Улыбчивый вождь

Улыбчивый вождь

(начало в № 2/2021)

Кавказ подо мною

Владикавказ цветущий город с замечательным климатом, к тому же столица Северного Кавказа. Большую часть его жителей составляли государственные чиновники разных ведомств, так называемые «двадцатники» исправно получающие солидную зарплату двадцатого числа. Хватало и на хороший дом, и на семью. Владикавказ стоял у подножия Столовой горы, защищающей город от ветров, в нем было много скверов, парк культуры и отдыха, пруды с лебедями и лодками, музыкальные павильоны. Правил наказной атаман, соединявший военную и гражданскую власть. На краю города, у начала Военно-Грузинской дороги, находилось красивое здание кадетского корпуса, где учились дети военачальников и горских князей, они воспитывались тут с семи лет до присвоения офицерского звания. В кадетском корпусе были замечательные преподаватели. Чего еще и желать?

И тут появился Костриков. В «плен Кавказа» попал случайно. Хотя некоторую закономерность уже можно проследить. Недавно вышел из тюрьмы и вскоре ему светила она же: в Томске произошел провал подпольной типографии. В доме, где уже жил полицейский, вдруг ушла вниз русская печь, и оказалось, что под ней подкоп, вырытый революционерами, и в нем типография. Не могли раньше найти! Кинулись искать Кострикова, которого уже спрашивали раньше, где типография, а его и след простыл. Так что во Владикавказе он оказался «по случаю», но удачно. Удачно для него. На Кавказе его ни разу ни посадили. Хотя поселился он здесь по тюремному знакомству. Но других у него в последнее время и не было… Где еще ему было знакомства заводить?

Даже и не знаю, как его теперь называть. Фамилию Костриков он отбросил как скомпрометированную. А Кировым он еще не стал. Через случайную паспортистку он выправил паспорт. Миронов. Но к этой фамилии тоже не стоит привыкать. Потому что во Владикавказе он станет Кировым. Большевик многолик. Но нутро, как ядро…

Здесь он легализовался (правда, по фальшивому паспорту), по нему же — женился. У большевиков порой трудно понять жизнь это или прикрытие? Я бы, например, взял это как жизнь. Дивный южный город, молодая жена, судьба модного журналиста, интеллигентные друзья, входящие в лучшее владикавказское общество (правда, все тоже революционеры под прикрытием). Одному из них, господину Серебренникову, Миронов тогда еще Костриков, но будущий Киров помог бежать из томской тюрьмы, откуда и сам только что вышел. Он же поспособствовал и семейному счастью беглеца какая энергия! направив его на явку к Надежде Блюмберг, тоже революционерке, но зубному врачу. Родом из Владикавказа, куда они и рванули. Серебренников работал теперь на хорошей должности в городской управе. Конспирация? А может быть жизнь? Владикавказ как раз и стоял на чиновниках и врачах (жена — врач!). Столица края, великолепный курорт. И нужно было быть сверхцелеустремленным, как Киров, чтобы все это смести. Жителей Владикавказа убедить в необходимости этого было нелегко.

По воспоминаниям Эммы Блок, ставшей одной из активных помощниц Кирова, начиналось все так:

«Впервые я увидела Кирова в библиотеке-читальне. Он сидел и читал газету. Рядом с ним сидели студент и рабочий, которые разговаривали между собой. Услышав, что в воскресной школе нет преподавателя, он предложил себя. Студент был Николай Анисимов, большевик из Грозного. Рабочий Дмитриев — из железнодорожных мастерских. Дмитриев сказал ему, что платят только пять рублей в месяц, и Сергей сразу согласился, но принципиально плату за уроки у рабочих не брал, пятерку отдавал в фонд взаимопомощи».

Правда, зарабатывая при этом очень прилично как журналист в либеральной газете «Терек». Но это, как говорится, «не в счет». Так, прикрытие!

«…Летом в сарайчике у железной дороги, зимой в мастерских, где шили чехлы и занавески для мягких вагонов, шли занятия. В первый раз всего трое записались! Потом было уже десять, а к началу империалистической войны уже тридцать. Техника на заводах усложнялась, и хозяева разрешали рабочим учиться грамоте».

Что их, хозяев, и погубило.

Легальную школу Киров превратил в революционный очаг. Распечатал и раздавал рабочим статью Сталина «Тронулась1, посвященную расстрелу на Ленских приисках и его последствиям. То есть Сталин как бы радовался, что дело пошло, раз «кровь пошла» теперь уже не остановится. Эмма Блок была портнихой, работала в швейной мастерской, неплохо зарабатывала, но по заданию Кирова и там раздавала листовки, зовущие к перевороту.

По впечатлениям Эммы, Киров замечательно вел себя с рабочими был для них и другом, и наставником. Когда на занятиях один плохо понял сказанное, а другой его высмеял, и первый размахнулся, чтобы ударить обидчика, Киров отвел его руку и сказал:

После урока будете драться! А придет время, когда вам придется драться не кулаками, а с оружием в руках. А в наших отношениях, пошутил он, чрезмерного огня не надо. Достаточно и огонька. Этот обычай еще от древних людей, пояснил он, сохранять огонь. Этот пыл будет необходим!

То есть обоих пристыдил и того, кто высмеивал, и того, кто лез в драку, но сделал это не злобно, а поучительно… Потом, когда один из соратников заболел, он обеспечил питание больному и привел доктора.

«…В 1913 году на Алагирском заводе начальство готовило праздник по случаю 300-летия дома Романовых. Сергей спросил Дмитриева, старосту нашей воскресной школы, как он относится к этому празднику. "Черт с ними, пусть празднуют!" — равнодушно ответил Дмитриев. "Нет! Нужно использовать все!" — сказал Сергей.

На праздновании был накрыт большой стол для рабочих, честь честью. В начале была торжественная часть. В президиуме сидели поп, пристав и управляющий заводом, и еще несколько служащих. Во время торжественных речей Сергей стал направлять через знакомых рабочих, в основном учившихся в нашей воскресной школе, записки в президиум и все о Ленском расстреле. Управляющий сначала читал их, потом стал рвать. Тогда рабочие стали выходить из зала. Первыми пошли ученики воскресной школы, за ними — другие. Один из наших учеников, Степа, который изображал вечного весельчака (с гармошкой ушел в тюрьму, с гармошкой и вышел), достал из-под рубахи складное древко и знамя. Мы шли под красным знаменем к городу. Раздался топот конной полиции. Степа спрятал знамя и, притворяясь пьяным, заиграл на гармошке. Дмитриев успел затолкнуть Сергея Мироновича в подъезд, но сам получил по голове нагайкой и потом долго болел.

Власть ни словом не обмолвилась о нашей демонстрации нельзя портить празднование!

1 мая собрались на квартире на Лорис-Меликовской улице, и Сергей Миронович предсказал новую войну, пострашнее японской, но сказал: зато ее легче будет перевести в революцию! Некоторые высказывались в том смысле, что вообще не надо ходить на эту войну, но Киров строго сказал: нет! Надо идти и вести агитацию. Дальше он предложил распределить свои силы по разным городам. На сходке присутствовал Николай Анисимов, председатель ячейки РСДРП в Грозном. Сергей Миронович сказал, что главное внимание надо уделить Грозному там нефтяные промыслы и заводы при них, двадцать тысяч рабочих! Киров без работы в газете не мог, поэтому перебросил Дмитриева в Грозный на завод "Молот". Степу он перебросил в Минводы. Степа был портной и работал в швейном цехе. Анисимов был еще совсем молодой студент и часто приезжал к Кирову за советом, а Киров навещал его в Грозном»2.

Вот один из эпизодов 1915 года. Еще на вокзале Грозного Киров заметил слежку. Да и мудрено было не заметить: какой-то тип нагло лез в ту же пролетку, где сидел уже Киров. Свою наглость он объяснял экономией: на двоих выйдет дешевле! Когда Киров все же выпихнул его из пролетки, тот немедленно нанял второго извозчика и последовал за первым. Но «обрубать концы» Киров умел. Он объяснил извозчику, что он коммивояжер, дал тому денег, адрес модного магазина и велел извозчику предупредить хозяина, что он задерживается. После этого незаметно спрыгнул на повороте и скрылся. А сыщик поехал за пролеткой!

К роскошному дому Чермоева он вроде бы подошел без «хвоста», однако там уже все окружено было полицией. Дом Чермоева, чеченца-миллионера, постоянно подвергался нападениям беднейших соплеменников, видевших в нем своего кровного врага.

Трудно было пройти через кордон полиции с чемоданом «литературы». Однако из дома навстречу вышла девочка Лида, четырнадцатилетняя сестра Николая Анисимова, и провела Кирова с чемоданом через черный ход прямо в нижний этаж, где Кирова ждали. Хозяйка помещения, кухарка в доме Чермоева, мама Николая Анисимова, быстро взяла у Кирова чемодан и спрятала его среди бесчисленных чермоевских пищевых запасов.

Наверху в это время шел блистательный бал кстати, в пользу солдат, пострадавших на поле брани. И вдруг прилетевший с улицы булыжник разбил огромное окно в зале. Это кто-то из беднейших чеченцев «поприветствовал» своего земляка.

Ясно было, что теперь полиция зашевелится и может нагрянуть сюда. Киров стал передавать хозяйке все, что было у него в карманах. Когда его пытались поторопить, он сказал, что торопиться никогда не надо. Хуже будет, если полицейские вдруг найдут на полу какую-нибудь бумажку.

Когда появились полицейские, стол был заставлен бутылками, несколько пустых уже катались под столом. Гости пели «Реве та стогне Днипр широкий!»

Революционеры, если надо, могут и пьянеть за секунду! Праздновали именины Николая Анисимова, сына кухарки Чермоева. То, что он председатель РСДРП в Грозном, полиция, видимо, и представить не могла: гнездо революции в доме Чермоева!

Пришедший с полицейскими чермоевский дворник неожиданно охарактеризовал присутствующих крайне положительно. «Любимый хозяйкин ученик!» показал он на Николая Анисимова. И, кстати, это была чистая правда. Жена Чермоева, занимающаяся благотворительностью, много сил и времени потратила на воспитание и образование кухаркиного сына Николая, ставшего благодаря ей студентом. Их отношения оставались самыми теплыми, и вряд ли она догадывалась, что на именинах ее любимца, ниже этажом, происходит собрание революционеров, готовивших гибель таким, как Чермоевы. Дворник был вообще, видимо, в благодушнейшем настроении. Про Кирова он (видя его впервые) неожиданно сказал: «А это вот большой человек, у Нобеля работает!» Киров не стал этого отрицать и полицейские, кланяясь и извиняясь, ушли.

А собравшиеся тут же перешли к «повестке дня». За столом был в полном составе грозненский комитет РСДРП. Киров поставил два важных вопроса: «О проведении пропаганды в воинских частях» и «О выявлении среди рабочих промыслов провокаторов, работающих на полицию». Подозрительно часто случались провалы революционеров на промыслах.

Достали чемоданчик, спрятанный среди мешков с мукой, и Киров раздал привезенную им «литературу». Он привез несколько экземпляров газеты «Социал-демократ» со статьями Ленина «Война и российская социал-демократия» и Сталина «Письма с Кавказа».

Ночевал Киров в доме Блоков, которые тоже участвовали в сходке, и Эмма Блок в своих воспоминаниях восторженно пишет, как Киров общался с их детьми, превратив мытье посуды после ужина в увлекательную игру. Киров не только вызывал доверие к себе, но еще и мог с присущей только ему стремительностью переводить идеи в конкретные действия. Эмма пожаловалась, что трудно налаживать контакт с солдатами. К ним можно подойти, лишь когда они в увольнительной и гуляют по бульварам, но ей, как женщине, неудобно подходить, это может быть понято ими превратно. Киров мгновенно придумал решение. Эмма держала швейную мастерскую «прикрытие» и одновременно способ существования. Киров тут же сказал ей: «Ты заметила, какие нескладные у солдат рубахи кому мала, кому велика? Носят, что дают. Ты могла бы им предложить перешивать их рубахи, причем по дешевке и у тебя сразу появится среди них много друзей!» И это отлично сработало, и вскоре Киров, собрав солдат, создавал революционные ячейки в частях.

В других северокавказских городах, по причине курортного их предназначения, заводов, а значит, и пролетариата, не было. Но Кирову и там удавалось завести единомышленников. Пятигорск был известен своими санаториями, превращенными теперь в госпитали. Киров-журналист посещал госпитали, беседовал с солдатами о горькой их доле, печатал статьи на эту тему в «Тереке», где он числился. И прикрывался этим довольно успешно. Он слыл модным журналистом, и не зря: писал блестящие театральные рецензии, статьи о литературе и даже смелые, в меру, политические статьи. Но и это благородное дело было опять же прикрытием для подготовки бунта. Он высматривал нужное ему. Однажды в палате госпиталя, куда он пришел как журналист (прикрытие отличное!), он увидел двух раненых, играющих в шашки. Он сразу определил, что уровень их развития чуть выше, чем у других, подсел и вступил в беседу. Спросил: «А в шахматы вы играете?» В другой раз появился уже с шахматами — официально это был дар раненым от редакции «Терека». Сели играть. И «играли» долго. Один из этих солдат, Анджиевский, был тогда еще беспартийным, но при содействии Кирова тот умел оценить людей! стал лидером революционеров Пятигорска, председателем комитета РСДРП.

С Кировым они активно работали, хотя порою и ссорились: Анджиевский был крайне принципиален и горяч, и некоторые «хитрые ходы» Кирова не принимал.

Другой «игрок» Иван Малыгин. Он был рабочим, вступил в РСДРП и стал одним из двадцати шести бакинских комиссаров, расстрелянных после падения Бакинской коммуны. Анджиевского Деникин повесил в Пятигорске в 1919 году. Революцию удалось разжечь а «великомученики» только подтверждали ее «святость».

На Кавказе главным рычагом, который мог перевернуть все, был национальный вопрос. И Киров на него сразу нажал. Еще со времен завоевания Кавказа земли были нарезаны по национальному признаку. Каждому народу выделили его исконные земли, а поскольку некоторые соседи были на ножах в самом буквальном смысле этого слова, то между ними протянулись линии из казачьих станиц, разъединяющие врагов. И в результате главными врагами горцы стали считать казаков. Считалось, что казаки отхватили лучшие земли, и случались набеги горцев и ответные казачьи рейды. Однако именно благодаря казакам зыбкое равновесие на Кавказе удерживалось.

Большевикам удалось это равновесие нарушить. И Киров сыграл тут решающую роль. Ему были «горы по колено», он даже поднимался на Эльбрус и любил отдыхать в аулах, разговаривая с их жителями. Интересно, что горцы почему-то называли его всегда «наш уважаемый старец», видимо, по причине его рассудительности. У Кирова в воскресной школе учились двое горцев: Урзан и Мириам, и Киров уделял им много времени. Не только ради спорта карабкался Киров по горным тропам. У него была задача — научить горцев читать! А то как же они прочтут революционные листовки? В аулах бесполезно было разбрасывать воззвания на русском языке, а переводить их на ингушский, осетинский, карачаево-черкесский, балкарский, кабардинский было не под силу даже ему. Киров начал учить русской письменности Мириам, и потом уже многие в аулах читали листовки на русском, учились по ним языку, расхваливая «нашего уважаемого старца».

Однажды Мириам пригласила своего уважаемого учителя к себе в аул, познакомить с родителями, и Киров с радостью согласился, словно чувствовал: поход будет удачным. На горной тропе их нагнал всадник из местных. Сперва он был настроен весьма воинственно: не положено девушкам с гор гулять наедине с посторонними мужчинами! Это был Керим, брат ее подруги. Мириам сказала Кериму, что ведет в гости к родителям уважаемого учителя. Керим рассказал о своей беде: он узнал, что готовится похищение его сестры абреками из соседнего аула, без его согласия. В том ауле враги. Мириам показала на Кирова: «Вот учитель, который никого не боится!» И Киров, улыбаясь, пошел в тот аул и поладил с похитителями. Те настолько были поражены появлением русского, причем мирно настроенного, что послушались его, и вскоре он стал уважаемым человеком, кунаком, во многих аулах. Он выслушивал жалобы, записывал просьбы, и никто, кроме него, так не сочувствовал горцам.

Их не призывали в регулярную армию, но оружие им разрешалось иметь оно «составляло часть национального костюма», и этот обычай был очень кстати в те времена. В 1916 году чеченцев пытались мобилизовать на рытье окопов. Они посоветовались с «учителем» Кировым, и тот дал совет: если соглашаться, то только «в национальных традициях» верхом и с полным вооружением. Смысл в том, чтобы сразу прискакать на помощь революции. Поэтому, когда пришел 1917 год, в распоряжении Кирова было уже несколько вооруженных отрядов чеченцев, преданных ему. Зато тяжко пришлось теперь казакам. Горцы почувствовали, что настало их время. И стали разорять казачьи станицы более уверенно. Казаков-то как раз, в отличие от горцев, брали на фронт, и в станицах остались малые да старые. Дошло до того, что на станциях, через которые шли воинские эшелоны с ранеными, казачки встречали солдат хлебом-солью и просили их задержаться и защитить от горцев. Солдаты иногда соглашались, шли с винтовками в горы… но когда уезжали горцы мстили. Зато теперь они были за революцию! За большевиков воевали на Кавказе отряд из горной Осетии, отряд Керима из ингушей, Шариатская колонна кабардинцев и многие другие.

И авторитет Кирова, их учителя, все рос. В октябре 1917 года он побывал в качестве делегата на II Всероссийском съезде Советов в Петрограде, объявившем Великую Октябрьскую революцию состоявшейся. Вернувшись, он рассказывал восхищенным слушателям о встрече с самим Лениным и разговорах со Сталиным, который в новом правительстве как раз отвечал за национальный вопрос.

Новая эпоха пришла! Но счастья почему-то не принесла. Во всяком случае, как-то не сразу. В том самом Грозном, населенном пролета-риатом, ради которого все и делалось, жить стало опасно. Особенно пролетариату. Нефтяные промыслы горели. Чеченцы осадили город, чтобы отомстить своим миллионерам за свою бедность, а пока что поджигали их промыслы, и все вокруг было в черном дыму. В осажденном городе исчезла еда. В Грозном была установлена советская власть, и еще действовала прежняя армия, но Советы считали невозможным воевать с кавказскими национальностями — ведь они же обещали им свободу! Но наступавшие на город чеченцы угрожали убить в городе всех особенно после того, как на линии фронта обнаружилось несколько изуродованных тел горцев. Кто их мог так изуродовать, как не свои же? Вероятней всего, это была кровная месть. Но обвинили городскую власть! Окружной атаман Караулов решил во избежание кровопролития выполнить требования горцев и отступать. Совет депутатов с этим согласился. Хотя ясно было, что горцы здесь не удержатся и город займут белые. Поэтому вместе с армией ушли большевики, и сочувствующие им рабочие, да и все те, кто за сотрудничество с Советами мог быть повешен белым генералом Деникиным или зарублен горцами просто так.

Прежде спокойный и цветущий Владикавказ тоже стал опасен для проживания. Во Владикавказе, столице края, находилось так называемое Терско-Дагестанское правительство, в которое входили Караулов как окружной атаман, миллионер Чермоев, князь Капланов люди с возможностями. Был в городе также Казачий гражданский комитет. В декабре 1917 года, вскоре после возвращения Кирова из Петрограда со II Всероссийского съезда Советов, был избран и городской Совет депутатов. Но из-за его «непредставительности» (какие-то все сомнительные люди) Караулов разогнал Совет. Киров пытался наладить подпольную деятельность — но скрываться во Владикавказе, где его знали все, было невозможно, и он уехал в Пятигорск. Тихие города-курорты превращались в места ожесточенной борьбы. Киров оказался в самом пекле, и более того поддавал огоньку.

Прежняя власть вовсе не собиралась капитулировать все возможности еще были в ее руках. В Моздоке собирается Казачье-крестьянский отдельский съезд. Моздок был город патриархальный пыльные улицы, никакого, упаси господи, пролетариата, все больше помещики-овцеводы, богатые казаки и военные. Правда, был, в духе времени, Краевой Военно-революционный совет, но руководил им полковник Рымарь, имевший свои взгляды на жизнь, не совпадающие с большевистскими.

Главные вопросы на Казачье-крестьянском съезде были: вопрос о земле и вопрос национальный. Надо было что-то решать. Край полыхал. Свои нападения на станицы горцы объясняли обидой на несправедливое распределение земель, благодаря чему казаки обогащались, а горцы нищали. Хотя, прямо скажем, не все.

Михаил Блок, муж Эммы Блок, соратницы Кирова, прошел на съезд как социал-демократ от Георгиевска, где они с женой оказались после бегства из Грозного. Блок, поняв, что открытое сражение будет проиграно, выступил на съезде вполне лояльно и даже конструктивно он предложил «расширить вопрос» и вместо нынешнего отдельского съезда с его сравнительно узким охватом собрать Областной съезд народов Терека в самое ближайшее время. Кто же мог быть против этого? Блок предложил провести новый съезд в Пятигорске, более подходящем для больших собраний, — и где как раз жил в это время Киров (этого он пока не сказал). Блока поддержали, была создана организационная комиссия съезда, и Блок стал ее председателем. Что значит — инициативный человек! В комиссию вошли и беспартийный казак Федоров, учитель по профессии, а также эсер Оганесян, служащий Моздокского банка. Поскольку оба они были заняты на основной работе, всем занимался Блок, хотя его обязанностями были только агитация и рассылка, но это и оказалось самым важным. Блок за неделю напечатал «Обращение к народам Терека» и «Приглашение на съезд».

«Ворочать всем краем» мог, конечно, лишь Киров с его сверхспособностями он видел шире и дальше других, и только он мог в столь запутанной ситуации добиться желаемого.

Киров подошел к делу с гибкостью, который не было ни у кого из его друзей. Анджиевский, председатель комитета РСДРП Пятигорска, человек горячий и принципиальный, отказался сотрудничать с врагами и появляться на съезде, да и мог бы там испортить всю «тонкую работу» поэтому Киров обошелся без него. Съезд народов Терека начался в январе 1918 года в Моздоке — самом тихом и консервативном городе Северного Кавказа, что было на руку врагам. Киров был делегатом от Владикавказа. Большевики, по его указанию, временно «законспирировались», делая как бы общую работу со всеми. «Национальный вопрос? Работаем!» Вдоль Терека жили кабардинцы, балкары, осетины, кумыки, карачаевцы, калмыки и другие народности. И всех надо было пригласить, заманить обещанием решить земельный вопрос. Киров очень рассчитывал на них. И, готовя «правильный съезд», терпеливо объезжал аулы один за другим, обсуждал вопросы, волнующие горцев, и обещал их решить и горцы слушали и слушались его.

Но были и проблемы. Ингуши и чеченцы отказывались сесть в поезд в казачьих регионах на первой же станции их могли порубать казаки. Киров взял ответственность на себя. Именно он наиболее активно занимался примирением, хотел сплотить всех!.. Против кого догадайтесь сами. Он стал ключевой фигурой. Хотя и не полностью прозрачной. Своим соратникам он объяснил текущую задачу так: вопрос о нашей власти пока не затрагивать, занимаемся вместе со всеми примирением горцев и казаков и земельным вопросом. В процессе сговоримся со всеми соцпартиями, эсерами и так далее. Как учил Ленин: надо ухватить сначала хотя бы одно звено цепи а потом уже вытащим и всю цепь.

На первый съезд приехало около четырехсот делегатов. Собрание было объявлено Съездом народов Терека.

Съезд открыл полковник Рымарь, сразу объявив о начале наступления войск на мятежные аулы. Естественно, это не устроило многих делегатов, а также и Кирова, ставшего уже главным «дирижером» съезда. Блок, как один из организаторов съезда, предложил объявить перерыв съезда на полчаса. За эти полчаса Киров и его сторонники «рассыпались между делегатами», как писал Блок. В результате делегаты от Кизлярского и Моздокского отделов после перерыва высказались против наступления, поскольку оно противоречило задаче съезда. Как и рассчитывал Киров, социалистические партии на этом съезде сплотились (настолько, насколько это было выгодно большевикам). И Киров выступил с речью с полномочиями уже от всего соцблока, довольно многочисленного, и в результате наступление на аулы было отменено. Киров обращался к «трудовым казакам» с призывом не воевать с горцами ради всеобщего мира. Он страстно доказывал, что причин для национальной вражды нет, есть только борьба классовая, во всем виноваты князья и муллы в своих интересах они сталкивают бедняков всех национальностей между собой! Он заявил, что именно здесь, на съезде, должно произойти примирение всех национальностей: главное разделение не национальное, а по богатству. Это «переориентирование ненависти» было главой задачей коммунистов. У истоков советской дружбы народов лежал, точнее стоял Киров. Но сначала нужно был прямо тут, на съезде, создать «объединение народов» против общего врага богатея. Но на Тереке шла настоящая война кроме войны с казаками, народы еще и воевали между собой. Киров решил привести на съезд чеченцев и ингушей тех, кто из-за вражды с казаками, а также с осетинами, на съезде отсутствовал. Задача невероятная!

Киров ненадолго отлучился, и вот снова появился на съезде. За ним гордо шла чеченская делегация! В зале поднялся невероятный шум. Сторонники Рымаря и часть казаков вышли из зала. Но часть зала в основном социалисты встретили появление чеченцев овацией. Блок писал: «удивительно было смотреть, как бывшие смертельные враги обнимают друг друга». Но кто именно кого обнимал конкретно не сообщил.

Киров умел находить людей. Хорошо выступил чеченец Шерипов, в дальнейшем один из надежных помощников Кирова. Шерипов хорошо говорил по-русски, и очень убедительно: «Нас забили под самый снеговой хребет. Казаки отняли у нас лучшие земли». По-русски говорил и чеченец Эльдарханов, школьный учитель: «Бедные горцы-чеченцы поджигают нефтяные вышки чеченцев-миллионеров. Мы должны все объединиться против наших богачей!»

Выступил офицер Фильчиков из Моздока, заявил, что чеченцы жгут и разоряют станицы. Выступил большевик Ной Буачидзе, резко в пользу горцев.

После долгих споров решено было избрать Терский областной народный совет. Председателем его по итогам голосования был избран Богданов, член РСДРП, меньшевик. Членами Совета стали Буачидзе, Андреев, Фигатнер (большевики), чеченец Эльдарханов и осетин Мамсуров. Вошел в совет и офицер Фильчиков. Были избраны комиссары по разным делам: Маркус (брат жены Кирова) был избран комиссаром по просвещению, Буачидзе — комиссаром финансов и внутренних дел, Пашковский, недавний студент, комиссаром земледелия. Потом он стал председателем Совета, что стоило ему жизни.

Киров был избран уполномоченным по связям с Центром, то есть с Москвой… Сам придумал такую должность? А пока, не теряя времени, принял смелое решение перевести съезд в полном составе во Владикавказ, официальную столицу Терека, откуда он был вынужден бежать. И теперь собирался вернуться с триумфом. «Все нации теперь у нас в кулаке!» с восторгом говорил он соратникам.

Были поданы вагоны и новые хозяева Терека выехали торжественно, с музыкой. С музыкой их встретили и в Георгиевске. Георгиевск был знаменит арсеналом, хранящим оружие, а также большими запасами хлеба, собранными в этом благословенном крае… вскоре оказавшемся в объятиях голода. За Георгиевском находилась так называемая плоскостная Осетия, где жили осетины-христиане, жили весьма обеспеченно, в согласии сгосударством, многие служили в царской армии и достигли чинов. На станции Эльхотово, первой в Осетии, большевики дали команду по поезду: «Винтовки убрать!», но некоторые продолжали бахвалиться оружием и винтовок лишились: встречающие их отобрали и лишь тогда пропустили дальше. На подъезде к Владикавказу была большая плантация немцев-колонистов, вполне благополучная и цветущая, настроенная тоже не слишком революционно. Как сейчас говорится — «не наш электорат!». Промчались без остановки.

На вокзале Владикавказа поезд встречали беднейшие жители Курской и Молоканской слободок. Когда вышли на площадь, раздались выстрелы: в здании железнодорожного училища засело около сотни офицеров в основном осетин. Приехавшие, отстреливаясь, но не вступая в бой, погрузились в грузовики и поехали в город. Заняли здание кадетского корпуса на окраине. Кадеты бежали. Видимо, не получив еще диплома об окончании, не решались воевать. Здесь должна была продолжиться работа Съезда.

Но на другой день к зданию кадетского корпуса подкинули тела двух зверски изуродованных горцев. Непонятна была их национальность, но решили, что это ингуши. И тут же опять началась война между осетинами, живущими во Владикавказе, и ингушами, живущими в селе Базоркино. Тут уже была настоящая линия фронта, с окопами, где стрельба то вспыхивала, то затихала, а сейчас снова усилилась. Киров с белым флагом пытался перейти линию фронта с осетинской стороны, но был встречен пальбой. Пришлось спасаться в канаве. На следующий день Киров все же прошел к ингушам, долго с ними беседовал и установил перемирие. Работа Съезда возобновилась.

Киров объявил о создании нового, истинно народного правительства. Во Владикавказе уже было одно официально действующее, так называемое Терско-Дагестанское правительство, но оказалось, что оно уже переехало в Моздок, и когда вооруженные делегаты съезда пришли в здание бывшего правительства, чтобы заявить о его свержении, в здании оказался лишь какой-то полковник. Он сдал захватчикам несколько «керенок», не имевших большой ценности, и ушел. Власть взяли!

К съезду подошел 113-й полк, базирующийся во Владикавказе. Состоялось братание с делегатами. Прошла демонстрация в честь годовщины Февральской революции.

Съезд продолжил работу. Вот оно, торжество революционного духа! Не так давно Киров был вынужден тайно бежать из Владикавказа и теперь он вернулся сюда с целым поездом своих горячих сторонников! Киров, «кавказский пленник», взял в плен Кавказ.

Но продержалось это равновесие равновесие с точки зрения революционеров недолго. Случилась трагедия.

После Четвертого Съезда народов Терека (июль-август 1918) во главе со студентом-большевиком Пашковским (до этого председателем был Буачидзе, но после третьего Съезда он был убит) делегаты разъезжались по домам. О том трагическом возвращении есть воспоминания Эммы Блок. Киров остался во Владикавказе. Делегаты, боясь «неласковой встречи» на железнодорожных станциях, пробирались на подводах, но длинным строем. После Осетии нужно было проехать богатую казачью станицу Змейскую. Это враги. За мостом их встретил казачий конный разъезд, и главный сказал, что для проезда через станицу нужны пропуска, а выдать их может только правление. Пришлось подчиниться и свернуть. На первой подводе были большевики Тюленев, Маторин, Глущенко и Эмма Блок. Пашковский, председатель Терского областного народного совета, ехал на другой подводе, загримированный.

Стоял теплый летний вечер. Празднично одетые казаки и казачки выходили из церкви. Вокруг хат были разбиты чудесные сады с вишнями, абрикосами, грушами. Эмма искренне пишет о том, как это их испугало. Богатые значит враги! Вишни, абрикосы, груши это смертельно опасно!

Продолжение рассказа Эммы Блок:

«Из правления вышел казак и сказал, что все должны сдавать мандаты делегатов, по очереди, для получения пропусков. Большевик Маторин решил бежать пошел, как бы разминая ноги, вдоль подвод и скрылся».

Пашковский ехал загримированный, в усах и форменной железнодорожной фуражке. С ним была и молодая хорошенькая Аня Блюменталь. Они ели черный хлеб и о чем-то тихо переговаривались с секретарем Терского областного народного совета Жигаловым, потом они стали рвать документы и прятать обрывки в сено.

Первым вызвали в правление большевика Тюленева. Его долго не было, и Эмма пошла на выручку. В маленькой комнатке с тусклым окном старый и тучный полковник Кибиров, опираясь на палку, допрашивал Тюленева. Как бы по рассеянности он поставил палку на ногу Тюленева и сильно давил. Тюленев молчал, не отвечая ни на один вопрос.

С улицы раздались радостные крики. Эмма вышла. Оказалось казаки, окружившие подводы, узнали Пашковского и теперь радовались: «Пашковский! Попался, голубчик!» Сорвали с него усы и повели в правление. Тюленева и Пашковского вывели из правления в пять часов вечера под вооруженным конвоем и повели. Было ясно, что их ведут на расстрел.

Потом в правлении оказались Эмма, Толобко и еще несколько большевиков, были и еще две женщины. Толобко это тот, кто ездил с Кировым в Москву и привез одиннадцать миллионов рублей на оружие и много революционной литературы. Рядом с Кибировым вдруг оказался городской голова Владикавказа Цырульников, который с белым флагом подъезжал к Съезду, призывая к единению. Он, видимо, сейчас и рассказывал, «кто есть кто». Эмма слышала, как Кибиров приказал казаку взять взрывчатки и взорвать железнодорожный путь в пяти километрах от станицы, чтобы не подъехал сюда «революционный бронепоезд» с Орджоникидзе. Казак ушел.

Кибиров вызвал вооруженных казаков и, показав на Толобко, Эмму и бывших с ними, приказал «увести». Все понимали, что это значит. Повели Толобко, Эмму и еще несколько человек.

Они долго шли по дороге. У кукурузного поля один казак сказал: «Вот здесь!» То есть тут расстреляли Пашковского и Тюленева. Главный сказал: «Стой!» По ним было видно, что стрелять они не хотят. Эмма заметила, что одеты они были бедно значит, можно их агитировать! «Что вы делаете? заговорила Эмма. Мы заботимся о вас, а вы нас расстреливаете! На съезде мы решали земельный вопрос чтобы у всех было вдоволь земли, и у казаков тоже. А вы что делаете? И командует вами не казак, а Кибиров, осетин! Вы убьете тех, кто боролся за трудовые интересы. Я мать, у меня четверо детей, один из них грудной». Казаки заколебались. Заговорил Толобко: «Зачем вам брать грех на душу? Выстрелите в воздух и отпустите нас. Вот рядом Кабарда, и мы туда уйдем!» Но главный сказал: «А вам не жалко, что за это нас расстреляют? Пошли в правление».

По дороге Толобко брал у казаков закурить, мирно разговаривали о семьях. «Баб стрелять не будем!» сказали казаки, вернувшись в правление. Кибиров распорядился отвести женщин в другую комнату и охранять. Тут вбежала Аня Блюменталь, накинулась на Кибирова с требованием выдать ей труп Пашковского. «Он вовсе не расстрелян, он находится в станице Прохладной на допросе!» сказал Кибиров. Через некоторое время Эмму вызвали на допрос. «Это главная большевичка, шпионка!» закричал Цырульников. В то время везде говорили, что большевики немецкие шпионы. Тут Эмма потеряла сознание и очнулась в лазарете. Часов в одиннадцать вечера она услышала выстрелы это расстреляли Толобко, Блюменталь и многих других. Можно сказать обморок спас ее.

Пришла сиделка, говорила с ней сочувственно: «Эх, надо было вам сразу начинать стрелять! Иногородние бы поддержали да и многие молодые казаки за вас, только старики за белых. А вашу молодую товарку растерзали так, что и не знаем, как хоронить, боимся». Большевиков расстреляли всех. Только Эмму оставили в живых, и вскоре она поняла почему.

Ее отвезли в станицу Прохладную, где она переночевала, а утром ее доставили в Моздокскую тюрьму. Там она встретила делегатов Съезда, оставшихся в живых. Всех горцев отпустили еще в Змейской видимо, боялись мести. В тюрьме с Эммой встретился офицер Атоев, осетин, и сказал, чтобы она написала письмо своему мужу, Михаилу Блоку, который был тогда у власти в Пятигорске. Там были арестованы сто четыре офицера в чине не ниже полковника, и много генералов. Атоев сказал, что ее выпустят, если в Пятигорске освободят генералов, среди которых был и старший брат Атоева. В своих воспоминаниях, написанных уже в советское время, Эмма пишет, что она отказалась, не поверив в такой обмен.

Кончилась эта история плохо. По решению Кирова (правда, в его отсутствие, он выехал в Москву) чекисты зарубили в Пятигорске больше сотни заложников, мстя за Змейский расстрел. «Революция защищается!» — так это называлось тогда.

Вот воспоминание Ю. Бутягина, одного из подручных Кирова:

«Мироныч сказал: брать в заложники не ниже полковничьего чина, всех, кто не успел скрыться и отдыхал. Я позвонил Мансурову. Взяли сто сорок восемь человек. Попали крупнейшие генералы: Радко Дмитриев, Рузский, Брусилов, один великий князь. Радко Дмитриев, кстати, был "наш генерал": порвал с Корниловым, когда тот шел на Петроград… Говорим: "Отдайте нам всех, кто в Моздокской тюрьме, и побыстрей, а то оттяпаем головы". Москва дала телеграмму: немедленно направить в Москву генералов Дмитриева, Рузского. Его дочь приходила, красавица. Я вам расскажу, как мы их "вернули". Телеграмму получил Мансуров, случайно она шла во Владикавказ, но через Пятигорск, не дошла по назначению и оказалась у нас. Мансуров говорит: "Как думаешь, Юрий? Давай скажем, что телеграмму не получили, а наши делегаты в тюрьме в Моздоке пробили стенку и утекли!" У нас согласовано было с ним уничтожить заложников. Группу уничтожили. Даем телеграмму о том, что "телеграмма опоздала, приговор приведен в исполнение"».

Эта массовая казнь состоялась 1 ноября. Заложников держали в гостинице «Новоевропейская», превращенной чекистами в барак: стекла были выбиты, окна замотаны колючей проволокой. Заключенных всячески унижали. По сохранившимся сведениям, генералов и полковников заставляли работать прислугой в богатых квартирах, занятых чекистами, выносить мусор после их пиршеств. «Нерасторопных» сажали в карцер бывший ледник гостиницы, где раньше хранились продукты.

1 ноября 1918 года их стали выводить на казнь. Заставляли раздеться до белья, потом связывали руки сзади тонкой медной проволокой. У ограды кладбища возле подножия горы Машук была вырыта яма.

У чекистов не хватало пуль, поэтому заставляли всех вставать на колени, вытягивать шеи, и рубили шашками, причем неумело. Многих еще живыми сталкивали в ров. Подводили ко рву группами, и, наверное, у оставшихся жила надежда — вдруг палачи остановятся? Среди еще оставшихся в живых был знаменитый генерал Рузский. Он прославился в Первую мировую, считался «победителем Галиции». Притом именно его единственного не мог простить царь Николай II, прощая всех остальных. Именно Рузский был тем генералом, который буквально вырвал у Николая II в штабном вагоне заявление об отречении от престола. Думал ли генерал тогда о спасении России или то были карьерные интриги, в которых Рузский был большой мастер?.. И вот к нему подошел огромный наголо бритый абрек с черной бородой и сказал:

Я за вами, генерал!

Это был Геворк Атарбеков, председатель Северокавказской ЧК, что удивительно, бывший студент-юрист Московского университета.

Конечно, никто не мог записать их разговор, но, по легенде, поставив Рузского на колени (чтобы удобнее было рубить), Атарбеков спросил:

Ну что, ваше превосходительство, нравится вам Великая Октябрьская революция?

Великой революции не вижу вижу лишь Великий разбой! ответил Рузский. И тут же был зарублен и сброшен в общую яму.

Разобрались!

Продолжение «показаний» Ю. Бутягина:

«Через месяца два я имею мандат на Чрезвычайный VII съезд Советов. Приехал туда, зашел к Шотману. У Шотмана Ломов. Ломов говорит: "А как прекрасно вы поступили, хорошо, что не гнали их сюда!" Я говорю: "Нам попадет! Не говори об этой истории!" Ломов тогда, кажется, входил в ЦК. "Нет! Ломов говорит. Об этом надо написать в газете!" Пишет письмо Бухарину в "Правду": "Возьми, пожалуйста, материал у Бутягина, послушай, какая интересная история"…»

Когда белые захватили Пятигорск, некоторым пришлось ответить за зверства. Казнен был друг и соратник Кирова Григорий Анджиевский тот самый солдат, которого Киров когда-то приметил в Пятигорском госпитале. Потом он был председателем солдатского комитета 111-го полка, перешедшего к большевикам, был председателем Пятигорского Совета народных комиссаров. Скрывшись из Пятигорска после захвата его деникинцами, занимался подпольной работой, был схвачен 30 августа 1919 года английской контрразведкой в Баку, передан в Пятигорск и повешен по приговору военно-полевого суда. В Пятигорске хранят память об Анджиевском исторической достопримечательностью объявлено здание госпиталя, где когда-то он встретился с Кировым, стоит в городе бюст Анджиевского. Революции нужны герои! Наличие мучеников придает любому делу ореол святости. «Великая история» строится на костях. Другого «стройматериала», увы, не найдено. Войны, революции вот что украшает страницы учебников. Может быть, мы создадим другую историю, разобравшись с этой?

Киров за несколько дней до казни заложников уезжает в Москву. И правильно делает. Если представить вдруг Кирова самолично рубящим головы безоружным образ будет испорчен.

Закончив доклад, я кинулся к Кузе. Вид у него был почему-то бледный.

Ну как? Нормально?

Я же тебя просил… А ты! Из огня да в полымя!

Это не я. Это они! — я указал, несколько отстраненно, на тетрадку. Все из документов.

Кузя уже испуганно думал о чем-то другом.

— …Алябьев почему-то не появился, — пробормотал он.

Композитор? изумился я.

Куратор наш! процедил он сквозь зубы. Оттуда. Обещал…

И не сдержал обещания? Ай-ай-ай!.. Так, может быть, он все-таки решил писать музыку? предположил я.

Шути, шути, глядя в точку, проговорил он.

Через неделю Вагу выпустили и он простодушно сообщил нам, что он тут теперь у нас вместо Алябьева.

Ну… все-таки свой человек! Я пытался найти позитив и поделиться им с Кузей.

Погоди радоваться, процедил он. Тебя вызывают в райком!

Ну прямо не дает порадоваться ничему светлому!

В какой райком?

Комсомола.

Ну, это еще ничего!

Оптимист.

Но ты-то идешь?

Я? удивился Кузя. Зачем?

Шел я на казнь один. Неужто исключат? Из комсомола, а значит из института. Да. И куда я подамся? Но ведь все же из папок взято, из реальных событий! Киров вообще в институт не поступал! утешал себя я… Ну? И где он провел эти годы?

У дома Бенуа, где жил в свое время Киров, я заметил знакомую фигуру. Кузя, говоря по-революционному, меня «пас»! Смешно Кузя хоронился: прятался за ларьками, тумбами. Потом вдруг выныривал его горящий глаз. Я вспомнил вдруг про шпика, который следил за Кировым и которого тот в итоге спустил с лестницы, и даже развеселился. Хотя это нехорошо. Свернули на бывшую Монетную. Улица Фальшивомонетчиков, как шутили мы. Вот и дошутились. Вошли в роскошный холл. Вряд ли комсомольцы его строили! Дерзишь? А нельзя?

О! Привет! Кузя «вдруг» объявился. Видишь и меня загребли.

И по какой статье? пошутил я. Кузя подмигнул.

Пригласили в кабинет. Тоже красота, мрамор. Но главное молодые ребята сидят. Такие же, как мы. Это взбодрило. Докладывал почему-то Кузя. Несколько сбивчиво пересказал он мой доклад. Волновался?

Из архива брал? спросил меня комсомольский босс.

Я кивнул. Пошли вопросы. И с изумлением я стал понимать, что их волнует: не слишком ли я романтично показываю революцию, не соблазнится ли нынешняя молодежь?

Ну смотрите! успокоил их я. Что же романтичного-то? Тюрьмы и расстрелы! Нет… Как история да. Знать надо.

Согласен! сказал босс. Романтики и в нашей жизни хватает! Спорьте! Ищите. Идите… За вами будущее!

Так ищем, ищем! воскликнул Кузя.

Вышли мы окрыленные. Особенно Кузя был окрылен.

Ну! Теперь-то мы развернемся!.. Но хорошо я прозондировал, скажи! — Кузя ждал похвал.

Моей головой «прозондировал»! Но этого я не сказал.

 

 

Победитель

 

Помню был у меня веселый настрой: отделался от «хвостов»! И Кузя подошел.

Забыл нас!

Слава богу, из института не вылетел, сказал я.

Придешь?

— …Даже не знаю. Разбегаются глаза. Пойти пива попить — или снова с тобой связаться?

Так это же совместимо! радостно сказал Кузя.

Ну и как вы? спросил я, когда сели.

Лом!

Это в хорошем смысле, как понял я.

И чего вы сейчас там… чихвостите?

Гражданскую войну.

А, — я поднял тяжелую кружку. Зайду… Как-нибудь! причмокивая, сказал я.

Только учти… негромко произнес он. — Мы деникинцы!

Кто?! я даже отшатнулся в испуге.

Все! отчеканил он. Поголовно!

А мою голову ты считал?

Ну… — проговорил он неуверенно. Ты «Очерки русской смуты» генерала Деникина читал?

Нет… А откуда у тебя?

Принесли.

А кто же у вас… за красноармейцев? поинтересовался я.

Он как-то высокомерно развел руками.

Так выходит никто?

Тогда, может быть, ты? проговорил он брезгливо.

Но ведь красноармейцы это тоже народ? пробормотал я.

Он пожал плечами. В смысле — «возможно».

Ладно, проговорил я.

Как написано в моем раннем рассказе: «Подрались шестеро шорников и семеро дворников. Сходу встаю на сторону шорников, укладываю двух дворников. Перехожу на сторону дворников, вырубаю двух шорников»… Все по-честному должно быть.

Поначалу-то я за белых переживал. Может быть, потому, что Кузя сразу, прямо в пивной, Деникина мне под столом передал. Сердце разрывается. Такие люди. Деникин. Врангель. Колчак. И все врозь.

Деникин удерживал Донецкий угольный бассейн, чтобы оставить правительство Ленина без угля, наступающую Красную армию измотать в боях и перейти в наступление на Москву. Но барон Врангель, поступивший в его распоряжение, был другой человек. Сабли наголо! Рвался к Царицыну, чтобы соединиться там с Колчаком, воюющим в Сибири, и замкнуть вокруг красных кольцо. И все время резко требовал от Деникина подкрепления, хотя Деникин с трудом удерживал центр. Неплохо владея пером (его родственник был известным искусствоведом), Врангель постоянно печатал в белогвардейских газетах… памфлеты против Деникина, «не желающего воевать» так, как хотел Врангель. Главнокомандующий должен быть мудр и терпелив, а не только смел. И Деникин сумел не обидеться на Врангеля (не тот момент) и по мере возможности ему помогал, умело маневрируя, передвигая части — неожиданно для противника. И Царицын был взят! Волга была перекрыта, Москва отрезана от хлеба и угля.

Радоваться, конечно, тут нечему.

Белые наступали и разбили красных на всем Северном Кавказе и теперь были в Грозном, Владикавказе, Кисловодске, Моздоке. Оставалось лишь взять Астрахань, чтобы не оставлять красных в тылу, и наступать на Москву. Но Колчак неожиданно не пошел на соединение с Врангелем в Царицын, а пошел по Северу, через Вятку на Москву желая, видимо, взять ее первым. Из-за этого разнобоя Астрахань и не взяли и оттуда и началось контрнаступление красных. Из-за «игры самолюбий» белые проиграли войну! Как жалко.

Но потом, когда я, читая в музее папки, «оказался в Астрахани» с моим верным «проводником в ад», Кировым, мне стало вдруг жалко красных. Разгромленные на Кавказе, отступать они могли только через пустыню. Воспоминания Толокнова, соратника Кирова: «Из Георгиевска, Минвод, Пятигорска все отступали на Кизляр. Шли по пескам больше двадцати дней». Разбитая на Кавказе, измотанная четырехсоткилометровым походом по мерзлой пустыне к последнему оплоту красных на юге, армия приближалась к Астрахани, надеясь выжить… и ее никак нельзя было впускать в город. Изголодавшиеся, измотанные люди, войдя в Астрахань, инициировали бы беспорядки, мародерство, еще больше усугубили бы голод и недовольство, распространили бы тиф… Первоочередная задача удержать перед городом не белых, а красных!

Сыгравший ключевую роль в обороне Астрахани Киров оказался здесь случайно, по невезению. И так переворачивать ситуацию с провальной на успешную умел только он! Сначала он хотел только проехать с эшелоном оружия на Кавказ там были его дела. Но… Из воспоминаний Козлова, который стал при Кирове кем-то вроде завхоза:

«…В Астрахани оказались, как поначалу думали, проездом — 1 января 1919 года. Но на Кавказ было не проехать — наша 11-я армия отступила с Кавказа, через Кизляр и Черный Рынок, и подходила к Астрахани своим ходом, и все железнодорожные пути были у противника… Кировым была сделана попытка перегрузить груз, оружие и боеприпасы, предназначенные для Кавказа, с поезда на машины и везти дальше, но повсюду уже были белые, и от Кизляра пришлось вернуться. На обратном пути, переправляясь в оттепель через Волгу, чуть не утопили чемодан с деньгами, он лежал в кузове наверху, грузовик попал одним колесом в полынью, его тряхнуло, чемодан соскочил и скрылся в воде. С большим трудом удалось нам его найти на дне, в нескольких километрах вниз по течению пришлось использовать водолазов, которые работали под водой десять дней!

Так мы застряли в Астрахани надолго. Сначала мы жили на путях в теплушках, потом нашли пустующее помещение без мебели и спали на полу».

Председателем Реввоенсовета Каспийско-Кавказского фронта был А. Г. Шляпников, видный большевик. В 1917-1918 гг. он был даже наркомом труда. Шляпников в версию Кирова не поверил и приказал начать следствие по делу утонувших, а потом так чудесно найденных на дне Волги миллионов. Кирова и других участников экспедиции Шляпников допрашивал сам и говорил, что не верит, будто чемодан сам ушел в воду и что его нашли. Мухлеж! Бутягин, участник экспедиции, писал тогда жене:

«Валяемся на полу на разостланных дохах, шинелях, бурках. Оскар Лещинский температурит, и Киров дважды за ночь меняет ему рубаху… Хорошие эти двое ребят. Спокойные, веселые… На душе кошки скребут после допросов, а сами шутят надо мною и над собой».

К счастью, Шляпников, известный своей подозрительностью и нетерпимостью, в феврале 1919 года переводится из Астрахани на другую работу, и на его место назначается Мехоношин. Вот рассказ Мехоношина Константина Александровича члена Всероссийского Центрального исполнительного комитета, нового председателя Революционно-военного совета Каспийско-Кавказского фронта, председателя Революционно-военного совета 11-й отдельной армии о том, как он впервые увидел Кирова в Астрахани:

«…В конце февраля 1919 года в кабинет в здании РВС вошел незнакомый человек маленький, с заурядной внешностью, одет в простую кавказскую одежду. Но что сразу привлекло внимание задорная улыбка. "Я тут из Москвы, проездом, ненадолго…"»

Но оказалось — надолго. У Мехоношина как раз была делегация от бастующих водопроводчиков Астрахани солидные, представительные люди. В Астрахани много чего тогда не хватало, а оставить город еще и без воды было бы катастрофой. Киров послушал представителей и подмигнул Мехоношину. Это значило: «Никакие это не водопроводчики». «Хорошо, поехали к вашим, поговорим!» с улыбкой проговорил Киров, сразу же взяв инициативу. Мехоношин невольно подчинился, и они поехали туда, где собрались недовольные водопроводчики, и Киров стал говорить. «И сразу же, пишет в своих воспоминаниях Мехоношин, я превратился в самого внимательного водопроводчика. Киров замечательно говорил. Те, "представители", приехавшие ко мне, пытались его перебить, но зал кричал: "Пусть говорит!"»

Мехоношин понял, что им верят потому, что Киров сказал, что приехал из Москвы, и Мехоношин был только что из Москвы — и люди поверили: они наведут порядок. К этому Киров и вел. В результате вместе с залом решили: назначить «тройки» из самих водопроводчиков, чтобы разобраться с непонятным распределением пайков, из-за которого и начался бунт. Что самое поразительное после вдохновенной речи Кирова о трудностях на фронте было принято решение… о выделении части пайков в пользу Красной армии!

Тут Мехоношин понял, какой ценный кадр ему попался, и стал всячески пытаться удерживать Кирова в Астрахани но тот все стремился выполнить задание Ленина и доставить эшелон оружия на Кавказ.

Еще по дороге в Астрахань Киров получил телеграмму от Свердлова, председателя ВЦИК: «ввиду чрезвычайного положения остаться работать в Астрахани». А теперь уже и другого выхода у Кирова не было: мирно покинуть Астрахань было уже невозможно всюду стреляли.

Мехоношин вспоминает, что местное партийное и военное начальство приняло Кирова неприязненно, как чужака, который мешает им делать дела… При этом дела в городе были из рук вон. Мехоношин послал телеграмму Ленину, чтобы тот оставил Кирова в Астрахани… Ленин, мгновенно оценив ситуацию, дал согласие, и Киров стал членом Революционно-военного комитета 11-й армии изможденной, измученной тифом, к тому же «недопускаемой» в Астрахань. Так что работенка у Кирова легкой не была.

Киров высылает в Кизлярскую степь навстречу тифозным бойцам летучие санитарные отряды, организует передвижные бани и санпропускники. И старается армию в город не пустить, устраивает так называемые «форпосты» в окрестных селах Яндыки, Оленичево, где солдат кормят, оказывают первую медицинскую помощь и стараются там их удержать. Карантин!

Удивительная особенность биографии Кирова он оказывается в самых важных местах случайно и становится необходимым. Решает вопросы, которые мог решить только он. Бойцы 11-й армии желали получить причитающуюся им зарплату, которую не видели уже много месяцев. Но соответствующие учреждения Астрахани отказывались им платить: у большинства из них не было никаких документальных подтверждений их службы. Назревал бунт: «Так нас встречают?» Напряжение удалось разрешить лишь Кирову: он убедил бухгалтерию выплачивать деньги без документов тем, чью личность и стаж могут подтвердить минимум двое сослуживцев. Развязал узел! Попробуй бухгалтерию уговорить! Это невозможно и в наши дни. Но ему такое удавалось. Люди получили деньги и были спасены.

Благодаря ему возродилась из обломков 11-я армия. Но как это было тяжко! Вместе с измученной 11-й армией в город проникли вши и сыпной тиф. По рассказам Козлова, старого кировского знакомца, занявшего должность управляющего делами Реввоенсовета, спасало от тифозных вшей лишь шелковое белье Козлову удалось найти два комплекта. Кроме того, время от времени надо было забрасывать за пазуху горсть нафталина. Спасала и любовь Кирова к бане парился минимум дважды в неделю, и однажды, когда иссякла в кране вода, Киров хохотал: «Снегу неси!» Кирову удалось наладить в городе несколько бесплатных бань.

Но у солдат не было шелкового белья, и вши не выводились. У них не имелось даже сменных рубах, чтобы снять вшивые, тифозные. А их еще надо было кормить.

Киров находит деньги и вакансии: женщины идут в госпитали санитарками, ухаживают за тифозными и хоть сколько-то зарабатывают. Мужчины сколачивают из досок козлы-кровати, прежних не хватает, и им платят за это, хоть и мало.

Лечением тифозных больных руководил Ф. М. Топорков, совсем еще молодой тогда начальник санитарной части 11-й армии впоследствии крупный ученый, заведующий инфекционной кафедрой Астраханского мединститута. Кирову везло на людей. Вернее — люди ему доверяли и «впрягались»! Более семидесяти процентов тифозных больных 11-й армии выздоровели! И это сыграло решающую роль в обороне Астрахани и в дальнейшем наступлении… До которого было еще далеко. Пока что советская власть не могла укрепиться даже в Астрахани. Становилось все хуже. Причем добивали свои. Прибывали продотряды из Москвы и Петрограда за хлебом! и голодные пайки астраханцев урезали еще. «Ради победы мировой революции», будь она проклята. «Ради спасения петроградского пролетариата»!.. Будто тут не люди живут.

В армии тоже росло недовольство. Гражданская война оказалась ничуть не лучше Первой мировой, та была хоть с немцами а эта? Мехоношин сразу же сказал Кирову: «Будет бунт!»

Киров уходит в массы, агитирует, как в случае с водопроводчиками, за советскую власть, ссылаясь на осадное положение, просит «затянуть пояса», потерпеть. Его выступления вселяют надежду… но жизнь-то не меняется.

В марте 1919-го, когда к городу подходили белые, в городе вспыхнул бунт.

Сначала недовольные собрались на митинг и отказывались расходиться. Звучали антибольшевистские лозунги. Такого большевики не прощали. Митинг окружила пулеметная команда ЧК. Командовал ею «пятигорский палач» Атарбеков, после захвата белыми Пятигорска оказавшийся здесь уже председателем Кавказско-Каспийской ЧК. Атарбеков уже «прославился» и тут своими действиями по «удержанию линии фронта»: после каждого отступления проводил «очистительную децимацию». (Он окончил Московский университет и выражался высокопарно). Выстраивал отступивших, приказывал им всем встать на колени и шел сзади шеренги, ведя «счет головам» дулом револьвера, и без эмоций простреливал каждую десятую солдатскую голову. Так что стрелять в своих для него уже не составляло труда. Согласно героической хронике, команду: «По белогвардейской сволочи — пли!», — дал именно Киров, хотя кто, как не трудовой народ, собрался на митинг? А вдруг в той толпе были водолазы, которые спасли его, ныряя в ледяную прорубь десять дней и найдя-таки его чемодан с пятью миллионами, за которые его могли расстрелять? А вдруг там были и те водопроводчики, которым он обещал счастливую жизнь, «только надо немного потерпеть»?

Так рассуждаем теперь мы. Мы бы, конечно, так не скомандовали. Мы бы не скомандовали никак. Не беремся двигать историю. Вождями и становятся, делая то, что обычные люди не сделали бы никогда. И чаще всего это нечто ужасное. Такое делается и в мирное время. А уж… Не убьешь ты убьют тебя, вместе с твоими великими идеями. Мехоношин записал сухо: «Мироныч сидел на восстании, я занимался снабжением фронта». Раз «сидел на восстании» должен справиться, любой ценой. Киров справился.

Вот воспоминания Старкова, черноморского матроса, прежде воевавшего в Железном полку, на момент восстания начальника пулеметных курсов в Астрахани:

«Все началось в 10 утра. Мятежники двинулись с пригородных Бакалдинских улиц рабочие и солдаты. На речке Кутум были скрыты пулеметы Железного и Мусульманского полка, кроме того, у нас были малочисленные подразделения штабной охраны, партийный, советский, комсомольский актив. Нашей опорой были моряки, наши пулеметные курсы охраняли Реввоенсовет в доме Губина, а также казначейство в доме Агафонова, где хранились деньги. В 10 утра в порту раздался тревожный гудок как оказалось, сигнал к восстанию. В восстании участвовали 40-й и 180-й полки и рабочие, на почве голодания. Мы выкатили шесть пулеметов и ждем, куда? Летит броневик. Из него вылезают Чугунов, начальник крепости, и Киров в черной кожаной куртке. Чугунов говорит: "Старков! Зайди в кабинет школы!" Собираемся там, Киров командует: "Двумя взводами занять Митрофановский завод и оружейную".

У нас было четыре взвода, двести человек и четыре пулемета. Киров говорит: "Откуда бы ни был выстрел уничтожать всех! Беспощадно бить, кто бы это ни был рабочий, красноармеец!" Поставили четыре пулемета на извозчика и поехали к мосту. Народ, наоборот, убегает оттуда. Когда подъехали к Земляному мосту там фронт! С каланчи, у поворота трамвая, бьют, с церкви Иоанна Златоуста бьют. Извозчик говорит: "Дальше не поеду!" Сгрузили, покатили пулеметы к мосту. Оттуда десять пулеметов. Я говорю: "В канаву, товарищи!" Залезли под мост, и я нашел выход, где вылезти из-под моста. И на Митрофановский оружейный завод. Там работало пятьдесят рабочих. Делали пулеметы, винтовки. Согнал их вниз. Думаю пригодятся для связи с моряками.

Через пятнадцать минут вижу цепь наступающих! Триста-четыреста человек. Идут часть рабочих и часть красноармейцев. Цель захватить оружие на заводе. Дал две очереди залегли».

Стиль действия Кирова, уже прошедшего через многие заварухи, виден и здесь. Его не найти… зато он появляется сам где необходимы его способности. По быстроте соображения, неожиданности и точности решений равных ему нет. Восставшие теснят со всех сторон. С ними и армия, и народ. Власть защищают лишь небольшие отряды. Кольцо вбирает в себя все новые силы, а осажденным, блокированным, резервы брать неоткуда. Значит надо нанести неожиданный удар. Но как? Удержаться бы!

Лишь хитроумный Киров придумывает, как тут победить. Он ведет «дружеские беседы» с окружающими. Кто-то рассказывает ему про старика, знаменитого прежде артиллериста, который, отвоевавшись, теперь равнодушен и к красным, и к белым и лишь скептически наблюдает за ходом битв. Фанатик бы увидел в нем врага и всадил пулю но Киров смотрит шире. «Приведите мне его!» Старика приводят. Киров заводит с ним дружеский разговор, возбуждая в нем профессиональное самолюбие, и предлагает ему продемонстрировать свое мастерство одним выстрелом поразить штаб восставших, находившийся в небольшом особняке. Звездный час бывшей знаменитости. Меткость его поразительна в самом буквальном смысле этого слова с первого выстрела он поражает цель, штаб вместе с главарями восстания уничтожен, начинается паника и неразбериха и тут уже можно переходить в контрнаступление. Ай да Киров! Все мучились, бились и готовились к гибели а Киров решил все «в один удар»!

Снова воспоминания Старкова:

«Часа в четыре с нашей стороны проехал броневик. Моряки пошли в наступление, мы с ними. Было пять раненых моряков. Им дали спирта. Когда я подошел, разило спиртом. Потом пошли. Стали занимать квартал за кварталом. Резервы так и не подошли. Мусульманский полк лежал в канаве и в наступление не пошел… Моряки тем временем заняли порт, пристань №17, таможню, крепость. Оттуда сделали артиллерийский выстрел по церкви Иоанна Златоуста. Потом был второй выстрел, с миноносца. Еще был выстрел по куполу это било вооруженное нефтеналивное судно "Красное знамя". Еще было из крепости два выстрела, и купола свалились, пулеметы замолкли».

Победителям в некотором смысле тяжелее — надо теперь наводить тут порядок, поддерживать жизнь. Воспоминания Ефремова М. Г.:

«Все железнодорожное хозяйство было разрушено. Не на чем было возить продукты для города. И тем более воевать. На основе подвижного состава решили делать бронепоезда, броней для которых будет песок между стенками вагонов, а на платформах мешки с песком. На станции Палладиевка "засыпали" один такой бронепоезд, поставили 70-мм орудия, поворотные круги. При выстреле орудия слетали с платформы, и Киров достал нам несколько листов брони для укрепления стен. Достали еще шестнадцать пулеметов и оперативно прибыли и разбили белых на станции Чапчачи, где они пытались перерезать дорогу. То же самое произошло и на станции Харабалинская.

Защитив дорогу, пошли по ней в наступление. Задачей было разгромить мусаватистов и овладеть городом Баку».

Притом военным командиром Киров не был. Не знал этой профессии. Но были у него свои «хитрости», недоступные больше никому. Не зря он столько лет занимался подпольной работой.

Вот одна из его «заготовок». К городу из кизлярских степей подходит свежее, боеспособное подразделение белых. А у красных нет сил, чтобы хотя бы перегруппироваться так, как надо. Сопротивление бесполезно, Астрахань сдана? Киров вдруг направляет прямо в штаб белых своего давнего знакомого, большевика Тронина. Что тот может один? Тронин передает командованию белых письмо от Кирова с предложением… сдаться. Нет не сдаться Астрахани, наоборот — капитулировать наступавшим войскам на подступах к городу. Офицеры, ознакомившись с предложением, пришли в ярость, вызвали наряд и приказали расстрелять визитера. Но тот спасся. На что рассчитывал Киров? Расчет его и в этот раз был безошибочным. Он хорошо себе представлял степень разложения царской армии (сам приложил к этому руку). Знал, что решения в частях теперь принимаются коллективно, на шумных солдатских митингах. И такой митинг возник. После бурных дебатов прошла неожиданная резолюция: принять предложение парламентера и сдаться. Удачная импровизация Кирова? Не совсем так. Самыми убедительными ораторами оказались на митинге два большевика, заранее внедренные Кировым в эту часть. Иногда можно повернуть ситуацию словом и Киров этим владел.

Киров не был военным специалистом но он управлял сознанием людей, что для победы весьма важно. Это был не просто оратор он умел поднять настроение в самый трагический момент. Он появлялся на трибуне… с пачкой белогвардейских газет. И вычитывал оттуда глупейшие приказы и мысли белых генералов и атаманов, и зал гомерически хохотал. Главное ведь не как дела, главное каковы настроения!

Его соратник Никишин вспоминает, что, сойдя с высокой трибуны, Киров был прост и всегда бодр. И всегда был настроен так, будто «побеждаем мы». Тут земля горит под ногами а он посылает подпольщиков в Баку для подрывной деятельности и заботится об их содержании и пропитании. Словно здесь уже все хорошо и пора двигаться дальше.

И настал момент, когда именно Киров сыграл в обороне Астрахани ключевую роль. Положение Астрахани легче не становилось. Белые, стремясь замкнуть кольцо вокруг столицы большевиков, стягивали сюда все силы.

Притом еще и сам Троцкий, главнокомандующий Красной армии, не поддерживал идею обороны Астрахани. Отчасти, может быть, потому, что там заправлял Киров ставленник Ленина, с которым Троцкий не дружил.

В начале июня приходит приказ Троцкого эвакуировать из Астрахани войска, вывезти на платформах тяжелые орудия, дабы не отдавать их в руки неприятеля. И эвакуация пошла. Мало кто имел мужество возражать всесильному тогда Троцкому. Даже Мехоношин уже готов был выполнить приказ. И только Киров взял на себя смелость противиться приказу Наркомвоенмора. Повернуть историю могут только такие, как он.

Киров был уверен в поддержке Ленина, председателя Совета народных комиссаров. Киров посылает телеграмму: «Просим опротестовать приказ Реввоенсовета Республики перед ЦК и Совнаркомом… Обещаем защищать Астрахань до окончательной победы». Ответа ждали два дня. Наконец телеграмма пришла: «СНК и Реввоенсовет Республики разрешили доблестным защитникам Астрахани продолжать защиту и вполне уверены в окончательном торжестве борьбы с контрреволюцией». Значит и Реввоенсовет во главе с Троцким поддержал оборону Астрахани!

Но не материально. Продолжалась переброска частей из Астрахани на Южный фронт. Убыл по назначению и Мехоношин. Главная надежда была теперь… на красных курсантов. Молодежь, не связанная хозяйством и семьями, охотнее шла сражаться за светлое будущее. Влекли их и материальное обеспечение в голодающей Астрахани, и компания единомышленников-ровесников, и высокая цель! Только в 1919 году было восемь выпусков красных курсантов и Киров обязательно перед ними выступал с зажигательными речами.

Из дневника красного курсанта: «Вечером митинг. Речь Кирова. Утром в бой. Освободили Караванное, Михайловку, Яндыки. В Яндыках похоронили своих и опять учиться на курсах. Два дня проучились, и опять — в бой под Капустин Яр. 10 ноября выпуск курсов, обед, театр. Из театра марш на Ганюшкино. Бой».

Курсанты вписали себя в историю. Не случайно в Ленинграде в 1922 году появилась улица Красного Курсанта.

Но красивыми бои бывают лишь в песнях. Вот записки Аристова, командира Железного батальона:

«Шли трое суток песками, лошади вязнут по колено, на дорогу не выпускает артиллерия. И вдруг зима, метель, лошади вязнут еще и в снегу. Но зашли белым в тыл, вышли к морю, ударили. Завязался бой. Напряжение было такое, что пулеметы раскалились, для их охлаждения использовали мочу, но и ее уже не хватало. В решающий момент с моря по мелководью стала приближаться баржа с красными курсантами. Белые дрогнули, побежали к парому. Перегруженный паром перевернулся, многие до берега не доплыли, а кто доплыл тот наш. Оставшихся гнали долго. У кого лошади слабые, те наши, в плен не брали. У кого лошади сильные, те ушли. Видим весь фронт их бежит, стоят верблюды со снарядными ящиками. Нас было пять тысяч, их — десять. И все удачно прошло».

Было это 19 ноября 1919 года. В декабре 1919 года Ленин получил телеграмму: «Части 11-й армии спешат поделиться с Вами революционной радостью по случаю полной ликвидации астраханского казачества. Командарм 11-й Бутягин. Член Реввоенсовета С. Киров».

Конечно, в наши дни такой текст не вызывает энтузиазма. «Ликвидация казачества», бывшего главной опорой государства на юге, цена революции. Но не переделывать же текст телеграммы, чтобы не было так горько? Все было именно так.

И теперь здесь стоит памятник Кирову. Памятник на крови. А другие бывают? Великолепный Николай I на коне, на пьедестале напротив Исаакия, начал свое царствование с того, что приказал бить шрапнелью по декабристам.

Когда в восьмидесятые годы Алексей Герман снял своего «Лапшина», киноначальство было недовольно: «Где вы взяли такую нищету и разруху?» — «Это современная Астрахань!» сказал Герман.

Астрахань, рыбная столица, оказалась «на безрыбье». Была шутка: «Если большевики захватят власть еще и в Сахаре вскоре там начнутся перебои с песком».

Через сорок лет после тех битв я оказался вдруг там — на Волге. Самое время поглядеть, что вышло. После первого курса мы с кузеном моим Игорьком собирались на отдых в благословенный Крым. Но под нажимом родителей мол, пора нам прильнуть к истокам, познакомиться с родней, мы сели в Москве на пароход и поплыли по Волге. Руководил нами Иван Сергеич, отец Игорька. Мать Игоря была сестрой моего отца. А жизнь нашего «клана», как любил называть нашу семью Игорек, распространялась по Волге. И вот мы, лучшие представители клана, теперь блистательные жители столиц, ехали к «провинциальной родне». Плыли первым классом. Но наш «патриарх» Иван Сергеич брюзжал.

Что сделали с жизнью, а? Раньше, бывалоча, плывешь так на каждой пристани народ. Несут расстегаи горячие, рыбу! Поделки всякие. Даже шубы бараньи! И до чего довели!

Сам же тут и лютовал, раскулачивал! шептал Игорек. Теперь его это, видите ли, бесит!

Потом мы оказались в степной Березовке родовой нашей деревне, где, кстати, не росло ни одной березы. Со слезами на глазах вот уж не ожидал этого! стоял я у саманной избы, размером, наверное, с одну нашу комнату, откуда тем не менее выпорхнули такие «орлы» три брата Поповых (один из них мой отец) и три красавицы-сестры, и почти все — процвели и украсили нашу историю.

Так, может, история наша имела смысл?

Неэлегантно! оценил Игорек.

Молчи, щенок! прохрипел его батя.

Но где-то кузен был прав. Да. Те, что уехали, преуспели. Попали «в волну». А здесь что? Конечно, наследники Насти, старшей сестры, единственной оставшейся здесь, жили уже в просторных домах, с электричеством и телевизором. Но суть? Та же выжженная степь, та же изматывающая работа за гроши!

Что дала эта революция? Смысл? так оценивал историю мой кузен. «Зато оказался в Москве! чуть было не сказал ему я. А так бы жил тут. И высокомерия бы поубавилось. "Неэлегантно" ему!»

Молчи, щенок! — Иван Сергеич опять сцепился с сыном. Критику действительности он признавал только из своих уст. По-большевистски! И в ярости он взял нам обратные билеты в третий класс.

Обратное плавание обернулось адом. Душный трюм, набитый народом, спящим вповалку. В ресторан на верхнюю палубу нас не пускали трап перегораживала цепь. И мы скоро почувствовали сами, как закипает бунт. И когда мы все же прорвались наверх, грязные и голодные, и увидели там нашего «монарха» в кипенно-белом исподнем (ошибочно принимаемом им за пижаму), надменно восседающего на троне-шезлонге, мы почувствовали самую настоящую классовую ярость и не прочь были бы сбросить «монарха» через поручни в кипящую (за бортом) воду.

Ну что, волчата? усмехнулся он. Поняли теперь, как началась революция?

Вопрос как кончилась? Глядя на астраханский памятник Кирову-победителю и жизнь вокруг, «затрудняешься ответить»: то памятник защитившему Астрахань или захватившему ее?

 

1 Имеется в виду «река народного движения».

2 Здесь и далее материалы взяты автором из архивов музея С. М. Кирова, Санкт-Петербург, Каменноостровский проспект, д. 26–28.