Уфимские заложники

Уфимские заложники

Хроники трагических событий 1918 года. Продолжение

(Продолжение. Нач. см. в № 7)

 

 

Обысканных направляли в трюм № 1 на носу баржи. Так как баржа шла в это время вверх по течению (кроме того, на реке Каме были относительно высокие волны), пароход «плюхал» лопастями колес, людей обливало водой. Заложники спускались в трюм мокрые, раздетые и разутые. В трюме № 1 они провели около двух часов, после этого заложников снова перевели в «обжитый» трюм. Там они нашли свои вещи, разбросанные по полу. Это было около 1 часа ночи 8 июля.

Такой же обыск был произведен и у чехов в трюме № 3, при этом чехословаки были переведены в трюм № 4. С чехами производившие обыск обращались более деликатно, подчеркивая, что они видят в них рабочих, а отнюдь не буржуев. Чехам возвратили деньги.

И трюм уфимских заложников, и трюм чехов в первый раз за все время пути закрыли наглухо железными створами. Некоторое время спустя железная створа трюма уфимцев открылась и к заложникам спустился один из матросов. Он спросил: «Кому принадлежат две пачки тысячных билетов?» Йозеф Каргер заявил, что деньги принадлежат ему одному, но это не его личные деньги, а для всего эшелона чехов. (Как оказалось, он бросил деньги в две щели пола, но, очевидно, матросы поднимали доски пола трюма и нашли их там.) На вопрос «Сколько денег в пачках?» Каргер ответил: «24 тысячи».

О том, что происходило дальше, свидетельствует Арсении Успенский: «Снова спустили железную западню. Тишина на барже. Длинные минуты томительного ожидания. Наконец западня открывается. Сверху кричат в трюм: “Каргер. Иди получай деньги!” Каргер ушел по направлению к корме. Люк с треском закрыли». Г. Бусов: «Когда [Каргера] повели… конвоиры производили разный шум, стуча винтовками и топая каблуками о железную крышку люка, но при всем этом шуме мы все же слышали два ружейных или револьверных выстрела и неистовый крик».

А.П. Успенский: «Проходит две-три минуты. Не возвращается. Люк снова тихо открывается. “Александр Ница!” Уходит и Ница. Мы думаем, что и Ница ушел получать деньги, так как у него было отобрано около 4 тысяч общественных денег. Раздался детский писк, плач… Что это? Было общее тревожное замечание. Проходит снова две-три минуты, и закрытый люк снова тихо открывается. “Толстой Петр!” Уходит медленной поступью Толстой. По уходе каждого топот по палубе и снова тишина… Тоже закрывание и открывание люка. “Полидоров!”, исчезает и присяжный поверенный Полидоров. Прежняя картина. Трехминутная пауза. “Тарновский!” Доктора Тарновского, председателя губернского комитета партии соц.-рев., мы соц.-рев. начали удерживать. “Нет, товарищи, я пойду”… Ричард Робертович Форстман рычал точно лев, запертый в клетку. “Расправляются, как с баранами, поодиночке, и мы молчим. Какая досада, что я не захватил браунинг. Два раза жена приносила в тюрьму и не решалась отдать мне. Я бы даром не отдал свою жизнь!” Он надел сапоги, кожаную куртку и картуз, закурил трубку и ждал своей участи. “Форстман!” – “Пусть придут сюда вызванные раньше, тогда и я пойду!” – сказал он хриплым голосом. “Форстман!” – раздался кричащий, растягивающий его фамилию голос, Форстман продолжал стоять на своем. Команда “Возьми винтовки и гранаты! Вниз!»

Форстмана начали упрашивать идти наверх, не доводить до расправы внизу. Правый соц.-рев. Форстман – кооператор… как бы нехотя пошел по лестнице на Голгофу.

Внизу после этого происходило нечто невероятное. Старик Бусов плачет, склонив голову на плечо сына: “Коля, Коля, что это? Господи, пощади!” Подпоручик Маркин утешает своего плачущего брата и отца. Редер подходит то к одному, то к другому: “Да что же это такое? Неужели убивают?” Нотариус Каминский на коленях молится в угол, где горела в это время свеча. Порываев, рядовой солдат, как бы пряча голову в подушку, просил соседей: “Товарищи, скажите им, что я болен и не могу идти, – если будут меня вызывать…” “Лишь две минуты мучиться”, – успокаивал я себя и других, ожидая следующего вызова.

Во время вызова Форстмана и следующих за ним некоторые из нас, почуяв недоброе, стали звать на помощь чехов из соседнего трюма постукиванием в железную стену, отделявшую нас. Другие отговаривали от этого, опасаясь всеобщей свалки, всеобщей гибели. Но чехи и не могли прийти на помощь. Как мы потом узнали, они были заперты в трюм железным засовом, вставленным в ручки железных створов люка… Далее вызвали все так же поодиночке Ауэрбаха, потом Редера, направляя их, как и предыдущих на корму баржи… Потом вызвали Маковецкого и Козелло, тоже поодиночке. Когда вели последних, слышны были залпы… Что [на корме баржи] делали с вызванными, мы до сих пор не знаем».

После того, как увели десятого заложника, оставшиеся вновь попытались протестовать, заявив конвою, чтобы показали вызванных заложников. На это им ответили, чтобы они «не смели этого поднимать, так как [их] товарищи на допросе, а если кто осмелится протестовать, то все погибнут». В подтверждение своей угрозы конвойные продемонстрировали заложникам через люк винтовки со штыками и гранаты. Прошло еще около «пяти минут мучительного ожидания» (А.П. Успенский). Наконец люк вновь открылся, в трюм спустился помощник начальника уфимского конвоя Брунстрем и предложил заложникам спать спокойно: «Иначе все подохнете как собаки!» Проведя «успокоительную» беседу, Брунстрем удалился. Люк закрылся до утра. Больше никого не вызывали.

Что же произошло на корме баржи? Оставшимся в трюме арестованным было сообщено, что все десять заложников перешли в распоряжение Воросцова. Ситуация несколько прояснилась, когда в сентябре 1918 г. в Уфу вернулся Й. Каргер. Вот что с ним произошло. Когда Каргер вышел на корму, здесь стояло пять матросов и красногвардейцев с винтовками. Каргер оказался в их окружении и сразу понял, зачем его вызвали. Он был молодым (25–28 лет), хорошо тренированным офицером. Поэтому, когда матрос сказал: «Начинай!» и красногвардейцы взяли винтовки на штыки, только один из конвойных успел кольнуть Каргера в грудь. Чех отшвырнул красногвардейца, вырвался из кольца конвойных и бросился в Каму. Несколько выстрелов с баржи не задели его, и он, проплавав с полчаса, спасся.

Но, видимо, судьба остальных заложников была трагичной. Оставшиеся в трюме почти не слышали выстрелов (за исключением того момента, когда выводили Маковецкого и Козелло), криков тоже не было слышно, хотя просили уводимых кричать, если будет плохо. То, что эти девять заложников были убиты, подтверждают советские источники. Правда, в этих документах не говорится о том, как они были убиты. А.Я. Гутман (А. Ган), экономист, обозреватель и редактор крупнейших столичных газет России «Биржевые ведомости», «Вестник финансов» и др., летом и осенью 1918 г. находился в Вятской губернии. Здесь он принимал участие в издании ряда повстанческих газет: «Прикамье», «Воткинская жизнь» и «Ижевский защитник». В своей статье «Ижевское восстание» А.Я. Гутман вспоминал о том, что в газете «Прикамье» одним случайным свидетелем «была подробно описана ужасная смерть несчастных заложников, которых чекисты убивали по очереди топорами, ружьями и молотками… Экзекуция продолжалась всю ночь. Трупы замученных были сброшены в Каму». Опровергнуть или подтвердить это свидетельство какими-либо документами пока не удалось.

Вскоре после расправы с заложниками пароход остановился, с баржи был брошен якорь, и буксир ушел. Утром мимо баржи шел пассажирский пароход, который конвоиры начали призывать к себе и даже несколько раз выстрелили из винтовки. Пароход подошел, причалил баржу сбоку и доставил к пароходной пристани Сарапула. Было около 9 часов утра 8 июля 1918 г. Начальник конвоя П. Зырянов объявил заложникам, что их здесь высадят. Они вздохнули с облегчением, считая, что опасности остались позади. Заложники не подозревали, что в Сарапул привозили для расстрелов.

А.Я. Гутман вспоминал: «С начала 1918 года на Каме свирепствовали чрезвычайки […]. Особенной жестокостью и зверствами отличались чрезвычайки пермская и сарапульская. В Сарапуле […] орудовали большей частью черноморские матросы. Военным комиссаром был некий Седельников, молодой человек со звериными наклонностями, самолично убивавший арестованных. Все тюрьмы города и уезда были переполнены. Каждую ночь там убивали […] заподозренных в контрреволюции, не внесших сполна налогов или вообще чем-либо не понравившихся властям. Обреченные перед расстрелом подвергались страшным пыткам […]. [Председатель Сарапульской ЧК] матрос Воросцов и комиссар Седельников лично по ночам приезжали в тюрьму и расстреливали намеченные по заранее составленным спискам жертвы. Каждый попавший в тюрьму знал, что оттуда он, по всей вероятности, уже не выйдет. После ночных кровавых оргий оставшихся [в живых] арестованных заставляли мыть полы и стены тюрьмы, забрызганные кровью […]». Вот в эту тюрьму и должны были быть переведены с баржи уфимские заложники.

Когда на баржу приехали члены Сарапульской ЧК, то они приказали заложникам все вещи сложить в одно место и выходить без вещей, которые будут охраняться конвоем, и затем вещи привезут на телеге в тюрьму (Эти вещи так и не были возвращены владельцам.). После этого арестованных повели в тюрьму. Конных и пеших конвоиров было более двухсот человек: конные были частично вооружены револьверами, они также вынули из ножен свои шашки; пешие держали наизготовку винтовки с примкнутыми штыками. Около 11 часов утра 8 июля заложников без денег и вещей привели в тюрьму.

За исключением С.П. Хитровской (переведенной в тот же день в земскую больницу) и прапорщика М.М. Разумова (как подозреваемого в убийстве уфимского лидера левых эсеров Юдина его посадили в камеру к уголовникам) всех заложников, 86 человек, поместили в одну тюремную камеру.

А.П. Успенский так описывает тюремный быт заложников: «Камера наша была большая, в четыре окна, обращенных на площадь между винным складом и винокуренным заводом, но [86 заключенным в ней] было тесно. Вдоль двух стен и посередине камеры имелись нары – голые доски. Немедленно все места на них оказались разобранными. Не попавшие на нары разместились на полу вдоль остальных двух стен, под нарами и на столе – четыре человека. Спали вповалку, как овцы в стаде, плечом к плечу: повернулся один, будит, заставляет повертываться и своих ближайших соседей. Под тяжестью спящих три нары одна за другой рухнули [в первую же ночь], правда, без особых жертв, и почти вся камера стала спать на полу. На вторую […] ночь и еще более на третью почувствовали появление отвратительных насекомых. Белье, постельные принадлежности, посуда, мыло, деньги – все у нас было отобрано при уходе с баржи. Все время с 8 июля [до конца августа] спали на голых досках. То нет соломы, то нет наволочек для тюфяков и подушек […]».

Свидетельствует Г.А. Бусов: «Через три дня нас, уфимцев, привели в другую камеру, где условия были тоже не лучше […]. Вещи нам так и не были возвращены. Все словесные и письменные заявления оставались без последствий. Нам отвечали, что арестанты ничего иметь не могут и должны лежать на голых нарах […]. Мы просили начальника тюрьмы, чтобы нам принесли каждому по одному полену дров положить в головы, но и в этом было отказано. Лежать было невозможно: по нарам ползали вши, клопы, блохи и прочие насекомые».

А.П. Успенский: «Мы все обзавелись насекомыми. Сначала стеснялись, а потом пересилили стыд для занятий, которые немыслимы при культурном образе жизни. Только через месяц пребывания в тюрьме часть из нас получила пожертвованное [сарапульцами] белье».

Г.А. Бусов: «Стекла в окнах были выбиты, и во время ветра мы ночью не лежали, а сидели кучками, плотно прижавшись друг к другу, дабы несколько обогреть охолодевшие части тела. Пища выдавалась весьма плохого качества, хлеба выдавалось по одному фунту на человека самого плохого и сырого».

А.П. Успенский: «На тюремном пайке жить голодно. У нескольких лиц, несмотря на тщательный обыск, деньги все-таки не нашли. Таких “принесенных” денег оказалось около 700 рублей, и 500 рублей с небольшим из них сдали в коммуну. На них мы выписывали молоко, хлеб, жестяные кружки и деревянные ложки […]. Недостаток в табаке восполняли суррогатами. Курили крапиву, кору и листья тополя, душицу, ромашку».

Г.А. Бусов: «При таких тяжелых условиях жизни начались заболевания. Я и еще восемь товарищей были отправлены в земскую больницу на излечение, но и там жизнь была не много лучше тюремной: продовольствие давали очень скудное, а лекарства никакого совершенно в больнице не было».

Но сильнее физических страданий для заложников были моральные страдания и душевные переживания. По словам А.П. Успенского, две последние ночи, проведенные заложниками на барже № 4, «терроризировали нас до крайней степени». Об убийстве Деева и об исчезновении десяти заложников оставшиеся в живых уфимцы боялись говорить с кем-либо из лиц тюремной администрации. Даже чья-либо робкая попытка узнать хоть что-нибудь у кого-нибудь о судьбе исчезнувших товарищей вызывала активный протест со стороны остальных уфимцев-заложников.

А.П. Успенский: «Никто не соглашался сразу, нужно было оказывать моральное давление, чтобы заставить кого-нибудь вызваться к начальнику тюрьмы по общим нуждам. “Вон Толстой был старостой, а теперь не знай где”. Не высказывалось, но легко было читать по лицу отказывавшегося идти к начальнику. Расстроенные страхом нервы воспринимали повышенно, ненормально все, что хотя бы в малой степени могло угрожать нам […]. Подъезжает ночью кто-нибудь к тюрьме, послышится шум по коридорам, раздастся щелканье затворов и ключей, посмотришь: кто-нибудь встает на нарах, садится или сходит на пол и чутко-чутко прислушивается […]. “Ну сейчас вызывать будут!” – говорит он вслух. Не слышно оклика. Но его страх передается спавшему до сих пор и только от его слов проснувшемуся соседу. Слышишь, по дрожанию досок ощущаешь, как его треплет нервная дрожь. Всей душой хочешь ему помочь, но боишься это сделать: разбудить других и усилить панику […]. Проходит ночь, встаешь радостный, потому что благополучно прошла ночь. К вечеру в голову лезут опять неотвязчивые тяжелые думы: “А ну как сегодняшней ночью?..” Но после расстрела на заднем дворе тюрьмы в яркий солнечный день 27 июля взятого из “камеры уфимцев Ивана Ивановича Тетеркина – члена цен [трального] ком[итета] пар[тии] с[оциалистов]-рев[олюционеров], такие неотвязчивые думы не давали покоя и днем. И так изо дня в день целых полтора – два месяца».

Заложники ожидали в любой момент вызова на казнь. От одного из сарапульцев, посаженных в камеру к уфимцам, заложники узнали, что большевики обещают «покупаться в буржуазной крови»: в случае падения Сарапула все, заключенные в тюрьму, будут убиты. Когда кого-нибудь из заложников вызывали к начальнику тюрьмы, он, проходя через двор, мог слышать шепот жен надзирателей: «Вот повели уфимских смертников…» Уголовники передавали заложникам, что на допросах Воросцов грозился: «А тебя вместе с уфимцами на задний двор отправить!» (то есть расстрелять). Среди сарапульцев было распространено мнение, что «в Сарапул привозят только для расстрела». Кроме того, накануне прибытия уфимской баржи с заложниками из Сарапульской ЧК заказали гробовщику 30 гробов (по числу уфимцев-заложников; документы, подтверждающие это, были обнаружены среди бумаг «чрезвычайки» после падения советской власти в Сарапуле в конце августа 1918 года).

Уфимские заложники имели все основания опасаться за свою жизнь, однако ни один из заложников, привезенных в Сарапул, больше не погиб. Заложники «благополучно» пережили не только разгул террора в Сарапуле накануне бегства из города большевиков, но и пик красного террора осенью 1918 года (в это время часть из них находилась в московских тюрьмах).

 

***

Почему, казалось бы, обреченным на казнь заложникам удалось избежать расправы? Мало того, почему об их безопасности беспокоились лично В.И. Ленин и Я.М. Свердлов? Ответы на эти вопросы можно найти, если обратиться к событиям, которые произошли в Уфе в июле-августе 1918 года.

Рано утром 4 июля 1918 года последние части красных оставили Уфу. Отряды рабочих-железнодорожников разошлись по городу, разоружая не успевших скрыться из Уфы красноармейцев. Около 12 часов дня в здании Городской думы собрались гласные и находившиеся в Уфе члены Учредительного собрания. Они организовали Временный комитет по охране города, на основании которого позднее был создан Временный исполнительный комитет Уфимской городской думы. Вечером 4 июля в Уфу вступили части Чехословацкого корпуса, приветствуемые населением города. В этот же день начались массовые аресты. Вооруженные железнодорожники подходили к домам, где жили большевики, и кого заставали дома – арестовывали.

Уже 5 июля Исполнительный комитет чехословацких войск выступил с заявлением о заложниках, увезенных из Уфы большевиками. В этом заявлении говорилось о том, что Исполком, узнав о взятии «уфимскими комиссарами в качестве заложников “чехословаков”, предупреждает, что за благополучие и жизнь наших братьев ответят нам жизнью те лица, которые приказали арестовать и увезти наших братьев. Кроме них, ответственность падет на представителей советского самодержавия из Пензы, Сызрани, Самары и Бузулука, которые следуют с нашими эшелонами. Судьба пленных чехословаков будет одинаковой с судьбою имеющихся у нас заложников». С аналогичным заявлением о заложниках-уфимцах выступил также и Временный исполнительный комитет Уфимской городской думы (далее ВИК УГД).

6 июля В.П. Гиневский, председатель ВИК УГД, сообщил на очередном заседании комитета: «Разведка на аэроплане выяснила, что около Бирска находится 5 пароходов и 15 барж, ниже Бирска – еще 3 парохода. Есть полные основания думать, что на одной из этих барж содержатся заключенные, меры для освобождения которых спешно приняты. Аэроплан, посетивший Бирск, разбросал там и около барж заявление от имени комитета и чешских войск».

6 июля было опубликовано и заявление губернского комитета партии эсеров (центра): «Если не будут освобождены все общественные деятели без различия партий, мы найдем средство заставить большевистских насильников считаться с общечеловеческими ценностями». И такое средство действительно было найдено.

По сообщению Уфимской городской думы, на 16 июля 1918 года в Уфимской тюрьме и в арестном доме содержалось около 800 человек заключенных. В основном это были красногвардейцы и дружинники БОНВ, рядовые большевики и левые эсеры, совработники, просто сочувствующие советской власти (или подозреваемые в этом); также было много просто случайных арестов. Однако были арестованы и более крупные советские деятели: Кибанов (комиссар городской продовольственной управы), Е. Левитский (или Левицкий; комиссар губернского отделения государственного банка), Б. Чаплыгин (зам. председателя трибунала) и другие. Среди арестованных оказались жены видных большевиков. Весной 1918 года в Уфу было эвакуировано около трех тысяч детей петроградских рабочих. Комиссаром детских колоний в губернии была назначена Нина Подвойская. Кроме нее, с детьми работали Вера Брюханова, Татьяна Михина и другие. Большевики спешно бежали из Уфы, не успев (а возможно, и не стремясь к этому) эвакуировать детей, с которыми остались их воспитатели, в том числе и жены комиссаров. Вероятно, они рассчитывали на то, что чехословаки остановятся в Уфе только на несколько дней транзитом по пути на Дальний Восток, но ошиблись. Большинство из женщин-«комиссарш» были арестованы и отправлены в арестный дом.

В первые же дни был арестован и Николай Самуилович Кадомцев – младший брат в семье Кадомцевых. Но по какой-то причине официальные биографы этой семьи о Николае даже не упоминают. Поэтому стоит рассказать о нем несколько подробнее. В июле 1918 года, на момент ареста, Николаю Кадомцеву было 24 года. До мировой войны он служил писцом в Уфимской казенной палате. Во время войны получил звание унтер-офицера и незадолго до комиссования служил в 225-м пехотном Ливенском полку. В конце 1916 – начале 1917 года был контужен в левое ухо, в результате чего у него появились сильные головные боли, доводившие его порой до потери сознания. По этой причине, скорее всего, и был комиссован. Он прибыл в Уфу в конце января 1917 года, «освободившись от военной службы». Сначала Н. Кадомцев не занимался ничем. После большевистского переворота в октябре 1917 года, когда его брат Эразм стал начальником губернского штаба БОНВ, Николай в качестве вольнонаемного поступил на службу в этот штаб на должность письмоводителя. 25 мая 1918 года Н. Кадомцев за халатное отношение был уволен председателем Высшей военной инспекции Н. Подвойским (находившимся в это время в Уфе), однако вскоре был восстановлен в должности. Видимо, не обошлось без вмешательства влиятельного брата Эразма, который к тому времени вступил в конфликт с Подвойским. В штабе БОНВ Николай проработал до бегства большевиков из Уфы. На первом после ареста допросе Н. Кадомцев говорил: «Мы, чинуши, остались, а воротилы улизнули. Утром пришли и увидели, что только бумаги валяются в разных концах […]. По убеждениям – я сам не знаю – кто я». Н. Кадомцев жил в доме своего тестя А.А. Глухова, где и был арестован 6 июля. Попался он случайно: пришли арестовывать А.А. Глухова. Так как дома тестя не оказалось, то дверь военному патрулю открыл Николай. Когда он назвал свою фамилию, ему немедленно было «предложено отправиться с представителем «военной власти» в Штаб народной охраны». Там Н. Кадомцева продержали под стражей до 21 часа, после чего он был допрошен и затем отправлен в тюрьму. Во время допроса выяснилось, что при аресте Николая приняли за его брата Михаила, а в штабе народной охраны посчитали его за другого брата – Эразма. Но хотя недоразумение разрешилось, Николай освобожден не был.

Когда выяснилось, что среди арестованных не только второстепенные большевистские и левоэсеровские деятели, но и жены «московских» комиссаров (Цюрупа, Подвойская, Брюханова и другие), уфимские власти пошли на беспрецедентный для антибольшевистского лагеря шаг: около 20 человек из задержанных были объявлены заложниками, отвечающими своей жизнью за жизнь увезенных большевиками уфимцев и чехословаков. В дальнейшем, чтобы не вносить путаницы, я буду называть этих заложников контрзаложниками, что соответствует той роли, которую им отвели уфимские власти во время переговоров с Москвой.

Одной из причин, побудивших местные власти сделать этот решительный шаг, была, безусловно, деятельность Комитета по облегчению участи уфимских заложников. Сразу после падения в Уфе советской власти прошло собрание жен, родственников и друзей заложников, увезенных большевиками. На этом собрании и был создан вышеупомянутый Комитет. В него были избраны семь человек:

- Колесова Анна Ефимовна – жена заложника Ф.И. Колесова;

- Тарновский Сергей Исакович – брат заложника Д.И. Тарновского;

- Блюменталь Юлий Юльевич – художник, член ВИК УГД, лидер уфимских кадетов (после ареста П.П. Толстого и А.Н. Полидорова), некоторое время был в числе заложников, но его отпустили;

- Мизеров Михаил Михайлович – кадет, врач;

- Глазырин Александр Васильевич – кадет;

- Аптекарь Мирон Осипович – кадет, зубной врач;

- Шишкин Сергей Сергеевич – присяжный поверенный, член ВИК УГД.

Комитет занимался сбором информации об уфимских заложниках. В августе 1918 года Комитет даже командировал в Сарапул Т.А. Голину, которой удалось добиться свидания с некоторыми заложниками и таким образом собрать сведения, которые затем были обнародованы в Уфе Комитетом. Когда на В.П. Гиневского (губернского уполномоченного Комуча) и М. Веденяпина (управляющий ведомством иностранных дел Комуча) был оказан нажим со стороны консульств ряда стран в связи со взятием в Уфе контрзаложников, Комитет направил в Самару ту же Т.А. Голину, которая проинформировала М. Веденяпина о положении заложников-уфимцев и передала ему копии писем из Сарапульской тюрьмы. Комитет не признавал никаких колебаний по вопросу об освобождении заложников и требовал от местных властей радикальных действий, чтобы добиться этого. Так как Комитет во многом определял общественное мнение Уфы, то В.П. Гиневский во многих своих решениях и постановлениях должен был принимать во внимание предложения Комитета.

Телеграмма о решении Исполкома чехословацких войск и ВИКа УГД объявить часть арестованных в Уфе лиц контрзаложниками была направлена в Николо-Березовку, где в это время находились эвакуировавшиеся из Уфы советские учреждения. Эта телеграмма заставила большевиков принять срочные меры по обеспечению безопасности заложников, так как они уже знали о трагических событиях 7 и 8 июля, произошедших на барже № 4 11 июля. Вскоре после телеграммы-предупреждения из Уфы Уфимский губисполком «в изгнании» поручил В.М. Алексакину провести расследование по делу комиссара Деева и 10 «исчезнувших» заложников. Ему также поручалось организовать «охранение арестованных, вывезенных из Уфы». Алексакин немедленно выехал в Сарапул.

12 июля заложников-уфимцев отделили от чехословаков и поместили в отдельную камеру. В первых числах августа 66 чехословаков днем вывели из тюрьмы и отправили на барже вверх по реке Каме в город Осу Пермской губернии. Если верить телеграмме А.Д. Цюрупы, которая была получена в Уфе в конце октября, вывезенные из Уфы как заложники чехословацкие легионеры были освобождены вследствие их заявления, что они не будут бороться против Красной Армии.

14 июля председатель Сарапульской ЧК Воросцов объявил уфимцам, что Сарапульский совет дал расписку Уфимскому совету (видимо, в лице В.М. Алексакина) в том, что они, то есть уфимцы, числятся за Уфимским советом и что они находятся в Сарапульской тюрьме как заложники. Это заявление несколько успокоило уфимцев, которые поняли, что Воросцов теперь на некоторое время, возможно, оставит их в покое. Алексакин пытался узнать у заложников подробности инцидента 7–8 июля, но за исключением А.П. Успенского остальные заложники рассказать что-либо не решились.

В.М. Алексакин возвратился в Николо-Березовку и доложил об итогах своей поездки в Сарапул. 18 июля Уфимский ревком организовал комиссию по расследованию инцидента 7–8 июля, в которую вошли три человека: Р. Канеман (руководивший арестами заложников в Уфе), Благин (губернский комиссар юстиции, левый эсер) и В.М. Алексакин. Комиссии предлагалось ввиду срочности расследования приступить к нему немедленно.

20 июля Уфимский губисполком отправил радиограмму Челябинскому исполкому чехословацких войск и ВИКу УГД: «Уфимский губернский исполнительный комитет предлагает произвести обмен арестованных представителей советской власти на словацких офицеров и представителей буржуазии, захваченных в качестве заложников при оставлении Уфы». Во время встречи с уфимскими заложниками Благин, Канеман и Алексакин пообещали им, что самое большее через неделю заложники будут отправлены в Уфу в обмен на арестованных там большевиков и совработников. А.П. Успенский вспоминал позднее: «Каждый день ждали с нетерпением, как родных, появления уфимских комиссаров. Но проходит неделя, другая, их нет и нет…»

Обмен не состоялся. Почему? Наиболее вероятную причину этого следует, видимо, искать опять-таки в уфимских событиях.

Массовые несанкционированные аресты и несудебные репрессии, происходившие в Уфе после 4 июля, вызвали широкую волну протестов со стороны уфимских демократов (в первую очередь меньшевиков, которые активно выступили против «необоснованных преследований»). Под давлением этих протестов ВИК УГД создал контрольную комиссию по проверке оснований несудебных арестов. Эту комиссию возглавил лидер уфимских меньшевиков, гласный УГД Ибрагим Ахтямов. Комиссия имела достаточно широкие полномочия. Вот одно из постановлений, принятое этой комиссией (здесь даты по старому стилю):

«1918 июля 5 дня Комиссия […] принимая во внимание, что имеются основания предполагать возможность предъявления к названным лицам уголовного обвинения – […] ПОСТАНОВИЛ: Чаплыгина, Захаржевского, Кадомцева, Кибанова и Малкина содержать в Уфимской тюрьме до выяснения обстоятельств их дела, однако не далее как до 5 октября 1918 года».

Но комиссия Ахтямова не только подтверждала обоснованность задержания того или иного лица. Неожиданно и для большевиков, и для своих коллег по работе во ВИК УГД Ахтямов своим приказом освободил значительную часть из 800 арестованных. Среди освобожденных оказались и жены, и родственники московских комиссаров, объявленные незадолго до этого контрзаложниками. Большевики, уже согласившиеся на обмен, видимо, узнав об освобождении многих из контрзаложников, отказались от своего намерения.

27 июля 1918 года В.П. Гиневский был назначен Уфимским губернским уполномоченным Комитета членов Всероссийского Учредительного собрания, то есть главой исполнительной власти на территории Уфимской губернии. Уже на следующий день, 28 июля, он отдает распоряжение:

 

«Начальнику формирования Народной Армии.

 

В видах сохранения жизни так называемых заложников (лиц, арестованных и увезенных на барже Сов. властью), считаю безусловно необходимым арестовать или жен или членов семьи следующих большевистских деятелей: ЦЮРУПА, ЭЛЬЦИНА, БРЮХАНОВА, КАДОМЦЕВА, ЮРЬЕВА, СЕДЕЛЬНИКОВА, ГАЛАНОВА, БЛАГИНА, ЛАЗОРЕВА и КИБАНОВА. […]. Прошу мое постановление об аресте привести в исполнение».

В Уфе вновь начались аресты родственников видных большевиков, только недавно освобожденных после первого ареста.

Дней через пять после этого распоряжения Гиневского состоялось собрание Уфимской организации эсеров. На этом собрании В.П. Гиневский (один из лидеров уфимских эсеров) сообщил собранию о своем приказе арестовать контрзаложников. Большая часть собрания восстала против этого решения, но никакой резолюции принято не было. 4 августа в газете «Социалист-революционер» была помещена передовая статья «По поводу арестов». Газета поддержала Гиневского: «Несомненно, к большинству из арестованных обвинений предъявить нельзя, и арест их является мерой чисто политического характера, ответом на захват советскими властями заложников. Не должно быть ни малейшего сомнения в правильности сделанного шага ни с моральной, ни с практической точки зрения. В лице руководителей советской власти мы видим людей, с которыми невозможно говорить о вопросах права, нравственных требований и прочем […] Мера воздействия на них может быть одна: внушить им убеждение, что от карающей руки мстителя никуда не уйдут ни они сами, ни близкие им».

29 июля была арестована Мария Цюрупа, 1 августа – Любовь Юрьева, 5 августа – Вера Брюханова, 6 августа – Елена Муравьева (жена бывшего командующего Восточным фронтом красных), 8 августа – Татьяна и Виктор Михины. После этого в Москву была передана радиограмма, сообщавшая об аресте в Уфе в качестве контрзаложников некоторых комиссаров (в том числе и секретаря Ленина, некоего Пориша) и родственников видных большевиков. Эта радиограмма была немедленно доставлена В. И. Ленину и Я. М. Свердлову.

Вести переговоры об освобождении контрзаложников было поручено Народному комиссариату иностранных дел. НКИД начал с того, что попытался оказать давление на Самару и Уфу по дипломатическим каналам. В консульства ряда так называемых нейтральных стран НКИД направил обращение, в котором сообщалось, что в Уфе арестованы жены и дети видных большевиков и что всем им грозит расстрел. Основываясь на сведениях, содержавшихся в этом обращении, консульства Дании, Швеции, Норвегии, Нидерландов и Швейцарии заявили протест, через французское консульство в Самаре переданный Комучу:

«Вследствие заявления об аресте в Уфе чехословаками многих женщин и детей русских советских комиссаров и должностных лиц, консульства иностранных государств из Москвы просят заявить кому следует, что они заявляют протест против подобного действия и обращают внимание на то, что подобные действия противоречат международному праву».

Но этот протест был оставлен без внимания как уфимскими, так и самарскими властями, если не считать опровержения ряда мест из самого протеста: арестовывали не чехословаки, а уфимские власти, дети комиссаров не арестовывались и т.п.

В начале августа по предложению подполковника Б.И. Солодовникова (начальника штаба формирования частей Народной Армии по Уфимской губернии, в чьем ведении находились в тот момент контрзаложники) В.П. Гиневский и М. Веденяпин приняли план обмена заложников, который заключался в следующем: заложники и контрзаложники освобождаются одновременно, доставляются на нейтральную территорию, где и производится их обмен. Предложение об обмене было передано в Москву через Н.Г. Цюрупа.

 

 

(Окончание в №9)