Журнальный мир

На повороте, где шоссе уходило вверх по склону, Николай Шилов попросил водителя остановить автобус. Подхватив сумку, вышел и спустился с асфальта на давно не езженную проселочную дорогу.

Вскоре за невысоким березняком показалась деревенька из семи обветшавших разоренных изб. Траву вдоль улицы не косили давно, но просматривались промятые машиной следы. По ним Шилов добрался до нужного места. Окна дома, как и у соседних избушек, не были заколочены досками, но на дверях веранды висел замок.

«Ну, здравствуй, домик у дороги, старый дедушка с добрым лицом, — прошептал Николай, вспомнив вдруг слова известной песни. — Жив еще, слава богу!»

Он поставил сумку на скамейку у сгнившего палисадника, под нижние ветки одичалой яблони. В далекие годы шиловского детства этой яблони не было, как и еще много чего вокруг дома. И не только вокруг. Веранда, шиферная крыша, обшитые досками и покрашенные уже успевшей вылинять голубенькой краской стены, низенькая пристройка ко двору — всё выглядело незнакомым. Высокая трава, мелкий березняк и ольховый кустарник, вперемежку с морем крупных красных ягод буйно разросшегося шиповника, говорили о запустении и скрывали то, что смутно помнилось Шилову.

Через приоткрытые ворота двора он пробрался внутрь и оглядел огромное пустое пространство. «Где-то вот тут и родила меня мать шестьдесят пять лет назад…»

Поднялся по шаткой лесенке на рундук, оттуда попал на сеновал. Здесь ничего не изменилось за долгие годы: тот же настил из толстых жердей, те же дощаные ворота, сквозь которые пробивался свет с улицы, те же пыльные серые бревенчатые стены.

И в полутемных сенях не обнаружилось никаких перемен. Даже три палубных гвоздя, на которые обычно вешали кой-какую домашнюю утварь, сидели в тех же бревнах, на высоте вытянутой руки. Шилов вспомнил, как здесь, в сенях, однажды январским днем двоюродные братья отца строгали широкие доски и как кудряшки стружек сыпались из-под рубанков. Дядья делали гроб умершему накануне хозяину дома. Тогда Шилову казалось, что они были не в меру веселы и деловиты. «Вишь, какой домик деду твоему ладим?» — говорил один из них, высокий худощавый Михаил, и подмигивал десятилетнему Кольке.

Шилов открыл скрипнувшую дверь избы. И здесь особых перемен не обнаружилось. Русская печь, как будто та же, прямо из детства, стояла на прежнем месте. Всё кругом — маленькая кухонка с одним оконцем в проулок, переборка, отделявшая прихожую от зала, некрашеные потолок и пол, даже почерневшие от времени рамы остались такими, какими сохранила их детская память.

«А ведь по этим половицам я делал первые в жизни шаги. Не помню, конечно, но именно тут. Где же еще… До трех лет жил ведь в этом доме…»

В прихожей-кути, у переборки, в те далекие времена стояла кровать деда. Но теперь ничего железного в избе не осталось: видимо, «металлисты» поработали. Еще на подходе к деревне Шилов заметил в траве небольшую кучу железного хлама. Наверно, сборщики металлолома время от времени перетряхивали содержимое заброшенных изб, всегда находя что-то нужное для себя.

За окнами послышался шум мотора. К упавшей ограде сквозь метровую траву медленно пробирался черный «Уазик». «Опять “металлисты”?»

Шилов вышел на улицу. К веранде уверенным хозяйским шагом сквозь заросли пробирался невысокий крепкий мужик лет пятидесяти. Увидев незнакомца, от неожиданности он остановился в растерянности.

Шилов поздоровался и пояснил:

— В родной дом вот заглянул.

— В родной? — не понял мужик.

— Да. Я здесь шестьдесят пять лет назад родился. Стало быть, родной. Давно это было.

— Вон какое дело! — мужик почему-то обрадовался и протянул Шилову широкую ладонь. — Будем знакомы, Иван Гусев. А ведь и я тут родился! И не только родился. В школу отсюда бегал, в армию отсюда ушел и со службы вернулся сюда же. Почитай, двадцать лет тут прожил! Лучшую часть жизни.

— А я только три года. Да потом еще с отцом сюда приезжал, пока дед жив был. Шилов моя фамилия. Николай Шилов. Дом-то дед мой строил, еще до войны.

— А мой батька купил его где-то в конце пятидесятых. Обшил, покрасил, дранку шифером заменил, веранду и мастерскую, где валенки катал, пристроил…

Иван говорил и говорил, ему явно хотелось рассказать о своем.

— Вот эту яблоньку я выкопал в овраге и принес, посадил. А береза, что за углом, — из лесу. Брат мой тогда рябинок насадил вдоль забора. Уже высохли все, погибли…

Они сидели на полусгнившей скамейке. Гусев рассказывал о своих родственниках, о той жизни, которой Шилов не знал. Николай пытался ее представить, но не получалось: его собственное детство прочно засело в памяти, свои воспоминания, — о деде, дядьях, двоюродных братьях и сестрах, которые съезжались сюда летом, — не пускали ничего чужого, незнакомого. Иные картины представали перед глазами, а не те, что рисовал Гусев.

— Может, по сто грамм? За дом, где мы оба родились… Ты, кстати, где конкретно появился? Я вот — во дворе, — Шилов подтянул к себе сумку и достал из нее бутылку и закуску.

— А меня мать родила в медпункте на лесоучастке, в трех километрах отсюда, в условиях чистоты и стерильности… Вы мне чуть-чуть, полрюмки. За рулем ведь.

Иван выпил, отломил кусочек сыра.

— Сорок километров еще по асфальту до города крутить. На кладбище я приезжал, к отцу, оградку покрасил. Решил по пути дом навестить. Тянет он к себе. Воспоминаний с ним много связано… Сейчас он ничей. Мы продали одному дачнику из Питера, он сперва ездил каждое лето, потом перестал. Надоело, видать, бороться со здешним бытом. Провода бомжи срезали, до магазина пять километров, в деревне — ни души…

Гусев умолк и, прищурив глаза от падающего на запад солнца, посмотрел вдаль, где внизу косогора, в низине среди желтых песков, петляла река.

— А с речкой-то с этой сколько всего связано, бог ты мой! — сказал он. — Но дом — главное. Он всё, как веревкой, стягивает. Не станет его — и всё… Как это сказать-то… осиротеешь, что ли. Сейчас заезжаю в деревню каждый год. На кладбище и сюда.

Они сколько-то еще помолчали, в тишине вспоминая каждый свое, близкое и дорогое сердцу. Потом начали прощаться. Гусев тоже зашел в дом, побыл там минут десять и, выйдя, предложил Шилову подкинуть его до города. Но Николай отказался, пояснив, что ему надо в обратную сторону, на железнодорожную станцию.

Гусев уехал. Шилов еще посидел, прикрыв глаза и изредка прикладываясь к бутылке. Воспоминания о былом вновь вернулись к нему. Даже показалось, что где-то рядом прозвучал голос деда: «Да все здесь, где им быть-то. Колька с Витькой червей копают напротив хлева, в назёме. А Сашка снасти проверяет. Закат седни славный!»

Шилов даже улыбнулся, поняв, что это двоюродные братья под руководством деда на рыбалку собираются. И вдруг увидел сразу всех, кто обычно населял этот дом летом. Вон обе его тетки — под яблонями на маленькой печурке готовятся варить в кастрюле малиновое варенье, вон дядя Степан точит литовку, чтобы выкосить друганец между грядками. А младший брат, Вовка, крадется с палкой в крапиву — проверять содержимое куриного гнезда.

«Колька, ты, рукосуйко, опять яйца снял? Я вот тебе лупцовку задам!»

Это вновь был голос деда.

Шилов провел по лицу ладонью. Но ему не было грустно — просто на душе стало как-то особенно тепло, будто он и впрямь свиделся с теми, с кем свидеться уже никак нельзя.

Он просидел у родного дома до вечера. И когда выходил к вечернему автобусу, чувствовал себя бодрым не по годам.