В футляре Вселенной

В футляре Вселенной

Экзистенциальные коллизии в современной датской поэзии

«Приподнимем занавес за краешек — такая старая, тяжёлая кулиса…» Сделать это нам необходимо, потому что, не представив себе хотя бы в общих чертах, какое «время было раньше», не поймём мы и сути сегодняшних явлений. Попробуем перенестись лет на 500 назад и проследить, как всё начиналось. А потом по лёгкому виртуальному мостику вернёмся обратно с ответами на многие неизбежные вопросы. По-другому никак. Срывая у цветка одну лишь головку, нарушаешь его цельность и гармонию.

Датский литературный язык — довольно позднее явление в культуре этого скандинавского государства. Долгое время официальным письменным языком Дании была латынь. Параллельно существовали народные песни, легенды и сказания. Наконец, в 1495 году из скорлупы латинодатской традиции вылупился долгожданный птенец — первая книга на датском языке под названием «500 эпических и лирических песен». Авторство этих текстов так и осталось неизвестным.

Историки полагают, что именно эта книга ускорила развитие датского национального самосознания. В обществе стал повышаться престиж науки, культуры, религиозных дисциплин, что увенчалось основанием в 1537 году датского университета. Тогда же был осуществлён первый перевод Библии на датский язык. Дания обрела своё Слово.

Разумеется, на протяжении веков датская литература испытывала европейское влияние, но отражала его по-скандинавски своеобразно, привнося в каждое новое литературное течение частичку собственного мировосприятия. Склонное к мистицизму и меланхолии, датское сознание, живее всего откликнулось на литературную готику и декаданс.

Основателем этих литературных направлений в датской поэзии стал Томас Кинго (Thomas Kingo, 1634–1703). От готики и декаданса активно пытались отойти в XX веке, звали на подмогу социальный реализм и натурфилософию, но безуспешно. В новой экзотической одежде — в оборках символизма и кружевах барокко — датская литература возвращалась к сюрреализму, фантасмагории, вскапыванию почвы реальности лопатой абсурда, к отражению экзистенциальной амбивалентности бытия.

И сегодня, уже шагнув в новый техногенный XXI век, мы мало что поймём в современной датской поэзии, если не оглянемся назад — туда, где великий Николай Грундтвиг (Nikolai Grundtvig, 1783–1872) утверждает, что основа любого творческого процесса — интуитивизм и раскрытие тайн подсознания; где на нас печально смотрит Ханс Кристиан Андерсен (Hans Christian Andersen, 1805–1875), жестокий сказочник-романтик с душой обиженного ребенка, рвущегося в потусторонний мир; где из прозрачной темницы пожизненного одиночества улыбается загадочный Сёрен Кьеркегор (Søren Kjerkegaard, 1813–1855), воспевший индивидуализм и экзистенциализм.

XX век с его противоречиями и поисками новых идеалов в обществе и культуре подарил Дании плеяду ярких самобытных поэтов. Пусть прозвучат хотя бы некоторые из имён: Вильям Хайнесен (William Heinesen), Пит Хайн (Piet Hein), Тове Дитлевсен (Tove Ditlevsen), Питер Стейн Ларсен (Peter Stein Larsen), Клаус Рифбьерг (Klaus Rifbjerg), Пер Хойхольт (Per Højholt), Бени Андерсен (Benny Andersen), Йоханнес Мадсен (Joannes Madsen), Ингер Кристенсен (Inger Christensen), Микаэль Струнге (Michael Strunge).

О каждом из этих поэтов уже написано немало. Все они — дети своего века и представители своего национального мироощущения, причем часто одно неизбежно вступало в противоречие с другим, пополняя тем самым копилку датского экзистенциального дуализма. Безусловная вера в прогресс и индустриальное развитие общества, в социал-демократические идеалы, общественную стабильность и упорядоченность — вступала в резкое противоречие с исконной датской тягой к пессимизму и индивидуализму, мрачному — готическому — восприятию бытия, с уходом в тёмные и часто патологические области подсознания. Датская поэзия XX века прихотливо отразила эти противоречия и парадоксы, которые к началу века XXI стали окрашиваться новыми тонами постмодернизма.

Вот отсюда и начнём постепенное погружение в экзистенциальные коллизии современной датской поэзии. Не могу претендовать на полный и всеисчерпывающий обзор этой темы. В мой «невод» литературоведа и переводчика попали отнюдь не все крупные современные датские поэты. Сыграл роль и чисто субъективный подход к выбору текстов: я переводила прежде всего не самых известных и распиаренных, но тех, чьё творчество лично мне представляется интересным и, если так можно выразиться — знаковым в контексте современного датского и общескандинавского экзистенциального сознания и психолингвистики. В моём «списке избранных» оказались не только поэты с большим творческим багажом, уже переводимые ранее на русский язык, но и авторы только начинающие свой путь в современной датской литературе, ещё не известные российскому читателю. В этом отношении мне сопутствовало радостное чувство первооткрывателя.

Необходимо упомянуть о важной особенности современной датской поэзии — отказе от традиции классического рифмованного стихосложения, которая существовала несколько столетий («500 эпических и лирических песен» 1495 года были написаны в рифму!), но практически угасла на рубеже XXI века.

Непревзойдённым мастером лёгкого, акварельного, рифмованного стиха была Тове Дитлевсен (Tove Ditlevsen, 1917–1975), основоположница датской женской исповедальной лирики, отразившей попытку почти интимного разговора с читателем, не выходящего, впрочем, за рамки художественного реализма. Тове Дитлевсен отошла от мрачного готического мистицизма, сделав предметом поэзии противоречивый, но реальный мир человеческих отношений с его исконными ценностями. Не думаю, что подобное явление в датской культуре способно повториться. Тове Дитлевсен — нежный лотос, неожиданно выросший в мрачной чаще датского леса и там не прижившийся (писательница покончила жизнь самоубийством…)

А ей на смену пришла совсем другая представительница датской женской поэзии — уверенно шагнувшая из века XX в XXI, ставшая классиком датского авангардизма и постмодернизма — Ингер Кристенсен (Inger Christensen, 1935–2009). От корня, ею посаженного — многие отростки современной датской поэзии.

Именно Кристенсен решительно отказалась от рифмы. Она заявила, что необходимость писать в рифму ограничивает творческое самовыражение поэта, заставляя его говорить «не совсем то, что хотелось сказать». Излюбленные жанры Ингер Кристенсен — белый стих и верлибр. Она также создавала собственные экспериментальные словоформы, призванные расширить творческое пространство между прозой и стихотворением, разрушавшие при этом привычные семантические взаимосвязи.

Так или иначе, традиция нерифмованного стихосложения пришлась датским поэтам по душе — в рифму писать практически перестали. Поэты, которых я переводила, работая над этой статьёй, тоже пишут исключительно верлибром. Лишь одно стихотворение Сёрена Ульрика Томсена «Осенние цветы» мне самой захотелось перевести в рифму.

Статья разбита на несколько тематических глав, каждую из которых предваряет эпиграф-хайку датской поэтессы Пии Тафдруп, (Pia Tafdrup, род. 1952). Я не стала разбирать подробно творчество каждого из представленных поэтов. Мне показалось интересным показать соперекличку разных поэтических голосов, отражающую общую картину экзистенциальных коллизий и парадоксов в датской поэзии начала XXI века.

 

I

Слепое око мира


 

Снежная карусель

над окровавленною землей.

Слепое око мира.

Страх изгоняет любовь…

Пиа Тафдруп

 

* * *

В просторном доме моего одиночества,

который я строил годами

со своими давно забытыми возлюбленными,

я качаюсь в осенней паутине,

как в гамаке, и ищу точку опоры.

Я одновременно — паук и муха

в бесконечных трансформациях бытия,

в бесчисленных вариациях моего «я»,

которое везде и нигде.

Я — соблазняемый соблазняющий.

Или наоборот? Не важно,

коль скоро действие происходит только у меня в голове,

помещённой в дом, как в футляр,

который лежит в сундуке Вселенной.

И что мне с того, что Вселенная бесконечна?

Я — узник в футляре дома,

в наглухо закрытом сундуке бытия.

Я скоро испорчусь, сгнию, истлею –

так и не поняв, кто я –

так и не разобравшись в искушениях и соблазнах,

в святости и грехах.

И Бог сокрушённо щёлкнет замком,

чтобы вытряхнуть мои останки в небытие –

в ещё одно измерение одиночества.

(Thomas Boberg — Томас Боберг, род. 1960)

 

В то время как в датском обществе совершенствуется система налогообложения и всем присваиваются персональные номера для надзора за каждым человеком-«винтиком» в государственной машине, поэт заявляет: мир контролю не поддаётся, никакой объективной истины не существует и никаких точек опоры нет. Всевидящее око мира слепо. Всё вокруг зыбко и преходяще. Нельзя до конца познать себя, потому что «моё я» существует в бесконечных вариациях. По этой же причине нельзя определить свою роль в бытии, ибо мы все одновременно и «соблазняющие, и соблазняемые». Невозможны длительные отношения с другими людьми, и уж тем более иллюзорна любовь. И никакой дом нельзя построить, кроме прочного и нерушимого дома своего одиночества. Нас всех помимо нашей воли запихнули в «футляр бытия», который кто-то запер в сундуке Вселенной. Впрочем, и затворничество «в футляре» лишь на миг — вот-вот уже придёт пора переместиться из одного состояния одиночества в другое — в небытие. Но сначала придётся пройти туннелем старости, длинным или коротким — не так уж и важно, если миг и Вечность понятия относительные.

 

В юности каждое утро будила меня

летняя улица-жизнь —

в солнечных рыжих веснушках, с глазами, как синь

неба, готового в высях любви утопить.

В зимнюю темень теперь открываю глаза.

Ноги спускаю с кровати — в них тяжесть свинца.

С улицы звуки едва проникают сюда.

Холодно. Надо бы ставни плотнее прикрыть.

В невод компьютерный дым сигаретный проник.

Кофе готов — я качаюсь в сетях новостей.

(Søren Ulrik Thomsen — Сёрен Ульрик Томсен, род. 1956)


 

Два-три мастерских штриха — и перед нами обыденное и одновременно трагическое столкновение двух образов бытия: умчавшейся юности и приближающейся старости. И сделать ничего нельзя — разве что сесть с кофе и сигаретой перед «слепым оком» компьютера — игрушкой современного мира — и покачаться в виртуальных сетях новостей. Опять это состояние покачивания — у Томаса Боберга в гамаке, у Сёрена Томсена — в виртуальных сетях. Но и в том, и в другом случае — в доме одиночества «заколочены ставни»: звуки жизни сюда не проникают, да и не нужны они, раз всё в мире так бренно и относительно. Иллюзии юности, любви, солнечного света развеялись. Осталось убаюкивать страх, душевную боль и физические недуги. Уходить в сон. Уходить в стихотворение.

 

Всем, достигшим пятидесятилетнего возраста –

и тебе, мой друг, и тебе —

придётся когда-нибудь проснуться в ночном поезде,

стоящем неподвижно на незнакомой станции,

пока память выхватывает из тьмы образ человека,

бесследно прошедшего через твою жизнь.

А после увидеть себя в тени яблоневого дерева

в соломенной шляпе — с книгой в руках,

и вдруг заметить, что лежишь пьяный

на всклокоченной простыне,

в комнате, где за плинтусом скребётся крыса.

И тогда поезд тронется с места, но остановится стих,

пока стихотворец не поддался искушению

украсить его сентиментальным цинизмом.

(Сёрен Ульрик Томсен)


 

Область сна и область поэзии. Обе напрямую связаны с подсознанием. Обе безграничны. И, значит, дают возможность хотя бы на время выбраться «из футляра» физической реальности на просторы фантазии — впрочем, весьма мрачной.

 

Мне снилось, что я стоял на заброшенной вилле –

там, где обычно рождаются мои кошмары —

но поодаль от зловещей винтовой лестницы,

потайных дверей в ад и кромешных подвалов.

Всё в этот раз выглядело каким-то воздушным и светлым —

привидения явно не решились бы тут переночевать!

Моё наполовину состарившееся тело — с душой на буксире —

походило на нелепую анатомическую конструкцию —

неуместную в этом стильном пространстве,

где лёгкий джаз, как бриз,

колебал невесомые гардины…

(Сёрен Ульрик Томсен)

 

Интересно отметить, что не душа автора зовёт за собой тело, а тело тащит на буксире беспомощную душу. Не предаваясь поверхностным обобщениям, всё же замечу, что вопрос о первичности и вторичности материального и духовного в Дании и вообще в Скандинавии, как правило, решается в пользу первого. Не к душе, а к телу — самое пристальное внимание. О телесном увядании скорбит поэт.

 

Извините за поздний звонок.

Очевидно, прошло то время,

когда я чувствовал себя чем-то особенным,

точнее мог быть кем угодно

в мировом транзитном зале бесконечных превращений.

И печаль отелей была частью

магического очарования бытия.

Когда мгновение назад

я сидел и смотрел на свои

уже немолодые руки,

я был охвачен яростью,

что наверно больше никогда

не услышу твой голос,

если лягу спать

в комнате 1007,

где постельное бельё —

слишком стерильно.

(Сёрен Ульрик Томсен)

 

Цепочка мистических превращений завершилась в замкнутом пространстве загадочной комнаты 1007. Мы не знаем — это номер палаты в больнице или некое условное число, вынырнувшее из подсознания. Ясно, что это некий тупик, конечная станция бытия, где предстоит осознать, что ты уже не «что-то особенное», и немолодые руки — тому свидетельство. По сути это образ того же «футляра», из которого с возрастом всё труднее и труднее выбираться, чтобы отдаться новым превращениям своего «я». Да и стоит ли?

 

Я вынырнул из сна на мгновение,

как рыба из ночного озера, и не сразу вспомнил,

что каштаны на той стороне улицы уже опали,

а мои детские книги, пожелтевшие, как осенние листья,

свалены в старую коробку и выставлены во дворе на продажу –

10 крон за штуку.

Я не помнил всего мгновение, что тебя больше нет.

Я вдохнул в лёгкие тридцать лет нашего прошлого

и выдохнул ужас будущей смерти,

прежде чем ночь затолкала меня обратно в сон.

(Сёрен Ульрик Томсен)

 

Иллюзорность всего происходящего, выпадение в экзистенциальное «ничто» по Кьеркегору — обессмысливают человеческое существование, толкают в бездну депрессии и саморазрушения. Выход только один — придумать себе множество ненужных занятий, неважных и абсурдных дел. Лишь бы залатать чёрную бездну пустоты.

 

Пожиратели лошадей

Мы — племя пожирателей лошадей.

Лошади на планете скоро вымрут, и все это знают,

но никто и пальцем не пошевелит,

чтобы что-то исправить.

Ведь если мы не будем пожирать лошадей —

на что ещё употребить лишнее время жизни?

Можно также собирать лошадиный навоз,

расфасовывать его в красивые коробочки

и дарить знакомым.

Или относить на пункты добровольной сдачи навоза.

Или удобрять им свои сады

в свободное от пожирания лошадей время.

И тогда всё свободное время будет занято —

и не останется ни секунды, чтобы думать о смерти.

(Томас Боберг)

 

Однако, как ни пытайся выдержать спокойный тон в упорядоченной обыденности бессмысленного, рано или поздно происходит срыв. Взрыв протеста против окружающего абсурда. Обострённое — доходящее до истерики — чувство отрицания окружающего мира, резкое отчуждение от всего, происходящего вокруг.

 

Истерика

Сегодня с деревьев падают каштаны

и попадают мне прямо в лоб.

Я вибрирую от алой боли,

а прохожие подходят ко мне

и заглядывают мне в сумку.

Сегодня я не могу дождаться

зелёного света на перекрёстке

и иду на красный.

Сегодня мои мысли падают,

как камни, с горы

и попадают в багряную реку ненависти.

Сегодня все хотят говорить со мной

на непонятном языке

и лезут в пурпурную сумку за визиткой.

Сегодня я закрываю лицо руками,

и щёки мои горят, как огонь.

Сегодня я — кумачовый лоскут в руках смерти.

(Naja Marie Aidt — Найя Марие Айдт, род. 1963)

 

Интересный пример поэтический синестезии (множественной перцепции): поэтесса видит свою истерику в разных оттенках красного. Именно этот цвет ассоциируется у неё с болью, ненавистью, смертью. В минуты отчаяния она идёт «на красный», чтобы бросить вызов в лицо опасности, спровоцировать непоправимое.

 

 

II

Театр смерти

 

Дата жизни и дата смерти.

Между ними лишь тени

от стаи диких гусей…

Пиа Тафдруп

 

Предощущение и даже предвкушение смерти, примеривание смерти на себя, её обытовление и даже наслаждение ужасом смерти — одна из основных тем в современной датской поэзии. Возможно, смерть представляется поэтам более многовариантной и интересной, чем скучная жизнь. Выпав из «футляра» скоротечной земной судьбы в небытие, можно стать одновременно зрителем и актером в таинственном театре смерти, где режиссёр — Вечность.

 

Театр жизни. Ролей бесконечных смена.

Сотни масок — иди, примеряй любые.

Не понравится, что ж — поменяй амплуа и сцену.

Режиссеры не те? Так найдутся всегда другие.

Театр смерти. Ролей у неё не меньше.

Репетиций не будет.

(Marianne Larsen — Марианна Ларсен, род. 1951)


 

Приглашение

Не стоит бояться смерти. Она для этого слишком многообразна –

как и твоя суть. Смерть — лишь возможность продолжить

самопознание.

Ты ничего не знаешь о ней наверняка, кроме одного:

с первого мига рождения она присылает тебе приглашение

на научный симпозиум,

где место и время не указаны.

Ты сидишь в своём доме-аквариуме, где на окнах нет занавесок,

смотришь фильм на плоском экране,

а приглашение лежит на камине –

подмигивает прохожим на улице.

Ты едешь в полупустом осеннем автобусе,

а приглашение кленовым листом прилипает к стеклу.

Ты идёшь по заснеженной улице в новогоднюю ночь,

а приглашение снежинкой ложится тебе на плечо.

Ты делаешь вид, что забыл о смерти —

обзаводишься детьми и работой,

добротной одеждой и модными долгами –

в наше время это называется банковский кредит.

Ты садишься в самолет и летишь с семьёй на Канарские острова,

а приглашение облаком льнёт к иллюминатору.

Весенней ночью ты неожиданно просыпаешься в липком поту,

вскакиваешь, идёшь на кухню выпить воды и говоришь себе:

Ерунда! Ещё не скоро!

А приглашение одинокой звездой

манит тебя в чёрную неизвестность —

и ты вдруг протягиваешь руку к этому небесному светлячку,

улыбаешься, как Джордано Бруно, и говоришь:

Хорошо! Сейчас!

(Muniam Alfaker — Муниам Алфайкер, род. 1953)


 

Стоит сделать небольшое отступление и вспомнить, что опоэтизирование смерти в датской литературе берёт исток ещё от Андерсена. Брат-близнец Оле Лукойе из всемирно известной сказки не кто иной, как смерть. Он является по ночам к детям на коне и сажает их к себе в седло: хороших — спереди, плохих — сзади. Возможно, всадник-смерть везёт детей и взрослых в прекрасный мир, более созвучный душе, чем жизнь.

 

Наконец, я вернулась к себе самой.

Очень долог и труден был путь.

Я прошла мимо трех похорон,

поле битвы любви миновала,

замка два на песке

и загадочный карточный домик.

Мимо стайки детей пробегали — их смех

обдавал меня брызгами лета.

Преграждали мне путь буреломы и рвы

и прохожий с улыбкой картонной.

Я его отстранила, и там впереди

Рыцарь-смерть. На плече его Вечность –

белый голубь…

(Janina Katz — Янина Кац, род. 1939)


 

Жизнь «картонна», смерть безгранична. Если умирает близкий человек — принято его хоронить и ездить к нему на могилу. Так надо. Все это делают. Но вовсе не на кладбище обитает душа умершего.

 

Каждый год в день твоего рождения

я сажусь в поезд и еду в Орхус –

на твою могилу,

на то единственное на планете место,

где тебя нет.

Я иду через весь город, покупаю цветы и думаю о пустяках,

пока не упираюсь в кладбищенскую стену.

Каждый раз дождь идёт за мной по пятам.

Всё это не имеет ни малейшего смысла,

но почему-то бесконечно значительно.

(Сёрен Ульрик Томсен)


 

Наконец, вечная тема слияния любви и смерти тоже своеобразно преломилась в датском поэтическом сознании. Цветёт любовь — и мужчина преподносит любимой женщине цветы. Если же отношения исчерпали себя — на могилу любви нужно положить розу смерти. И пусть навсегда останется загадкой, кто и почему ломает «хребет времени», отпущенному на любовь. Ясно одно: влюблённые с первого мига обречены на скитания в диалектических дебрях бытия: «между костром и пеплом», «между словом и делом».

 

Роза смерти пахнет завядшей Вечностью

в ещё не посаженных садах.

Змей-искуситель подглядывает из-за яблони,

не способной цвести.

Хребет времени сломан…

Я хожу взад-вперёд по мосту

между словом и делом,

между костром и пеплом,

между мной и тобой.

У любви холодеют конечности.

Мы положим ей в гроб розу смерти.

(Janus Kodal — Янус Кодал, род. 1968)

 

 

III

Счастье в пятнах


 

Мой порядок — воплощение хаоса.

В твоём хаосе — полный порядок…

Пиа Тафдруп

 

Пытаясь безуспешно найти в современной датской поэзии традиционную любовную лирику, я в очередной раз убедилась: эта вечная тема, центральная в мировой поэзии, на датской почве обмелела. Или, сказать точнее, утратила самостоятельное звучание, трансформировавшись в одну из ипостасей глобального бытиеотрицания. Времена Тове Дитлевсен — тончайшего любовного лирика — прошли. Если Дитлевсен в поэзии и в жизни стремилась к воссоединению женского и мужского миров, воспринимая разлуку с любимым как искажение мировой гармонии, то современные датские поэты скорее воспевают гармонию дисгармонии в любви и неизбежность вечного разминовения женщины и мужчины в бытии.

 

Улица ноября

Улица ноября — в ранней седине первых заморозков,

в обрывках запоздалых писем,

не нашедших адресатов,

в хлопьях воскресного поп-корна,

в огромной синей шляпе неба,

куда облако вставлено, как перо.

Здесь всё время встречаются

женщина и мужчина,

которые делают вид, что не знают друг друга,

хотя летом не могли друг без друга жить.

(Найя Мария Айдт)

Мир мужской и женский априори не совместимы. Так же как невозможны в земной жизни и длительные чувства. Есть правда мига страсти, но нет правды вечной любви. Как и вообще в мире нет ничего постоянного — всё слишком относительно, текуче, подвержено угасанию, увяданию и тлению. И поэзия может лишь отразить эту данность в готически мрачных образах бренности и скоротечности земного бытия, рассказать парадоксами барокко и изломами поэтического декаданса о сути любовной дисгармонии.

 

Нас закутал декабрь в свою плотную шубу снега,

Наши лица — в пятнах опавших листьев,

Они были когда-то юны.

Нас хоронит декабрь, но никто не пришел проститься.

И имён уже наших нет — они тихо от нас отлетели.

Их отдали другим, положили в ладони лета.

Счастье — в пятнах…

(Kirsten Hammann — Кирстен Хамманн, род. 1965)

 

Датская поэзия часто находит отражение трагической диалектики любви в метаморфозах природы. Этим приёмом, разумеется, пользовались литераторы всех времён. И всё же именно датские поэты с особенной зоркостью находят в мастерской у неба, деревьев, ручья, трав, осени и зимы образы, символизирующие увядание любви, бренность любовных переживаний и человеческого бытия вообще.

 

Серебряные осколки слов о любви

лежат в прозрачном осеннем ручье — глубоко на дне.

Мы видим их, но не можем достать.

Мы стоим по разные стороны от ручья,

ветер развевает наши волосы

и развеивает наше счастье.

Мы — нежные дети, покрывшиеся корой лет,

Деревья протягивают друг другу ветви,

но не могут соприкоснуться.

Мы устремляем друг к другу души,

но они не могут перелететь через ручей.

Осенний лес полон ужаса увяданья…

(Найя Марие Айдт)

 

Любовная оптика современной датской поэзии — это, прежде всего, импрессионизм, сюрреализм, мистицизм, доходящий порой до абсурда. Желание запутать все любовные противоречия еще сильнее, уйти с прямой дороги отношений в тупик, скрыться в «футляре» своего эгоизма.

 

Соло с шампанским

Пятница — я исполняю одинокое соло через соломинку

в бокале с шампанским.

Не хочу звонить, тебе, красавчик, сегодня вечером –

мы оба нуждаемся в капельке одиночества, не правда ли?

Вслушайся в этот мотив — он похож на твоё приближение ко мне,

на твои грациозные и отсутствующие шаги;

он похож на движения наших губ, сходящихся и расходящихся

в вечном танце страсти и отстранения.

Как трудно написать слово «счастье»!

Пузырьки в бокале с шампанским лепечут о расставании.

Я осушаю бокал — и засыпаю.

Я слышу во сне твой голос:

«Не выпускай на свободу джиннов!»

Мне хочется перелить шампанское обратно в бутылку,

но оно выпито, и тёмное стекло,

как мёртвая оболочка не случившегося праздника,

стоит под столом.

Я просыпаюсь от кошмара:

кто-то пытается выколоть мне глаза,

а ты шепчешь мне в ухо бессмысленную молитву.

(Mette Moestrup — Метте Моеструп, род. 1969)

 

Всё свалено в одну кучу: шампанское, джинны, кошмары во сне, бессмысленная молитва. А вот слово «счастье» пишется с трудом. Несмотря на все статистические опросы, согласно которым датчане — самые счастливые люди на земле. Достаточно углубиться в современную датскую литературу, чтобы увидеть: датское «счастье — в пятнах». В каких именно? Да в самых разных. Прежде всего — в «пятнах» органической неспособности строить человеческие отношения, выбираться из «кромешных подвалов» бытия и смотреть на небо. В неспособности ничем жертвовать ради любви. В прагматизме и «футлярном» благоразумии.

 

Осенние цветы

По-прежнему ещё красива ты,

и всё-таки не так, как в тот далёкий

дождливый день, когда походкой лёгкой,

прижав к груди осенние цветы,

 

ты мимо проходила, как беда,

как перечень губительных соблазнов.

И я благоразумием запасся

и за тобой не бросился тогда.

 

И вот теперь при свете фонарей

на перекрёстке мы с тобой столкнулись:

ты проходила мимо, чуть сутулясь,

и перешёл я улицу скорей.

 

По-прежнему ещё красива ты,

но с зоркостью прощальной увидал я,

что красота твоя — блик увяданья,

который раньше был фрагментом красоты.

(Сёрен Ульрик Томсен)

 

Погружаясь в датскую поэзию и обобщая собственный двадцатилетний опыт жизни в Датском Королевстве, прихожу к выводу: датчане не солнечная нация — скорее лунная. Вот и любовь у них такая же — ночная, сдержанная, холодноватая. Видимо, северный суровый климат не способствует солнечному накалу любви. Спутники любовных переживаний в Дании — разве что карманный фонарик, освещающий запретные области подсознания. Или приглушенный и скоротечный свет одуванчиков.

 

Между всеми моими стихами

о смерти и горьких воспоминаниях

найдётся место для одуванчиков,

чей цвет и свет я опять позабыл

за долгую зиму…

Они зажгутся, как фонари в парке Тиволи.

И хотя мы опять упадем с тобой в одной кровати в разные сны —

это будет не страшный аттракцион –

я проснусь в самой тёмной и глубокой заводи ночи

с твоей лёгкой рукой на моём плече….

(Сёрен Ульрик Томсен)

 

 

IV

На деревянной лошадке

Проткнулось колесо

у кареты сна,

нагруженной птичьей трелью жизни.

Пробуждение в ливень…

Пиа Тафдруп

 

Сегодня странно думать о том, что всего лишь несколько столетий назад Дания была центром великой Империи, главным пассионарным узлом цивилизации викингов. В начале 19-го века Дания окончательно утратила свое колониальное могущество и превратилась в небольшое сельскохозяйственное государство, замкнувшееся в миниатюрном национальном «футляре», где постепенно происходило «психологическое закисание и брожение»: жители королевства становились всё более инертны и эгоцентричны, замыкались на своих комплексах и амбициях маленькой страны. Некогда мужественные и воинственные викинги обросли солидным «жировым слоем быта», пересели на «деревянных лошадок», расположились «по гамакам» и виртуальным сетям и раскачиваются туда-сюда на одном месте, усиленно создавая иллюзию движения.

 

Жизнь — затянувшаяся поездка на деревянной лошадке

в пространное никуда.

Каждое утро я надеваю новое платье «так надо» –

сначала зимнее, застёгнутое на все пуговицы,

потом летнее, с коротким рукавом —

и накладываю новый грим

на мою вечную маску печали.

В неживом лимонном конторском свете

моё лицо кажется кукольным.

Единственная радость –

купить в день зарплаты новые итальянские туфли

и поглазеть на мебель в IKEA.

Меня охватывает ужас,

когда я ощущаю, что сердце начинает биться в такт

с ещё не запущенными часами на башне недостроенного

небоскрёба,

который уже второй год воткнут в сердце моего города,

как нож убийцы.

Здесь я когда-то гуляла по старинным улочкам и ела мороженое,

а деревянная лошадка стояла в детской.

И я ещё не знала тогда, что взрослая жизнь —

это когда в тебя играют, как в куклу.

(Найя Марие Айдт)

 

Ещё одна сквозная тема в современной датской поэзии — ностальгия по детству, или точнее сказать по тому безвозвратно ушедшему времени, когда всё было «по-настоящему». Когда радость была искренней и осталась в синестетической памяти вкусом мороженого, который ещё хранят старинные улочки родного города, раненого современным строительством. И современной жизнью под грифом и гримом «так надо», где единственная радость — купить в день зарплаты новые туфли. И опять напрашивается неизбежный вопрос: написал бы такое стихотворение самый счастливый человек на планете?

 

Заявление

Я делаю заявление: я хочу быть собой.

Я хочу оставаться в границах своей оболочки –

не отрезайте от меня куски,

не выщипывайте из меня перья,

не переиначивайте мои мысли,

не укорачивайте мои шаги –

и всё это с сегодняшнего дня!

 

Я начинаю медитацию:

я тот, кто я есть.

Мне не нужны инструкции.

Я хочу чувствовать то, что я чувствую —

не накалывайте на шампур моё сердце,

не вынимайте из меня душу,

не подрезайте мне крылья —

и всё это с сегодняшнего дня!

(Pablo Lambias — Пабло Ламбиас, род. 1964)

 

Это уже не просто ностальгическое раскачивание на «деревянной лошадке» с «вечной маской печали» на лице. Это крик, ультимативное заявление обществу: ваши правила и законы калечат меня. Я требую — оставьте за мной право быть собой, быть таким, какой я есть. Субъективное восприятие реальности? Возможно, но сквозь оголённые нервы поэзии явно проступают жёсткие черты современного датского общества. Оставив замашки викинга-завоевателя, Дания обратила пристальный и пристрастный взор на своих жителей и контролирует каждый их шаг. Дания — самое отрегулированное в Европе государство, благо что население страны всего 5,5 миллионов, и каждый житель — у системы под микроскопом. И в фокусе опять-таки — внешнее, материальное. А в то, что за раскрашенным фасадом, государство не вникает.

 

Мы пробиваемся сквозь решётки окружающего равнодушия,

как бледные блики солнца, сквозь листья парковых деревьев.

Нас ловит за шкирку город —

растаскивают в разные стороны улицы и поезда,

отправляя по разным маршрутам безумий.

На каждом углу, на всех перекрёстках

и промежуточных станциях

валяются окурки прошлого,

которые нам лень поднимать –

мы давно забыли вкус выкуренных сигарет,

а о чистоте города позаботятся муниципальные власти.

Да и как разобрать — где чей окурок?

И лучше не помнить, что время нашей жизни

измеряется количеством уже никому не нужного мусора.

Мы должны спешить дальше — маршруты выбирают нас.

Мы забываем пробивать билет. И коршуны-контролёры

пробивают стальными клювами наши нервы,

которые давно истёрты, как свитера на плечах.

Нам необходимо выбывать на время

из круговорота навязанного благополучия –

лучше всего попроситься в больницу:

там тишина и не разрешают курить.

Или можно попасть в тюрьму — отдышаться, побыть собой,

ощутить свободу утренних мыслей.

Но в тюрьме мало места для всех

и не хочется совершать преступления.

И поэтому нас снова поглощают улицы и поезда,

а коммунальный садовник исправно обходит парк.

(Claus Høxbrol — Клаус Хёксброл, род. 1980)

 

Вот так и едет «деревянная лошадка» «по разным маршрутам безумий»: внешне всё чинно и благолепно, а нервы «истёрты, как свитера на плечах», и в душе снежным комом нарастает отчаяние. Даже тянет сдаться в комфортабельную тюрьму, чтобы хотя бы на время обрести свободу. Парадоксы датского сознания? Или черты общего духовного кризиса современного европейского человека, не способного больше гармонично существовать в мире, где всё поставлено с ног на голову, где при всём материальном благополучии исконные человеческие ценности распадаются на глазах? И есть ли хотя бы крохотный шанс что-то изменить — собрать из разрозненных фрагментов цельное гармоничное бытие?

 

 

V

Расстёгнутые смыслы

 

Слова в форме замёрзших капель —

айсберг застывшей боли.

Грунтовая вода забвенья…

Пиа Тафдруп

* * *

Давайте хоть что-то склеим –

например, разбитую вазу.

Или сошьём новый костюм

для языка — старый давно износился:

слова отрываются, как пуговицы,

и не на что застёгивать смыслы.

Буквы выпадают из слов,

как гнилые зубы изо рта —

и нечем пережёвывать бытие.

Наш мир выпадает из Вечности.

Давайте хоть что-нибудь совместим:

мужчину с женщиной,

ребёнка — с матерью,

сердце — с любовью,

себя — с жизнью.

(Lars Emil Woetmann — Ларс Эмиль Воетман, род. 1980)

Бытие разошлось по центральному шву, ибо даже родственные связи распались. Все разбрелись по своим домам одиночества, «где ежедневность раскормлена и тучна». И даже язык — общий для всех, призванный объединять — утрачивает смысл. Превращается в некую полую конструкцию, в набор пустых фраз. Это уже окончательный распад бытия, полное выпадение человека из реальности.

 

Пока я сижу здесь у выхода на посадку номер С27

и смотрю на взлетающие самолеты, окутанные

романтическим туманом,

я понимаю, что меня здесь нет.

Я остался там, где ежедневность раскормлена и тучна,

и мне странно, что мы должны умереть.

А мысль о воскресении не более непостижима,

чем то, что мы на самом деле существуем.

Я пребываю там, где воздух видоизменяется каждую секунду,

пока очередная революция вызревает в квартире

с наглухо закрытыми ставнями,

Петролеумные сны колышут бесцветные жалюзи.

Я там, где язык, закончив работу в конторе,

продолжает своё безымянное существование,

похожее на жесты сумасшедшего в автобусе в час пик.

(Сёрен Ульрик Томсен)

 

Часто в датской поэзии сам язык становится лирическим героем. Как знаменитый гоголевский Нос, язык начинает вести себя своевольно и выбрасывает самые неожиданные фортели: после работы в конторе не отправляется домой, а бродит один по городу и ведёт таинственную ночную жизнь.

И такой же таинственной жизнью живёт поэзия — не всегда понятная, не всегда совершенная, иногда «похожая на жесты сумасшедшего в автобусе в час пик», но искренняя и независимая. Только поэзия — якорь в океане вселенского хаоса. Только она может вернуть языку утраченные смыслы.

 

Шатающийся кухонный стол, за которым я пишу,

мог бы быть сработан лучше,

как и мои стихи,

и всё прочее в этом разлаженном мире,

который существует лишь потому,

что женщина залатана мужчиной,

разум — верой,

фривольные мысли — конторской работой,

одиночество — поэзией.

И, возможно, сегодняшний день,

который уже почти спланировал вниз,

но успел доставить мне твоё промокшее письмо,

не был совершенней других.

Но он был здесь и ушёл,

значит — он самый лучший.

(Сёрен Ульрик Томсен)

 

 

VI

Поэзия в футляре

 

Курсив зимы —

в кладбищенской траве

белеют лепестки

цветущей вишни…

Пиа Тафдруп

 

Кропотливая литературоведческая и переводческая работа позволила мне не только приподнять за краешек «тяжёлую кулису времени» и проследить связь между датским литературным прошлым и настоящим. Я также смогла заглянуть за кулисы современного датского общества и увидеть, что же на самом деле происходит в умах и сердцах жителей Датского Королевства. Ведь ничто так не отражает сознание и психологию нации, как поэзия.

Контрастом к внешней стороне общества материального благоденствия высветилась душа одинокого, не очень счастливого человека, мучительно ищущего своё «я» в духовно разлаженном и часто недружелюбном мире. Датская поэзия отражает стремление ответить на вечные философские вопросы человеческого существования, но, на мой взгляд, часто остаётся в узких границах индивидуализма.

Я уже упоминала о влияниях готики, декаданса, символизма, барокко на датское сознание. Эти литературные стили дают большой простор для метафизических и метафорических озарений. И в то же время толкают в тёмные области подсознания, где вычурная бессмысленность обречена сама на себя.

Датская поэзия сегодня, скорее, «футлярная» — не космическая. А в футляре, как известно, темно и трудно дышать. Даже самые лучшие датские поэты, такие как Сёрен Ульрик Томсен, Найя Марие Айдт, Томас Броберг, Пиа Тафдруп и другие, как будто ходят по замкнутому кругу уже «вытоптанных» тем и создают замысловатые вариации в сущности одного и того же.

Отступление от рифмы и принцип «как хочу, так и пою» свидетельствуют о нежелании утруждать себя серьёзным литературным трудом. И что ещё печальнее — о тенденции превращения литературы в «мусорную корзину» подсознания. Некоторые стихотворения — даже у признанных в Дании авторов — напоминают стенографию потока болезненного сознания, стихию бреда, не поддающегося расшифровке. Такой дискурс не вдохновляет на перевод, но упомянуть о нём необходимо.

На мой взгляд, современная датская поэзия сделала шаг назад в мастерстве: мало ярких экзистенциальных прорывов, забуксовал поиск новых литературных форм.

Может быть, я выскажу довольно смелую мысль, но, на мой взгляд, многие тексты, преподносимые сегодня в Дании как поэзия и даже печатающиеся в солидных сборниках, таковой вовсе не являются. Это, скорее, своеобразная форма терапии кризисных психологических состояний, крик «sos» в обществе, терпящем духовную катастрофу.

Жемчужин — или «лепестков цветущей вишни» на снегу — в датской поэзии сегодня мало. Но они есть. И их радостно обнаруживать. Доставать «из футляра» и отдавать во владение родному языку, переводить через незримую культурную границу: из Дании — в Россию. Отпускать во Вселенную.

И пусть окончательные выводы сделает сам читатель.