Журнальный мир

Глава 5¹

В землянке было душно. Левитс давно привык к запахам сырой земли и людских тел, едва приглушаемых горечью махорки, но перед операцией они, вкупе с раскатистым храпом товарищей, становились как будто назойливее и мешали уснуть. Снова зачесалось отстреленное ухо, заныло плечо. На ухо наплевать — просто любопытно, скоро ли перестанет зудеть там, где ничего нет, а вот плечо — неприятно, влияет на скорострельность. Ну да ему не впервой.

Андрей присел, потер небритую щеку, бросил взгляд на печурку. Угли еще не полностью погасли. Он давно заметил, что если смотреть на огонь, кажется теплее. Конечно, лучше бы ему поспать. До побудки осталось меньше двух часов. Не дашь глазам отдохнуть — считай, треть пуль — мимо. Он позволил векам захлопнуться, но продолжал впитывать лицом красный горячий свет. Сначала пришло умиротворение, а сразу за ним — боль. Он стряхнул ласковое тепло с лица, забился под пропахший костром ватник на лежанку, отвернулся лицом в бревенчатую стену. Поздно! Пошло-поехало: он опять провалился в свою расстрельную яму. Уже полгода прошло, а вот ведь… Только размяк — сразу там. Память развернулась чернотой, той самой, когда он открыл глаза и понял, что жив.

Андрей почти не мог дышать — мертвецы над ним отвердели и еле поддавались, когда он пробовал шевелиться. Но тогда именно это и помогло — звериный страх отозвался звериной силой. Он сам не понял, как оказался наверху, как вскарабкался по вязкой земляной стене, как, цепляясь за корни, перевалил через склизкий от крови край. Он ни о чем не думал, ничего не понимал, не ощущал ни холода, ни укусов облепившей его мошкары. Его понукала только инстинктивная потребность жить.

Скоро он осознал, что почти не слышит и не видит: в голове гудело, один глаз не открывался, а другой заплыл; отстреленное ухо болталось на кожаном лоскуте и рана сочилась при каждом движении. Ко всему прочему, правая рука пульсировала и горела — пуля прошла сквозь предплечье. Левитс оборвал ухо, и оно выскользнуло в траву. Боли не заметил — просто кровь на ключицу закапала чаще. Он кое-как поднялся и наугад, наощупь побрел в лес.

Конечно, это было невероятное, удивительное везение: как будто кто-то специально рассчитал время, когда Андрею очнуться. Пока уставшие убивать твари накачивались спиртом, он успел выбраться. Проведи он в беспамятстве чуть дольше — добили бы или известью разъело. Но Левитс ничего не чувствовал: ни страха, ни боли, ни тем более радости, что остался жить. Он ковылял наугад между деревьями, обдирая голые бока о ветки, спотыкался, падал, поднимался и снова шел.

Лес неожиданно оборвался рассохшимся забором, невысоким — едва за грудь. За ним в глубине чернел спящий дом. Перед домом на веревках болталось белье. Андрей подполз к калитке, припал к хлипкой дверке, кое-как перегнулся, нащупывая щеколду. Затем каким-то чудом добрался до крыльца, сдернув по пути одну из сохнущих простыней и, придерживая у живота влажную еще ткань, постучал. Наверное, он на какое-то время потерял сознание, потому что не мог вспомнить, как долго пролежал перед закрытой дверью. В памяти сразу возник режущий свет и расплывающееся женское лицо.

— Святые угодники! Ты что это здесь?!. А ну прочь! Иди прочь!.. — голос звучал тихо и беспомощно. Андрей толком не понимал, что она говорит, но чувствовал, что хозяйка хочет, чтобы он ушел. Наверное, если бы в нем тогда была хоть искра воли, он так бы и поступил. В его положении смерть казалась милосерднее жизни, и не стоило подвергать опасности случайную женщину, ее дом. Однако ничего человеческого в нем не осталось — только животный инстинкт, который требовал бороться до конца.

— Спаси…

Левитс мотал головой и как можно жалобней повторял одно и тоже. Получалось хрипло и невнятно, но он не замолкал:

— Спаси… Спаси…

— А я тебе говорю — уходи! Кыш отсюда! — женщина закричала, замахнулась рукой, но не ударила.

Так отпугивают чужую собаку — делают вид, что поднимают с дороги камень и словно кидают в ее сторону. Но он не боялся. Он ясно слышал жалость:

— Спаси… Хоть на день спрячь…

Женщина как будто еще больше разозлилась, всплеснула руками: «И за какой грех?» — навалилась на дверь, словно желая ее закрыть.

Левитс снова захрипел:

— Спрячь… Не будут искать… Мертвый я…

Он обмяк, а очнулся уже в погребе, когда она отирала ему тряпкой глаз от кровавой корки.

— Сюда слушай, — колюче пробурчала хозяйка. — Я тебя не оставлю, так и знай… Дочка у меня… Я за тебя дитем рисковать не буду… В общем, очухивайся. День у тебя. А стемнеет — уйдешь!

Однако Анна не выгнала Левитса ни вечером, ни после.

Первую неделю Андрей вовсе провел в забытьи. Зрение и слух вернулись к нему не сразу, а вслед за ними стали восстанавливаться другие чувства: тоска, ненависть.

Анна оказалась вдовой. Мужа она похоронила еще до войны и жила вдвоем с дочкой — рахитичной девочкой лет пяти или шести, бледненькой, но звонкой, как птичка. Благодаря этой самой Марусе Левитс остался в доме. Анна как-то обмолвилась, что малышка, увидев Андрея на пороге в крови, перепоясанного белой простыней, спросонья приняла его за Христа и весь день упрашивала мать «не прогонять боженьку».

Днем Анна уходила — она работала на железнодорожной станции, а Маруська подлезала под тяжелое творило, которое мать прикрывала половиком, усаживалась в погребе на чурбачок рядом с Левитсом и принималась чирикать:

— Дяденька, ты спишь? Скажи, что не спишь. Я тебе куклу принесла, только у нее платьицов нет. Было такое синенькое в цветочек, но его птицы украли. Я постирала, положила сушиться, а его нет… Мамка обещала, что сошьет, и не сшила. Ты умеешь? Ну ничего, научишься… Покажи, где у тебя сегодня болит, я подую… А где ты живешь? А раньше где жил? Там собачка была?.. У нас тоже собачки нет. Раньше был Трезор, а потом делся куда-то. Может, тоже украли? А у тебя есть ребеночек?..

Ребеночек… От Марусиных вопросов в желудке то и дело начинались спазмы. Они тревожили память, вскрывали то, о чем он старался никогда теперь не думать. Андрей так и не знал, жива ли его дочь.

Линда родила в апреле, перед самой войной. Впрочем, разве весной сорок первого кто-нибудь мог представить… Они были счастливы и горды, словно совершили что-то особенное. Долго не могли найти дочке имя. Не один десяток перебрали, пока она стала Лайлой-Лаймой: первое — для еврейской родни, второе — для латгальской, а все равно звали «Саулите» — Солнышком… Вдруг вспомнилось, как они заглядывали в темно-синие глаза младенца и гадали, на кого дочка будет похожа, когда вырастет… Вырастет ли она вообще?..

Когда поползли первые слухи, что русские отступают, теща стала тревожиться: «Бежать вам, дуракам, надо! Мозгами-то пораскиньте, за кем сразу придут? Где здесь с младенцем схоронитесь?» Что бы ее послушать? Может, и Линда бы жила… Только бессмысленно об этом было вспоминать и тогда, и сейчас. Они остались в Даугавпилсе и попали в ад. Левитс в Бога не верил, но каким еще словом назвать то, где они оказались? И если гетто было адом, то как могла ангел-Линда даже дышать его поганым воздухом, не говоря уж про то, чтобы остаться там навечно? Отвратительная беспощадная несправедливость! И Андрей точно знал, кто виновник, кто исчадие даугавпилской преисподней. У сатаны существовало имя — Мелдерис.

Теща недолго собиралась — хозяйство бросила без жалости, взяла только один небольшой узелок и Лайлу. Пришла как будто попрощаться, попросилась погулять с внучкой напоследок, вышла во двор — и поминай как звали. То ли во Псков подалась, то ли куда подальше. Линда рыдала, наутро у нее начался жар — застоялось молоко, и муж вместо дочери приникал к напухшим окаменелым грудям, пил, испытывая одновременно сладость и отвращение. Левитс сейчас не мог вспомнить тот вкус. Все прежнее казалось ненастоящим, словно сказка для малышей. Каким он был тогда слабым и наивным. Даже не сомневался, что впереди — прекрасное, справедливое коммунистическое завтра.

Теперь впереди ничего не было, никакого «завтра». В доме у Анны Левитс стал совершенно свободен. У него ничего не осталось, чем бы он дорожил и что можно было бы отнять. В первой жизни — до смерти в расстрельном рву — он был слишком уязвим, связан любовью, надеждами, страхом за себя и других. Во второй жизни он не боялся вообще ничего. Какая разница, что его ждет, если в конце — смерть, которая — избавление и награда. И он заслужит эту награду. Судьба не зря сохранила Андрея. Он должен отомстить. И прежде всего — подонку Мелдерису. Вот кто должен будет ответить. Пока земля носила эту мразь, Левитсу невозможно было упокоиться с миром.

Андрей не считал дни. Он ел, спал, справлял кое-какую мужскую работу по хозяйству — копил силы и здоровье, которые были необходимы для миссии. Когда он достаточно окреп, Анна, истерзанная многолетним вдовством, повадилась греть ночами его постель. Левитс не отвергал ее. Естество отзывалось на женский призыв, и в этом не было измены Линде, ее драгоценной памяти, потому что чувства оставались мертвы.

Конечно, он отдавал себе отчет, что Анна сильно рискует, укрывая его. Да и кормить еще один рот по военному времени ей было непросто, вдовья жизнь и так была худая. Но вместо благодарности Андрей тяготился ее заботой. Что он мог предложить своей спасительнице? Все, что было в нем живого — жгучее желание мстить. Впрочем, как-то Анна призналась, что и у нее к фашистам есть личный счет.

— У меня тетка жила в Аудринях. Матери сестра. Нас в семье пятеро было — все девки. А тетка так замуж и не вышла. В общем, любила нас, баловала, как могла. Я ведь дочку в ее честь Марией назвала… Все собиралась к себе тетку забрать. Мать-то еще в прошлом году… Царствие Небесное… — Анна замолчала, словно надкусила горького, так что рта не разлепить. — Январем, аккурат после праздника, душегубы их деревню и пожгли… Всех сгубили: старых, малых…

Женщина почернела, отстранилась.

— За что? — машинально спросил он, хоть и понимал лучше других: этому зверью причина не нужна.

— Разное говорят, — она не повернула головы, отвечала словно стене. — Навроде с Глушневых началось. Анисья шестерых красноармейцев у себя прятала. Тех, что из лагеря военнопленных бежали. Один из них сынок ее был, Родион… Донесли на них. Нашлась гнида какая-то. Полицаи пошли брать, но у солдатиков оружие кое-какое оказалось. Лудборжа, старшего шуцмана, пристрелили и к партизанам утекли. Ну, фашисты и решили всю деревню наказать, чтоб, значит, другим неповадно было… Дома сожгли, тридцать мужиков — самых крепких — казнили в Резекне на базарной площади. И людей нагнали смотреть… Остальных потом расстреляли в Анчупанском лесу по-тихому. И тетеньку мою Марию тоже… Упокой Господь…

— И за тетку твою… И за других всех… Хоть голыми руками душить буду… Аня! — Андрей попытался заглянуть ей в глаза. — К партизанам мне надо. Ты бы узнала, куда идти-то. Чтоб не поймали сразу. Обидно будет, если зазря…

Анна вздрогнула, испуганная непривычной яростью, потом придвинулась поближе.

— Есть партизаны здесь, есть, — зашептала. — Может, и недалеко… В прошлом году у нас на одной станции вагоны горели… И теперь… В округе то склад взорвется, то машина с припасами пропадет… Точно есть… Тебе к Белоруссии надо, в сторону старой границы. Там они, чую. У нас давно бы накрыли.

Левитс ушел в самом начале августа, через несколько дней после того разговора. Анна не удерживала: собрала кой-чего из еды, достала мужнину одежду, ту, что берегла продать на черный день. Штаны с курткой были великоваты, зато ботинки оказались в самый раз. Хорошие ботинки, почти новые. Может, благодаря им и дошел.

Сначала добрался до шоссе. Когда окончательно стемнело, Андрей решился двинуть к Даугаве: осторожничал, жался вдоль обочины, чтобы в любой момент раствориться в придорожном чепурыжнике. Нужно было перебираться на другой берег. Оба моста — и тот, что шел через город, и другой, в паре километров от Даугвпилса, скорее всего, охранялись. Туда соваться не стоило. Пару лет назад он бы про мосты и не раздумывал — переплыл играючи. Конечно, Даугава — река с характером, течение нешуточное, но летом крепкому мужчине — считай, искупаться. Но за последний год он стал совсем доходяга, к тому же контузия и плечо, будь оно неладно.

Андрей спустился, где шоссе делало изгиб — там по склону в траве вился узкий протоптыш, и ощутил сырой рыбный запах реки. Он аккуратно разделся, завязал вещи и еду в узел, закрепил на ремне, потом пристроил на спину. Река немного откинулась от обычных своих границ, видно, обмелела за лето, но Левитс все равно сомневался в своих силах. К тому же, кто знает, что его ждет на другом берегу.

Он сделал пару шагов по вязкому дну, аккуратно лег животом на воду — чтобы без плеска — и поплыл. Черная, как мазут, река несла его вправо. Андрей не старался победить течение. Все равно не смог бы предугадать, где лучше всего выбраться, поэтому греб размеренно, без лишних рывков, стараясь побыстрей оказаться на противоположном берегу. Никогда еще Даугава не казалась такой широкой. Узел на спине намок, тянул вниз, мешал плыть, ремень тер при каждом взмахе. На середине стало совершенно невыносимо. И тут он различил крепостное предместье. Стены гетто проступили сквозь ночную темень, разбудили память и злость. Остался ли там кто-то? Почти все, кого он знал, гниют в Погулянке, но были и те, которых судьба отвела: часовщик Сема Коган, Лев и Фима Гершевичи — один сапожник, другой механик, у обоих руки золотые.

Мысли захватили его, отвлекли от усталости. Он обязан доплыть. Ради Линды и всех других — замученных, убитых. Он заставит заплатить подонков за каждую смерть, за каждый день в чертовом гетто. Левитс почувствовал ногами дно. До берега оставалось еще несколько метров, но уже можно было цеплять ил кончиками пальцев. Он попетлял в камышах, выбирая место поукромнее, вылез и устроился в прибрежных кустах, чтобы выровнять дыхание и одеться. Вокруг него тут же образовалось мошкариное облако. Андрей решил не ждать, пока подсохнут вещи — от укусов тело моментально стало зудеть и чесаться. В любом случае, на берегу лучше было не рассиживаться, а уйти подальше по темноте. Сейчас перед ним стояла одна задача — не попасться, любая встреча была чревата пытками и смертью.

Левитс пошел по наитию. Далеко забирая в сторону, обогнул городок Гриву — предместья Даугавпилса были знакомы ему с детства. Он, как зверь, следовал чутью, угадывая путь. Если сначала он двигался на юго-восток, то отсюда следовало уже взять восточнее. Ориентиром служило шоссе, со стороны которого время от времени слышался шум моторов или лошадиная дробь. Когда лес сгустился, Андрей рискнул приблизиться к дороге. Ночью в чаще было недолго заблудиться, а идти днем он не решился — едва рассвело, устроил себе лежбище под разлапистой елкой. У самого ствола было успокоительно темно, туман, подбиравшийся к мокрым от росы веткам, создавал дополнительную защиту. Он наконец почувствовал себя в безопасности и, несмотря на стылость, мгновенно выключился.

Провизии, которую собрала ему Анна, при всей экономии хватило только на три дня пути, с водой было тоже непросто. Он уже не знал этих мест, с трудом ориентировался. Куда он шел?.. Где, а главное, как Андрей надеялся найти партизан?.. Пока сидел в подвале, ярость влекла его наружу, не давала сосредоточиться и действовать рационально. Теперь пора бы уже подумать спокойно. Он не сомневался, что уход был правильным решением — и так Левитс слишком долго объедал и подвергал опасности спасших его Анну с дочкой.

Вопросов было два: где искать партизан и как убедить их взять его в отряд. Даже проваливаясь в рваный дневной сон, он не переставал спрашивать себя об этом. Ведь ни партбилета, ни документов, ни оружия. Андрея запросто могли посчитать лазутчиком и расстрелять «во избежание». Подступивший голод заставил его разозлиться, он снова почувствовал яростный оглушающий огонь внутри: а, будь что будет! Все равно он мог рассчитывать только на везение.

Вечером четвертого дня Левитс, обойдя болотистый луг с мелким лесом, наткнулся на какую-то безымянную деревню на взгорке, маленькую — три с половиной двора. Место выглядело совершенно глухим. За последние сутки он изрядно ослаб: черника и сыроежки — не лучшая пища при марш-бросках. Он решил рискнуть и наобум постучался в старый черный дом со светящимся керосинкой окошком — первый, что попался на глаза.

Ему опять повезло. Дверь открыл крепкий дед, лысый, с широким крестьянским лицом, на котором красовались сивая нестриженая борода и короткие разлапистые брови. Изнутри располагающе пахну=ло растопленной печкой и льняным маслом. Дед оглядел Андрея с ног до головы, досадливо крякнул:

— Ты што тут шукаешь?

— Пожалуйста… Поесть… Что угодно…

— Так… а ты кто и откель будешь-то?

Левитс по говору сразу понял, что старик из белорусов, а значит — свой, советский.

— Еврей я. К партизанам…

— До партизанов, кажешь… А табе навошта? Тут партизанив нема.

— Мне надо… Долг вернуть. — Андрей повернулся спиной, задрал куртку с рубахой, мотнул головой, показывая остатки отстрелянного уха. — Я в гетто был. В Даугавпилсе. Жена моя там погибла. А меня, видишь, не дострелили.

— Ладно… На пороге-то не мнись… У хату проходь.

Старик отодвинулся, пропуская Андрея внутрь, помаячил немного в проходе сеней — проверил, не следит ли кто, и гулко захлопнул добротную тяжелую дверь, накинул засов:

— Давай знаемиться, што ли… Меня Миколаем кличут. Миколай Дмитрыевич.

Не дожидаясь ответа, он достал из выбеленной печи, занимавшей добрую треть дома, еще теплый чугунок и со стуком поставил на стол. Протянул ложку: «Ешь, горемыка». Андрей уселся на лавку и жадно, почти не жуя, стал заглатывать мелкую, с треснувшей кожицей картошку. Раз даже нешуточно подавился, закашлялся. Дед подошел, шлепнул ладонью, как лопатой по спине: «Не спяшайся, не отберут!»

Николай Дмитриевич свернул им обоим по козьей ножке, подкрутил колесико керосиновой лампы, прикурил и начал обстоятельный допрос. Левитс сомлел от тепла и сытости и не стал темнить: рассказал все. Почему-то уже в тот момент он не сомневался, что дед не побежит доносить полицаям. Между ними сразу возникло какое-то почти родственное доверие. А ведь если вдуматься: кем он был этому белорусу, чтобы так рисковать?

Если Бог есть, то Он для таких, как Дмитрич. Тогда не так за него обидно… Ведь если дед и протянет до конца войны, то все равно срока ему останется — щепоть. До коммунизма не дотянет. Рай для Дмитрича был бы самое оно… Андрей и теперь часто его вспоминал. Трудная крестьянская жизнь должна бы сделать его скупым на жалость, приучить заботиться прежде всего о себе. А вышло наоборот. Личного счета на этой войне у старика не было — на фронт уходили из соседских дворов, а сам он детей не прижил, лет двадцать ходил в бобылях — жена померла еще при царе Горохе, оставив после себя лишь пожелтевшую фотокарточку в рамке над фанерным комодом. Ему сидеть бы тихо, не нарываться, но живая душа зудела от того, что творилось вокруг. Когда судьба принесла Левитса на порог, дед словно обрадовался: теперь и он кой на что сгодится, послужит.

Днем он хлопотал по хозяйству, а Андрей помогал: аккуратно, конечно, чтобы не светиться. Николай Дмитриевич мог бы легко справиться и сам, но собеседнику был рад. О себе почти не рассказывал: то ли разучился за годы вдовства, то ли события прежней жизни рядом с нынешними, военными, стали невзрачны и не стоили слов, на них потраченных; в основном слушал.

Из скупых реплик хозяина Левитс все же кое-что узнал. Рядом, в Браславе, еще недавно было свое гетто. Первое время в городке как будто и не зверствовали: евреям даже позволили остаться в своих домах. Ввели определенные ограничения, но жили, не помирали. А в мае сорок второго «варажыны» спохватились и принялись наводить порядок. Сперва огородили несколько домов на бывшей Ленинской улице, переселили всех за забор. Только ненадолго. И двух месяцев не прошло — постреляли. Прямо на еврейском кладбище. Кому повезло — тот сразу от пули помер, других прямо живьем зарыли. Земля еще долго шевелилась. «Селянам загадали калесами туды пясок возить, каб засыпать. Не удалося, значить, тихо». Гостю тоже было что рассказать. Дмитрич кривился, как от кислого, гневно раздувал ноздри. Иногда Андрей вдруг обрывался, натыкаясь памятью на невыносимое. Тогда старик раз-другой понимающе хлопал его по плечу и сам уважительно замолкал.

Но горе не прибивало Левитса, только делало крепче и яростнее. Он чувствовал, что окажись сейчас перед ним эта тварь Мелдерис, тощими голыми руками своими разорвал бы эту холеную тушу. И не только его. Всех подонков, которые только выглядят как люди, а по сути — ядовитая гниль, которую не стоит даже в землю закапывать: сжечь, а пепел развеять. Они на виду сейчас, не прячутся. И в Латвии, и в Белоруссии — одно и тоже. Дед в разговорах то и дело поминал полицая по прозвищу Бурак, который ходил «па хатам з выкрыками, што забiваць больше не будуть, можна не ховацца», но стоило лишь доверчивым выйти — «были адразу ж забитыя…»

Андрей здоровел на хозяйских харчах, но насколько прибавлялось телесной силы, настолько же его разъедали ненависть и гнев. Каждый день, прошедший у старика за пазухой, был предательством по отношению к мертвым. Он не мог больше ждать и всерьез готовился уйти из деревни самостийно. В конце концов, он уже знал, что двигаться надо в сторону Освии, на восток.

Наконец Митрич, видимо, выждав одному ему ведомое время, решился:

— Звяду табя з адным чалавекам, яки нешта и падкажа…

Однако Андрей не обрадовался, а неожиданно испытал острую тревогу. Что, если он ошибся в старике? Что, если это предательство, способ выманить его, выдать полицаям? Он кивнул, но потом до самого вечера гасил набегавшие то и дело необъяснимые припадки недоверия.

Когда почти стемнело, дед повел в лес. Шли какой-то неразличимой охотничьей тропой, и Андрей постепенно успокоился. Минут через двадцать Митрич остановился у белесого трухлявого ствола, и из темноты проявился невысокий, поросший недельной щетиной человек в тертой куртке и новых немецких сапогах.

— Вось, Василь, прывел, — пробурчал старик.

— Здорово, Митрич, — ответил хрипловатый голос. — Вижу. Ты вон, покури пока, а я с гостем потолкую… Ну, как звать-то?

Андрей представился и как-то неожиданно для себя выпалил всю биографию от и до. Василь его откровенностью не впечатлился: то и дело задавал вопросы с подковырками — про гетто, про дорогу сюда. Видимо, ответы ему показались: на прощание подал руку и крепко зацепился за Левитса широкой пятерней.

— Добро. Ты, парень, не суетись. Свидимся.

Он шагнул в темноту. Андрей не успел рассмотреть, в какую сторону двинулся Василь. Левитс повертел головой в надежде, что его направление выдаст какой-нибудь хруст или шелест.

— Ну, пагаварыли? — из-за спины раздался голос Николая. — Тады поплялися цяпер дадому…

Еще несколько дней прошло. Андрей маялся. Он понимал, товарищам надо его проверить, чтобы принять решение. Он бы и сам с трудом себе поверил — слишком подозрительно хорошо складывались обстоятельства его бегства. Дмитрич замечал, что гость нервничает, но сделать ничего не мог: лишь трепал по плечу — мол, «трэба чакаць», да каши наваливал в два раза больше, словно собирался накормить впрок.

Наконец как-то утром дед, сияя, словно медный грош, объявил:

— Збирайся. Вечерам сення Василь за тобой прыйде.

Каким образом старик получает вести от партизан, так и осталось загадкой. От неожиданного известия Левитс даже растерялся.

С Василем встретились под сумерки, там же в лесу. Старик обнял Левитса, мелко перекрестил на прощание и поковылял обратно, а они быстро зашагали вглубь.

Какое-то время шли молча. Андрей все тревожился, чтобы не отстать, поэтому двигался неровно, сбивалось дыхание. Остановились перекурить.

— Ты стрелять-то умеешь? — вдруг спросил Василь, доставая из кармана кисет с табаком. — Знаешь, с какого конца ружье держат?

— Ну, так-то знаю. Доводилось. Но опыт небольшой. На стрельбище водили… — он старался отвечать веско, не обнаруживая беспокойства.

— Ну ничего, дело наживное, — утешил Василь. — Жив будешь — научишься.

— Ты одно скажи, — решился Левитс. — Вы меня берете? В отряд?

— Поглядим еще на тебя, — хмыкнул Василь. — Ладно, Андрюха. Хватит прохлаждаться. Пошли. Ждут нас.

Уже потом Андрей узнал, что пока гостил у Дмитрича, его проверяли — у партизан в Даугавпилсе были свои люди.

Левитс довольно легко влился в отряд, сумел показать себя. Казалось, он не уставал, не щадил себя, но сражался без лишней лихости — точно и аккуратно, как машина. Он знал, что его уважают, хоть и сторонятся. Он и сам ни с кем не откровенничал, не заводил дружбы. Андрей чувствовал, что это лишнее и только помешает в его личной войне.

Андрей снова открыл глаза и уставился во тьму землянки. Похоже, поспать не получится. Взводный заворочался, значит, почти пора. У Калныньша в голове словно часы встроены. Если операция намечена, всегда первым вскакивает, никогда не надо будить.

Подъем. Всех сборов — только просунуть ноги в валенки. Спали не раздеваясь: не позволяла тревожная обстановка, требовавшая повседневной, ежеминутной готовности.

Заспанный взвод с гомоном высыпал наружу и разбежался по поляне: кто-то прятался за елками, кто-то с фырканьем растирался снегом. За ночь февральская промозглая мгла набухла обжигающей сыростью, каждая тряпка отсырела и отяжелела, покрылась коркой наледи. Завтракали, как всегда, лепешками и тушенкой, щурясь от выедающего глаза стелящегося дыма костров.

Построение. В этот раз шли всем отрядом, почти все сто пятьдесят человек — серьезное намечалось дело. В лагере, кроме заготовительной команды, оставались лишь раненые, больные и еще дети, подобранные в сожженных и разоренных деревнях.

Люди по цепочке скользили друг за другом на лыжах, следом пузатые крестьянские лошадки тащили дровни с отрядным обозом: патронами, минами, гранатами, зажигательными пакетами.

Рыхлый снег сразу же облепил лыжи, в такт движениям по спине и пониже колотил приклад винтовки. Андрей подумал, что меньше всего сейчас их группа напоминает спаянный дисциплиной боеспособный отряд: расстояние не держат, одеты кто во что горазд. Разве оружие у всех есть да подсумки с патронами, а так-то на вид — обычные деревенские ребята. Но только на неопытный взгляд. Общая ненависть объединяла крепче, чем общая земля — многие из его взвода, как и он сам, были из Латвии.

Сколько ее кипело в них, этой ненависти… Во всем отряде не было человека, который бы избежал личного счета: родственники, друзья, боевые товарищи… Потери давно лишили даже тени сострадания к врагу, но сегодня было особенно яростно: на прошлой неделе началась карательная операция в Освее. Немцы методично «зачищали»: грабили и сжигали деревни, одну за другой. Всех мужчин от шестнадцати до пятидесяти считали связанными с партизанами и убивали, убивали, убивали… Стариков, инвалидов — всех! Женщин с детьми сгоняли к местам так называемого «второго шлюзования». Заболевшие или обессилевшие в пути оставались по обочинам с простреленными головами, а тех, кто покрепче, волокли дальше — скорее всего, они предназначались для отправки в Германию на работы.

Нацисты везде зверствовали, но то, что произошло в Росице, потрясло даже бывалых партизан. Жителей села — числом больше двухсот — сожгли заживо: некоторых прямо в собственных домах, а других загнали в коровник и там уже… Пелтерис, который ходил в разведку, привел с собой ребенка — двенадцатилетнюю девочку по имени Валя. Она и рассказала подробности.

— Собрали нас. Потом по дороге вели. Батьку еще раньше убили… Ну, он как закричал, чтоб нас с мамкой не трогали, так и… Мы через речку шли. Там танки стояли и собаки… здоровые такие… Я боялась, но не плакала. А другие плакали… Их стреляли. Потом в Кулаково погнали. Нас с другими затолкали в дом, где школа была — я табличку увидала… А мужиков всех — в сарай… Я сначала в коридоре присела, а потом вижу, никто за мной не смотрит, так я и сиганула в подвал. А там такое окошко — маленькое, но пролезть можно. Ободралась только слегка… И в заборе одна доска шаталась. Я ее отодвинула, думала, нипочем не протиснусь… А вот когда школа-то полыхнула, так я со страху и смогла…

Андрей давно отвык чувствовать, но Валины слова отозвались внутри спазмом. Девочка говорила, а ее лицо и голос были пустые и плоские, словно она читала книжку на иностранном языке. «Такая маленькая, а ведь тоже, небось, не оправится», — подумал он. Ему-то самому терять нечего, Левитс приспособился уже, а она совсем ребенок…

За последние дни в отряде многого всякого понаслышались. В деревне Кохановичи эсэсовцы младенцев приколачивали к заборам; в Пустельниках женщину связали и на животе у нее костер разожгли — на живой прямо — только за то, что прокляла этих тварей; в Борисово на спинах у отца и сына вырезали пятиконечные звезды, а после затолкали в горящий дом; в деревне Юзефово, куда согнали всех пойманных в окрестных лесах, людей, как котят, топили в реке Свольна… Звери! Им мало крови, им муки нужны. И не просто муки — самые лютые пытки: народ били палками, подвешивали на крюки за челюсти или ребра, загоняли гвозди в голову, в грудь. А третьего дня на открытом партийном собрании отряда парторг вслух зачитал распоряжение, найденное в сумке убитого фельдъегеря.

В приказе говорилось, что «партизанских бандитов и подозреваемых следует расстреливать на месте, а всех остальных лиц, если только они работоспособны, включая пригодных детей, надлежит доставлять в тыл». Разминировать же дороги и поля предписывалось «при помощи туземного населения» — другими словами, гнать на мины баб да детишек.

Бойцы кипели. Не назначь Старик вылазку, неизвестно, что стало бы с дисциплиной в отряде. Никак нельзя было спустить такое фашистским оккупантам. Не в этот раз! Смерть!

За все время, что Андрей провел с партизанами, ему ни разу не случилось снова оказаться в Латвии. Другие ходили, а он — нет. Просил, убеждал, да все без толку. Старик только головой мотал: «Дальние рейды — риск большой. Наберись-ка, братец, как следует опыта. Фашистов бить и здесь можно». Когда товарищи возвращались из-под Даугавпилса или из-под Резекне, он клещом впивался в подробности, надеясь услышать хоть что-то о Мелдерисе, но тщетно.

Иногда Левитс задумывался: а что если его личный враг погиб? Что тогда останется ему? В чем будут цель и смысл? И почему Андрей именно сегодня вспомнил о нем? Отряд направлялся не в Латвию — в Освею, в поселок Марьино. Там, как выяснили разведчики, как раз устроили перевалочный пункт «второго шлюзования».

— В Марьино людей согнали из окрестных деревень и не только, — парторг говорил тихо и хрипло, точно был простужен, но его слова пронимали до печенок. — Бабы с детишками. Жены, матери… Не поможем им — чем оправдаемся, товарищи? Это дело партизанской чести. Полицайских гнид там сейчас целый батальон харчуется. Но мы не одни пойдем. Туда же подтянутся отряды мстителей товарищей Самсона и Ошкалнса. По численности нас немногим меньше будет.

В конце мелколесья, на большой поляне отряд остановился и устроил привал — дождаться темноты. Снег хоть и присыпал знакомые тропы, а все же был партизанам на руку: на лыжах быстрей выходило. В голову колонны Старик определил двоих разведчиков в маскхалатах, к тому же в каждой деревне, что по дороге, у командира были свои верные люди. Некоторых успели пострелять чертовы фрицы, но кое-кто остался в живых. Благодаря им отряд так и не вычислили до сих пор. Вот и теперь добрались без сюрпризов.

Самое главное, они знали, с кем им придется встретиться в Марьино. Кроме тех распоряжений, в фельдъегерьской сумке оказался настоящий клад — документы о планах и составе сил карателей. То, что творилось сейчас по всей Псковщине, называлось «Зимнее волшебство». Это «волшебство» творили семь латышских полицейских батальонов — в основном набранных из тех подонков, что набрались опыта в карательных акциях по уничтожению евреев и преследовании подпольщиков, и усиленных айнзацкомандами полиции безопасности и СД под командованием оберштурмфюрера СС Краузе и гауптштурмфюрера СС Кауфмана. «Вот бы судьба лично прихлопнуть этих сволочей!» — в который раз пронеслось у Левитса в голове.

Когда их отряд соединился с людьми Самсонса и Ошкалнса, уже начало рассветать. По бумагам выходило, что размещенных в Марьино полицаев будет человек пятьсот. Партизан же набиралось едва четыреста. Но это ничего — главное, чтобы получилось напасть внезапно, тогда и численный перевес врагу не поможет. Андрей не знал всех деталей операции, но Старику верил безоговорочно — командир у них был что надо! Странное, конечно, прозвище — «Старик». Левитс не спрашивал, сколько Ивану Даниловичу лет, но уж точно немногим больше сорока. Может, из-за привычки сидеть сгорбившись, облокотив подбородок на костяшки сложенных коробочкой рук, или из-за татарской клочной бороды, которую он нелепо разделял надвое, словно пробором? Хотя, скорее всего, из уважения так окрестили: правильный был мужик и командир годный.

В светлеющем воздухе, как черные длинные прорехи, обозначились кладбищенские елки, за оградой под шапочками из снега различались кресты, похожие на раскинувшие руки пугала. Отряд замедлился. Надо было дать время отделению Юргиса закончить с телефонными проводами, которые бойцы обрывали со спиленных столбов.

Поселок начинался за шлагбаумом. Слева от него темнела будка с дверью настежь, а справа — сложенный из бревен ДЗОТ. Амбразура, из которой должен был бы торчать ствол, пустовала. Трое разведчиков резвились, как мальчишки, отпихивая друг друга от немецкого пулемета и короба с лентами патронов, которые они только что вытащили наружу. Они так увлеклись трофеем, что чуть не позабыли открыть шлагбаум. Наконец, полосатый затвор вздернулся, застыл восклицательным знаком, и отряд повалил по дороге, растекаясь взводами и отделениями по темным улицам поселка.

Сначала бежали в по-тихому, под хрип собственного дыхания и хруст снега. Окрик: «Стой, кто такие?» — показался Андрею оглушающе звонким. Он, не раздумывая, выстрелил в темноту. В тот же момент совсем рядом, похоже, что на соседней улице, раздались винтовочные выстрелы, потом взрывы гранат и длинные пулеметные очереди.

Левитс сам не понял, как оказался на площади. На противоположной стороне проявилось двухэтажное белое здание и тут же пропало в огненной воронке. Земля под ногами стала неустойчивой, как дно лодки, воздух пошел жаркой рябью, в которой плавали жирные чешуйки пепла. Что-то с грохотом рушилось — не разобрать сквозь густую черноту. Андрей испуганно пригнулся, уклоняясь от трассирующих пуль, и метнулся в сторону. Порывисто дыша, он влип плечом в бревенчатую стену какого-то дома. Пока он вертел головой, пытаясь понять происходящее, из дыма на него чертом выскочил расхристанный полицай — без ремня, китель нараспашку. Левитс собрался быстрее: вскинул винтовку, зло нажал на тугой спусковой крючок: «Получай, тварь! На вот!» — и сгоряча чуть не прозевал второго. Тот уже выцелил Левитса. Если бы не очередь, расколошматившая нацистскую башку, бой бы для него разом окончился.

Апинис, командир их отделения, привалился спиной к стене по соседству и принялся снаряжать пустой магазин.

— Так! Не спать, товарищ Левитс! Где Пабрикс? Лукашевич, сюда! Помнишь, где тут тракторная станция? Веди! Нам туда!

Ангар тракторной станции, где держали женщин и детей, был обнесен забором из колючей проволоки. Поддетые взрывом ворота нелепо расщеперились, открывая проход. За ними валялась пара тел — пулеметный расчет немцев, укрывавшийся за мешками с песком, накрыло прямым попаданием из ротного 50-миллиметрового миномета. Однако это было еще не все. В одной из ближайших изб засели каратели, простреливая путь к ангару. Минометчикам было не попасть в окна, а осколочные мины не могли причинить большого вреда толстым бревнам.

Бойцы остановились, ожидая приказа. Командир достал из вещмешка пару стальных цилиндров: «Вот, держи!» — протянул один Лукашевичу, другой оставил себе. Больше объяснять было не нужно. Сделав несколько шагов, оба синхронно выдернули шнуры и метнули дымовые шашки под окна. Одна пропала зазря — не долетела — и дым от нее впустую поволокся вдоль сруба. Зато другая ушла в цель. Пальба прекратилась. «Вперед!» — гаркнул Апинис. Партизаны на бегу доставали из-за поясов трофейные «колотушки». Дел оставалось на минуту — закидать гранатами через окна.

Разобравшись с полицаями, Андрей с Янкой Пабриксом рванули к пленникам: прикладами сбили замок, растащили тяжелые металлические створки с вмятинами от пуль и осколков: «Выходите!».

Испуганные бледные бабы нерешительно топтались в глубине ангара, прижимая к себе ребятишек, которые даже не плакали. Разве некоторые, что помладше, тихо поскуливали от ужаса. Пришлось прикрикнуть.

— Ну? Чего встали?! — гаркнул Янка. — Выходи, выходи! Бегом!

Женщины опомнились, повалили наружу, порскнули врассыпную, увлекая за собой детей. «Может, зря мы их сейчас выпустили… Куда они под пули…» — запоздало подумал Андрей.

В начале боя партизаны очевидно брали верх. В поселок вошли тихо, и пока враг очухался, смогли положить многих. Доблестные арийцы выбегали на улицу в одном белье, пытаясь то ли сбежать, то ли сдаться, и тут же валились под проливным огнем. Но вскоре первая паника схлынула. Полицаи опомнились, укрепились в домах, заняли позиции между строениями, стали отстреливаться. В ответ в ход пошли зажигательные пакеты, и над крышами потянулись серо-черные тучи дыма. Где-то в переулках вскипали яростные рукопашные схватки. Судя по хаотичному сопротивлению, единого командования у противника не существовало, и каждому приходилось решать самому, как именно спасать шкуру. Вырваться из партизанского кольца пытались и в одиночку, и небольшими группами, по трое-пятеро. Впрочем, мимо их командира — кадрового офицера Красной армии — проскользнуть никому не удавалось. У Апиниса словно была лишняя пара глаз.

— Левитс! Пабрикс! Вон, справа! — он махнул рукой в утреннюю хмарь. Шесть фигур, прижимаясь к домам, двигались к окраине поселка. — К лесу потекли, гады. Не дать уйти! Отделение, за мной!

Андрей рванул за товарищами, перескакивая через изуродованные тела и проскальзывая на залитом кровью снегу. Горло его вздулось от крика, он скачками летел вперед, рядом несся Янка, потерявший где-то шапку, Гнединскис с оскаленными зубами, Калнозолс, весь красный, с раскрытым в крике ртом. Все они бежали, охваченные бешенством и желанием убивать.

Янка, который стрелял не хуже заправского снайпера, сразу сумел угостить в затылок крайнего полицая. Но другой, моментально собравшись, ответил на выстрел, и молодой латыш осел с пулей в груди. Один-один. Левитс подбежал, приподнял товарища, но, увидев его лицо с застывшей, обнажившей верхнюю десну гримасой, осторожно опустил обратно. Янка не издавал никаких звуков, пульса у парня не было.

— Едрена мать! — выплюнул Андрей, адресуя ругательство то ли неприятелю, то ли судьбе.

Перед кромкой леса оказался неглубокий овраг, даже овражек. Враги не замедлили воспользоваться — залегли, вжались в ледяную корку. Теперь они снимали партизан одного за одним: Апинису прилетело прямо в горло, забрызгав все вокруг кровью; две пули свалили Айзбалтса. Может, и живой, но уже не боец. Андрей припал на склоне, торопливо лязгнул затвором трехлинейки, прицелился и выстрелил — один из полицаев характерно мотнул головой и больше не двигался. Есть! Четверо оставшихся отлепились от рельефа и, пригибаясь, снова повернули к лесу. Замыкающий вдруг выпрямился, широко замахнулся.

— Ложись! — завопил Левитс, прижимая к себе винтовку и кое-как откатываясь в сторону. Взрыв хлопнул где-то сбоку, обдал снежной пылью, свистнули разлетающиеся осколки. Лукашевича насмерть, Гнединскису и Шкинчу посекло ноги…

Полицаи распрямились и припустили к деревьям, увязая по колено в сугробах. Одного бегуна остановил Вилис Калнозолс. Остальные брякнулись на животы и принялись отстреливаться. Зазевавшийся Вилис взмахнул руками, зашатался и опрокинулся. Трое против трех! И проклятый лес так близко!

Партизаны тоже залегли в снег. Женька Лагздиньш — совсем мальчик еще, бывший студент рижского технического института, — извернулся, вытащил из-за пояса гранату-колотушку. Ощерившись, скрутил колпачок, дернул запальный шнур и резко швырнул. Только на секунду приподнялся… Пуля ткнулась в него с гадким чавканьем. Был Женька и весь вышел — умер даже раньше взрыва. Левитса разъедала ярость — не на врагов, на подставившихся товарищей, которые позволили себя убить. Так бездарно! Их было десять против шести! А теперь?

Андрей вгляделся в повисшее облачко белого дыма. Может, Лагздиньшу все же удалось закончить начатое, хоть и расплатившись своей жизнью?.. Он молча махнул рукой Эдгарсу Петушу — последнему, кто остался, и они, выставив перед собой винтовки, осторожно побрели, проваливаясь, по глубокому снегу к трем неподвижным телам в белых тулупах, щедро иссеченных осколками гранаты. Партизаны подобрались почти вплотную, когда один из врагов неожиданно резко приподнялся на локте. Выстрел, потом еще: шумный, хлесткий и звонкий. Андрей почувствовал горячую сверлящую боль, как будто бедро проткнули раскаленным прутом. Правая нога вдруг перестала слушаться, и он неожиданно завалился на мерзлую кочку. Третья пуля прилетела Петушу. Его, как проверенного бойца, прислали пару только месяцев назад из латгальского подполья для «усиления отряда». Левитс раньше не был с ним короток, но эта смерть как-то особенно отозвалась внутри. Да как так-то? Он зверино захрипел, тяжело поднялся, опираясь на трехлинейку и, словно ныряльщик, ринулся головой вперед. Ярость застила мозг. Палец судорожно жал на крючок, но ничего не происходило. Патроны закончились! И не перезарядить! Но и парабеллум в руках фрица тоже замер со сложенным затвором. Тогда он, шатаясь, просто попер на недобитого врага. Из-под воротника тулупа, как из скорлупы, проявилось лицо…

В первый момент Андрей не поверил себе — слишком уж он мечтал об этой встрече. Мелдерис! Точно он! Левитс перехватил винтовку и попытался изо всех сил впечатать острый угол приклада в ненавистное рыло. Мелдерис оказался проворнее. Он легко увернулся и в ответ лягнул каблуком по колену. Острая боль ослепила Андрея, который и так еле стоял. Он не удержался, выронил бесполезную винтовку и рухнул прямо на своего врага. Он не помнил о простреленной ноге, не думал, что его противник сильнее, крупнее, умелее — просто рвал, душил, бил, наливаясь ненавистью, орал, расправляя скомканное в глубине памяти горе. Он все отдал бы, чтобы услышать, как хрипит, подыхая, проклятый убийца.

Мелдерис отбивался молча. Если бы Андрей мог хоть на секунду разделиться с собственным гневом, он разглядел бы маневр противника и, может, успел подготовиться. Тот и не собирался сдаваться: Левитс остался единственным препятствием, последним рубежом перед спасительным лесом, и опытный военный сумел не поддаться эмоциям. Кулак Герберта врезался Андрею в висок, сбил с него ушанку. Левитс замотал головой, пытаясь силой воли прогнать звонкую муть. В этот момент Мелдерис стряхнул с себя партизана и поднялся. Потянулся за черневшим рядом парабеллумом. Андрей качнулся вперед, ухватил его за ногу, дернул и снова повалил, подбираясь к шее.

— Сдохни, гнида! — просипел он.

Пистолет остался в снегу, Герберт не успел до него добраться. Левитс вцепился охотничьим псом — намертво. Мелдерис вывернулся, выхватил из ножен на поясе кинжал и мазнул лезвием Андрея по руке. Пальцы разжались сами собой.

Следующие несколько секунд растянулись для Левитса какой-то вязкой жижей. Он двигался трудно, как если бы заставлял себя шевелиться во время сна. Вдруг пробилась боль в раненой ноге, он почувствовал холод кровавой корки на ватных штанах, из руки тоже текло — теплая, пульсирующая жизнь выплескивалась из него прочь. А через мгновение он почувствовал, как клинок, пробив ватник, врезается в подреберье слева. Стало еще холоднее, при этом совершенно улетучилась ярость, стала наваливаться темнота. Он будто вернулся в детство, когда достаточно просто натянуть на глаза шапку, чтобы стать невидимым. Инстинкт самосохранения требовал сохранять связь с реальностью. Андрей попытался зацепиться сознанием, но не смог. Глаза закрылись сами собой.

Где-то уже за порогом забытья он угадал, что проклятый Мелдерис ушел, скрылся в лесу. Он словно видел, как тот, упиваясь своим везением, растворяется в чаще. Как можно было принять такую несправедливость?! Даже больше — фатальную ошибку мироздания! Левитс попытался захватить ртом побольше воздуха, но вдохнуть неожиданно для себя уже не смог.