Журнальный мир

Глава 1

Герберт нет-нет, да и вспоминал о Линде, хоть времени уже прошло… Год? Давно пора бы забыть! Что такого особенного было в этой латгальской простушке?! Невысокая, скуластая, с прямыми, как прошлогодняя осока, волосами… Еще глаза! Такие светлые, что кажется: итальянское стекло, а не живая плоть. Вот об это стекло его сердце и порезалось. Черная точка зрачка, потом радужка — муранский муар, и по границе — узкий темный ободок, как черненое серебро… Ресницы — густые, словно еловая чаща — неба не видно. И выражение лица всегда безмятежное, чистое. Зря начал вспоминать! Опять всколыхнулось! Тоскливо засосало внутри. Герберт снова рассердился: «Дура бестолковая! Кукла восковая!». Но рассердился, скорее, на себя.

Вообще, мужчин, которые из страсти к какой-нибудь мадам спускали целые состояния, влезали в долги или совершали иные глупости, Мелдерис презирал и считал слабаками. Удача таких не любит! Да и сам слабый пол рохлей не жалует. Женщины с такими играют только, а любовь дарят тому, у кого сильная рука, кто их капризам не потакает. Сильная рука везде нужна: и с дамами, и с самолетами…

Мелдерис всегда был человеком стальной воли: решил — сделал! Для него слово «невозможно» не существовало. Это для других — тех, кто пожиже, кто умом или характером не вышел! Он вспомнил, как в Гамбии, сразу после перелета, какой-то журналистишка — улитка в пиджаке — все допытывался: «было ли вам страшно?» да «что вы чувствовали?». Не объяснишь трусливому хлыщу, что страх — просто враг, один из многих, а он, Герберт, на то и мужчина, чтобы побеждать врагов. Любых! Всех! И он никогда не сдается, поэтому всегда первый!

Всегда, да не всегда… Линда! Однако, если быть до изнанки честным — не в девушке дело. Вернее, не только в ней. Конечно, барышня привлекательная: с формами, держалась как-то скромно и одновременно расковано. В общем, герой-летчик пленился — обычное дело: Герберт любил женщин, а женщины любили его. В каждом городе, где он задерживался дольше пары дней, без амурных историй не обходилось. И чаще всего не ему, Герберту, приходилось добиваться неприступных красавиц — красавицы сами писали, искали встреч, назначали свидания. И не просто какие-нибудь экзальтированные пигалицы: нет, дамы с положением, с состоянием! А простушка-Линда ему — известному летчику, популярному писателю, национальному герою (этим титулом его президент Ульманис величал, когда награждал орденом Трех Звезд), к тому же (чего уж скромничать) очень импозантному мужчине — предпочла какого-то молокососа, да к тому же из жидов! Жалкого человечишку! Такого даже и соперником-то назвать стыдно!

Он и сам понимал, что лучший выход — перестать ворошить нелепую страсть. Забыть, как будто и не было никогда! Только так можно сохранить достоинство… Однако снова крутил в памяти эту глупую историю, эпизод за эпизодом, словно расчесывал зудящую язву.

Прошлой весной, когда он приехал в Даугавпилс по казенной надобности… Всего-то времени прошло, а кажется — в другой жизни! И власть изменилась, и доходы… Он тогда мог себе многое позволить, и, что греха таить, позволял. Например, ежедневно ужинать в «Авотиньше».

А теперь? Пришлось втянуть голову в плечи и не высовываться! На офицерский корпус бывшей армии бывшей Латвийской Республики (какое ужасное, безысходное слово — «бывшей») Советы обрушились со всей пролетарской ненавистью: арест за арестом. За ним тоже могли прийти в любой момент. Мелдерис, никогда не бегавший от опасности, при мысли об НКВД чувствовал не просто страх — панику: ноги ватно подгибались, по позвоночнику полз влажный озноб. Сколько ему еще осталось на свободе? Судя по всему, не так уж и долго… Надо все-таки попробовать сбежать за границу, пока есть возможность… Шансы, конечно, отнюдь не велики, но он должен попытаться. Тихая безопасная Швеция так близко! Герберт не сомневался, что там его, прославленного авиатора, примут со всем уважением. Да к черту уважение! Просто жить, не ожидая ежесекундно ареста, обедать в хороших ресторанах, ухаживать за женщинами…

С женщинами он теперь будет особенно осторожен! Только замужние скучающие дамы, чтобы ничего серьезного. И никаких миленьких барышень, особенно из обслуги! Потому что Линду он впервые заметил, когда она, словно танцуя между столиками в «Авотиньше», несла поднос с круглобокой бутылкой коньяка. Такая ладная девушка… Невысокая, крутобедрая — «земная» — и в то же время ловкая, как циркачка. Движения ее казались одновременно текучими и упругими. Герберт подумал: положи ей сейчас руку на бедро — услышишь ладонью, как бьются под кожей гейзерные источники. Тем вечером он уже изрядно пригубил и, конечно, стал легкой мишенью для стрелы Амура…

Она уже поставила на стол бокал и невысокую толстостенную бутылочку, которую хозяин — шельма! — нарочно ведь присыпал пылью, чтобы та выглядела древней и дорогой.

— Господин желает что-нибудь еще? — барышня не смотрела в глаза, но голос ее показался Герберту теплым, таким теплым, как парное молоко…

— Господин очень хотел бы узнать ваше имя, красавица.

— Линда Вилцане…

Она покраснела и, казалось, занервничала. Даже странно как-то… Здешние работницы должны бы привыкнуть к знакам внимания со стороны посетителей.

— Какое у вас красивое древнее имя! Вы латышка?

— Нет, латгалка.

— Не знай я этого, принял бы вас за испанку. Только глаза у вас такие светлые… Вы бывали в Испании?

Он надеялся, что барышне польстит сравнение и она станет поживее…

— Нет… Простите… Я не могу долго задерживаться. Еще раз простите, господин…

— Капитан Мелдерис. Герберт Мелдерис.

— Очень приятно, господин капитан.

Она присела в каком-то недокниксене и умчалась, подхватив, как щит, опустевший поднос. Герберту стало очевидно, что эта наяда никогда не слышала его имени. Вот так номер! Конечно, раньше газеты писали о нем куда чаще, чем теперь, но все-таки… Не на необитаемом же острове она росла!

Мелдерис оставил очень щедрые чаевые. Очень! Вряд ли дуреха вообще когда-нибудь держала в руках такие деньги. А заодно он узнал, когда Линда заканчивает работу. У нее самой, конечно, спрашивать не стал. В искусстве любви сюрпризы — верное средство.

Он ждал за рулем авто, складной брезентовый верх был откинут по случаю хорошей погоды, а на заднем сиденье покоилась корзинка с цветами. Пунцовые розы и гвоздики — Герберт давал понять, что сгорает от страстной любви. Скорее всего, девица не сильна в языке цветов, но хуже не будет.

Линда по сторонам не смотрела. Не успела захлопнуть за собой ресторанную дверь, как уже летела, забавно прицокивая каблуками по дороге. Герберту пришлось спешно трогаться с места, чтобы ее не упустить. Получилось не слишком эффектно. И когда он окликнул красотку по имени, та скорее раздосадовалась, чем была польщена вниманием блестящего офицера.

— Мадемуазель Вилцане! Вы, верно, устали сегодня! Позволите подвезти вас?

— Ой, это вы, господин капитан! Благодарю, но я живу недалеко и люблю возвращаться пешком.

Герберта позабавило и немного тронуло то достоинство, с которым провинциальная официанточка отказывалась принимать самые невинные знаки внимания. Девушка будто вовлекала его в неизвестную игру. Ну что ж, превосходно! Играть он любил.

— Прошу вас, сделайте исключение! Не ради меня, но ради цветов, которые томятся в ожидании ваших рук! Идти с ними пешком будет не слишком удобно!

Герберт чувствовал, что перегнул с любезностями, вышел за рамки хорошего вкуса. Но и черт с ним! Здесь не Рига, в конце концов, а Линда — отнюдь не светская львица.

Она растерялась.

— Какие цветы, господин Мелдерис?

— Ваши цветы, Линда.

Герберт вышел из машины, достал корзину и буквально всучил ее девушке. Святая Матерь Божья! Да она даже цветы принимать не умела: отнекивалась, лепетала глупости: мол, «не стоило», «чрезвычайно лестно, но ничем не заслужила» и прочее. Насилу уговорил. Однако привилегии подвести даму на авто Мелдерис в этот вечер не добился.

Ее сопротивление показалось ему очаровательным. Следующий ход был за ним, и герой выбрал осаду. Теперь он бывал в «Авотиньше», когда девушка работала, но после смены больше не подкарауливал. Шутил, немного рассказывал о себе, сорил деньгами и пару раз присылал ей домой корзины цветов. Даугавпилс — город небольшой, выяснить, где живет красотка, было парой пустяков.

Выждав приличное время, он решил, что пора поменять тактику. Во время одного из обычных теперь ужинов в «Авотиньше», когда Линда сервировала его столик закусками, он накрыл ее руку своей. Она слегка дернулась, но руки не отняла. Тогда Герберт решил, что это верный знак. Но, возможно, она просто побоялась опрокинуть тарелку…

— Мадемуазель Вилцане! Уверен, вы знаете, что я бываю в этом заведении исключительно ради удовольствия видеть вас, ради возможности перебросится с вами парой редких фраз. Но здесь вы практически неуловимы! Разрешите, я приглашу вас на прогулку?

Он внимательно смотрел Линде в глаза, не выпускал руки и чувствовал, как она дрожит в его ладони, как маленькая рыбка.

— Это большая честь для меня, господин капитан.

Она говорила тихо, себе под нос. По ее тону непонятно было: соглашается или отказывает? Герберт предпочел принять за истину первый вариант. Он слегка пожал ее запястье.

— Прошу вас, скажите, когда и где?

— В среду, в полдень у фонтана, — быстро проговорила девушка. Тогда он освободил ее лапку. Линда тут же упорхнула, оставив его наедине с победой.

На свидание Мелдерис пришел в летной форме. Во-первых, в ней он был особенно неотразим, а во-вторых, известно, что женщины питают слабость к мундирам. Герберт решил, что не будет напорист. Зачем? Барышня сама не устоит, как только увидит его в форменном блеске. А он, напротив, возьмет слегка покровительственный и прохладный тон, чтобы немного вознаградить себя за прошлое небрежение с ее стороны.

Светлое платье с простым домотканым кружевом очень шло Линде. Она была похожа на бледный садовый ирис. Глаза ее то казались прозрачными, как капли воды, то становились темными, когда они долго шли в тени деревьев.

— Многие говорили, — повествовал вальяжно Герберт, — что мой самолет слишком мал. Однако ошибка полагать размер наиважнейшим параметром! Мой «Молниеносный» способен поднять шестьсот килограммов груза и развить скорость триста километров в час. Да, он мал! Но он ни разу не подводил меня в опасных ситуациях!..

Исчерпав возможности летательного аппарата, Мелдерис перешел к путевым заметкам.

— На Борнео я охотился на тигров, — для этого эпизода он выбрал самый будничный тон, как если бы охота на тигров была для него таким же обычным делом, как, например, поездка на автомобиле. — Но отнюдь не тигры самые опасные существа на этом острове! Несколько дней я провел в обществе тамошних охотников за головами. Это настоящие дикари! Они украшают свои жилища и изгороди засушенными головами убитых врагов. Представляете, какое впечатление такая «изгородь» производит при лунном свете! Первобытное варварство, которое наш разум стремиться облечь мистическим смыслом! Знаете, у меня даже возникло искушение привезти одну из таких голов сюда, в Латвию. Иметь у себя эдакий символ memento mori. Но увы! Когда пробираешься по джунглям, приходится заботиться о том, как уберечься от гадюк и скорпионов, а не о том, как обзавестись оригинальным трофеем…

Герберт не мог понять, насколько барышню впечатлили его истории. Линда шла рядом, не поднимая глаз, и почти все время молчала.

— У вас в детстве была мечта, мадемуазель Вилцане? — девушка неопределенно качнула головой (да? нет?). Он выждал приличную паузу и продолжил: — Я, например, мечтал увидеть слона. Однажды даже представился случай поохотиться, но, к несчастью, у меня не было специального карабина. Вообще, слоны меня ошеломили! Однажды я оказался недалеко от дороги, по которой шло целое стадо этих громадин. Вблизи они невероятных размеров, просто невероятных! Кажется, способны смести своей массой все что угодно на своем пути! В память об африканском путешествии я ношу этот амулет, — он высвободил из- под обшлага бронзовую полоску браслета. — Вы удивитесь, но это дар Курляндского музея.

Они шагали по пешеходной улице Ригас. Мелдерис помог Линде переступить через лужу на мостовой. Его запас дежурных остросюжетных историй почти иссяк, а барышня так и не выглядела очарованной.

— Господин Мелдерис, — наконец-то она поддержала разговор. — А вам случалось летать в непогоду?

Благословенная лужа!

— О! Безусловно! Но не так опасен дождь, как туман… Аппарат летит со скоростью двести двадцать километров в час, и при этом совершенно невозможно предусмотреть, какое препятствие может оказаться перед ним… Если я когда-нибудь потерплю аварию, уверен, виной будет именно туман!

Длинное майское солнце уже давно осело ниже крыш, скоро должны были зажечь фонари. От вокзала они свернули на Стацияс и двинулись вдоль железнодорожного полотна в сторону Форштадта. Навстречу им попадались люди, но Герберту казалось, что город абсолютно пуст. Он никого не видел, кроме Линды. Как не похожа была эта тихая латгальская красавица на женщин, с которыми он привык иметь дело!

Тот вечер ничем не закончился. Проводил барышню до дверей, подержал за руку на прощание, как мальчишка какой-то! Даже обнять толком не удалось. Вырвалась, гневно блеснула глазами: «Стыдитесь, господин Мелдерис! Разве я давала повод?!»

Герберт продолжал бывать в «Авотиньше», пару раз ему удавалось уговорить Линду прогуляться с ним по парку или выпить чаю в кондитерской. Девушка стала разговорчивей, но не благосклонней. Они так ни разу и не поцеловались.

Если бы он мог уехать из Даугавпилса, то расстояние и время стерли бы злосчастную девицу из памяти. Уж в Риге он бы быстро утешился! Но командировка в Даугавпилс из долгой превратилась в бессрочную. Командование ВВС давно собиралось перебросить часть сил поближе к восточной границе, для этого понадобился новый аэродром под Даугавпилсом. Господин капитан, как лучший авиатор страны, должен был определить для него место. Так и получалось, что днями он разъезжал по округе, а вечерами штурмовал Линду.

Почему он не отступил тогда? Упрямство! И еще он узнал о сопернике. Теперь Герберт просто обязан был победить! Проиграть мужчине — совсем другое дело. Внезапно объявившийся конкурент добавил сюжету остроты и азарта.

Конечно, им оказался какой-то прыщавый друг детства. Студентик — тощий, нищий, плохо одетый. Как только Линда заговорила о себе, в ее рассказах то и дело возникал некий «Андрей», чьими словами и поступками наивная девица неизменно восхищалась. Однажды Герберт не выдержал:

— Что за таинственный Андрей? Он ваш родственник?

— Андрей Левитс! Друг. Мы росли вместе.

— А кто он?

— Студент. Историю изучает…

— Студент?! Вы так часто приводите его высказывания, что я было решил, что этот господин — видный философ и ученый… Так чем он знаменит? Почему он должен служить примером мне — кавалеру ордена Трех Звезд, лично награжденному господином президентом Карлисом Ульманисом за особые заслуги перед Отечеством?

Линда только повела плечами.

— Простите, господин Мелдерис. Я не хотела вас обидеть. Андрей Левитс просто хороший человек…

Герберт потом пару раз видал этого «хорошего человека»: невысокий, взгляд исподлобья, плохая стрижка, латаный пиджачок — типичный коммунистический пролетариат. Вот кому теперь, при Советах, раздолье! К тому же еврей!

То, что соперник — еврей, почему-то казалось Мелдерису как-то особенно неприятным и обидным. Герберт не считал себя антисемитом — во всяком случае, не больше других. Евреев в Латвии всегда было много, к ним давно привыкли. Однако относились не без подозрения — все у них не как у людей: праздники свои, вера, обычаи. К тому же евреи считались зажиточными, «богатыми», занимались торговлей и ремеслом, селились общинами в городах. Латыши — основная, крестьянская их часть — «городским» традиционно не доверяли. А уж иноверцам-иудеям тем паче: торгуют, значит, не работают — «наживаются на чужом». Ну и не без общих претензий про «кровь христианскую», на которой замешивают мацу, и прочие бесчинства. Может, конечно, и суеверия, да только дыма без огня не бывает…

Мелдерис принадлежал к тому кругу, в который иудеям, даже состоятельным, вход был заказан. Он смотрел на них свысока, но, конечно, ненависти не испытывал — было бы к кому! А теперь выходит, что он — капитан Герберт Мелдерис, кавалер, национальный герой — уступал в любовном поединке какому-то ничтожному жидку?! Непостижимо!

И ладно бы Линда сама была еврейкой! В таком случае ее безумный выбор можно было бы объяснить заботой о чистоте крови — это Герберт еще мог бы понять. Но здесь же все с точностью до наоборот! Скорее всего, и семья Вилцане, и семья Левитса против эдакой «дружбы».

«Чего же этот любитель истории не отправился в Палестину, к себе на обетованную землю? Не заслужил чести? Глуповат, труслив или просто мямля? Я при случае поинтересовался бы у него… Так, чтобы Линда послушала!»

С двадцатых годов сионистские лидеры звали латвийских евреев переселяться на древнюю родину. Однако уезжали немногие. Не так-то просто было обосноваться в арабской Палестине, которая к тому же находилась под юрисдикцией Британской короны — англичане свято чтили собственные интересы, и евреев с их «миссией возвращения» отнюдь не жаловали. Чтобы получить вид на жительство, требовался специальный сертификат. Эти сертификаты еврейские общины или разыгрывали в лотерею, или определяли самым достойным. Но всегда оставался нелегальный путь. Герберт, например, никогда не боялся нарушить правила. Особенно ради славы!

В славе, на вкус Мелдериса, ничего дурного не было. Ему нравилась известность, не тяготило раздавать автографы, не раздражали восторженные возгласы незнакомых людей. Ему была приятна угодливость чиновников и лестны обжигающие взгляды дам. И здесь, в Даугавпилсе, и в Риге, и везде — его узнавали, превозносили, окружали вниманием. Все, кроме белоглазой пигалицы из «Авотиньша»!

Как-то раз он сидел на улице Ригас в компании знакомых офицеров, благосклонно выслушивая их подобострастную болтовню, когда мимо проходила эта парочка: Линда и студент-замухрышка. Следа не было от ее сдержанной немногословности! Девушка щебетала, смеялась — розовая, как пион после дождя, смотрела, не отрываясь, на своего спутника, то и дело касалась его пальцами, локтем, тканью платья. У Герберта потемнело в глазах, он на мгновение потерял ориентацию, как в полете во время густого тумана. Линда не заметила его. Она вообще никого не видела, кроме Левитса, но мальчишка-то Герберта заметил! Столкнулся с Мелдерисом взглядом и шевельнул губами в ядовитой ухмылке. Еврейчик явно гордился своей победой над ним — знаменитым героем-летчиком, сильным и взрослым мужчиной. Эта гадкая улыбочка до сих пор стоит у Герберта перед глазами!

Но и тогда он еще не сдался. Пошел до конца — даже сделал ей предложение!

— Я хочу, чтобы вы знали, мадемуазель Вилцане, что мои намерения самые серьезные. Не люблю в важных вопросах ходить кругами, поэтому скажу прямо: дорогая Линда, выходите за меня замуж. Я буду рад назвать вас супругой! — он пытался найти какие-то особенные, торжественные слова, но получалось казенно и сухо. — Я знал множество женщин, но ни к одной не питал такого глубокого уважения… Любви… Привязанности…

Девушка молчала, краснела и внимательнейшим образом изучала носки своих туфель. Герберт продолжил, переступив через долгую паузу.

— О нашей свадьбе будет говорить вся столица. А потом мы отправимся в путешествие, куда захотите: в Африку, Америку, Австралию…

Она вдохнула глубоко и решительно посмотрела Герберту в глаза.

— Господин Мелдерис, ваше предложение — очень большая честь для меня. Честь, которую я не заслужила. Я простая девушка и никогда не смогла бы стать вам достойной супругой. Прими я ваше предложение, уверена, совсем скоро вы бы пожалели о нем…

Конечно, это был отказ! Каким ослом надо быть, чтобы сразу не догадаться?! А он, вместо того, чтобы немедленно уйти, сохранив остатки гордости, принялся уговаривать, убеждать. Он был смешон и жалок! Скулил, как побитый щенок: «Подумайте, что может предложить вам Левитс…», «Вы уверены, что ваше сердце не переменится ко мне?» и прочую такую же чушь. От этих воспоминаний глаза Мелдериса сузились, будто он посмотрел в прицел, напряглись желваки. Ни забыть этого унижения, ни простить…

Сначала он ужасно мучился. Пил. Не находил себе места. Совершенно забросил службу. Неизвестно, как надолго он увяз бы в любовной драме, но политические пертурбации бесцеремонно вторглись в жизнь.

Герберт с неприязнью следил за заигрываниями президента Ульманиса с Советами. Очевидно, ни к чему хорошему эти шашни привести не могли — «отец нации» сам загонял себя в угол. Самонадеянный дурак! Зачем было устраивать переворот, прибирать к рукам всю власть в государстве?! Неужели чтобы теперь, в решающий момент, сказать: «Оставайтесь на своих местах, а я остаюсь на своем»? Не таких слов ждали от него! Этот трус сдал Латвию большевикам без единого выстрела! Герберт в который раз пожелал старому мерзавцу сгинуть в чекистских застенках.

А ведь все могло быть иначе! Ульманис мог заручится поддержкой англичан, французов, того же Гитлера, в конце концов! Вместо этого он позволил разместить на латышской земле советские военные базы! Предал свой народ, когда нужно было сопротивляться, как вот финны, не дожидаясь угрозы аннексии. Ведь удалось же двадцать лет назад вышвырнуть коммунистов вон! Герберт прекрасно помнил это время: в 1919 году он — совсем мальчишкой — был зачислен в пехотный батальон латвийской армии пулеметчиком. Сражался с войсками большевиков, получил за храбрость чин сержанта. Потом лейтенант… Авиационная школа… Тогда же как-то отбились! А что теперь? Прошло каких-то двадцать лет… Мало того, что капитулировали — бесславно, без боя — нашлись в Латвии люди, цветами встречавшие оккупантов! О чем эти идиоты думали, на что надеялись? На коммунистический рай? Надо было Ульманису брать пример с Советов: сажать и расстреливать, да только кишка у него тонка!

Мелдерис считал себя человеком неглупым: понимал, когда нужна храбрость, а когда осторожность. Иначе вряд ли он дожил бы до нынешних сорока лет. Несчастную любовь можно себе позволить в спокойные дни, а во времена гражданской катастрофы следует обеспокоиться выживанием. Лучшей тактикой было, конечно же, затаиться, не привлекать к себе внимания новой власти. Герберт не сомневался, что когда Советы начнут неизбежную «чистку» в армии, первыми пропадут те, кто открыто выступал против большевизма. Капитан вел себя примерно, не выделялся, демонстрировал лояльность. Его старания не пропали даром: не расстреляли, не отправили в лагерь — просто уволили. Естественно, Герберт нимало не расстроился — служить красным он не собирался.

Приказала жить старая добрая Рига. Герберт и не подозревал, насколько сильно он привязался к кипевшей здесь до прихода большевиков ночной жизни. Водка, шампанское, цыгане и дрожки с укутанными возчиками, готовыми ждать клиентов у дверей ресторанов, невзирая даже на сильный холод. Все это безвозвратно ушло, сменилось принесенными советскими серостью и унынием.

Самолет «Молниеносный», который он, Герберт, до самой последней гайки собрал своими руками, конфисковали. Отправили то ли в безымянный ангар, то ли вообще сдали в утиль — больше Мелдерис его не видел. Официальное объяснение — «летательный аппарат был изготовлен из казенных материалов, следовательно, принадлежит государству» — Герберта совсем не устраивало. Он чувствовал себя рыцарем, у которого банда холопов украла коня, или даже отцом, потерявшим сына. Как же он их ненавидел — всю эту большевистскую сволочь!

Да, явно пришла пора уезжать из Латвии… Легче всего — в Швецию. Балтийское море можно пересечь даже на небольшой лодке, а под парусом он ходил. Оставалось купить подходящее судно и дождаться благоприятной погоды… Но Мелдерис был подавлен, необычно нерешителен… В общем, наступила зима, и побег пришлось отложить. А в марте 41-го за ним пришли…

— Гражданин Герберт Мелдерис? Собирайтесь! Поедете с нами!

За одно мгновение он перечувствовал все: адреналиновый всплеск сердца, парализующий страх, отстраненное равнодушие, вслед за которым внутри наступили тишина и покой — ужасное случилось, бояться больше нечего. Он кивнул и пошел складывать вещи. В воображаемой сцене своего ареста Герберт всегда выхватывал пистолет, который непременно оказывался под рукой, одного чекиста убивал, а другого успевал ранить, прежде чем третий точным выстрелом в голову безболезненно и мгновенно обрывал славный путь капитана Мелдериса. Разумеется, в реальном мире его пистолет валялся где-то в недрах письменного стола, и Герберт даже не подумал им воспользоваться.

Впрочем, товарищи комиссары тоже повели себя довольно неожиданно. Никаких признаний они от Герберта не требовали. Промариновав Мелдериса ночь в Угловом доме на улице Бривибас (вся Рига знала, что здесь разместился НКВД), его усадили в поезд и под охраной двух субъектов повезли в Москву. С ним обращались вполне сносно, даже вежливо, хотя, конечно, никаких разъяснений не давали. Герберт ожил, снова позволил себе надеяться, но эта перемена заставила его волноваться, переживать о будущем. С рациональной точки зрения, вряд ли следовало ожидать расстрела. Хотели бы, шлепнули на месте, а не тащили в столицу. Разве что его смерть должна была стать показательной… Перед мысленным взором начинали проноситься какие-то преувеличенно кровавые картинки публичных казней из Средневековья. Он усилием воли старался успокоиться, а лучше поспать… Но увы, весь путь Герберт провел как на иголках.

Прямо с вокзала Мелдериса доставили в небольшое здание на Ленинградском шоссе. Оказалось, что там работает конструкторское бюро Александра Яковлева, где Герберту была назначена аудиенция с «самим»! Удивительно, но советская власть высоко оценила «Молниеносного», и ей понадобился его, Мелдериса, инженерный талант. Яковлев, заместитель наркома авиационной промышленности, принимал его лично! После кошмарной безысходности последних дней беседовать в теплом кабинете за стаканом чая об истребителях нового поколения было странно и лестно. Герберт взбодрился, расправился, как после контрастного душа.

— Товарищ Мелдерис! Я рад буду видеть вас в числе своих сотрудников. Давайте работать вместе!

Яковлев был практически одних с Гербертом лет, но производил обстоятельное впечатление: кустистые брови, намечающаяся V-образная складка на лбу. Он как будто понимал, что застал капитана врасплох, и теперь наблюдал, как тот лихорадочно обдумывает его предложение. Предложение, от которого нельзя отказаться.

Герберт закурил.

— Александр Сергеевич, мне нужно время. Это очень неожиданно…

— Конечно! Думайте. А я пока распоряжусь принести еще чаю.

Яковлев улыбнулся одним ртом, а смотрел все так же серьезно.

Принесли свежий чай. Мелдерис не торопясь положил в стакан три куска сахара, долго мешал, звякая ложкой о стенки, крутил, рассматривая, богатый серебряный подстаканник. «Черта с два я буду на них работать! Черта с два! Сначала уничтожают все, что дорого — лишают настоящего, будущего, дома, страны, а после: пожалуйте к нам самолеты проектировать! И добро бы пообещали что-то стоящее: деньги, славу, почет… Коммунистический двуликий Янус: с одной стороны — поют сладкую песню про служение великим идеалам, а с другой — своих же сажают, ссылают, расстреливают! Спасибо за предложение, но нет! Лучше погибнуть на пути в Швецию, чем жить в рабстве у Советов…» Герберт легко принял решение, но геройствовать с отказом, чтобы после прямиком угодить в мясорубку ГУЛАГа, он не собирался. Храбрость хороша, когда идет рука об руку с успехом, а в прочих случаях осторожность предпочтительней.

— Прекрасный чай! — Герберт отставил стакан и аккуратно улыбнулся. Он прекрасно говорил по-русски, но сейчас подбирал слова тщательно, с особой осторожностью. — Я подумал… Безусловно, ваше предложение — это большая честь. Вы, без сомнения, выдающийся авиаконструктор, и я уверен, что здесь в бюро трудятся и другие талантливые инженеры, у которых есть чему поучиться. Работать под вашим началом — значит попасть в число самых лучших. Но я не могу… Если соглашусь, то просто подведу вас.

— Не совсем понимаю, что вы имеете в виду, Герберт Янисович, — нахмурился Яковлев. — Давайте говорить начистоту, без этих лишних политесов.

— Если начистоту… Сотрудник, который не может трудиться в полную силу — не лучшее приобретение. Создание новых летательных аппаратов требует самоотдачи, концентрации. А мне последнее время из-за болей все труднее сосредоточиться.

— У вас плохое здоровье? — глаза Яковлева на мгновение выбрались из под лохматых бровей.

— Острый ревматизм, — Герберт показательно шевельнул пальцами и слегка усмехнулся. — Длительные перелеты не прошли даром. Суставы стали ни к черту, чувствую их постоянно. Особенно ночью, спать невозможно… И днем ноют без перерыва: делать ничего не могу, голова не соображает.

Яковлев вертел в руках остро отточенный карандаш и не спеша изучал Герберта, пока тот рассказывал жалостливую историю.

— Ревматизм — это серьезно. Особенно в вашем… нашем возрасте, — произнес он задумчиво. По тону было непонятно: поверил он латвийскому капитану или не поверил. — Здоровье надо беречь. Почему вы не лечитесь?

— Отчего же? — возразил Герберт. — Лечусь. Врачи говорят, прогресс есть…

Кстати, Герберт был почти честен: если и приврал, то слегка. Диагноз «острый ревматизм» ему действительно ставили. Все официально, можно проверить. Для пилота обычное дело — результат долгих часов в холодной кабине, где ни встать, ни даже пошевелиться толком…

— И как скоро вы сможете начать работать? — Яковлев смотрел на него с видимым участием. «Поверил!» — настроение Мелдериса мгновенно улучшилось. Он откинулся на спинку стула, расправил ноги, вздохнул полной грудью.

— Врачи говорят — полгода. Летать, конечно, не смогу, но за кульманом стоять — вполне. — Герберт постарался придать своему лицу выражение радостной готовности. «За полгода я точно успею смотаться из Латвии! Только бы получить эту отсрочку!»

Яковлев держал паузу не хуже драматического актера.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Лечитесь. Полгода у вас есть, но не больше. Договорились? В июле жду вас с новыми идеями.

— Буду рад поработать с вами, Александр Сергеевич! — с облегчением произнес Герберт.

— Взаимно, Герберт Янисович!

Яковлев сграбастал в свою короткопалую ладонь руку летчика, быстро пожал. Потом похлопал на прощанье по плечу — аудиенция окончена.

На обратном пути Мелдерису снова не спалось. В голове крутились подробности побега. «В мае я уже должен быть в Швеции… Интересно, НКВД станет следить за мной от души или так — для протокола?.. Скорее всего, Яковлев поверил в мою болезнь, иначе не в Ригу бы меня отправил, а в Сибирь. С другой стороны, хуже нет, чем недооценивать врага. Осторожность и осмотрительность! Я просто обязан их переиграть!».

Некоторое время он курил, глядя в окно, наслаждаясь внезапным покоем. Но тишина в голове оказалась недолгой: «А вдруг не получится? Ладно, поймают при попытке к бегству — скорее всего, просто расстреляют на месте. Но если я ошибусь раньше? Чекистские застенки?» Герберт слышал, что заключенных избивают, не дают пить, спать… Он запретил себе об этом думать. Если принял решение, страх должен молчать!

Первые дни в Риге Мелдерис приходил в себя: спал, ел. Выходил из дома только по самым невинным надобностям: купить утреннюю газету, выпить кофе (в одиночестве!), прогуляться по набережной Даугавы. Ему принадлежала маленькая однокомнатная квартирка на улице Дзирнаву. Год назад он собирался прикупить что-нибудь поприличнее, а теперь радовался, что не успел. Ходили слухи: большевики принудительно подселяют в дома разных голодранцев — «уплотняют» жильцов. И вообще, чем меньше имущество, тем легче с ним расстаться.

Главной задачей для Герберта сейчас была покупка лодки. Проще всего — договориться с Алдисом. Они давно приятельствовали, но близкими друзьями не стали. Мелдерис ни с кем не открывался, никому до конца не доверял. Разве что Линде мог бы, но не сложилось… Алдис раньше владел небольшими рыболовецкими судами. Некоторые давал в аренду, но и сам выходил в море. Сейчас ему пришлось отдать большинство своих суденышек в новоиспеченный рыболовецкий колхоз, но у него и теперь можно было взять лодку. Особенно если не рассказывать, зачем она Герберту понадобилась. Гадать «донесет — не донесет», рисковать, полагаясь на порядочность товарища, ему совершенно не хотелось… Алдис хоть и озлоблен на новую власть, но все же…

Тяжело ли будет жить вдали от Латвии? Как это — никогда сюда не вернуться? Каждый раз, когда Мелдерис выходил из дома, его осаждали подобные мысли. Конечно, он много путешествовал и считал себя отчасти гражданином мира. Но он любил эту землю, как и ту женщину. А вот они обе его отвергли. Обе предпочли спутаться с евреями-коммунистами. Линда в его воображении переплелась с образом Латвии. Она была красива той же красотой, что и его родина: неброской, но изысканной, и в то же время глубокой, чистой, подлинной. Она могла бы рожать сыновей: крепких светлоглазых Лачплесисов, а вместо этого… Даже думать противно! Латвия тоже предала Герберта: на земле, где он родился и вырос, где похоронены все его предки, ему места нет! Здесь теперь земля большевиков и их потомков. Сначала они заняли дома, потом займут кладбища, и не останется ничего… Ничего не останется.

Герберт оборвал поток внутренней горечи. Не о том сейчас стоит думать! Сначала лодка, потом Швеция, а все остальное — после.