В акустическом зазоре
В акустическом зазоре
* * *
В устах славянский виноград,
в устах сладимы мед и яд,
и хвойный лед, и хвойный иней,
и хвойный снег, где хвойный взгляд,
где по лекалу снежных линий
глаза соленые летят.
То тишиной, то хвойной речью
в лесах бродячего ума
собой — себе — летишь навстречу
с произнесенного холма —
так начинается зима…
* * *
К.
Сад переходит в лес,
словно в язык вернулась
книга. Вода проснулась
и потеряла вес,
и потянулась ввысь
ломаная ресница,
словно любая рысь
в капле воды струится,
словно облюбовал,
ближе к родному крову,
небо — любой провал,
переходящий в прорву.
* * *
С устатку теплой водки рюмка,
пастушья сумка, сумка, сумка,
во сне читают как стихи
прозванье жизни пастухи:
кнутом цепляя пах заката,
цикуту ночи пьет цикада,
но душу я в душе люблю
и этим вечность тороплю,
в которой я бывал когда-то.
* * *
Птичкой в ладонях заплещется дрожь —
свет приоконный со лба не сотрешь.
Дятел стучит в голове,
в медленной мысли, в ее синеве,
тронувшей сердце и губы, и холод:
шишка со льдом залетает за ворот —
между лопаток, не глубже окна,
снегом грядущим царапнет сосна —
древом грядущим нежна.
* * *
Истомой смертной, суетой,
струной нарезаны предместья:
на этой тьме или на той,
охваченные пустотой,
как пламенем, дрожат созвездья,
вытягивая перекрестья
затмений — в шорох золотой.
Но пахнет светом и водой,
и друг воды, одной ресницы —
прозрачной, тонкой и худой, —
неслышной музыкой приснится.
* * *
Как птицы в чужой высоте,
ослепну — увижу не те
слова и деревья, не эти,
качнувшиеся в пустоте, —
как батюшки-светы, как дети,
как в озере белые сети,
застрявшие в божьей версте…
* * *
Душа встает туманом. Океан
все шире держит к воздуху карман,
где раскрутили колесо дельфины,
лаская плавники в ладонях глины.
Душа уже колышется, вот-вот
поднимется, как занавес, повсюду,
и Атлантида Критская всплывет
навстречу гибели и чуду,
когда Орфей заплачет и споет,
и снова, радостный, заплачет,
и немтыря в певца переиначит.
* * *
Высоко одиночество брезжит в окне —
начинаются очи во мне
или взгляд возвратился ко мне ниоткуда
в темноте, в немоте, в тишине,
не успев оглянуться на чудо.
* * *
Туман прохожий — призрак встречи
в снегу по грудь, в снегу по плечи —
плывет, как слово в холода,
до тишины, но выше речи,
где время движется далече,
где чует Млечный Путь овечий
чужая твердая вода;
где небом высятся аллеи,
где дышат птицы-грамотеи,
любя чернильный снежный хруст…
Где жимолость Кассиопеи
как пятикратный голый куст.
* * *
Закроешь баньку на крючок:
в стране перегорели лампочки,
и трогал небо дурачок,
в глазах его кружили ласточки,
но не садились на зрачок.
В глазах его паслись олени,
и слезы с медом пил медведь,
и клены дольние алели,
чтоб от любви не умереть.
* * *
Песенка эта простая:
в невероятно печальном краю
что-то тебя узнаёт и, рыдая,
пробует бездну твою.
И оконечностью взгляда
взгляд твой тебе не догнать.
Выйдет из темного сада
мать.
Скажет, легко угасая,
пряча улыбку свою:
песенка эта простая
в нашем печальном краю.
* * *
Прощай, косых кузнечиков крестьянство,
осенних слез ночной напрасный труд:
здесь будущее время и пространство
грядущее — в тебе не совпадут.
И в темном акустическом зазоре
огромной невесомой тесноты
роняет с неба снег иное море,
светящееся мыслью немоты.
* * *
Река пуста — она течет отвесно,
как сивый дождь, в себя, наоборот,
и первая попавшаяся бездна
ее в ладонях, мертвую, несет
как бабочку, запудренную речью
замедленной, и как себя саму,
сползающую змейкой по оплечью,
по крыльям, ахнувшим во тьму,
где сладко плакать звуку одному.
* * *
Огладит печь свою печник:
до вознесенья и паренья,
пылая, плещутся поленья —
во сне чужом невнятный крик.
Свет близится — и вдруг возник:
глухонемого изумленья
неощущаемый язык.
И с неба сыплются мгновенья
на жизнь, на смерть, на воротник.