила только её имя, поэтому решила пока держаться с ней рядом.

Через пару часов, уже в поезде, присоединились к группе попутчики из другого города, а по прибытии на станцию назначения ещё парочка – он и она в одинаковых синих куртках. Ко второму дню путешественники чувствовали себя так, будто сто лет знакомы, соревновались в остроумии, подначивали друг друга и помогали мелочами. Маленькое общество, вырвавшись из тесного городского мира, восторженно шелестело, как молодое дерево под ветром.

* * *

За ночь Верин ботинок высох. Как и за все прежние ночи, за эту ничего не случилось. Только речные девы болтали, переговаривались, но ничего особенного так и не сообщили. Утром ветер носил по стоянке хрустящий пакет, высыпав оттуда смородиновые листья, добытые накануне для чая.

Вера выползла из парусиновой утробы первой, поймала пакет, босиком спустилась к речке, умылась. Вода обжигала. Камни, наполнявшие реку, поросли тонкими зелёными нитями. Увлечённые потоком, нити сопротивлялись судьбе, из последних сил держась своих камней. А люди разве не так? – подумала Вера.

Когда она подняла взгляд, завороженный противоборством воды и растений, движением и сиянием, она обнаружила между деревьями на другом берегу, совсем близко, коричневую гору. Гора покачивалась. Блеснул на солнце маленький глазик  – и Вера набрала в лёгкие воздуха, чтобы закричать, но выпустила из голосовых недр лишь замысловатый писк, который и сама едва услышала. Она хотела убежать, но её будто приклеило к  месту.

Рыжая гора покачалась ещё с полминуты. А потом развернулась и, показав крошечный хвостик на широченном заду, погрузилась в смородиновые заросли. Когда растревоженные кусты замерли, Вера пошевелилась и часто задышала.

Она кинулась к палаткам, вокруг которых закипала утренняя жизнь.

Миша совершал гимнастику, комично потряхивая пивным животом – сказывался офисный режим, зато на руках змеилась отменная мускулатура. Эти руки пребывали отдельно, и даже каждый мускул в них будто существовал своей, физически насыщенной, жизнью.

– Миша, я только что видела медведя! – горло саднило, словно бы она накричалась. Мишины руки сгибались и разгибались, сгибались и разгибались.

– Повезло, – пропыхтел Миша. Красное лицо, похожее на старую вялую редиску, выражало натугу и больше ничего.

Ольга прилаживала сушиться отсыревшую за ночь куртку – забыла на улице. Невнимательная, она теряла, забывала вещи, и всё-то для неё приходилось повторять по два раза. Ей прощали, ведь она была – вау! – актрисой кордебалета областной музкомедии, почти звездой. К тому же обладала парадоксальной выносливостью, шла неутомимо. Была в Ольге одна черта, которая одновременно притягивала и отталкивала Веру: странная манера, разговаривая, смотреть собеседнику через плечо, словно там находится нечто, кто-то стоит. Поначалу Вера всё время оборачивалась. Но быстро привыкла. И было даже приятно испытывать такое: словно за твоим плечом парит кто-то вроде ангела-хранителя.

– Оля, я видела медведя! Только что!

– Повезло, говорят, это к удаче. На-ка… – Ольга равнодушно сунула ей ведро с водой – мол, пора кипятить чай, собираться. Может, Ольга, как обычно, сразу не сообразила, о чём ей говорят, о своём думала? Но Вера повторять не стала, разочарованная общим оборотом дела, взяла ведро и пошла к костру.

Страх, смешанный с восторгом, вызвал уверенность, что происшествие достойно всеобщего внимания. И когда население лагеря собралось за кипятком, Вера объявила торжественно:

– Народ, на той стороне реки я видела медведя.

Заволновались только синенькие, он и она в синих куртках, владельцы маленького цветочного бизнеса, сами робкие как тюльпаны. Но бывалые мужчины сдержанно, экономя слова, объяснили Вере, что на таких маршрутах косолапый – дело привычное, а в такой хороший урожайный год вообще нет смысла реагировать, тем более в отряде найдутся штуки, способные напугать и прогнать даже тираннозавра, а не то что какого-то там приблудившегося косолапого.

– И вообще, ты видела, сколько ягоды? – укоризненно выступил вперёд один, красавчик Артём. Словно оперу собрался петь, руку выбросил вперёд, в сторону кустов тычет. Он бы мог понравиться Вере – такой стремительный, мужественный, скуластый. Взглянешь на него – прямо мужчина с картинки. Но за каждое своё действие он словно ждал авторитетного одобрения от старших. Это раздражало. Вот и сейчас посмотрел на альфа-самца Мишу своими тёмными, длинными глазами. А чётко очерченными яркими губами заискивающе прошлёпал:

– Правильно я говорю, Михаил?

Миша согласно пожал плечами: конечно, не вопрос…

– Ну да… – покорно пробормотала Вера, огорчившись и даже забыв спросить, что же у них есть такое, что способно свалить тираннозавра.

Пара девушек, правда, заинтересовались медведем. И пока в лагере складывали палатки, Вера сопроводила Ксюшу и Наташу, любопытных по роду своего занятия – они сооружали новости в газете, – на берег. Втроём они бродили вдоль речки, не отрывая взгляда от другого берега – вдруг медведь опять появится. А потом вернулись на стоянку. Группа снова встала на маршрут.

Пока шли, Вера изумлялась: как же так? Они долго идут, под вечер едва перебирают ногами, из впечатлений – трава, кусты, камни, чистоцветные открыточные пейзажи, а целый медведь – не событие? Но к обеду устала изумляться, сильно проголодалась.

На привале, втягивая лапшу и запивая её крепчайшим чаем, она прислушивалась к разговорам – общему стрекотанию, которое, если отойти подальше, не отличалось бы от болтовни вечерних кузнечиков. Городская жизнь, если судить по этой стрекотне, у всех протекала примерно одинаково. В этой одинаковости Вера усмотрела сперва общность, а потом ужаснулась: как это похоже и на её смурной сутулый быт, который просыпается вместе с ней, ничуть не удивляясь наступившему дню, и на покой отходит так же хмуро, ополоснув лицо, вытащив из зубов застрявшие волоконца случайных впечатлений. Болезненное ощущение одиночества – вот во что может при определённых условиях превратиться общность! – поразило Веру, словно у неё схватило поясницу или она ударилась локтем. Когда компания поднялась, нацепила рюкзаки и выстроилась гуськом, готовая к последнему рывку, Вера пристроилась в хвосте, плелась грустно, одолеваемая смутными, какими-то неопознанными мыслями.

На ноги ей наступал Саша-задохлик – так Вера окрестила его в первый день. Правда, сразу убедилась, что Сашина хилая внешность обманчива – он пёр, как маленький вездеход, тощая шейка напрягалась, огромный потёртый рюкзак покачивался наподобие верблюжьего горба. Саша работал в магазине спортивных товаров, где по субботам тусовались спелеологи, поэтому знал про активный отдых абсолютно всё – и немного презирал честную разношерстную компанию, с которой выдалось ему идти в этот раз. Высокомерие своё он не считал нужным скрывать, и оно будто капало с его острого прыщавого носа. Вера, синенькие – и вообще всякие новички и слабосильные его раздражали. Вере казалось, что он специально наступает ей на пятки своими жуткими суперботинками. Так что она ни капли не жалела, что дала ему такое грубое прозвище.

До места добрались засветло.

* * *

Группа притормозила на перевале, чтобы сфоткаться на память. Ещё один малюсенький рывок – и они наконец в точке назначения.

Такого местечка Вера еще не видела. Ёлки внизу стремились взлететь, помахивали широкими зелёными крыльями. Облака висели низко, клочьями, будто ватный снег в детском саду – воспитатели подвешивали растрёпанные кусочки ваты на нитках, липкой лентой прикрепляя их к потолку.

Ветер нахлынул – и унёс все умные мысли, Вера не успела поймать ни одной. Она стояла на хребте чудовищного змея, замершего в своём времени, которое, по сравнению с человеческим, двигалось так же медленно, как время Вселенной. Она чувствовала себя маленьким паразитом, о существовании которого ни змей, ни Вселенная не подозревают. Маленьким одиноким паразитом, в компании таких же паразитов.

– Сюда надо идти с желанием очистить не только тело, но и душу. Святое место! – назидательный тон принадлежал (можно было даже не поворачиваться) Лёхе, болтливому, умному, лысому. Он прикрывал свою голову мятой застиранной панамкой, а по вечерам натягивал плотную шапочку – по этому поводу мужчины нецензурно шутили. Лёха с полпинка разводил костёр, ловко двигался, рассказывал всякие вещи. Его болтовня полна была магии, слушатели немели и надолго замирали. В маленьком рюкзаке на груди Лёха нёс большой фотоаппарат. Он снимал то ли для каких-то журналов, то ли для собственного удовольствия. И сейчас выстроил всех на перевале, болтал и щёлкал. Потом встал в компанию сам, аппарат передал Мише. Миша долго смотрел в фотоглазок и наконец, пообещав народу птичку, нажал несколько раз.

Вера присматривалась к Лёхе. Её отпугивала неопределённость его занятия, хотя это, конечно, романтично. Перспектива слишком определённых занятий, впрочем, её тоже не устраивала. Один такой, слишком определённый, уже сидит дома, в свободное от службы время танчики гоняет. Когда совсем определённо, тогда мужчина становится как деревянный – упал, отжался, и всё, никакого душевного полёта, думала Вера.

Наконец, покончив с фото, путешественники разноцветной цепочкой сползли с перевала. Внизу грызла булыжники сердитая река, не имеющая дна как такового – она была слишком мелка для того, чтобы иметь дно, просто волокла своё прозрачное тело по здешним камням откуда-то издалека – из неизвестного убежища к  неизвестной цели. Берегов у неё тоже не было – она просто текла своей дорогой, по обочинам которой солдатами навытяжку торчали высокие острые скалы.

Несколько раз путники останавливались, чтобы привязать к деревьям ленточки, которые предусмотрительно захватили с собой опытные, – приношение здешним духам. Неопытные искали что-нибудь по карманам. Артём оставил жёлтую кулиску от куртки. Ольга устроила между веток губную помаду («Артистка!» – усмехнулась Вера). У Веры нашлись монетки, которые она щедро рассеивала в честь сойотских дочерей Должон и Молжон. Влюбившиеся в чужаков, Должон и Молжон заразились от избранников чумой и умерли до замужества – как раз по пути от своего стойбища к целебным источникам, в надежде спастись. Теперь Должон и Молжон охраняли тропу и долину. Вера любила подобные сказки и от отца-геолога, приносившего их издалека и отовсюду, слышала немало разных историй. Отец рассказывал их на ночь. Вера с головой забиралась под одеяло и оттуда слушала равномерное гудение его голоса. А потом отец погиб где-то в тайге. Вера никогда не могла принять этого. Отец казался ей живым  – точно так же, как живы были в памяти его красочные истории.

Миша повёл группу вдоль реки. Вера заметила по краям реки пирамиды, сложенные из плоских камней. Затем они углубились в лес, немного поднялись в гору и оказались на удобной поляне. С краю поляны возмутительно ярко краснела маленькая палатка, поверх которой сушились широкие мужские шорты, а возле поблёскивали неношеной резиной сапоги. Над холодным кострищем болтался пустым плоский армейский котелок.

Лёха встал возле палатки и позвал. Никто не откликнулся. Тогда, не спрашивая разрешения, новопришедшие разместились, покрыв поляну разноцветными струпьями своих палаток. А потом развели свой костёр – большущий, больше, чем было нужно для практических целей.

В человеке есть что-то первобытное, его всегда тянет к открытому огню. Вера заметила ещё в городе, что при любом удобном случае человечество, где бы ни находилось, разводит костёр. И в темноте, и при свете дня люди толкутся возле, хоть даже им и жарко. Влечёт их его белая яростная глубина, смертельная и благодетельная. Они вдохновенно рвут зубами свои шашлыки, даже и очень жёсткие, только потому, что в них поместился он, огонь. Вера сунула в костёр палочку и не отпускала – смотрела, как зверь забирается по дереву и ползёт к её загорелой руке в надежде поцеловать.

В дальнем распадке уже бродил туман, похожий на огромное весёлое привидение.

* * *

Сумерки вызвали к активной жизни летучих мышей. Птицы затихли. Хозяин красной палатки не появлялся, его ждали, чтобы формально убедиться в том, что ничьё одиночество не нарушено. Формально – потому что никто не собирался никуда идти, даже если бы краснопалаточник и возразил. Но всё же мужчины слегка напрягались перед возможным объяснением. А Вере было очень даже интересно. Интересно наблюдать за мужчинами. Всё лето ходит, ходит она в эти походы, послушавшись подружек Маринки и Людки, которые объяснили ей, что подходящего мужчину можно найти среди туристов. Ходит, ходит, а никого подходящего так и не «присмотрела». Маринка с Людкой, походницы недоделанные, сами бы сначала присмотрели, а потом советовали.

Впрочем, Маринке и Людке просто не повезло, считала Вера и отчаивалась. Но и не рассчитывала особо. К тому же подружки нацеливали её на тот странный мужской тип, который распространён в женской мифологии и условно называется «настоящий мужчина». Что это такое, Вера представляла смутно. Но точно знала, кого не записала бы в такие: хищных маленьких чиновничков в модных, но одинаковых синих костюмах, обедающих в ресторане, где она работала; хвастливых хипстеров, выбрасывающих на ветер родительские деньги или свою зарплату, чтобы покрасоваться друг перед другом; смятых, как алюминиевые баночки, работяг, согласных на многое ради ничтожного; пьяниц, а также бомжа Витю, хозяйничавшего на мусорке; сына маминой подруги Бориса, за которого её много лет безуспешно сватали обе мамаши – её и Бориса; нынешнего сожителя и бойфренда Диму, любителя танчиков, который сидит неизвестно к чьей радости у неё дома, – и так далее.

Всякий раз восстанавливая в голове этот печальный список, Вера переживала – а как же выглядит настоящий? По какому признаку его определить?.. Состоятельный? – да ну их, навидалась уже. Красивый? – не факт, Боря красивый, но дурак. Умный? – а если окажется занудой? Творческий?.. Жизненный опыт подводил Веру. Она могла бы назвать только одного мужчину, которому присвоила бы звание «настоящего» – Виталика, ни умного, ни дурака, симпатичного, но не красавца, весёлого, бедного. Но это было давно. И к тому же она была в него влюблена…

Логические цепочки отказывались выстраиваться и подчиняться полководцу-Вере. С Виталиком ничего не вышло, отучившись, он уехал к родителям в райцентр, не захотел остаться в городе, а Вера не захотела в деревню. И к тридцати шести Вера оказалась в житейском море без руля и ветрил: она не знала, что такое настоящий мужчина, ни в кого не была влюблена, а чувство любви – то ли мимолётное, то ли крупное? – вспоминала уже с большим трудом. Дима поселился у неё после свадьбы подруги, где свидетельствовал, как и Вера, – они как будто бы понравились друг другу. Однако с каждым днём вскипала досада – то ли против Димы, то ли против себя самой. Она не могла больше выносить неподвижности – вероятнее всего, своей собственной. С  каждым днём она всё меньше понимала, чего хочет. Идея пойти в поход, чтобы посмотреть на тренированных, экипированных, самостоятельных мужчин, показалась ей в свете тоскливых мучений не то чтобы хорошей – неплохой. Во всяком случае, на крепких, подвижных людей вообще приятно посмотреть. И вот она смотрит – и всё меньше понимает, что же такое «настоящий», какой из них, как не ошибиться…

Уже вскипела вода, в неё запустили крупу и картошку. На земле отсвечивали банки с тушёнкой. Вера никак не могла привык­нуть к этому походному вареву, которое они дружно именовали супом. Лучше уж лапша с кипятком, как на привалах, на скорую руку. Вера с детства не выносила тушёнки, которую в доме геолога хранили и ели в раблезианских количествах. Крошкой-девочкой она думала, что маленьких коровок живыми помещают в страшные банки, где они умирают, превращаясь в волокнистую материю, окружённую желе и жиром. Может, она и в кулинарный пошла, чтобы никогда не сталкиваться с тушёнкой. Поэтому, может, и работала администратором в ресторане.

Лёха следил за костром: подкрадывался к огню, двигал ветки. Огонь слушался, сосредотачиваясь под тяжёлой посудиной, качая её на своей красной волне. Варево закипало. Вера наблюдала. Плавность Лёхиных движений завораживала. Лысина его светилась.

– Давно фотографируешь? – Вера надела на палочку кусочек зефира (пакетик маршмеллоу она таскала в кармане куртки на такой вот приятный случай) и протянула к огню.

– На свадьбе начал. Жену сфотографировал – и понравилось.

Вера вздохнула – оказывается, занят мужчина.

– А чего путешествуешь один, без жены?

– Ребёнка ждём.

Вера закрыла глаза, от стыда – у человека семья, а она тут пофлиртовать захотела. В темноте её видно не было, но стыдно ей стало перед самой собой – так что ни в какой темноте не скроешься. Ситуация, что ни говори, унизительная.

Подбежали Ксюша с Наташей. Вера дала им зефирных кусочков, палочки – и все трое протянули руки к огню. Зефир раздувался, внутри его поселялся огонь.

К ужину появился краснопалаточник. Сумерки уже иссякли, уступив место ночному волнению. В сумерках нет жизни, на этой границе дневное существование сменяет ночное, всё неопределённо, самое время для миражей. Но как только дневная видимость пропадает вообще, как только человеческое зрение расписывается в абсолютном бессилье, из невидимого гнезда прилетают образы высокого томления и беспредметной страсти  – образы неподобающей чистоты.

Человеческие существа жмутся к огню как к надёжнейшему из укрытий. Ведь ночь – это как смерть, только ненадолго – звенела в Вериной голове прозрачная детская мысль, в тот момент, когда снаружи, вне ауры огня, в волнах свободной ночи, раздался густой свежий далёкий голос.

– Порцию дадите?

Огонь взвился, дрова затрещали. Болтовня и стук ложек стихли.

– Зверь или человек? – пошутил наконец Миша. Он соображал быстрее всех.

– Петя. Турист, – подхватив интонацию, ответил голос. И человек шагнул на границу огня. Они увидели его и успокоились, заговорили.

Пришедшего накормили. Он уверил, что только рад соседству, а то уже заскучал. Хотя народу здесь бродит навалом, ему не повезло ни с кем познакомиться.

– Один пришёл?

– Мои ушли неделю назад, а самому ещё рано возвращаться. Решил кости погреть.

Пришлеца было видно нечётко – огонь и темнота искажают факты. Вера разглядела большие руки, повышенную лохматость головы и простоватого лица, допотопный свитер крупной вязки. У отца был такой – жёсткий, колючий, с улыбающимися оленями.

Когда затеяли чай, то вытащили и коньяк, сбережённый для того, чтобы – по чуть-чуть – отметить прибытие. Пить в здешних местах не принято, объяснил Миша сразу, ещё когда их поезд шкандыбал по звонким рельсам, утягивая пассажиров в неизвестность.

Петя убежал в сторону своей палатки и вернулся с гитарой. Общество аплодировало и ревело – гитары в компании не было, человек, её обещавший, на вокзал не явился. Когда Петя запел, стало понятно, что им натурально повезло. Сосед пел своё, чужое, общеизвестное хорошим баритоном. Ему подпевали с восторгом Ксюша и Наташа, а Леночка-тюльпан оказалась обладательницей проникновенного сопрано, которым к тому же отлично владела.

– Училась на певицу в колледже, – словно извиняясь, пропищала она, отобрала у Пети гитару и затянула что-то не русское и не народное, но сильное, пробирающее.

Вера тоже хотела бы подпеть, но голосок у неё не пел, был маловат. К тому же она охрипла накануне, под впечатлением от медведя. Но душа пела, и про себя Вера подхватывала любое, что бы ни начинали.

А потом, отходя ко сну, ворочалась в спальнике, вспоминала старые песни, которые пел под гитару отец тысячу лет назад. Засыпая, она чувствовала себя космонавтом в надёжном космическом корабле среди звёзд. Она испытала надёжное чувство, что, должно быть, сойотские сёстры не умерли от чумы, а вылечились и всё-таки встретились с возлюбленными. Возлюбленные умчали их в свою суровую долину.

У костра ещё сидели. Но больше не пели, а говорили лёгким шёпотом. Костёр сник, тоже засыпал. Колебались неясные тени, ползли по боку палатки. Две из них остановились, зависли, колебались.

– Спокойной ночи тогда… – почти уж не владея языком, шепнула Вера.

Две смутные тени ещё повисели за палаткой, а потом исчезли.

* * *

Наутро Петя оказался рыжим инженером заводского аэропорта.

Он выбрался из палатки позже всех, к полудню. И его все ждали. Никого не замечая, он понёс себя за пределы лагеря, на берег. Прошёл мимо Веры. От него волнующе и горячо пахло потом. Вера покраснела вслед удаляющейся рыжей фигуре. Она заметила растительность на широкой груди, прекрасные икры, и вообще…

Когда рано поутру Вера пошла умываться, то взяла с собою зеркальце. До того не брала. В зеркале увидела себя свежую, хорошенькую, несмотря на целых тридцать шесть. Осталась довольна.

А вернувшись в лагерь, вдруг торжественно объявила:

– Буду готовить сегодня! – и отправила Ксюшу с Наташей мыть картошку, а Ольгу снарядила за водой. Сама вознамерилась добыть дикий чеснок, который рос за пределами лагеря, вдоль тропы, по которой они спускались.

Петя встретился ей на тропе. В его огромной длани болтался белый пакет, в котором просвечивало тёмно-красное.

– Я тут сгонял на турбазу, – он был очень доволен и открыл пакет.

В пакете лежал отличный кусок мяса. Добытчик – отозвалось в глубине Вериного существа. Она почувствовала умиление, и восхищение, и глупую радость, оттого что сегодня они проживут без мёртвых карликовых коровок.

– Хочешь, после обеда сходим погулять? Там здорово, всякие фигуры… – предложил Петя.

– Ну да, отлично.

* * *

Турбаза лежала недалеко от лагеря – домики, обшитые разноцветно, кони, красный вертолёт. Хозяин турбазы, рыжий, как и Петя (родственники – предположила Вера), добродушно показал им владения.

Потом Вера и Петя попили воды из минеральных источников. Дошли до горы игрушек, пластмассовых пупсов, барби и металлических машинок – их оставляют бездетные женщины, которые просят у сойотских сестёр женского благополучия, объяснил Петя. Постояли возле деревянных скульптур – краснолицый идол у глазной воды, фавн с бессовестно торчащим членом, охраняющий мужской источник. Вера вспомнила сказку про Иванушку-дурачка, который окунался в разную воду – да и стал молодцом. Петя засмеялся: да, похоже на то…

Отошли от источников, и Вера упала на моховую перину, тревожную, необыкновенно мягкую. Попа и спина её медленно намокали от таинственной воды, скрытой подо мхами. А она всё разглядывала небеса и ёлочные верхушки. «Что про меня подумают?» – как будто бы горевала потом о намокшей спине, а на самом деле желала, чтобы подумали.

Следующие дни в горах прошли беспечно. Вере было не тридцать шесть, а восемнадцать. Петя смотрел на неё влюблённо. И под конец путешествия они всё-таки согрешили.

* * *

Соседи обсуждали перемены: угрюмый милиционер Дима из пятой квартиры смылся, погрузив барахло в серую «Тойоту». Дворовая малышня наблюдала за погрузкой, свесив ноги с железных гаражей, растянувшихся цепочкой напротив дома. Сидя на гаражных крышах, детвора била пятками в гаражные стенки, чем сильно нервировала Диму.

На место Димы в пятую квартиру пришёл на своих двоих рыжий здоровяк, морды не разглядеть, заросла щетиной. Детвора пробовала его дразнить, но рыжий закинул парочку младших школьников, к их буйному восторгу, прямо на козырёк подъезда. После чего, понятное дело, сразу стал уважаемым членом пацанского сообщества.

– Верочка, у тебя новый мужчина? – с чарующим любопытством спрашивала тётя Женя, местная сплетница. Если она не выуживала хотя бы парочку сплетен, то сама сочиняла их, виртуозно. Вера подозревала, что даже тёти-Женина работа логопедом по меньшей мере наполовину состоит из выдуманных диагнозов. И предпочитала утолять жажду соседки к новостям, чем слушать потом о себя всякое.

– А что, хорош? – задиристо спрашивала Вера и смеялась про себя. Тётя Женя уносилась вскачь, рассеивать новость по квартирам.

Их пятиэтажка была стара – сама по себе и контингентом. Вера окончательно переехала сюда лет десять назад, после смерти бабушки. События её жизни, безусловно, интересовали оставшихся бабушкиных подруг, их пожилых детей. Веру не удручало, а скорее забавляло такое любопытство. Иногда она специально рассказывала им небылицы, наблюдая, как с течением времени её рассказы трансформировались, переходя из уст в уста, обрастали невероятными подробностями.

* * *

Но вскоре старушки встревожились. Новая Верочкина жизнь стала их беспокоить.

– Верочка, очень громко работает у вас телевизор вечерами, я уже сплю – и то слышу, – Анна Николаевна, учившая Верочку русскому языку в средней школе, а теперь глубокая пенсионерка, была катастрофически глуха на правое ухо и почти глуха на левое.

Вера извинялась, краснела, бледнела. Тётя Женя скоро объявила на старушечьем лавочном собрании, что поговорит с Вериным мужчиной, ибо Вера по вечерам всегда на работе, поэтому все проблемы от них, от мужиков то есть.

Старушки, похоронившие своих мужей, тётю Женю не поддержали, а те, чьи мужья ещё резались в домино на теннисном столе детской площадки, выдали своё благословение.

И тётя Женя, женщина трижды разведённая и в отношении мужчин решительная, одёрнула кокетливый халатик на дряблом животе, распрямила плечи и, подправив завитый блонд, поднялась на этаж и позвонила.

– Молодой человек, откройте! Я знаю, что вы дома!

И ещё звонила и взывала, решив уладить дело до Вериного прихода, а заодно и немного пококетничать. Но квартира молчала.

А за полночь опять потекли из квартиры звуки, хотя и помягче. Часам к четырём утра всё прекратилось.

В последующие дни происходило то же – тётя Женя шла, звонила, призывала, нарываясь на глухую тихую оборону. Ночью телевизор кряхтел, рычал, шипел, но умеренней. На пятый день дверь открыли. Сама Вера сердито глядела из железной рамки входной двери.

– Ходите тут, мужчину мне пугаете! – рявкнула Вера. Вид у неё был необычный – глаза блестят гневно, поверх служебной ресторанной одежды – халат, волосы растрёпаны, лежат вкривь и вкось.

«Прямо дикая какая-то…» – подумала тётя Женя и больше, от греха подальше, не приходила.

Старушки разделились на два лагеря: одни – постарше – жалели Веру. Другие, впечатлённые историей, слетевшей с тёти-Жениных уст (в ней фигурировали: водка, наркотики, привидения и сам сатана), объявили Вере и её «рыжему» войнушку. В ней участвовали: старший по дому, управляющая домом компания, мэр города, осчастливленный коллективным письмом, и санэпидемстанция, которую вызывали измерить уровень шума. Но из войнушки ничего не вышло – санэпидемстанция проигнорировала, мэру было некогда, управляющая компания не обнаружила нарушений – мусора, клопов, тараканов. А старший по дому, и без того распиленный вдоль и поперёк сварливой женой, послал всех к такой-то матери и смотался на рыбалку.

* * *

Ближе к зиме встревожились Верины подружки. На работу она стала приходить неаккуратная. Не то чтобы лохматая или с грязными ногтями, но невыспавшаяся, руки поцарапаны, одежда вся в каких-то волосах, ногти обрезаны под корешок. А однажды пришла с фингалом.

– Ты должна его бросить! – зарычала шеф-повар Юлька.

– Да это случайно получилось, Петя тут совершенно ни при чём.

– Р-р-р-рассказывай! – Юлька в этих делах опыт имела, потому что сама страстно, увлечённо дралась с мужем. Но Юлька была валькирия – именно поэтому работала на жарке стейков в ресторане «Викинг». Вера валькирией не была, Юлька это понимала и приготовилась вмешаться.

Тёти-Женин подвиг Юлька решила повторить в понедельник, как раз когда была Верина смена. Она отпросилась с работы, сказавшись больной. Прихватила с собой официанток Маринку и Людку, которые в этот день отдыхали. Вере ничего, конечно, не сказали. Втроём они заявились к подружкиному дому и полчаса звонили в домофон, то и дело поглядывая в окно на втором этаже, с голубыми шторами, Верино.

Наконец Людка догадалась стукнуть в окошко первого этажа. На них уже давно и молчаливо пялились из-за стёкол разнокалиберные бабки и тётки, которые, судя по напряжённым лицам, могли и милицию вызвать. Тётка, которая появилась в окне первого этажа, осмотрела Людку и задёрнула шторы, не пожелала говорить.

– Откройте нам! Мы в пятую! Домофон не работает, наверное! – заголосила Людка.

Но дверей им так и не открыли. А когда заступницы собирались уходить, из окна второго этажа, где плескались голубые шторы, донёсся престранный звук, извергаемый, положительно, из мужского горла.

– Дома, гад! Не открывает ещё, сволочь! Нажрался, наверное, скотина! – рычала Юлька, но на приступ не пошла, дала обратный ход. Маринка и Людка виноватым гуськом побрели за ней, как викинги за своей крылатой девой.

* * *

Вскоре, под давлением Юльки, Людки и Маринки, запаниковала мама Веры. После смерти мужа она одиноко проживала на другом конце города, потихоньку учительствуя и терпеливо ожидая внуков. В жизнь дочери не лезла – Вера унаследовала независимый характер отца и на любые вторжения отвечала резко.

Петя маме нравился, и она уже всерьёз примеривалась к роли бабушки. А что же теперь? Сколько ещё ждать?.. Определённо, придётся вмешаться, – храбрилась мама, обещая Юльке пробраться в квартиру дочери и всё разузнать. Испекла воскресный пирог с рыбой и отправилась в гости.

Там она обнаружила чрезвычайно грустного Петю, подозрительно весёлую Веру и непроходимый беспорядок: разрушенную мебель, грязные следы, комки пыли, какую-то шерсть. Маме тяжело далось зрелище бытового кошмара, а ещё тяжелее – голодного Пети, со зверским аппетитом тут же уничтожившего её пирог.

Она вернулась домой и, не снимая обуви и плаща, погуглила: «Разгром в квартире грязь мусор некормленый муж диагноз». Несколько диагнозов услужливо выбросились на её берег. Она, по общей женской привычке, выбрала самый устрашающий. И стала строить планы психиатрического спасения дочери.

«Как же это случилось?!» – задавала себе вопрос мама. Как дошло до того, что её уравновешенная дочь сошла с ума?!

* * *

А на самом деле случилось вот что: Петя затосковал, начал реветь по ночам. Особенно в полнолуние.

Вера сначала не поняла. Проснулась как-то ночью в холодном поту, села на кровати, видит – гора в окне качается и жалобно ревёт. Боже ты мой! – всплеснула руками Вера.

И так он ревел почти каждый вечер. Тогда Вера придумала кормить его поплотнее, а на десерт давать ему мёду, и побольше. Так, с трёхлитровой банкой в обнимку, он и засыпал на полу под окном, насытившись.

Холодные тонкие стены пропускали любой звук, и Петин рёв при таком раскладе предвещал скорый апокалипсис – приедет всадник тётя Женя на белом коне, Анна Николаевна на гнедом и так далее.

У Веры не было на такой неожиданный случай готового решения. Кто ж знал, что Петя так затоскует!

Она записала его к доктору, на утренний приём. Вечером Петя заупрямился, много рычал, оставил на дверях огромные царапины, вдребезги разнёс монументальный бабушкин буфет. Но наутро, обессиленный, сдался, почистил зубы, побрился.

Доктор внимательно выслушал Веру, осмотрел Петю, отправил на анализы, рентген и томографию. По окончании исследований, выставив пациента за дверь, обратился к Вере.

– Я не вижу никаких отклонений. Но, возможно, следует показать его ещё и ветеринару.

В октябре с Пети посыпалась шерсть, в промышленных объёмах. Договорились, что Вера станет убирать квартиру утром, а Петя – вечером, до полуночи.

Однажды Петя вернулся домой и сообщил, что его уволили – он глубоко процарапал страшно дорогой механизм, что на заводе авиационного профиля совершенно недопустимо. После этого он перестал куда-либо выходить, сидел безвылазно дома.

А как-то раз Вера пришла с работы пораньше, ещё даже не было двенадцати, да и луна в тот день уже шла на убыль – а дверь ей открывает огромный коричневый медведь. Тыкается в щёку грустной мордой и, шевеля хвостишкой, отправляется в кухню, сварить кофе. Сердце разрывается всё это видеть!

Вера поняла, что ей срочно нужно с кем-то поговорить.

* * *

Но как описать своё отчаяние Юльке, Маринке и Людке? В  каких словах? Понятных слов у неё нет.

Мама не годилась для такого разговора, страдая тонкой душевной организацией. Езди потом на другой конец города, валерьянку ей капай.

Тогда Вера написала Ольге. Перед тем как написать, пару дней, проходя мимо театра, задерживалась, стояла и думала, не заглянуть ли, не потребовать ли разговора прямо сейчас. Театр, где Ольга отплясывала в кордебалете, переливался из адского красного в океанский синий и весенний зелёный. Сбоку точно так же переливалась церковь на горе, а напротив, скромнее, – водяной фонтан, который уже молчал, погружённый слесарями в спячку, но огоньки по его периметру ещё светились белым ледяным светом.

Никаких разумных поводов для встречи не было. С Ольгой они после того похода не виделись, да и в путешествии, по большому счёту, только соседствовали, в самом начале испытав друг к другу лёгкую симпатию. Поэтому, когда они встретились и уселись за тайный, отгороженный ширмой столик ресторана (того самого, где Вера работала), она и не знала, как начать, о чём заговорить. Накатывали, одно за другим, воспоминания – как они с Петей познакомились, как гуляли, как строили планы. Но Вера отгоняла их, болтала Ольге о каких-то пустяках, пытаясь как-то оправдать своё желание встретиться.

Наконец Вера решилась. Напомнила обстоятельства путешествия, рассказала о возникшем счастье и подвела к тому, что счастье ушло, будто его и не было. Ольга слушала и смотрела, по обыкновению, куда-то через Верино плечо.

Маринка принесла салат и две порции стейка. Её лицо выражало крайнюю степень удивления.

Ольга качала головой, качала ногой. На лице её тлели остатки театрального грима, она пришла прямо со спектакля.

Юлька всунула за ширму напряжённую острую мордочку – как еда? не нужно ли ещё чего?

Не нужно, улыбнулась великодушно и помотала головой Ольга. В Ольгиных ушах дрожали серьги – кораллы кочевников и ханская бирюза. Ольга подробно расспрашивала о Пете. Захандрил, с работы уволили, депрессия – отвечала Вера. Люська маячила за ширмой, умирая от любопытства. Вера выглянула, махнула на неё рукой, требуя удалиться, не мешать.

– И что думаешь делать? – Ольга вдруг уставилась прямо на неё, приблизив лицо. Огромные ресницы, покрытые блёстками, превращали её светлые глаза в две белые дыры. И Вере показалось, что оттуда, из белых страшных дыр, на неё глядит кто-то другой.

Воспоминания обрушились на Веру, захлестнули волной.

В них горная река разлилась, её зелёное тело пенилось и шумело, погребая в себе всякий здравый смысл. Река встала на горную тропу, и течение поползло вверх, против всяких человеческих правил, затопляя по пути лиственницы, покрытые нежной шёрсткой, накрывая минеральные источники, подминая деревянные головы и фигуры. Накрыло поляну с красной палаткой на краю, накрыло почти уже всю тропу. Вода брала гору. Она могла бы поглотить всю горную цепь. Спеющий плод так наполняется соком, прежде чем одрябнуть и предъявить семена.

– Так что делать-то собираешься? – Ольга сморгнула, блёстки посыпались с наклеенных театральных ресниц.

А что можно сделать, когда солнце уходит спать? Или когда наступает осень и тайга сбрасывает роскошную, но тяжёлую желтизну? Или когда теплолюбивые гуси смываются в далёкие страны? Что делать, когда всё, что ты можешь сделать, – это поблагодарить?

Две мохнатые светло-голубые бабочки Должон и Молжон слетели с Ольгиного лица, оставив красный рот разговаривать. Они порхали, задевая блестящими крылышками о стены, колыхая воздух. Вера протянула руку, чтобы раскрыть ширму и выпустить пленниц.

…Выпустить? Она взглянула на Ольгу, лицо которой было пусто, и отдернула руку.

…Выпустишь, а он прибьётся к кому-нибудь…

Бабочки наконец вернулись на своё место.

…Ну и что, что прибьётся, пусть прибьётся.

Ольга встала и попрощалась – рано утром репетиция. Она снова, по обыкновению, смотрела мимо Веры, через её плечо. Вера поблагодарила за разговор.

…А вдруг надо просто подождать – и у него пройдёт?

Ольгины каблучки смолкли.

…Или не пройдёт? Не пройдёт.

За штору вторглись подружки.

…Что же теперь, в цирк его сдавать, что ли? Слёзы побежали, когда она представила, как Петя крутит педали несуразного трёхколёсного велосипеда, а вечерами ревёт в клетке, силясь выпросить если не свободу, то хотя бы маленькую баночку мёда.

– Это кто была такая? – конкретно приступила к допросу Юлька.

…Кто сказал, что любимых надо в цирк сдавать или цепью к батарее пристёгивать, чтоб не сбежали?

– Это его любовница? Любовница, да?! – не унималась валькирия.

– Гони ты этого рыжего, сдался он тебе! Мы тебе получше найдём прям щас! Прям тут! Нормального найдём, денежного, в костюме! – распорядилась Маринка.

В костюме? Вот и верь после этого бабским сказкам про настоящих мужчин, – про себя засмеялась Вера. А потом засмеялась вслух. Смех её становился громче, ударял уже через коридор в стены ресторанного зала. Посетители, как растревоженные птицы, поворачивали головы на звук.

Смех катался по эфиру как яблоко вдоль голубой каёмочки, высвечивая славные картинки Вериной любви. И приглашал заглянуть дальше, в самую глубину, где любовь одноимённа со свободой.

Маринка ускакала звонить начальству, отпрашиваться по причине форс-мажора. А Людка побежала за валерьянкой, которая есть лекарство мифологическое. Ну а разве в такой ситуации может помочь средство иного характера?

– Придётся выпустить! – счастливо хохотала Вера, трепыхаясь в железных Юлькиных объятиях. Она наконец нашла точку своей любви, опираясь на которую сможет теперь всё что угодно.

Она представляла, как Петя радостно скачет по полю, зад­ние его лапы обгоняют передние, шерсть лоснится под солнцем. Оно теплится над горизонтом, а потом закатывается, как детский мячик в тёмный угол, лишая сущее радости. И всё проваливается в сон.

Иркутск