Журнальный мир

* * *

Кто трамвай «Желание» упустил

и догнать пытался, но не догнал?

Те уже далече, тех след простыл,

копией прикинулся оригинал.

Чёрно-белой лентой, двухцветным сном

я остался б в прошлом, как тот трамвай.

Только жизнь правдивее, чем кино,

но насколько шире её канва?

* * *

И стал забористым вином

сердечный виноград.

А мне бы стать простым дождём

и литься наугад

из тёмной тучи, и всего

себя отдать земле

задаром – жадной и живой,

забыться в её мгле.

* * *

День короток, а ночь длинна,

и третья зимняя декада,

и постигает вновь страна

все откровенья снегопада.

И солнцу грустно оттого,

что кратковременно дежурство.

Но будет время – и его

во всём величии дождутся.

Оно не заболело, нет,

оно – накапливает свет.

cherchez, cherchez

Листва шуршит: «Шерше, шерше» –

и сразу легче на душе.

И этот бедный декаданс

полезнее десятков фраз –

необязательных, пустых,

произнесённых вкось и встык.

Могучий тополь за окном

готов забыться крепким сном,

но раздевается не вмиг,

а медленно, словно старик.

Старик он! Так оно и есть.

Кто посадил его – бог весть.

Был слабым – богатырь уже,

а рядом с ним – «Шерше, шерше…»

* * *

Прикупи себе пуховик –

не «Охрана» на нём – «Анархо».

Походи, скажу, поживи

в поселении Коммунарка.

Повздыхай, как старик: «Москва»,

накати, как юнец, портвейна

и читай вечерами Рейна

(выбрал рифму бы он: «места»).

А потом, будто слово из

тех кавычек, что выше, вырвись –

сделай вдох, и взлети, и вниз

посмотри. И увидишь мир весь.

* * *

«Я люблю тебя, листопад», –

мальчик маленький говорит,

а потом он плачет навзрыд,

непонятно в чём виноват.

Скоро будет первый ледок,

скоро листья накроет снег.

Мальчик маленький одинок.

Листья падают на проспект.

зрелище

Вот тебе стихи –

только грустные,

как пуховики

на искусственном

никаком меху

и не греющем.

Через не могу

ждёшь ты зрелища.

Вот гармонь возьму

(где запрятана?)

и спою весну

братцем мартом я.

А потом – забудь,

и апрель не в счёт.

Закусив губу,

ждёшь ты зрелища.

И растает снег,

будет солнечно.

Я приду во сне

только с полночью:

перезрел, ища

полномочия.

Будет зрелище.

В пункте «Прочее».

* * *

Учись довольствоваться малым

у троечника-неформала.

Необходимое – с собой:

рюкзак с нашивкою простой,

одна тетрадь на все предметы,

и «Крематория» кассета,

и три-четыре сигареты,

которым, в общем, грош цена.

Но впереди – весна, весна!..

* * *

Ты не хочешь в мою тишину,

потому что страшна, многомерна.

И считаешь: опять разверну

я гармошечку грусти, наверно:

вот беззвучные пляшут меха,

это честная песня немая.

Не ищи утешенья в стихах –

говорят, словно всё понимают.

А ты будешь стоять в стороне,

ожидая мажорной концовки.

Для тебя места нет в тишине,

как в театре прорабу в спецовке.

* * *

мне признание незачем

вы услышали фыркнули

жизнь короткий отрезочек

между ножками циркуля

в золотом одиночестве

доказал теорему я

но не требую почестей

премий лавров не требую

* * *

На Земле останутся острова,

на которых никогда я не побываю,

флаг их – нежная синева и

вечнозелёная трава.

Гимн вживую я вряд ли когда услышу,

потому что, видимо, не судьба.

Но ударяйте смелее в барабан,

поднимайся, песня, всё выше и выше –

к небесам, в нежную синеву.

А я-то ещё живу. Пока что ещё живу.

* * *

Прошли толпою кришнаиты –

к реке спускаются уже

и дарят песнь её душе.

Старуха вслед глядит сердито,

и комьями её слова

выбрасываются в пространство:

«Как допускает государство…»,

хотя сама едва жива.

А брань её – как бы броня,

от выдуманных сил защита.

Ругается на кришнаитов,

а почему – и не понять.

Как будто пенсии лишают

и разбавляют молоко,

но над рекой звучит легко

их песня дальняя, простая.

* * *

«Вы посещали это место?» –

мне Yandex задаёт вопрос.

Координаты, зюйды, весты…

Я в рифму что-то произнёс

себе под нос.

А настроение что надо –

кому-то надо, но не мне.

И в мире лучшая награда –

быть незначительным noname,

сливаясь с карты местом белым,

терраинкогнитою стать,

пока горит твоя звезда,

а сам ты под её прицелом.

* * *

Я вырос из леса дремучего,

из серых колготок и времени,

когда Маршака я разучивал,

из детства молочного, где меня

всерьёз вряд ли кто-то рассматривал, –

и вот, словно в лодке, во взрослости

плыву сквозь плотнейшее марево

в какой-то невиданной области.

Неясен мне пункт назначения,

зачем и куда нужно двигаться?

И где оно, успокоение?

И выбор – добраться ли, выбраться?

* * *

В чём сила слабости твоей,

скажи, упорный муравей?

С товарищами крепость строишь

в обход зачёта трудодней.

Все братья за тебя горой,

весь век ты по земле сырой

спешишь. Ответ, конечно, скроешь

под веточками и корой.

* * *

Короткая память людская –

ты словно речушка в лесу.

Я в мире не всё понимаю,

но многое превознесу:

и самую малую малость,

и самый ничтожный штришок –

а что ещё в жизни осталось?

Костёр из двух веток разжёг.

А то, что забудут, – не горе!

Но я буду помнить о вас,

как помнит купальщиков море

в спокойный безветренный час.

* * *

Во сне человечек то пляшет, то плачет –

и помнит, хитрец, все мои неудачи.

Удачи же он позабудет

и вместе с рассветом разбудит.

И ждёт человечек опять человечер

и ночь, чтоб запрыгнуть, как будто на плечи,

в мой сон, беспокойный и тонкий,

но лучше б стоял он в сторонке.

Стоял бы, не трогал, стоял бы, не плакал,

но плачет и пляшет, упорный, однако,

и определиться не может –

зачем, для кого, отчего же?

* * *

Идут поэты-модернисты

в постмодернистский новый век,

а вслед за ними с громким свистом

летит индустриальный снег.

Сгребёт огромною лопатой

печальный дворник этот снег,

и век закончится двадцатый,

на вечный уходя ночлег.

* * *

Я сильно устарел, наверное,

взят вязким веком на измор.

Продолжится стихотворение,

как только щёлкнете Read more.

Не бойтесь: всё у нас бесплатное –

и продолжение стихов,

повязка марлевая-ватная,

намёк на счастье и любовь.

Куда, прошедшие по ссылочке,

зашли вы? Или я завёл?

Стихи – послания в бутылочке,

подслащивает их ликёр

кофейный, ягодный, неистовый –

да всё равно уже какой.

Осталось эти строчки выставить,

чтоб жили в ленте новостной.

* * *

Цветку отпущена декада –

десяток дней.

Считает кто-то: так и надо?

Ему видней.

Цветок по лепестку теряет –

ещё живёт,

но – постепенно умирает,

оторван от

теплицы ли, оранжереи

и от корней.

Его никто не пожалеет,

хоть столько дней

держался, после – чахнуть начал,

и вслед за тем –

ведь не могло и быть иначе –

засох в воде.

* * *

Дети выходили ворону,

а сороку похоронили.

Кто-то смертью слегка лишь тронут

и отпущен, а кто – навылет

поражён – из рогатки точной

и оставлен в земле навеки.

А ворона осенней ночью

на большой тополиной ветке

что-то каркает. Про сороку?

Жизнь ли славит свою вторую?

А сорока во тьме глубокой.

Дети маленькие горюют.

Лесная элегия

Живут Форева и Тугеза

в глуби потерянного леса,

давно привыкли к мошкаре

и к заморозкам в ноябре.

Живут Тугеза и Форева:

избушка – справа, баня – слева.

Им не барахтаться в пыли

в опасных городах Земли.

У них hard-bop, blues-rock & jazz,

и уникальный пьяный квас,

и на виниле – Цеппелины,

и в одеяле – пух-перина.

Они на выборы не ходят,

и World Wide Web их не заботит.

Всё просто: вместе навсегда,

и над избой горит звезда.