Журнальный мир

1

Мощное, мускульно-твёрдое слово – твердь; оно словно требует заглавной буквы – столь массивно и величаво: и твердь небесная соотносится с земной неразрывно, организуя космическое целое, даруя возможности творчества: устремлённого в небеса.

Заглавной буквы требует и поэзия Виктора Петрова: высоко несущего драгоценный факел лучших традиций, словесной силы, глубины, своеобразия…

Никаких игрищ не подразумевает судьба поэта: жизнь одна, и проживать её придётся всерьёз, даже – смертельно всерьёз, ибо все знаем, чем заканчивается предприятие.

Жизнь одна – и подразумевает она какое-то количества ледяного ветра, тяжести мороза, и – преодоления их: пусть речь о метафизическом холоде, речь о:

Железный путь спрямил указкой –

Не юг, не запад, не восток.

И, окропясь водою карской,

Взошёл, как ледяной цветок.

Но вьюга налетела чёртом,

Пророча неживой предел –

Загинули цветы несчётны,

Один лишь я и уцелел!

Приговорён к оцепененью,

Замру, умру… И злей тоски

Меня сова коснётся тенью,

Сорвать пытаясь лепестки.

Стихотворение, наименованное «Ледяной цветок», открывает книгу Виктора Петрова «Твердь»: и словно конденсирует в себе характерные меты поэтического дела поэта: жёсткая твёрдость строк, жизненная стойкость, доля метафизики, интересно дозированная – в соотношении с мерой реальности, освещаемой стихом, своеобразная сказовость, идущая от должного… да никак не всплывающего вечного Китежа…

Каждый лепесток стиха будет сиять, выверен и красив, и никакая сова современности, забитой шелухой пёстрой пустоты, не собьёт ни один.

2

Голос Петрова высок – именно таким только и можно говорить о крещенской воде, о тайне тайн, не разрешишь какую никакими научными методами-постижениями:

Ступаешь в крещенскую воду,

Наяда – моё божество!..

И накрест прорубленный створ

Грехи омывает народу.

Мы грешные – я так особо! –

Страстей и гордыни рабы.

Бежал бы куда от судьбы –

Зароком повязаны оба.

Мощно работает усечённая рифма – божество-створ: сразу рисуя сложную картину; и безжалостность к себе – со вспышкой зарока, каким связан с судьбой – словно, всколыхнувшись, выступает из целящей, чёрной, ночной, ледяной воды.

…из которой вообще, как известно, пошла жизнь.

Жизни много в поэзии Петрова: самой плазмы её – густой, как мёд, насыщенной, как научный поиск, пёстрой, как русская ярмарка.

Она различно вламывается в стихи: то историей, чьи одежды весьма изорваны, особенно – если речь о нашей, русской:

Сибирь колесовали поезда –

Вела их паровозная звезда.

Стонал, стенал столыпинский вагон.

Паду на рельсы – неизбывный стон.

Этапами гоняли русский люд.

А хлад сибирский по-медвежьи лют.

…то осмыслением креста: столь важного на Руси: хочется мечтать: когда-нибудь возмогущего поднять её – хоть тенью своею – на должную высоту:

Смотрите: мукою христовой

Искажены мои уста!

Высокая метафизика – русского видения, разумеется, – прорастает сквозь стихи поэта, набирая высоту от дерзновения мысли:

Я думал: слово – это слово,

А слово – это взлёт креста…

Так понимается слово: ныне сведённое в основном к передаточной функции; так чувствуется слово поэтом, как и должно…

А история у Петрова – точно одушевлённая: кажется – в духе философии общего дела Н. Фёдорова – поэт необыкновенно чувствует всеединство людское, где каждый, будучи целокупной индивидуальностью, является же и частицей глобальной всеобщности.

Оттого так и ощущаются стоны гонимых по этапу: будто через современность проходят их тени.

Современность, конечно, оставляет желать лучшего:

Свои пятилетние планы

Уже осмеяла страна –

Пьяны тем столицы и пьяны,

Одна только даль не пьяна.

Но и современность, какая уж есть, не тронет русской тяги к бесконечной воле.

…ах мускул русского вольнолюбья!

Ах, мощь и ширь нашенского разгула!

Отсюда и – «Гуляй-Поле», и «Богатяновка», становящаяся стихом; Богатяновка, являющаяся порой следствием оного разгула, и чередующая пивную… с тюрьмой.

Закроется моя тюрьма на Богатяновской,

И вновь откроется пивная, что была,

И срок, наверное, придёт пред Богом каяться.

Пока ж гуляй, сирень-весна!.. И все дела!

Космосом и грехом стянуто у нас национальное, родное, русское, порою скорей – расейское; бывает: и из колючей проволоки вырастают розы стихов; отсюда такие произведения, как «Срок», «Поезд»:

Поезд шёл в ночную пору

Расписанию вдогон,

И вольготно было вору

Спящий обирать вагон.

Вор в законе издалёка –

Не улыбка, а оскал,

Чёрный глаз, гортанный клёкот –

Души русские искал.

И жутко, и прекрасно, и ужасно, и муторно: но дело поэта – отделить космическое от низового, потому стихотворение завершается мыслью – острой, как биссектриса, парадоксальной, заставляющей думать на новых оборотах:

Поезд шёл, летел по свету,

Как всему и всем ответ:

Ничего святого нету –

Ничего святее нет…

3

Образ деревни, концентрированно данный в нескольких строках: образ, прослоённый жизненным свинцом: и – уходящий, как бесконечные элементы натуры, постепенно убывающие из реальности:

Баню растопили по-белому,

Жизнь крутнулась наоборот…

Баба сердобольная беглому

Ставила еду у ворот.

Сильно построенные стихи Виктора Петрова черпают материал в той же мере из жизни, сколь и из мечты: о вечном сиянии русской правды:

Я ветром по свету гоним,

И слышен поруганный гимн,

Как звон колокольный на дне –

Град Китеж, мой Китеж во мне!

Китеж, прекрасный, сказочный Китеж вечного, ещё не воссиявшего толком русского солнца: как сладко и могущественно это представление…

Впрочем, стихи Петрова больше сумрачного колорита: сгущённых красок, сильного нажима пера.

Острые звёзды Кремля

Ранили русского зверя,

И задрожала земля,

Веря Христу и не веря.

Лучше страдать на кресте,

А не поддаться расколу:

Тянется крест к высоте,

Прочее клонится долу!

Нечто потаённо-исконное, глубинное, как руда, определяющее русское бытие сильно просвечивает сквозь стихи поэта.

Как ни прискорбно, для русских характерна тяга к запредельности с неумением да и нежеланием отвлекаться на суетное: два полюса, определяющие русскую жизнь долго-долго.

Многого из того, что должно быть – нет; многого; но стихи, идущие ввысь, по световой вертикали, добавляют гармонии к окружающему миру, и стихи Виктора Петрова как нельзя лучше доказуют это.

4

Есть метафизическая высота русской деревни: связанная и с Китежем и с княжением, связанная тысячью отливающих золотом нитей с прошедшим, с традицией, уходящей, как натура, забываемой, почти забытой:

Твоя деревня, мать родная Княже!

И ночью белой нежится изба:

Полцарства – за тебя! – не за коня же:

Взамен бы только прядку отводить со лба.

Когда посмотришь снизу на меня ты,

Почудится – повелевает свыше взор…

Твоя изба так это княжие палаты,

А где я был и делал что – какой же вздор!

Свет пламенеющий, осенние листья, нисходящие на землю…

Философия избы: на протяжение веков ассоциирующейся с Русью – избы, более значимой, чем княжеские палаты.

Стихи В. Петрова заряжены силою природного слова-солнца; они вспыхивают литою вековой церковной парчой и звучат булатом: когда есть необходимость; они становятся нежнее шёлка, и режут правдой, ибо нельзя же ею, наждачной, пренебречь.

Страшные строки зазвучат о храме на холме: погубленном и разорённом:

Загублен храм на том холме,

Куда всходили мы с тобой.

И раны стен, и свет во тьме

Являли зло наперебой.

От капищ траурная гарь,

И не сбылась благая весть,

Но там, где осквернён алтарь,

Не зря гнездо соколье есть!

Страшные – но ведь птичье гнездо наполнено светом жизни в неменьшей степени, чем всё остальное пространство, и продолжение жизни, явленное в стихе, воспринимается врачевателем упомянутых ран.

…Как своеобразно увидена рысь, точно становящая символом таинственного леса: и взгляд её мерцающе-текучий, словно отвечает немыслимым тайнам мирозданья, таящимся везде:

Я знаю, в том лесу гуляет рысь,

Большая кошка, вольное созданье.

И смотрит рыжая подолгу ввысь,

А звёздное таится мирозданье.

Поэзия Петрова держится высотой: мирочувствования, входящего в стихи образным строем, высверком мысли, огнём правды, плазмою жизни, и насыщенность стиха разнообразием всего поражает, предлагая свой космос.

5

Под сенью русского размаха вызревает, дабы соком истечь, трагедия, и поэт, чья чувствительность может соперничать с сейсмографом, ощущает её и в красках разгула, захлёста, ярой силы:

Гулеванит Гуляй-Поле –

Шашек дикий пересверк!

Батька думает о воле

И подковывает век.

Вишни кровенеют рясно,

Белый снег убит во рву.

Кто за белых? Кто за красных?

Я за зелену-траву!

Располосовано будет тело Отчизны, и многое уйдёт, и пейзаж деревни сделается тёмным, тяжёлым…

Виктор Петров удивительно чувствует русское, даже потаённое, даже как будто едва проступающее пунктиром в подспудных слоях истории.

Тут двойственно: с одной стороны – сияющий Китеж, так и не поднявщийся из-под метафизических вод, с другой – деревня, всё глубже и глубже погружаемая в оные…

Полюса, определяющие русское бытие, тяжелы, и совместить их не получается – подобно тому, как тяга к подвигу в русских сильнее желания кропотливо и нужно собирать… к примеру, табуретки.

Стихи В. Петрова сильно стянуты волокнами метафизики: необходимость осмысления яви зажигает свет внутри оных волокон:

Сказал победитель: «Восславь…»

Я славил не сон – славил явь,

И звёздному верил огню,

И мир весь держал за родню.

Тут и вселенство русское: всеединство – так сильно выраженное философом Фёдоровым: поэтом всеобщего дела…

Китеж, глубоко спрятанный в каждом из нас, прорывается замечательными лучами-строками стихов, коли речь о поэте: и Виктор Петров, сильно и ярко представляя современную поэзию, даёт образы, налитые светом смысла и наполненные тою мерой глубины, что свидетельствует о степени поэтического дарования…

6

Бои, битвы, Армагеддон…

Неистовство шумит в поэзии Виктора Петрова; взмывает вверх, тянет знамёна к неведомым полюсам:

Он схлестнулся крест-накрест с тобою

И земные отринул пути.

И, распятые общей судьбою,

Разве можете с неба сойти?

Было то, что ещё не бывало,

А что было – рассыпалось в прах…

Ты руками его обвивала

И в подлунном и в прочих мирах.

Миры множатся, отражаясь один в другом; и вот уже поминается – «Мой род Аввакума Петрова»: кажется, действительность, банальность её объёма не могут удовлетворить Петрова, взбирающегося всё выше и выше…

Гудения, занятое у сфер, сила, способная сокрушать крепостные стены…

Даже ноты лирики, звучащие в его стихах, своеобычны: точно изъяты из боёв: столь же естественных, сколь и необходимых:

Милая, гладишь меня по щеке –

Я, как всегда, небрит навсегда.

После заблудишься ты вдалеке,

И обомрут мои поезда.

Он громоздит свою лествицу к небу – Виктор Петров; и лествица эта тем вернее, чем гуще звук, чем правдивее он связан с напластованием истории, веры правды…

«Твердь» В. Петрова, вышедшая в издательстве журнала «Юность», разлетается мощными словесными лентами, испещрёнными письменами бытия и мысли (как знать? может быть, именно она и определяет первое), закручивается турбулентно, продуваемая онтологическим ветром, и, повышаясь и повышаясь, завершается стихотворением «Иордань», занимающим свет у фаворского:

Иорданской водою омылась

И забыла, что было вчера.

Солнце белое – высшая милость –

Осветило мои вечера.

… Мне бы тоже омыться – по-русски! –

Вифлеемскую зрея звезду…

И ворочаю плечи до хруста –

Иордань прорубаю во льду.

Тотально – тяготея к предельной ёмкости строки, и добиваясь оного – поэт вбирает действительность и запредельность в свою книгу.

Тотально – многоствольным лесом – или стрельчатым органом звучит она: великолепно-живая.

И слово Петрова, адресованное вечности, касается ныне людских сердец: дабы не ороговели совершенно от бесконечного напластования сует.

7

Пышная и яркая, как ярмарка, неистовая, как стихия бунта, отдающего то Пугачём, то Стенькой, трагическая, как умирающая деревня, поэзия Виктора Петрова включает в себя многое: русское, коренное, поднимающееся ввысь, становящееся всеобщим…

Возникнет Китеж: бездной и символом, красотой и надеждой: Китеж, вечно сопровождающий русскую реальность мечты.

О, русскому сердцу многое будет родным: и боль, проходящая сквозь него, есть боль за весь мир: оскорблённых, поруганных…

Очень русское, очень из Достоевского чувство-ощущение моделируется Петровым с очевидной и жёсткой чёткостью, и… нежностью…

Парадоксальное сочетание?

Да нет, для нашего мировосприятия вполне логичное.

И сквозь безнадёжность: пепельно-предельную, казалось бы, пробиваются лучи, несущие солевую силу надежды.

Неистовство закипает-зацветает в строках Петрова: оно зацветает садом высоты, благородной пеной белейших цветов покрываясь – ибо не бывает так, чтобы раны были сплошными… Исцеление должно грянуть!

Духовное исцеление Отчизны, слишком заблудившейся в потребительских переулках.

Легенды, мелькая пёстрыми полосами, оживают фрагментами в поэзии Петрова, сообщая ей новые краски, давая дополнительную силу.

Строка ёмкая: как хорошее хозяйство; строка мускулистая, как мужество героя.

И поэзия, предложенная Виктором Петровым, сочетая в себе множество высоких свойств, зажигается суммами подлинных стихотворных звёзд.

г. Москва

(«Поэтоград», №8, 2021)