Журнальный мир

Ботинки

Когда я выбрался из микроавтобуса на автовокзале, метро оказалось закрыто. Многочисленные понаехавшие в столицу граждане, зевая, бродили от станции ко входу в тоннель и обратно, или торчали утренними, прозрачными силуэтами на остановках. Утро тоже было прозрачным, прохладным и свежим, несмотря на конец июля. Солнце еще не поднялось, влажный воздух не проснувшегося мегаполиса ручьями увивался за сонными прохожими. Казалось, что если провести вокруг ладонью, то ладонь станет мокрой. Не сильно удивился бы, если б мимо, взмахнув хвостами, вместо столичных воробьев проплыла вдруг стайка разноцветных рыбок.

Перебросив через плечо дорожную сумку, я покружил по привокзальной площади, но не обнаружил на ней ничего интересного. Ничего пригодного, чтобы отвлечь затянутую поволокой тревоги голову. Несколько необычное для меня чувство не проходило уже много дней. С тех пор, как я решил ехать. Вначале словно маленький червячок нет-нет да и шевельнется где-то в мозгу. Потом червячков стало много, и они начали пытаться куснуть за хвост совсем не относящиеся к делу мысли. Сейчас, стоя на площади, я ухмыльнулся, сравнивая содержимое черепа с изъеденной червями шляпкой гриба.

Достав сигарету, я хлопнул по бедрам в поисках зажигалки, в правом кармане джинсов хрустнуло несколько смятых в комок купюр. Я выудил их оттуда, расправляя, что ж, хоть не все вчера потратил, процедил я сквозь зубы, оглядываясь по сторонам.

К сожалению, ночные заведения оказались уже закрыты, а для открытия утренних забегаловок было еще слишком рано. Пройдя несколько сот метров и углубившись в город, я наконец заметил рядом с остановкой кафешку, возле которой стояли поедавшие шаурму таксисты. Решительно отклонив предложения меня подвезти, я зашел внутрь, бросил под стол сумку и заказал себе пива. Голова после вчерашнего гудела.

Мне вспомнились глаза друга в тот момент, когда мой автобус тронулся, и, хотя мы оба были пьяны, взгляд его был серьезен. Весь вчерашний вечер мы говорили о всякой чепухе или же молча напивались, старательно обходя причину, нас собравшую. Причину, по которой я уезжал. Причиной было и то, куда я уезжал. Причиной была война.

Мы молча пожали друг другу руки, стоя у автобуса, но он не сдержался и обнял меня, хлопнул по плечу: «Возвращайся». – «Вернусь», – кивнул я в ответ. И все. Я уехал, а он остался стоять на залитой светом фонарей, остывающей улице.

Теперь причина была ближе на триста километров, думал я, крутя в руках принесенный мне официанткой холодный бокал. Пальцы оставляли отпечатки на его запотевших боках, и отпечатки тут же исчезали.

– Вы метро ждете? – отвлек меня голос девушки, которая зачем-то так и продолжала стоять у моего столика.

Я недоуменно посмотрел на нее.

– Ну вы же с автостанции? А метро закрыто еще…

– Да.

Мне не хотелось разговаривать, и я снова уставился в свою кружку.

– А вы в Москву по делам или в гости? – не унималась официантка.

Я обвел взглядом зал. Кроме меня, в нем никого не оказалось, и ей, видимо, после бессонной ночи просто не с кем было поговорить.

– Я в командировке, – нехотя протянул я.

– А вы, наверное, военный?

Я внимательно посмотрел на нее. Одет я был совершенно обычно, джины, футболка. Камуфляж и все, что могло натолкнуть ее на эту мысль, лежало в сумке.

– С чего вы взяли?

– У вас ботинки военные…

Стоя на эскалаторе, я долго разглядывал свои башмаки фирмы Ranger. От военного у них, пожалуй, было только название. Ну да, грубоваты, но даже не высокие, обычные, в принципе, ботинки.

В вагоне, стиснутый столичной толпой, я таращился в окно, когда состав выныривал на поверхность, и на отражение в стекле людей, стоящих вокруг, когда он вновь уходил под землю. Люди полуспали, часто моргая вялыми глазами, смотрели бессмысленно в стену, в телефон или себе под ноги. Взгляд дохлой рыбы.

Я посмотрел на свое отражение. На усталом, с заострившимися чертами лице угольками горели совсем другие глаза. Колючий, сосредоточенный взгляд, страх на дне зрачков и безумная искра еще глубже страха. Та, что приводит в эйфорию во время драки. Растягивает рот до ушей в минуты опасности. Упертое, баранье чувство противоречия. Упрямое русское «назло».

Глаза, догадался я, при чем здесь ботинки?!

Штаб

Здесь все иначе. Война вроде бы далеко, а на самом деле вот она, рядом. Дышит и смотрит в тебя из каждого угла, где ворохом валяются «горки», берцы, разгрузки. Это пограничная зона – наш подвал, отсюда артерия жизни тянется в Ростов и дальше, через границу, мимо искореженной техники и выжженных солнцем полей, в окопы, в самое пекло. Неудивительно, что на обратном пути, вместе с пустыми машинами, война наведывается и сюда, в наш подвал. Посмотреть, «кто там такой добрый».

Вчера, например, перебирали медикаменты, нужно было составить список всевозможных бинтов, жгутов и физрастворов, которые мы вскоре должны отправить на фронт. Смеялись, боясь поломать язык, читая заковыристые, наотмашь написанные врачебной рукой названия препаратов.

– Что в этой коробке?

– Инсулин.

– Он не сдох у вас, на жаре стоит?

– Нет, нормально.

– Памперсы для взрослых. На хрена там памперсы? Снайперам?

– Раненым. Наши снайпера в памперсах не ходят.

Уже за полночь. Все посчитано, готово к отправке. В первую очередь едут медикаменты и форма. Странно, противоестественно в этой куче камуфляжа видеть яркие пятна детских игрушек. Они жалкие, теряются в зеленой грубой ткани. Их много нам приносят на пикеты бабушки всякие, тетеньки сердобольные, вот мишка с пришитой лапкой, вот собачка какая-то потрепанная. Искалеченные игрушки для искалеченных детишек, блестят в темноте пластмассовые глазки.

Мы молча курим на кухне.

Тем временем штаб живет своей обычной жизнью. «Обычная жизнь» – это нечто среднее между казармой и вокзалом. Здесь собственная непередаваемая атмосфера – в одиночестве остаться практически невозможно. Люди ходят, таскают вещи, передвигают стулья, что-то печатают, едят, курят, спят. В любое время суток. Здесь всегда полумрак. Впрочем, в последнее время стала популярна поговорка, что сон для слабаков. Сон для слабаков, отдых для слабаков, вода и еда для слабаков, короче говоря, все для слабаков. Кажется, мы становимся кшатриями.

А еще здесь, невзирая на любое время года, стоит невыносимая жара. Жарче, чем на улице, в пыльном мегаполисе, расплавленном июльским солнцем. Наш этакий маленький ад, куда нас загнали за грехи прошлых жизней, дабы очиститься и быть готовыми к новому рождению. Что, интересно, за грех такой выборочный, ведь нас здесь не так много в сравнении с остальным человечеством? Только необходимые. Данте об этом ничего не писал.

Люди меняются, но лица остаются теми же, теми же остаются глаза. Кто-то уезжает в ту громыхающую и настоящую преисподнюю, что плюется раскаленным железом из своих кипящих котлов. Кто-то возвращается оттуда злой как черт отдохнуть после смены, отложить на время поварешку. Некоторые, как я, например, бежал сюда из своего собственного, личного чистилища, где мысли не дают уснуть по ночам. Существуют и другие круги-варианты, но в них мы заглянем немного позже.

Есть и завсегдатаи, те, кто находится здесь годами. Постоянные обитатели подземелья, без них эту кухню уже и представить нельзя. Все, чем живут «нормальные» люди: семья, работа, дом, для них сосредоточено в одном месте. Общая семья с общими для всех многочисленных ее членов по всей стране ценностями и идеалами. Разнообразная, но общая для всех работа. Общий, ставший домом, штаб. Чай и сигареты на столе тоже общие. И общий чайник закипает на плите.

У меня не такие крепкие нервы, как у осевших в штабе жильцов. Мне иногда необходимо одиночество, я без него не могу, и от подобной жизни я через год бы свихнулся. Но я надеюсь, что не проведу здесь столь длительное время.

Я где-то читал, что ад подобен спирали. Изначальная точка этой спирали находится, видимо, в самом человеке. Но на каком из кругов я окажусь в следующий раз, решать буду уже не я. Я просто жду своего часа.

Входная железная дверь с лязгом захлопнулась, дежурный повернул ключ. Шаги вновь прибывших простучали вниз по лестнице, моргнули в темноте пластмассовые глазки. Наступила ночь.

Тишина

Ночью становится относительно тихо. То есть тишиной это можно назвать с большой натяжкой. Наша спальня представляет собой комнату, пол которой застелен матрасами, и спят здесь обычно рядками человек по десять. К храпу и запаху пота быстро привыкаешь, в конце концов, не гостить приехал. Просто находишь свое место, закрываешь глаза и проваливаешься в липкую, густую темноту без сновидений. Сейчас, например, три часа ночи, и два часа сорок пять минут до звонка моего будильника. Я встаю раньше всех, чтобы первым занять очередь в душ.

Раньше жара заползала и сюда, и мы просыпались похожими на вареных раков, но потом наш повар, товарищ по прозвищу Творог, починил старенький кондиционер, вытряхнул из него кучу пыли, включил, и стало полегче.

Засыпая, думаю о Маше. У Маши квартира где-то недалеко от центра, которую ей подарил богатый любовник. Дядя годится Маше в дедушки, ни больше ни меньше. Да больше вроде бы и некуда. Я тоже любовник Маши, был, по крайней мере, до недавнего времени.

Случилось так, что когда Маша приезжала в мой город, по каким-то своим делам (нет, не ко мне, конечно. Кто я такой!), я умудрился обозвать ее куклой, после чего был изгнан из номера и из жизни Маши без шансов на апелляцию и помилование. Впрочем, я не жалею, Маша – фотомодель, я национал-большевик, что у нас могло получиться?

А вот квартирка в центре сейчас была бы очень кстати. Да, вот так все меркантильно – не до романтики сейчас. В этом городе я мог засыпать с красивой девушкой, а засыпаю в подвале, и вокруг храпят парни.

Справа от меня сопит Олег, он из Республики Коми. Веселый, шебутной Олегыч, как я его называю, всегда в первых рядах на любых акциях. Я знаю его уже много лет, еще по совместным поэтическо-писательским делам. Однажды он приехал ко мне в гости, и все закончилось дракой с местной гопотой с ощутимыми для гопоты потерями. Вообще драки – слабость Олега, жизнь они ему уже существенно подпортили. Другая слабость Олегыча – это бабы. Из-за них, в совокупности с драками, он угодил за решетку. Выйдя на свободу, Олег женился, и недавно у него родился сын. Но не прошло и полугода, как он сбежал в столицу.

Не знаю, что заставило его сделать такой выбор:. серая ли действительность города Инта, где, как он жаловался, даже вода ржавая, неготовность к семейной жизни, его неугомонная, вечно ищущая чего-то натура, но он бросил все и приехал в штаб. Спать на матрасе, торчать целыми днями под палящим солнцем на пикетах и перебирать медикаменты.

Теперь ему предстоит решить, вернуться ли к семье или сделать следующий шаг. Он часто хмурится, читая эсэмэски от жены, и я уже знаю, как он поступит.

Я не стану кидаться высокопарными словами «честь», «долг», «совесть» – это и так все понятно. Гораздо интереснее личное, то, что собрало нас вместе. То, от чего мы желали уйти, или же то, что звало нас в дорогу. Здесь это личное, персональное, свое есть у каждого из нас. И у меня, конечно, тоже есть. Попытайся Маша меня остановить – я послал бы ее к черту. Мне плевать на мнение Маши.

У всякого есть свои демоны, и мои бесы тоже не дремлют. Днем на них не обращаешь внимания, тупо нет времени, но ночью, перед сном, они начинают неуклюже ворочаться внутри, подкатывать к горлу сухим никотиновым кашлем, вползать в мозг. Я не прогоняю их, мне лень. Как известно, от себя не убежишь, и я надеюсь, что они погибнут при каком-нибудь минометном обстреле, слушать их вкрадчивый шепот по ночам я больше не могу.

Мне необходима дефибрилляция, электрошоковая терапия, что угодно, чтобы избавиться наконец от своей прошлой, проклятой счастливой жизни. Чтобы сердце опять заработало, заколотило в грудь. Грустно смотреть на ручного хищника, который доверчиво уткнул морду в ладони хозяина, берет пищу у него из рук, смотрит благодарно и преданно. А я занимался этим последние десять лет, за что и поплатился. «У тебя глаза стали как у побитой собаки», – бросила «моя единственная», уходя. А я даже кусаться уже не умел.

Говорят, что хищники, живущие в неволе, не способны вернуться в дикую природу. Их дикая природа мертва. Что ж, попробую доказать обратное. Теперь мне плевать на мнение Маши и всех других случайных Маш. «Честь», «долг», «совесть» – неоспоримые, первичные мотивы, но есть и другие, глубинные, свои. У меня, например, такой, у Олега не знаю, он спит как убитый.

А еще в тишине становится страшно. Если вам кто-нибудь скажет, что ехать на войну не страшно, что война не страшна – смело зовите его брехлом. Когда ты начинаешь обдумывать, осознавать, куда ты, дебил, на самом деле собрался, – в жарком подвале становится холодно. Что-то большое и безобразное склоняется и смотрит на тебя из темноты и выбирает, забрать ли тебя целиком или кусками. Какую часть тела оставить себе на сувенир. И ни мышц у тебя не осталось, ни костей, лежишь на своем матрасе, как улитка без панциря, и гадаешь, какой же твой ломтик войне приглянулся?

Нет, умирать все-таки не так страшно, мне, по крайней мере, хрен бы с этим «мигом между прошлым и будущим». Жутко раскидывать в разные стороны свои детали, руки или ноги, брызги себя, и оставлять их там. И жить без них потом, случись такое. Я считал, что я один об этом задумывался, но оказалось, что эта мысль гложет многих.

И тут закрадывается в голову подленькое: «А может, к черту это все? И честь, и долг, и совесть? Кому ты нужен там? В армии даже не служил!» Но ты берешь себя в руки, храп друзей постепенно успокаивает, ты переворачиваешься на другой бок и закрываешь глаза. Осталось полтора часа до звонка будильника. Скоро подъем.

На пикете

На кухне слышится возня, значит, кто-то уже проснулся. Не одеваясь, в трусах и тапочках, плетусь в душ, но тут же возвращаюсь в спальню и натягиваю на себя штаны и футболку. У плиты вполоборота стоит девушка и курит, крутя сигарету в изящных пальцах. Золотистые волосы, хрупкие плечи, длинные, стройные ноги. Иногда она что-то помешивает в кастрюле.

– Привет, – неуверенно говорю я.

– Привет. – Она поворачивается и улыбается. «Привет» – это не слово, это ее улыбка и блеск глаз, – скоро завтрак будет готов, – кивает она на кастрюлю.

Ее выдает говор, и я понимаю, что она беженка.

– Откуда ты? – спрашиваю я, между делом заглядывая в кастрюлю. В кастрюле набухает гречка.

– Из Луганска. А вас там еще много спит?

– Щей десять, – пожимаю я плечами.

– Щей? – она удивленно поднимает брови и смеется.

– Ну, по-вашему, борщей, – ухмыляюсь уже я.

– Ничего, сейчас на запах гречки сбегутся…

– Это вряд ли.

Гречка – это наш основной рацион. Она и на завтрак, и на ужин и мистическим образом не кончается. «Фу, гречка! О, гречка! Ммм, гречечка» – самые распространенные комментарии за столом. Олегыч ее трескает за милую душу, а я видеть уже не могу. У меня недавно стало возникать чувство, что именно мы виноваты в дефиците этого продукта.

На кухню вваливается ополченец Саня. Он немного навеселе, небритый, в потертом камуфляже, беретка сдвинута на затылок.

– Ну как, устроилась? – подмигивает он девушке. – Рано утром приехали! – обращается он уже ко мне. – Еле выбрались!

Значит, Саня вывез ее из Луганска. Саня тем временем извлекает из своего рюкзака тушенку, рыбные консервы и банки сгущенки и начинает вскрывать их армейским ножом.

– Какого хрена, Саня, – я сажусь на стул и закуриваю, – мы вам жратву шлем, а вы ее обратно тащите?

– Не ссы, это трофейные! – Он облизывает испачканный жиром нож. – У вас же жрать нечего, кроме вашей гречки!

Постепенно просыпаются парни, заглядывают на кухню и смущенно идут одеваться и даже бриться, что случается далеко не всегда.

Позавтракав, начинаем собираться. Мои ботинки покрыты толстым слоем пыли, но почистить их нечем. Товарищ по прозвищу Творог наблюдает за тем, как я пытаюсь протереть их половой тряпкой:

– Ты, когда умирать поедешь, оставь их мне в наследство? – мечтательно сопит он. – Какая тебе разница?

– Творог, я специально в них поеду и обеими ногами на мину наступлю! Чтоб тебе пусто было! Дались всем мои ботинки!

Пацаны хорохорятся, подначивают друг друга, поглядывая на нашу гостью. Стараются взвалить на себя побольше необходимого на пикетах инвентаря. Складные столы и стулья, палатки и ящики для сбора средств, стенды, растяжки, набитые под завязку листовками рюкзаки и двухметровые древки для флагов – все это нам предстоит тащить малым числом, пробиваясь сквозь толпы в метро и разъезжаясь по разным концам города. Мне сегодня выпадает «Третьяковская». Мне, Олегычу и парню по имени Артем, он из Оренбурга. Стягиваю скотчем вместе стулья и стол, забрасываю за спину рюкзак, в другую руку беру палатку, Олег примеряется к стенду, молчаливый Артем взваливает на себя железный каркас палатки и древки для флагов, мы говорим дежурному, чтобы закрыл дверь, и выходим в плывущий по улицам зной. И так каждый день.

На «Третьяковке» я сразу спешу в «Макдональдс» умыться. После метро футболку можно выжимать. Олег курит за палаткой, Тема раскладывает листовки на столе, флаги повисли безвольно и скучно, нет и намека на ветерок.

Я беру у Артема стопку агиток и встаю в то место, где, по моему мнению, должен быть наиболее оживленный людской поток. Олегыч пристраивается напротив, на другой стороне дороги. Но прохожих почти нет, а те, что есть, совсем осоловели от жары, им нет никакого дела до нашей гуманитарки. Меня начинает разбирать злость, и я запихиваю следующую листовку прямо в руки проходящему мимо мужику: «Помощь ополчению Донбасса!». «Помощь Новороссии!» – зло вторит мне Олег с другого конца улицы. Это возымело нужный эффект, мужик остановился, пробежался глазами по строчкам, просеменил к палатке и бросил в ящик несколько купюр.

Я замечаю неподалеку на лавочке пару девиц и спешу к ним. Они явно не в восторге от моего появления, но я не отстаю от них до тех пор, пока те, побросав недоеденное мороженое в урну, не зацокали к Артему. Оглядываюсь по сторонам в поисках новой жертвы, попутно жалея, что отпустил девчонок, не выпросив телефона, но вижу, что у нашей палатки собралось уже прилично народа. Я машу рукой, подзывая Олега – молчаливый Тема просто не успевает отвечать на все вопросы.

Люди интересуются, дойдут ли их деньги до адресата, какую организацию мы представляем, что происходит там, на фронте, просто благодарят или ругают агрессора, обсуждают последние новости. Горка купюр в ящике стремительно растет.

Поодаль, отдельно от всех, переминается с ноги на ногу небольшого роста пожилая женщина. Рядом с ней девочка лет шестнадцати. Женщина смотрит на флаг ЛНР, зависший над нашей палаткой, на людей вокруг, на меня, на взмокшего от спора Олега, опять на флаг. Меня отвлекают, и я не замечаю, как она подходит, держа девочку за руку. Не отрываясь от разговора, киваю вопросительно.

– Мы из Краматорска, нам некуда идти.

Мы не занимаемся беженцами, это не наш профиль, у нас нет на них ни времени, ни сил.

– Что случилось? – Я тут же забываю, о чем говорил с недавним собеседником.

– Мне работу обещали, но нужны документы, – вдруг очень быстро, глотая буквы, начинает объяснять женщина, – откуда у нас документы? Мы через границу нелегально бежали. Мы ничего взять не успели. Даже одежду…

Я оторопело гляжу на нее и на ее дочку, девочка молчит, опустив глаза и наклонив голову, люди вокруг тоже примолкли и наблюдают.

– Но ведь есть организации… – Черт! Да я и сам понимаю, что они на хрен здесь никому не нужны! Все это сказки из телевизора!

Мы не занимаемся беженцами, но у нас есть координаты тех, кто готов им помочь.

Маленькая женщина сутулится и становится от этого еще меньше, она вытирает нос платком и вздрагивает, словно ей холодно. Выручает рассудительный Артем. Он отходит за палатку, делает пару звонков, быстро о чем-то говорит и возвращается.

– Вам нужно проехать до метро «Щелковская», там вас будет ждать человек, он вам поможет, – Артем быстро пишет номер на листовке, – вот его телефон. У вас есть деньги на проезд?

– Нет, мы в метро просимся, нас пускают…

Мы переглядываемся. Своей наличности ни у кого из нас давно уже не осталось, нам и самим частенько приходится прыгать через турникет, а ящик для взносов вскрывать категорически запрещено. Но ситуация нестандартная, я оглядываюсь на Олега, он коротко кивает, достает из ящика несколько купюр и протягивает женщине. Она берет их осторожно, не поднимая на нас глаз, только вздрагивает сильнее и благодарит. Но слово ломается на губах, теряя последний слог. Получается «Спаси». Артем провожает их до метро. Люди вокруг палатки молчат.

Рабочий день закончился, и народу стало значительно больше. Мы уже не раздаем листовки, а дежурим у стола, слишком много желающих пообщаться.

В стороне между собравшимися вспыхивает перепалка. Сухонькая старушка в нелепом пиджаке и шляпке – вымирающий вид столичной интеллигенции – винит нас троих в терроризме, фашизме, сталинизме и черт еще знает в чем. На нее шикают, старуха ковыляет прочь, сыпля проклятия. «Иди, иди, карга старая!» – ухмыляется в усы пролетарского вида мужичок.

Парнишка немногим старше меня, в синей футболке и шортах, разглядывает стенд рядом с палаткой. На стенде, с фотографий, в камуфляже и с автоматами улыбаются наши парни. Мои друзья. Они сейчас там, а скоро и мы будем стоять рядом с ними и улыбаться. Придет время. Но пока мы нужны здесь, и время еще не пришло. Парнишка просит листовку и удаляется, а Олег тянет меня за рукав:

– Ты их видел?

– Кого?

– Добровольцев! – Олегыч сияет, как начищенный пятак.

Краем глаза я заметил, что его окружили пятеро мальчишек, совсем зеленых, и они что-то возбужденно обсуждали.

– А добровольцев мамка не заругает?

– Им есть восемнадцать, – надувается Олег, – говорят, хотим воевать, только автоматы дайте!..

– Я сам из Белоруссии, – парнишка в синей футболке и шортах возвращается и перебивает Олега, – у меня налички с собой мало… в общем, вот! – Он решительно протягивает мне чек банковского перевода. Я изумленно смотрю на белый листочек, на цифру три и четыре нуля следом за ней:

– Вот так просто?

Он кивает.

– Там на листовке адрес сайта… сможешь посмотреть, на что пошли твои деньги, все до копейки!

– Я вам верю! – серьезно отвечает он и пожимает мне руку. – Мы русские, с нами Бог!

Вечером чуть живые спускаемся в штаб, разговаривать не хочется. Достаю из холодильника бутылку воды, обычную, из крана, пью большими глотками, передаю Олегу. Хочется спать, но еще нужно писать отчеты. Железная дверь скрипит и хлопает, партийцы возвращаются мелкими группками, волокут палатки, стенды, опустевшие рюкзаки и звенящие ящики для пожертвований. Молча садимся за стол, жуем консервы, рыбу, тушенку, гречка тоже идет в дело. Ополченец Саня забрался в угол и задумчиво курит. Под мутной лампочкой на стене его камуфляж стушевался, волосы соломой прилипли ко лбу, он сейчас очень похож на копну свежескошенного сена, только черные от солнца руки из рукавов торчат.

– Она уехала. – Саня мнет в банке сигарету, заметив мой взгляд. – У нее здесь родственники есть дальние. Хочет в больницу устроиться. Она же двух мужиков раненых вынесла из-под огня… Медсестричка! – добавляет он и снова закуривает.

Акция

В камере я один. Это естественно, я здесь важная птица, и менты даже бегали на меня посмотреть. Соседние камеры битком, там шумят, галдят, дерутся, мешают уснуть. Вздыхаю и отворачиваюсь к стенке. Страха нет, только шконка противно скрепит.

Детали акции мы узнали лишь за пятнадцать минут до ее начала. Так происходит всегда, детали держатся в тайне. Мы знали только, что-то намечается, а раз все так секретно – хорошего не жди. Мы – это трое активистов из разных городов, специально отобранных для этого дела.

Приехав на нужную станцию метро задолго до назначенной встречи, мы побродили по городу, гадая о том, что нам предстоит. Недалеко от метро, на площади, смурные менты выставляли железные ограждения. Митинг – про себя отметил я. Наша цель – либеральный митинг.

Все выходило гаденько. Центр, бежать некуда, пэпээсов вокруг как грязи. Один наш товарищ по бункеру вчера заявил: «Увидимся послезавтра… – и загадочно добавил: – …в лучшем случае».

Но все оказалось совсем не так, как я себе представлял. На этой станции мы получили сверток, в котором лежали шесть пахнущих порохом цилиндров дымовых, сигнальных шашек, в народе «дымов», и в недоумении поехали на другой конец города, где нас ждал инструктаж.

– Кидаете «дымы», листовки и сваливаете, – объяснял нам парень, протягивая сверток с листовками. Мы сидели за столом в «Макдональдсе», и в шуме общепита не было слышно, о чем мы говорим.

– Там пара охранников, но они пока разберутся, вы уйти успеете…

Мне показалось сомнительным, что офис олигарха охраняет пара простачков, но я промолчал и продолжил разглядывать жующих соседей.

– Дело плевое… – закончил парень, и мы вышли за дверь. И уже совсем рядом блестело стеклянными боками здание, где очень богатый человек, ничего не стесняясь, наживался на войне.

Страха не было, но собрать мысли воедино тоже не получалось, и мы решили отступать к соседним многоэтажкам. Я на ходу дернул шнуры первой и второй дымовухи, руки по локоть исчезли в клубах алого дыма и брызгах пламени; что было сил, кинул обе шашки на крыльцо здания. Следом, шипя, полетело еще четыре, те, что были у пацанов. Улица мгновенно сделалась густо-красной, две тетки завизжали рядом, и нереально, диковинно, как во сне закружились в алом цвете белые хлопья листовок. Проорав во все горло обращенное к очень богатому человеку слово «предатель», мы бросились к спасительным домам.

«Стой, сука!» Сзади слышался топот десятка ног. Даю себе слово поменять проклятые ботинки на кроссовки, если, конечно, вернусь домой. Вдруг перед носом возник железный заборчик, один, второй, третий. «Хренов паркур», – матерюсь я сквозь зубы. Нога предательски подгибается, и я лечу мордой в пыль, вскакиваю и уже понимаю, что не убегу.

Все-таки ковыляя, я свернул за угол дома, надеясь прикинуться шлангом, но меня узнали. «Стой, лежать!» Повалили на землю, заломили руки. Навстречу поспешили еще двое, я получил ногой по затылку, и меня, полусогнутого, потащили через улицу обратно к стеклянному зданию. Я тем временем старался ухмыльнуться испуганным, застывшим на тротуаре прохожим. На зубах скрипела пыль, но страха по-прежнему не было.

В офисе богатого человека меня пару раз провезли лицом по полу, руки рванули назад так, что пришлось прошипеть, кривя рот и отлепив губы от кафеля: «Хорош, мужики, я же не убегу». Меня снова толкнули туфлей под ребра, не больно, зато очень обидно, но хватку все-таки ослабили.

Затем меня долго вели по коридору, не пропуская ни одного угла, чтобы мной в него не ткнуть. Мимо проплыл гараж с шикарными иномарками и, насколько я мог видеть – я почти ничего не видел из-за неудобного положения тела и опущенной вниз головы, – зловещими, свисавшими с потолка цепями. Я невольно вспомнил сцены пыток из американских боевиков. Спустя минуту я оказался за столом в небольшой светлой комнате, где меня наручниками приковали к стулу.

Часто хлопали двери, заходили разные люди, задавали вопросы. Вокруг бегал маленький лысоватый тип, угрожая расправой, уходя, он все же осмелился влепить мне пару затрещин, слабеньких, будто комара прихлопнул, и удалился.

Запомнился мне другой, молодой, с хитрыми глазами.

– В какой организации состоишь? – Улыбка наплыла на его водянистые губы.

– Ни в какой! – буркнул я, глядя, как тот вертит в руках листовку с обращением нашей партии.

– С чего ты взял, что мы ведем торговлю с Украиной?

– В интернете прочитал.

– Ты всему веришь, что в интернетах пишут? – Он снова по-рыбьи растянул рот.

– Что поделать, я доверчивый, – в тон ему ухмыльнулся я.

– Кто остальные?

– Я их не знаю.

Тип поерзал на стуле и тоже ушел. Я вдруг подумал, что сиденье его стула должно быть сейчас мокрым, он весь был какой-то жидкий.

Явились менты, меня к тому времени уже отстегнули, и я молча сидел, потирая запястья. Менты тоже молчали.

Вдруг в комнату снова вбежал Лысоватый. «Все, все, мужики, – затараторил он, глядя на ментов, перемещаясь у них за спинами, – вызывают вас, мужики, мы тут уж как-нибудь сами, сами. Вам ехать надо».

– Вставай, – бросил мне один из пэпээсов.

– Не-не, без него. Мы вам сами все… записи с камер.

Лысоватый стал нетерпеливо подталкивать их к выходу маленькими ладошками.

Менты неуверенно двинулись к двери. Один из них, по-видимому, старший, выходя, обернулся и долго смотрел на меня. Лысоватый глянул коротко и многообещающе и тоже выскочил следом.

Мне сделалось нехорошо, рот наполнился слюной, я сглотнул ее, но он наполнился снова.

Вошли двое. Одинаковых на лицо. В пиджаках, остроносых ботинках, из плеч торчала круглая голова, шеи не наблюдалось. Один плюхнулся на охнувший под ним стул напротив, стянул пиджак, оглядел меня нагло и насмешливо. Второй сразу прокосолапил назад, встал за спиной и принялся там нетерпеливо сопеть. Поднялся и второй, я не поворачивал головы, но видел, что он нависает где-то слева. Рот все наполнялся и наполнялся кисло-соленой слюной, я положил руки перед собой, если сейчас ударят, то ткнусь рожей в локти, а не в угол стола. Спина заныла и взмокла от напряжения.

Скрипнула спасительно дверь. Последний раз я так радовался, увидав полицию, в далеком детстве, когда случайный, еще советский дядька милиционер спас нас, мелюзгу, от соседских хулиганов.

– Поехали, че расселся, экстремист хренов! – ухмыльнулся в усы старший. – Ты только не беги, мы переподготовку прошли, теперь догоним.

– Да куда он в таких ботинках? – вставил другой, помоложе. – Они же как утюги, как он в них вообще бегал?

А потом потянулась рутина. Я безучастно смотрел на столичные пробки из окна ментовской машины. «Травмпункт, да, на освидетельствование, все в порядке?» – «Не пьяный? Мы знаем, что не пьяный. Нам положено». – «С кем был? По 51-й? Слишком грамотные вы, политические, стали!» – «Сядешь, на хулиганку ты уже заработал!» Мне было все равно.

Лязг замка, я нехотя открываю глаза. В камере окон нет, только кормушка, неясно, светло на улице или нет. Чего им опять надо?

– На выход, – бубнит в темноту дежурный. Через открытую дверь в камеру попадает слабый свет. Значит, утро. Сползаю со шконки и иду на свет, ногам холодно идти по бетонному полу. Ботинки у меня отобрали, сказали, в таких не положено. Из соседней камеры через кормушку на меня смотрит всю ночь колобродивший бомж, глаза его в полумраке дрожат, похожие на холодец. В кабинете сонный следователь перебирает бумаги.

– Ну что? – зевает он, не глядя на меня. – Держать тебя до суда смысла нет, но только ты мне сейчас расписку напишешь, что завтра в суд явишься.

– Обязательно! – заверяю я, царапая ручкой по бумаге. Хочется в конце дописать «честно-честно» и поставить смайлик.

– Ты где в Москве остановился? – спрашивает он, продолжая шуршать папками.

– У друзей.

– Где друзья живут?

– По 51-й…

– Да хрен с тобой! – отмахивается следак. – Вали уже!

– Товарищ следователь, – вспоминаю я, завязывая шнурки, – у меня вчера монетка под шкаф закатилась, я поищу, у меня на метро ровно?

– Валяй.

Я нахожу монетку, открываю двери и выхожу в солнечное июльское утро.

Жадно курю по дороге к метро. В переходе патлатый парень на удивление чисто исполняет знакомую песню: «Революционно, условно, немодно – сидеть и на заливе жечь костры». Я останавливаюсь и слушаю песню до конца, достаю сигарету и протягиваю парню. Тот улыбается и прячет сигарету за ухо. Надо ехать в штаб. Очень хочется в душ после вонючей камеры.

Никаких иллюзий

Немного свободного времени у нас появлялось только вечером. Город медленно остывал, и вместе с ним остывало, промчавшись мимо, короткое жаркое лето. Во двор перед штабом и на скамейки у подъездов опускались долгожданные сумерки, и высокие тополя тянули к людям длинные прохладные тени. Неподалеку от нашего штаба, в парке, расположилось небольшое озеро, вода в нем была теплой и пахла тиной. После восьми часов на пикете рябь темной воды казалась нам, надышавшимся пылью и выхлопными газами, сказочной.

Ходили мы туда обычно нашей уже сложившейся троицей или же звали с собой знакомых партийных девушек. У них, в отличие от нас, находилось немного денег на скромное вино. Девушки – верные товарищи, каждый день сопровождавшие нас на пикетах, в синих сумерках превращались вдруг в просто девушек. В самом хорошем смысле этого слова, хрупких, беззащитных и загадочных.

Никаких иллюзий мы по поводу друг друга не испытывали. Олег был женат, муж Али, кареглазой брюнетки из Подмосковья, находился где-то на границе, переправлял через нее грузы и беженцев, так как знал там все потайные лазейки, блондинка Лена уже третий месяц ждала своего парня на побывку, даже у молчаливого Артемки, кажется, была невеста. У меня имелись свои причины. Да и зачем? Произойти могло всякое. Нам просто было хорошо вместе.

Мы пили вино, наши голоса становились на полтона тише, из разговоров пропадали политика и война. Мне нравились эти прохладные летние вечера, хотя мне уже порядком надоела столица. И мне давно была пора ехать. Время поджимало.

Я еще дома, как мог, определил сроки своей первой поездки. Звучит смешно, последней датой, случись плохое, могла стать дата смерти на могильном камне, но я все-таки постарался рассчитать отведенное мне время. Меня ограничивали некоторые жизненные обстоятельства, и мне необходимо было вернуться домой в назначенных числах. У людей там, на войне, больше не было дома и не было сдерживающих их обстоятельств. У меня дом пока был, и в нем ждали обстоятельства.

Тем временем дни проходили, часы тикали, а я продолжал оставаться в штабе, словно в очереди за билетом стоял. Неизвестность и ожидание действовали на нервы. Кто-то, вроде бы Саня-ополченец, говорил мне, что тяжело только до боя, в бою легко и весело, и после боя тоже тяжело, но до этого надо еще дожить. «Сколько я здесь торчу?» – злился я. Иногда мне казалось, что обо мне забыли. Я напоминал начальству о своем существовании. Начальство неопределенно молчало или ограничивалось коротким «жди!»

Дни ползли по тоннелям метро, подземным переходам, выползали на раскаленные площади и уползали обратно. И кончались на берегу озера. Когда солнце, путаясь в темных деревьях на другом берегу, садилось, мы шли купаться. От воды поднимался пар. Может быть, пар шел от наших тел, за день разогретых солнцем.

Затем, когда становилось совсем темно, мы садились у воды и пили вино. Вокруг был луг, короткая мягкая трава влажно блестела. Люди из парка к тому времени расходились, и мы оставались совсем одни.

Мы болтали о любой ерунде, смеялись, запросто обещали приехать друг к другу в гости, не помня о войне. Но помня, что, возможно, уже никогда не увидимся.

В штаб мы возвращались за полночь. Девушки жили не в штабе, а снимали квартиру неподалеку. Мы провожали их до дома и шли к себе, чему-то посмеиваясь, мимо витрин, по ночным улицам спящего мегаполиса. Мы не знали тогда о том, что молчаливый и тихий Артем уедет на фронт ополченцем. Что кареглазая Аля отправится к мужу на границу, помогать ему переправлять так необходимую на войне гуманитарку. А Олежка… Олегыч снова загремит за решетку за оскорбление одного кучерявого эстрадного исполнителя, и светить ему будут долгих три года.

Мы не знали и шли, улыбаясь, а вокруг светил нам огнями огромный и безразличный город.

Я спустился в штаб последним.

– Постой! – окликнул меня дежурный. – Есть инфа по тебе!

– Ну? – не удержавшись, выпалил я. – Не томи!

– Ты не едешь.

– Это еще почему?

– Смысла нет на такой короткий срок.

– Короткий?! Да я здесь сколько уже… – но я не договорил, все безразлично как-то вдруг стало, серенько.

– Да ты не кипятись! Я-то чего? За что купил, за то и продаю! Съездишь домой, доделаешь свои дела. Че ты! Успеешь еще повоевать!

Дежурный миролюбиво хлопнул меня по плечу, закрыл дверь и ушел.

Я остался стоять в коридоре, искал в кармане сигареты и не находил. Они кончились еще на озере.

Возвращение

Я не хотел никого видеть. Друзья вдруг стали бесконечно далекими. Квартира была темной и пустой. Сигаретные пачки на столе покрылись пылью, окурки ежиком торчали из пепельницы – немые свидетели моих размышлений.

Немного побродив по дому, я вернулся на вокзал. Взял билет, забрался в угол электрички и уставился в окно.

Моя деревня находилась в пятидесяти километрах от города. Еще четыре километра от станции пешком по пыльной проселочной дороге. Пока шел, не переставал удивляться тишине вокруг. Светило солнце, не жаркое, почти осеннее, легкий ветерок трепал волосы, пузатые шмели жужжали над цветами по обочинам дороги, и далеко за лесом раздавался гудок спешащего куда-то поезда.

Маленький песик по прозвищу Кузя с лаем запутался в ногах у входа в местный магазинчик. Я купил у добродушной полной продавщицы бутылку водки, прошагал по улице в десять домов, заглянул в колодец, где плавали листья, и, повозившись с висячим замком, вошел в прохладную темноту деревянного дома. Половицы скрипнули приветливо под ботинками, встречая хозяина. «Я вернулся», – зачем-то вслух отозвался я и вдруг понял, что это действительно так.

Штаб, лязг двери, матрасы на полу, пластмассовые глазки разноцветных игрушек – я пытался почувствовать это, но у меня не выходило. События последних месяцев казались размытыми и нереальными, а война – далекой и бессмысленной. Было невероятно, что где-то свистят осколки, работают «Грады», люди кричат и рвут друг друга в клочья. Что за название вообще дурацкое – «Грады»?

Я даже полез в карман убедиться, лежит ли там смятый розовый билетик из столицы. Билетик лежал. Все было правдой.

Мне стало совестно за свои сомнения. Сбежал, забился в свой уютный угол и сделал вид, что ничего не было? Так поступает большинство. Так легче. И я мысленно обругал себя за это.

Толкнув калитку, я вышел в сад. Осень была уже близко, пахло яблоками, дождем и грибами. Возле стены темного от времени сруба бани кто-то заботливо сложил поленницу хвороста. Может, отец? Но вдруг я вспомнил, что сам, еще до поездки, решил почистить от сухих деревьев рощицу неподалеку. Я был удивлен, что два обрывка прошлого никак не хотели складываться в общую картину. Было до и после, а пограничная территория между ними оказалась зыбкой, стушевалась, теряя цвета и очертания воспоминаний. Будущее совсем не имело форм.

Я развел костер, немного погодя разворошил его веткой и высыпал туда несколько картофелин, найденных мной в погребе. Открыл бутылку и закурил, глядя на огонь.

Будущее не имело форм. Прошлое уже не имело значения. Но будущее необходимо было выбрать.

Я привалился к шершавой стене бани. Бревна были теплыми, старое дерево нагрелось на солнце. Где-то лаяла собака, лес темнел за огородом, он уже начал желтеть. И осень пахла грибами спокойно и мирно.

Но за спиной гнилыми зубами обгоревших домов оскалилась война. Зыркала оттуда пустыми глазницами выбитых окон.

Я поднял бутылку к глазам, встряхнул ее, глядя, как преломился свет в прозрачной жидкости, и сделал большой глоток. Теперь и я знал, что я выберу.