Журнальный мир

1.

Раз в неделю почтовый ящик приходилось чистить от рекламных буклетов. Это ж представить жутко, сколько людей работают на мусорку, сокрушалась про себя Лика, выгребая из ящика нарядные глянцевые бумажки, в которых было столько холодящей свежести и упругости, словно жизнь им предназначалась куда более долгая, чем полет до ближайшей бумажной корзины. Всякий раз Лике было даже немного стыдно скармливать буклеты мусоропроводу: такую внушительную толпу маркетологов, дизайнеров и типографов ей рисовало воображение.

«Уважай чужой труд». Бабушкина наука. И еще вот это: «Заботься о близких». Вспоминалось в те минуты, когда Лика думала, что вот есть же, есть на свете приюты для престарелых…

Она глубоко вздохнула: не хотелось идти домой. Но придется. Надо.

Из пачки рекламных буклетов ей под ноги спланировал иссиня-белый конверт. Еще один шаг — и сгинул бы в мусоропроводе. Лика подняла его, недоумевая: для квитанций на квартплату еще не время, а никаких других конвертов в этом ящике давно не появлялось. Раньше бабушке писали подруги, но она пережила их всех еще с десяток лет тому назад.

Непривычный формат. Побитые дальней дорогой углы. Чужие яркие марки, неразборчивые печати. Наклейки-штрихкоды. Рукописная латиница сопротивляется глазу. Похоже, ошибся почтальон, сунул не в тот ящик. Лика едва не отложила письмо на подоконник, но еще раз всмотрелась в строку с именем адресата.

«Nora Nikolajewa». И в адресе отправителя — «Zürich». Подумать только!

— Ба, тебе письмо. Представляешь — из Швейцарии!

Нора никак не отреагировала. Лика вообще не была уверена, что та услышала, хотя бежевые накладки слухового аппарата были у старухи на месте. Девяносто пять лет. Лике все чаще казалось, что безвылазно сидящее в квартире человеческое существо уже не имеет никакого отношения к ее бабушке, да и вообще большую часть дня обитает в каком-то параллельном мире. Ладно, Нора порой бормотала что-то невнятное или, жестикулируя, разговаривала сама с собой. Ладно, зависала, не донеся ложку до рта. Ладно, вдруг вздрагивала, словно разбуженная ходом времени, и громко спрашивала, не пора ли Лике делать уроки, хотя школу Лика окончила без малого полтора десятка лет тому назад. Ладно, эти бесконечные лекарства, которые надо было выдавать Норе по расписанию, потому что сама она, разумеется, забывала об их приеме, как накрепко забывала и все остальное. Ладно даже, ее внезапные побеги, когда она еще могла перемещаться без ходунков, — и, возвращаясь с работы, Лика или мама могли обнаружить ее озадаченно кружащей на лестничной площадке или заблудившейся во дворе (дверь в квартиру, разумеется, оставалась нараспашку). А как-то раз, года два тому назад, Нора умудрилась упилить в парк за два квартала и Лика с мамой чуть с ума не сошли, а привел старуху назад добродушный алкаш, сам едва державшийся на ногах. Это, по крайней мере, было терпимо.

Страшнее всего становилось, когда Нора целиком возвращалась в реальность. Точнее, возвращался вместо нее кто-то другой, совсем не похожий на твердую и суховатую, но в общем, как помнилось, добрую и справедливую Ликину бабушку. В такие минуты Лика была готова верить в духов, в бесов, в потусторонних существ, злонамеренно подселяющихся в человеческое тело, потому что ее бабушкой этот кто-то, наблюдательный и чудовищно жестокий, быть просто не мог. «Уже, считай, разменяла четвертый десяток, а все при мамке сидишь, — произносила вдруг Нора, больно тыкая в Лику холодным заскорузлым пальцем. — Ну сиди дальше. Кому ты нужна, такая рохля». «Все молчишь, хоть бы рассказала чего. Ну молчи дальше. Немым нет в жизни счастья». «Зачем такие штаны надела? Задница у тебя слишком толстая для штанов. Вон, девчонки в телевизоре…»

«Ну а что вы хотите, — говорил, приходя, врач. — Деменция. Гибель нейронов. Распад личности. Ей сколько лет-то? Скажите спасибо, что не лежачая».

«Ну почему это так страшно?..» — шептала Лика, и ей никто не отвечал.

Вообще-то, Лика была хоть и молчунья, но не толстая и уж точно не рохля. Дипломированный инженер, специалист по строительству мостов и тоннелей. И квартира у нее своя имелась, «однушка», купленная не из надобности, а для престижа — вроде как положено в Ликином возрасте жить отдельно. И в Москве Лика полтора года жила, работала по приглашению, да вернулась обратно: не по ней оказалась охота за столичной жизнью, ни друзей себе не нашла, ни мужчины. Да и с бабушкой к тому времени стало так сложно, что мама одна не справлялась, а найти толковых сиделок в небольшом городке было трудно. Тех, что удалось сыскать, маразматичная старуха выжила, выдавила прочь. Кидала в них разные предметы, замахивалась ножницами, грозилась разбить голову — им или себе самой…

Лика осторожно открыла письмо. От зарубежного фонда? Что-нибудь насчет компенсации участнику Великой Отечественной войны? Когда-то бабушке приходили и такие письма. А еще у нее регулярно просили интервью, чем в детстве Лика гордилась. Интервью прекратились, когда разум Норы начал рассыпаться на осколки. А сколько журналистов когда-то приходило: из газет, с телевидения… Немного Нора им рассказывала — куда меньше, чем тем хотелось, но поняла это Лика, только когда уже институт оканчивала. К тому времени Нора начала заговариваться, и журналисты про нее постепенно забыли. Словно людская память о ее военных подвигах уходила во мрак вместе с ее собственной.

Письмо было рукописным. И на русском. От строк веяло некоторой неуклюжестью, словно сочинять письма да и вообще изъясняться на этом языке автору было непривычно:

«Здравствуйте, уважаемая Нора! Я надеюсь, что Вы или Ваши родственники прочтете это письмо. Я рад, что мне удалось найти Ваш адрес, это были долгие поиски. Я пишу Вам по просьбе моего деда. Он находится в клинике Dignitas в Цюрихе. Моего деда зовут Кристоф Венцель. Это и мое имя тоже. Мой дед парализован, он не может писать письма и плохо говорит. Ему очень важно получить от Вас ответ как можно скорее. Можно прислать его на мою электронную почту… или связаться со мной по номеру… или отправить сообщение на мой аккаунт в Facebook…»

Нахмурившись, Лика покосилась на Нору. Та дремала в кресле (остов в сморщенной крапчатой коже, уже больше предмет, нежели человек). Никогда Лике не приходилось слышать о таких бабушкиных знакомых. Заграницу Нора страсть как не любила, а все немецкое у нее было под запретом. «Чтоб я в своем доме не слышала собачьего языка!» — сказала Нора, когда первоклашке Лике надо было выбрать, какой язык учить — английский или немецкий, — и Лика выбрала английский.

«Перед смертью мой дед просит пощадить и простить его, если Вы сможете».

Лика опустила письмо на колени.

— Ба… — окликнула почти без надежды на ответ. — Ты знаешь, кто такой Кристоф Венцель?

Старуха резко подняла голову. Взгляд ее, пустой, но какой-то дикий, уткнулся в Лику почти ощутимо, подобно ледяному персту. Лика невольно сжалась: почему-то ей показалось, что Нора сейчас закричит на нее, истошно, надрывно, с силой гораздо большей, чем позволяли иссохшие старухины легкие.

«Просит пощадить его…»

Однако Нора уже поникла, вяло заозиралась и прошамкала:

— Телевизор… включи телевизор. Там «Поле чудес» сейчас начнется.

— Сегодня только вторник, ба. Не пятница, — разочарованно сказала Лика. — Далось тебе это «Поле чудес».

— Не пора ли тебе делать уроки?..

— Господи боже ты мой! — тихо провыла Лика, чувствуя сразу всю усталость последних лет. — Тебе лекарство пора принимать, ба.

Письмо она положила на крышку ноутбука. Бумажный прямоугольник в тяжелеющих сумерках налился почти фосфорической белизной и так и притягивал взгляд. Будто намеренно изо всех сил привлекал внимание. Придет мама со смены, надо будет посоветоваться, как и что ответить. Так и написать: извините, мол, но у бабушки глубокий маразм и никого из знакомых ни вспомнить, ни тем более простить она уже не сможет? Может, мама что-то слышала про Кристофа Венцеля?

Как этим же вечером выяснилось — нет, не слышала. Ни разу. Совершенно точно.

— Но что с письмом-то делать?

— А что хочешь. Можешь выбросить. У нас своих проблем хватает.

Перед сном Лика включила компьютер. В укромном мятном свете монитора снова развернула письмо. Вот, человек специально искал их адрес, каким-то немыслимым образом нашел, написал… Неудобно игнорировать. Да и любопытно.

«Просит пощадить и простить его, если Вы сможете…»

Чрезвычайно любопытно!

«Фейсбук». Указанный в письме профиль: Christoph Wenzel. Тридцать три года, судя по дате рождения. Вся личная информация на немецком, ни шиша не понятно. На обложке страницы заснеженные горы (синеватой белизной и вершинами-углами будто родственные странному письму), а на фото — далекая крошечная фигурка на фоне белых склонов.

Как могла, Лика вкратце объяснила ситуацию, отправила сообщение. И принялась ждать, листая доступные для просмотра фото на странице — горы, горы, горы… Ледники. Какие-то дырки во льду. Палатки. Группы улыбающихся людей.

Ответ так и не пришел. Ни этим вечером, ни следующим.

Будни — как куб затхлого квартирного воздуха: сколько ни проветривай, не уходит ощущение, что этим воздухом уже отдышали и он уже ни на что не годен. В первой половине дня за Норой приглядывала мама, во второй половине, ближе к вечеру, — Лика. Будни — как бесконечная манифестация долга.

В областном центре Лика еще несколько лет тому назад нашла через Интернет дом престарелых, выяснила все условия, но мама резко воспротивилась: «Ты что, совсем не любишь бабушку?! Это же наш долг! Меня ты потом так же сдашь в приют?»

Долг вообще определял всю жизнь семьи Николаевых. Руководствуясь им, Лика в какой-то момент начала целенаправленно искать спутника жизни, это было что-то вроде экзамена на женскую профпригодность. Дело в том, что бабушка родила ее маму в сорок лет, непонятно от кого; мама повторила этот путь, будучи помоложе, и Лика чувствовала себя обязанной разрушить странное проклятие женского одиночества, повисшее над их родом. Создать нормальную, полноценную семью. Как назло, Лика росла крупной, не особенно красивой, очень серьезной и очень молчаливой девочкой. Не помогло даже кокетливое имя Анжелика, данное мамой, видимо, в надежде на лучшую дочерину долю: Лика его ненавидела и переделала во что-то такое же холодное и неприступное, как бабушкино имя Нора.

К двадцати годам Лика окончательно растеряла детскую полноту, а к диплому вышла вполне ладной девушкой, но привыкла думать о себе как о большой и неуклюжей. Поэтому движения ее были скованные, а выражение лица — замкнутое. Сокурсники просили Лику помочь с курсовыми, коллеги — с работой, а больше ни в каком качестве ее не рассматривали. Лика не хотела сдаваться и, стесняясь непонятно кого, зарегистрировалась на сайте знакомств. Долгое время она там просто чистила личные сообщения от однообразных посланий типа «покажи сиськи». Потом познакомилась с благонамеренным мужчиной, желавшим обзавестись семьей, детьми, загородным домом и прочими радостями правильно сложившейся жизни. Он присылал чудовищно слащавые виртуальные открытки с сердечками и толстощекими младенцами, запакованными на манер подарков, уверяя, что подобный подарок Лике непременно сделает. Лика смиренно терпела это почему-то очень тягостное общение, проглатывая тошноту, будто выписанную невесть кем таблетку. Таблетку правильной жизни, «как у всех». Но на работу она шла с радостью несравнимо большей, нежели на первое свидание. В ресторане перекладывала с места на место столовые приборы и мучительно старалась поддержать разваливающийся разговор. Лика все знала о мостах, могла спроектировать любые узлы крепления, — но вот в жизни она мосты наводить не умела. Казалось, даже вкус еды отдавал нестерпимой скукой и неловкостью. От следующего свидания Лика отказалась по телефону, прибавив: «Извините, пожалуйста», на что получила сообщение: «Ну и пошла ты!..» Лика заблокировала отправителя. Подумала и удалила профиль на сайте знакомств. В конце концов, у нее хорошая работа, проживет как-нибудь.

«Вот будешь помирать, как я, — так даже скорую некому будет вызвать», — будто что-то почуяв, сказала по этому случаю Нора, а может, и не она вовсе, а та неведомая злая сущность, что подменяла Ликину бабушку в минуты ее нечастых возвращений из маразматической мглы. Кто-то однажды сказал, что родные люди — слишком близкая мишень. Нельзя промахнуться. А Нора, снайпер Великой Отечественной, вообще никогда не промахивалась.

«Тебе лекарства пора принимать, ба», — вздохнула тогда Лика.

Из Швейцарии ответили спустя неделю.

«Добрый день. Это Крис. Спасибо за то, что написали мне! Простите за опоздание с ответом, я был в важной экспедиции…»

Оказалось, Крис Венцель, внук того загадочного Кристофа Венцеля, — специалист, называющийся редким, даже на слух холодным и сверкающим словом «гляциолог». Ученый, изучающий лед. Крис прогнозировал сход лавин и вел наблюдение за таянием ледников в Альпах. Но об этом Лика узнала немного позже. Сначала ее просто оторопь взяла: совершенно незнакомый человек вот так запросто написал ей в личку «Фейсбука», что его девяностошестилетний дед ждет в клинике улаживания формальностей по поводу эвтаназии и все же очень надеется получить от Норы ответ, чтобы спокойно отойти в мир иной. Страшное слово «эвтаназия», упомянутое как бы между прочим, Лику шокировало.

Где-то далеко отсюда человек будет усыплен, как старый и больной домашний питомец. Причем по собственному желанию. И они ждут ответа — он и его внук.

Придя с работы домой, Лика заставила себя взять то, первое письмо, сесть рядом с бессмысленно глядящей в телевизор Норой, выключить динамики и громко, членораздельно прочитать письмо вслух. Разумеется, старуха никак не отреагировала. Даже головы не повернула. Будто загипнотизированная, следила за сменой картинок на экране:

— Звук… где звук? Сейчас Ельцин должен выступать…

— Господи, ба! Ельцин помер давно.

«Здравствуйте, Крис. Мне ужасно жаль, но моя бабушка действительно не сможет простить вашего деда. Я прочитала ей ваше письмо. Она ничего не вспомнила, потому что полностью потеряла контакт с реальностью. Быть может, вы просто скажете своему деду, что моя бабушка его простила? Так будет лучше всего».

Ответ был короткий: «Я не могу ему врать».

«Тогда давайте я возьму на себя ответственность и прощу вашего деда вместо моей бабушки. Буду вроде как ее заместителем. Я уверена, будь она в здравом уме, она бы так и сделала».

«Вы знаете эту историю?»

«Нет. Бабушка очень мало рассказывала о своем прошлом. Но наверняка там все можно простить».

«Это очень сложная история».

«Расскажите».

«Я попытаюсь».

Однако свой рассказ — много-много личных сообщений — Крис начал далеко не сразу. Сначала Лика не могла не полюбопытствовать, откуда швейцарец так хорошо знает ее родной язык. Оказалось — он русский по матери, эмигрантке во втором поколении, а по отцу — немец; родители погибли под лавиной, когда он был подростком. Простодушно похвастался, что читал Достоевского в оригинале. Лика и про экспедицию поинтересовалась, вот тогда и узнала о профессии Криса. Рассказала о своей. Отважилась спросить о деде — неужели для того нет иного пути, кроме как добровольно уйти из жизни? Нет. Он давно болен. О подробностях Лика спрашивать не решилась. На встречный вопрос, почему ее бабушка не в приюте для престарелых, написала, что в России так не принято.

С тех пор они стали регулярно обмениваться сообщениями, легкими, необязательными. Иногда вообще глупостями, вроде мемов из соцсетей. Порой фотографиями: синь и белизна швейцарских гор, в ответ — золото приволжских степей. Иногда на фотографиях попадались головокружительные швейцарские мосты. Лика смотрела на них в восхищении: она-то участвовала в куда более скромных проектах. Писала Крису о своей работе: например, о том, что она физически чувствует, когда расчеты произведены неверно, — воображаемое избыточное напряжение стальных балок отдается напряжением в мышцах. А Крис рассказывал ей о разновидностях ледников, о том, как по снежному профилю прогнозируют лавины, и о том, что из-за глобального потепления льды в Альпах тают со скоростью один кубический километр в год. Лика прикрывала глаза и представляла темно-голубую живую толщу идущей стеной воды, в которую превращаются белые альпийские вершины. Еще Крис написал, что отступающие ледники открывают самые темные тайны прошлого: пропавшие экспедиции, разбившиеся самолеты, тела несчастных одиночек — альпинистов или самоубийц…

Почему-то эта странная, лишенная любой пользы или смысла переписка казалась Лике невероятно увлекательной. Поначалу она вообще не задумывалась, как Крис выглядит (и даже в голову не приходило спросить, где он на групповых фотографиях) и есть ли у него своя семья, кроме деда, все еще ждавшего в клинике завершения каких-то бюрократических проволочек, которые, как Лика наивно считала раньше, не свойственны степенной Швейцарии. Затем однажды поймала себя на том, что рассматривает группу ученых в лыжных костюмах, пытаясь угадать, кто из них Крис. Глупо, но этот спокойный и бесхитростный человек, представленный в ее реальности лишь в виде цепочки сообщений на экране, ей все больше нравился. По-настоящему нравился. Очень глупо.

Тут Крис сообщил, что все документы его деда подготовлены. Пора рассказать ту давнюю историю — он чувствует себя обязанным сделать это. Даже если она покажется Лике невозможной. И пусть Лика решает, достойно ли все, что произошло тогда, прощения.

Читать оказалось трудно, но вовсе не оттого, что русский не был для рассказчика повседневным языком. Лике постоянно приходилось менять точку восприятия — будто забираться в зазеркалье — и мысленно накладывать прочитанное на то немногое, что рассказывала когда-то бабушка. Кое о чем оставалось только догадываться. Что Нора чувствовала тогда — это Лика могла лишь додумать, примеривая обстоятельства на себя. И в результате история, которую рассказывал Крис, пройдя через Ликино воображение, становилась отчасти ее собственной.

И с каждым новым сообщением словно отступал ледяной покров прошлого, открывая вещи, прежде глубоко скрытые…

2.

Враги прозвали ее die weiße Jungfrau — Белая Дева, и еще der weiße Tod — Белая Смерть. Каким образом в те времена, когда Интернет не могли вообразить даже самые смелые мечтатели, ее фотография оказалась за линией фронта? Да все просто: о ней писали в советских передовицах, а к немцам, разумеется, попадали советские газеты. Однополчане прилепили ей прозвище куда менее поэтичное — Ледяная Баба.

В конце 1942 года Нора Николаева приехала на передовую вместе с пополнением, в качестве санитарки, из далекой сибирской деревни. Война уже подчистую сожрала мужскую часть ее семьи: на фронте сгинул отец, три брата и дядья. Почти все они полегли под Москвой. Как сообщил командир части, где служил отец (письмо пришло в мае), тот погиб от снайперской пули во время контрнаступления: получил ранение в живот и долго мучился, умирая. Перед смертью все вспоминал о жене и дочери. Очень просил командира написать им.

Широкая в кости, фигуристая, с длинной льняной косой, рублеными скулами и упрямым лбом, Нора была настолько молчалива, что производила впечатление почти идиотическое, красноармейцы даже решили, что у девки что-то не в порядке с головой. И каково было всеобщее удивление, когда Нора вдруг громко, хрипловатым голосом, объявила, что не собирается быть санитаркой, а хочет быть снайпером. Говор у нее был карикатурно окающий. Кругом только посмеялись: «Ты хоть знаешь, за какой конец винтовку держать и чего с ней делать?» «Щи хлебать ей буду», — огрызнулась Нора. «Щи» она произносила как «шшы». Тогда кто-то из офицеров ради развлечения вручил ей винтовку и приказал привести трех пленных немецких солдат: «Ну, стреляй!» Все ожидали, что белобрысая деваха пустит сопли. Нора же, где-то к тому времени насобачившаяся обращаться с оружием, молча, спокойно и быстро сделала три выстрела подряд. Три выстрела — три трупа. Дома, в деревне, она резала кур и поросят, а тут что — даже не птица или скотина, а куда хуже. Фашисты — они ж не люди.

Фашистов Нора ненавидела так, что, казалось, кровь в жилах обращалась в кристаллы, прорастала холодными иглами сквозь сердце, бесчувственное с тех пор, как в большой осиротевшей избе она с матерью получила четыре похоронки подряд да то командирское письмо в придачу.

После полновесной минуты мертвой тишины офицер выдал глубокомысленное «мда-а» и в тот же день определил Нору в школу снайперов.

Талант Норы к снайперской стрельбе оказался воистину пугающим. Только дивиться оставалось и гадать, чья могущественная рука вложила в грудастую деревенскую девчонку такое, почти сверхъестественное, хладнокровие, какое редким мужчинам дается, такую сметливость и расчетливость, зоркость и точность.

После окончания снайперской школы (разумеется, с отличием) Нора, уже в качестве бойца, прибыла в расположение N-й стрелковой дивизии и в первые же дни уложила пятерых вражеских командиров. Прошло не слишком много времени, и слава о Норе докатилась до Москвы. Кто-то из фронтовых журналистов сделал фотографию: хмурая девушка с винтовкой в окопе, белая коса через плечо. Этот-то газетный снимок вместе со статьей и попал к немцам.

Всякая судьба могла ждать женщину на фронте: могла она стать и уважаемым боевым товарищем, и «походно-полевой женой», и женой настоящей, без дураков. Многие девушки влюблялись в однополчан, подавали рапорт о браке, хрупком, как человеческая жизнь на войне: любого из молодоженов могло не стать уже завтра. Нора не влюблялась никогда и подступиться к себе никому не позволяла. Стоило ей только презрительно глянуть удлиненными бледно-серыми глазами, бездушными, будто винтовочный прицел, как любого поклонника окорачивала враз. Так и стала Ледяной Бабой.

Работали снайперы обычно парой — один следит за целью, другой стреляет. Полгода напарницей Норы была смекалистая рыжая Анюта. Ее убили: вражеский снайпер засек блеск оптического прицела. Нору снабдили новым напарником — Ванькой Шуваловым, одногодком, но с виду почти мальчишкой, конопатым и ушастым, поначалу нерасторопным настолько, что Нора на него крепко, по-мужски ругалась и требовала у командования, чтобы к ней приставили кого-нибудь другого. Но затем сработались — и на «охоте», и вообще: Ванька оказался заботливым и притом совсем не навязчивым. Нора относилась к Ваньке снисходительно, как старшая к младшему, однако все чаще замечала, что ей хочется быть поласковей с парнем — и сдерживала себя, для чего ей порой требовалась вся ее ледяная выдержка.

Тем временем их дивизия была уже за Киевом: сорок третий год, декабрь. Посреди занесенных снегом сумрачных лесов, на освобожденном от немцев наполовину выгоревшем хуторе они с Ванькой получили задание. В этих местах, где вовсю идет наступление Красной армии, с недавних пор завелась у фрицев «кукушка». Снайпер то есть. Что ни день — находят убитых советских бойцов, званием не ниже лейтенанта, и убиты-то как — аккурат в висок или в лоб. Опытный снайпер, опасный. Вот его и надо уничтожить.

Чего только Нора с Ванькой ни придумывали, какие только засады ни устраивали. В конце концов соорудили отличную приманку: шагающее чучело в маскхалате и шапке; это чучело Ванька должен был вывести из-за заснеженных кустов в нужный момент. И когда чучело приподнялось — немец выстрелил, — а Нора выстрелила в ответ… Тишина. Но только Нора шевельнулась — пуля выбила щепы из березового ствола прямо возле ее щеки. Древесные занозы впились в кожу, хорошо в глаз не попали. Жив, значит, фриц! Невредимо и чучело… А вот Ванька лежал мертвый.

С неделю после того у Норы так тряслись руки, что она не могла выходить на задания. «Ты хоть поплачь, легче станет», — советовали девчонки-однополчане. Нора молчала. А когда дрожь в руках наконец унялась, начала мстить. Сутками лежала в засадах, убивала уже не просто с ненавистью — с яростью. Не только офицеров, а кого попало, лишь бы немцев, лишь бы побольше — даже желторотых пацанов из пополнения, даже поваров… Часто делала выстрелы-дуплеты: снимала офицера и сразу еще какого-нибудь подвернувшегося рядом фрица, любого, хоть зазевавшегося рядового.

Красная армия продвигалась в сторону Ровно. Немецкий снайпер, убивший Ваньку, так и кружил где-то поблизости, устраивал засады то тут, то там и явно охотился на Нору.

Однажды солдаты притащили связанного «языка», и у того в кармане обнаружилась немецкая газетенка, в которой рассказывалось, что на Украине, приближая победу рейха, воюет молодой, но уже прославленный снайпер Кристоф Венцель, впервые отличившийся в битве под Москвой, у него на счету почти полтысячи бойцов противника (против Нориных двухсот фашистов). Отличившийся под Москвой. Подробность, вряд ли имевшая какое-то значение, однако же Нора ее, разумеется, накрепко запомнила. Имелась фотография: длинноносый, нагло лыбящийся фриц с бритыми висками и лохматым чубом. Вообще-то, улыбка у него была самая обыкновенная, однако Норе она показалась неимоверно мерзопакостной. Нора сразу поняла: Венцель и есть здешняя «кукушка». Конечно, едва ли он был именно тем, кто застрелил Нориного отца, — ведь сколько еще, кроме него, под Москвой воевало снайперов. Но это точно он убил Ваньку. Его отточенную манеру профессионала Нора ощущала всем своим существом, подобно прикосновению ледяного острия.

У каждого опытного стрелка есть свой почерк. Венцель, как многие немецкие снайперы, работал один; не клевал на ловушки и чуял засады; хорошо распознавал, где чучело, а где человек; бил почти без промаха; никогда не отступал заячьими перебежками, а терпеливо прятался в укрытии. В полной мере изучив его стиль, Нора снова открыла охоту на него, только отныне она и сама была одиночкой.

Теперь она сидела в засаде по несколько суток подряд. В любую погоду окапывалась в снегу и в грязи, ждала — и, день за днем проводя в полнейшем молчании, казалось, вообще забыла человеческую речь. Нора знала, что Венцель где-то поблизости — а тот знал, что где-то рядом она. Иногда немец, словно издеваясь, убивал кого-нибудь из однополчан Норы совсем неподалеку, и Нора издевалась в ответ: обязательно снимала парочку фрицев и тут же уходила в другое укрытие. Это был обмен выпадами. Каждый выпад — чья-то оборванная жизнь. Но и для одного, и для другой чужие жизни давно стали лишь зарубками на винтовке.

Нора сделала очередное чучело, загодя ночью притащила его на позицию, чтобы уловить момент и потянуть за веревку, как будто по снегу ползет человек. Это не сработало. Зато прямо над головой Норы чиркнула пуля, когда она, уже в глубоких сумерках, покидала позицию.

Ненависть к Кристофу Венцелю превратилась у Норы в истинную страсть, порой в груди болело так, будто в сердце лежал жгуче-холодный и острый кусок льда. Гибель отца Нора с яростной уверенностью тоже записала на счет Венцеля. Так было проще: у ее горя наконец появился исход, а у нее самой — цель. Она всегда носила с собой обрывок газеты с фотографией немецкого снайпера и часто представляла, как целится в его ухмыляющуюся рожу, чтобы выстрелить прямо промеж глаз. Каждый день просыпалась с мыслью об этом человеке, жила этой сумасшедшей ненавистью так, как иные живут сумасшедшей любовью.

Красная армия продвигалась на запад, начались февральские оттепели, распутица, а еще пошли болота. Зная о том, что немцы обычно не ждут удара со стороны болот, командование проводило солдат и технику по гатям через топь.

Здесь Венцель снова дал о себе знать, да еще как! Укладывал по несколько советских бойцов каждый день. Нора решила для себя, что не вернется с «охоты», покуда не застрелит проклятого фашиста. Готовилась она как никогда тщательно, изучила местность, уже зная, что Венцель предпочитает самые неожиданные и, на первый взгляд, неудобные для позиции места. И мглистым утром отправилась на свою, с ночи подготовленную.

Тягучие привычные часы выжидания, стылая промозглая тишина. Минули сутки, пошли вторые. В какой-то момент Нора поняла, что Венцель отступает. Прежде ему это было несвойственно. Нервы не выдержали или здоровье фрица подвело? Вот, кажется, качнулась ветка. Вот еще, дальше… И Нора, забыв об осторожности, предвкушая победу, двинулась вперед, держа в уме карту местности, загоняя фашиста в самую глухую топь. А места здесь были на редкость дикие, нехоженые, и, видимо, какие-то руды залегали на глубине, потому что компас показывал не на север, а черт знает куда; к тому же из-за сильной оттепели над болотами расстилался такой густой туман, что порой вытянутую вперед собственную руку едва можно было разглядеть.

Среди клочьев тумана Норе показалось, будто немец мелькнул в дальних кустах, и она несколько раз выстрелила. Дальше была тишина столь долгая, что Нора уже решила — все, капут фрицу. И почему-то ощутила не радость, а лишь огромную пустоту кругом и в себе. Только и было у Норы, что ее ненависть-страсть, и что она будет делать без нее, чем жить?..

Добравшись до кустов, Нора ничего не нашла — лишь крупные кочки с жухлой травой, будто лохматые головы вмерзших в лед мертвецов. И следы на остатках растаявшего снега. Ушел, гад!

Туман тем временем снова сгустился. Ничего, она подождет, когда видимость станет получше, переместится на другую позицию, выследит эту хитрую тварь и влепит пулю, точно как представляла, прямо между глаз…

В поредевшем тумане Нора осторожно двинулась вроде бы назад, но вдруг обнаружила себя в незнакомом месте: кочки больше и выше, гнилые поваленные деревья, а еще слепые серые окна затянутой подтаявшим льдом воды. Нора чертыхнулась. Заблудилась, это же надо! Попыталась выйти на прежнее место — и заплутала еще больше. И снова все кругом заволокла сумеречно-белесая пелена тумана. Беспомощно озираясь, Нора переступила с ненадежной кочки на другую, пошире. Нога соскользнула, Нора взмахнула руками и с тонко-стеклянным треском льда провалилась по самые плечи. Винтовка куда-то делась, ноги прочно увязли в трясине. Нора шевельнулась, ища, за что ухватиться, но под руками лишь хрустел, раня краями, хрупкий лед, а трясина не отпускала, затягивала все глубже. Обжигающе-холодная вода полилась за шиворот.

Нора беззвучно заплакала, роняя слезы в черную воду. Такая глупая смерть! Нарочно не придумаешь…

И тут из тумана прямо перед ней выступил человек, похожий на болотного призрака. Он был мокрый насквозь, перемазан в грязи и тине по самые уши, на голове снайперская каска — с маскировочной сеткой и остатками каких-то веток в ней, которые торчали, как рога. Винтовки у него тоже не было. Он стоял, опираясь на длинную сучковатую палку, и смотрел на Нору невозможно холодными голубыми глазами, ярко выделявшимися на перемазанном грязью длинноносом лице.

А Нора молча смотрела на него. Сейчас Кристоф Венцель увидит, как она будет умирать. Долго, муторно, захлебываясь, пуская пузыри. Но лучше такая смерть, чем немецкий плен. Нора слышала, что фашисты творят с русскими девушками-снайперами, как жестоко над ними издеваются, прежде чем убить.

Тянулись минуты. Нора старалась почти не дышать, словно это могло замедлить погружение в топкую бездну. А Венцель все смотрел, смотрел… И вдруг резко протянул ей палку. Рукой можно было дотянуться.

Нора дернулась назад и сразу провалилась до подбородка. Помотала головой: нет. Лучше смерть сейчас, чем пытки во вражеском плену. Однако немец молчаливо и настойчиво совал ей жердь — и за Нору все решило ее тело, которое очень хотело жить. Рука вцепилась в палку столь судорожной хваткой, что когда Венцель, упираясь и скалясь, выволок Нору из топи, она долго не могла разжать болезненно сведенные судорогой пальцы. А едва выпустила палку, первым делом схватилась за пистолет. Гранаты, конечно, намокли, но, может, хоть «ТТ» не подведет…

Немец мгновенно наставил на Нору вымазанный в грязи «парабеллум». И так они стояли, взяв друг друга на мушку, в сером коконе тумана, пока у обоих не начали подрагивать от усталости руки. Нора первая вдавила спусковой крючок, но грязный и мокрый пистолет дал осечку. То же произошло у немца. Еще мгновение они смотрели на бесполезное оружие в руках друг друга, и внезапно оба начали дико, истерически хохотать. Похоже, сработал какой-то внутренний механизм, спасающий перегруженную психику. Они просто выли от хохота, почти одновременно упали на колени и все хохотали — до слез, до икоты и боли в животе.

Опустошенная истерикой, Нора с трудом выговорила:

— Ты зачем… зачем меня спас, сволочь?

Венцель серьезно ответил на ломаном русском:

— Кароший снайпер не дольшен так умирать.

— А как должен? В ваших пыточных застенках? Только подойди — глотку перегрызу!

Что делать дальше, Нора не знала. Немец сидел напротив и нападать явно не собирался. Да и она… Чем ей убивать мужчину на голову выше нее? И как — после… вот такого?

Мокрая одежда начала леденеть, тело немело от холода. Нора плелась из последних сил по кочкам куда глаза глядят. Немец шел следом — другой дороги просто не было. Она то и дело отгоняла его, как собаку:

— Пошел вон!

Выбравшись на сухой островок, решила развести огонь, а то так и околеть недолго. Почти падая от усталости, принялась искать пригодный для костра валежник. Немец занялся тем же, она на него замахивалась:

— Да отойди ты, сволочь!

Оказалось, что спички промокли, и у Норы не осталось сил даже выругаться. Немец смотрел на нее издали. В конце концов подошел и достал тускло блеснувшую зажигалку. Развел костер. Нора подползла с другой стороны, глядя в землю, в сторону — да куда угодно, только не на Венцеля. Так они долго сидели, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком, пытаясь просушить мокрую одежду, с трудом выныривая из трясины сна и тогда дико косясь друг на друга: а вдруг, если уснешь, тот, другой, убьет тебя?

По болотам они скитались несколько дней.

Первые сутки молчали, совсем не спали, на ходу жевали каждый свой паек. Держали дистанцию в несколько метров. Но когда от недосыпания оба стали падать, то все так же молча подползли друг к другу на четвереньках по грязи, приткнулись, заворачиваясь, путая свой и чужой маскхалаты, и сразу провалились в сон — уже не люди, а просто теплокровные животные, которых природа гонит спать в общей куче тел, чтобы не замерзнуть насмерть.

На вторые сутки начали разговаривать, по-прежнему почти не глядя друг на друга. У Норы заканчивалась вода во фляге, у немца — сухой паек. У следующего костра сидели уже рядом, тесно прижавшись друг к другу, и сипло обсуждали, как будут растягивать жалкие остатки еды и воды. Растопить бы снег, но снега почти не было, растаял; всюду грязь, и кочки, и черные остовы деревьев, и гиблая гнилая вода под тонким льдом.

На третьи сутки едва брели, поддерживая друг друга, и задавали друг другу вопросы. И отвечали честно, как на последней исповеди. Никогда прежде молчаливая Нора не разговаривала с кем-то по душам (и конечно, она не могла знать, что никогда раньше этого не делал и обычно немногословный Венцель). Нора признавалась, что ей нравилось убивать из мести — даже не столько ради победы, сколько ради личного темного торжества. Венцель признавался, что ему нравилось убивать из спортивного интереса — не ради имперских амбиций, а просто брать на мушку и стрелять.

Никому до этого Нора не рассказывала столько о себе. О четырех похоронках в течение месяца, одна за другой. Об отце, которого любила тихой, глубокой любовью и который умер от кровотечения в разорванных пулей внутренностях. О Ваньке. О том, с каким хищным злорадством убивала немецких мальчишек из пополнения: отстреливать этих раззяв, фашистский молодняк, было легко — будто сорняки на огороде выпалывать. Никому прежде Венцель не признавался, что в самом начале войны ушел из пулеметчиков в снайперы просто потому, что выживаемость среди снайперов была выше. Ни с кем прежде не делился, что при атаках вражеской пехоты всегда применял особенно жестокую, придуманную им самим тактику: пережидал несколько линий атакующих и стрелял в солдат, наступавших позади, причем целился именно в живот — чтобы пронзительные крики раненых за спиной подорвали боевой дух тех советских бойцов, что наступали первыми.

Услышав все это, Нора совершенно не удивилась:

— Ты его убил, сволочь. Я знала.

Немец посмотрел на нее. Явно хотел что-то сказать, уже открыл рот, но промолчал. Откуда он мог знать, кого тогда убил. И сколько убил. Много. Подобные попадания даже не входят в снайперский счет…

Наконец-то они не таясь рассматривали друг друга. В глубокой тени всего услышанного, всепринимающе, внимательно, ни на миг не отводя взглядов. С каким-то бездонным топким ужасом Нора вдруг поняла, что Кристоф Венцель — обычный, мало того — видный парень: плечистый, с удлиненными, как у нее, глазами, только не серого, а голубого льда, и с пшенично-русым чубом. Будь он русским, девки в ее родной деревне за него наверняка передрались бы. Венцель с таким же странным испугом разглядывал ее — и думал примерно о том же самом. И еще Нора поняла, что впервые видит перед собой человеческое существо, абсолютно равное ей по внутренней сути, с тем же льдом и азартом в крови, словно мужскую свою ипостась, сработанную настолько ей по мерке, что бездной разверзалось понимание: с миром, где два настолько похожих человека вынуждены друг друга убивать, что-то катастрофически не так.

На четвертые сутки обоих взял жар и озноб. Обняв друг друга, они ковыляли куда-то, уже не чувствуя направления, и вместе упали в тростник.

— Слышь, сволочь, мы что, умираем? — с трудом выговорила Нора сухими горячечными губами, глядя в глаза напротив, ловя чужое лихорадочное дыхание.

— Du wirst nicht sterben, — прошептал Венцель. — Ти не будешь умирать. Ти будешь жить долго.

Вдруг он сжал ее голову в грязных ладонях и принялся целовать. Это было настолько безумно, настолько чудовищно — и так искренне, так беззащитно, каждое прикосновение к губам — будто к открытой ране, что Нора зашлась слезами, никогда бы в жизни она не подумала, что способна так плакать. Ее раньше никто не целовал. Ее и потом, за всю вековую жизнь, никто так не целовал — словно тысячи прожитых жизней и смертей за миг, когда по всему телу проходит судорога и зубам больно от силы поцелуя.

Именно тогда она и услышала шум моторов неподалеку. Ничего не соображая, поднялась, едва высвободившись из объятий немца. Тот тоже поднялся, в глазах его плескалась та же безумная пустота, что в ее собственных.

— Кажись, выбрались, сволочь, — с сумасшедшей улыбкой сказала Венцелю Нора.

И тут до нее дошло, кому и что она говорит.

Еще несколько шагов вместе, рядом, — и Нора изо всех сил, с самой донной горькой яростью толкнула Венцеля с кочек на лед с темным оком полыньи. Немец провалился по плечи, в точности как Нора несколько дней тому назад. Тяжелая длинная палка, на которую они вместе опирались, валялась на кочках. Нора подняла ее. Венцель протянул правую руку, словно она еще могла его вытащить после того, как сама же толкнула. Нора со всего размаху ударила Венцеля палкой по вытянутым пальцам. Судя по его болезненной гримасе, пару пальцев то ли вывихнула, то ли сломала…

Венцель что-то сказал по-немецки. Норе, немецкого не знавшей, даже перевода не понадобилось, чтобы понять его.

— В упор не промахнешься, верно? — вот что сказал ей Венцель.

Нора молча отвернулась и пошла прочь, дрожа от озноба и накрывшей ее слабости. Никаких целей у нее больше не было.

Дальше ее жизнь покатилась своим чередом. Нора вышла на относительно сухой перешеек, по которому болота преодолевали советские танки. Попала в госпиталь с воспалением легких. А еще, видимо от холода, у нее так воспалились суставы пальцев, особенно на правой руке, что больше она уже не смогла выходить на задания: палец не давил на спусковой крючок.

В ту промозглую фронтовую зиму она словно прокляла сама себя — настолько вымороженной, бесстрастной, выхолощенной оказалась вся ее дальнейшая жизнь. Но была эта жизнь долгой-долгой, как ей и обещали.

3.

«Я уверена, моя бабушка простила его давным-давно, — написала Лика в окошке сообщения. — Если бы она была здорова, то наверняка бы обрадовалась, узнав, что он тогда выжил. Я бы на ее месте точно обрадовалась».

«А вы сами его простили бы? За то, что было под Москвой? — спросил Крис. — Не ваша бабушка, а вы».

«Честно? Я бы простила еще тогда, когда он протянул палку. Ну… наверное».

«Вы не уверены?»

«Не знаю. Я не могу судить. У меня нет ни отца, ни братьев.
И вообще… Слушайте, он стольких людей убил!»

«Ваша бабушка тоже».

«Да… Это все война».

Крис надолго замолчал. Наверняка тот, другой Кристоф Венцель был хорошим дедом. И хорошим снайпером. Врагом. Убийцей, намеренно и расчетливо стрелявшим из укрытия солдатам в живот. Самым что ни на есть настоящим фашистом.

Лика подошла к Норе, села рядом. За окном медлительный провинциальный день наконец дал течь, нехотя накренился, ловя отблески заката, и теперь тонул в вечерних сумерках. Тишина в квартире определенно была как-то связана с ходом времени: Лика почти физически ощущала, как эти две субстанции, тишина и время, смешиваясь, пылью оседают вокруг. Старуха молча смотрела бессмысленными слезящимися глазами в какие-то свои внутренние глубины. Теперь Лика знала: там было то, что неотрывно притягивало взгляд.

В последние дни Нора вела себя тише, не злобствовала, — а может, это Лика стала сильнее, ее больше не обижали старухины маразматические выпады. Будто история, рассказанная Крисом, отворила какие-то двери в ней самой, оттуда пошел свет и воздух, и стали уже не важны чужие слова, пусть даже самые обидные.

«Добрый день, Крис! Я тут подумала… Наверное, я — мы — не имеем права осуждать. Не мы прошли через все это. Но у нас есть право прощать. Честно — я бы его простила. Потому что он спас и не ударил в спину».

Крис ответил только через три дня. Написал, что его деда вчера кремировали. Дозы смертельных препаратов не понадобилось: Кристоф Венцель умер ночью сам. Крис не то что не успел показать старику Ликины сообщения на экране смартфона — даже не смог с ним попрощаться.

Еще через день Крис написал, что в скором времени, возможно, прилетит в Москву на научную конференцию. И после этого замолчал. Очень надолго.

Скорее всего — при мысли об этом Лика внутренне встряхивалась от глупейшей, острейшей, до ужаса настоящей и такой неуместной обиды, — замолчал вообще. Насовсем.

Отступивший ледник забвения, пядь обнажившейся земли, останки давнего, пережитого, но не отжившего… Что делать с рассказанной швейцарцем историей? А что вообще с ними делают, с такими вот историями из прошлого?

А что хочешь. Можешь просто забыть. Своих проблем не хватает?

Спустя два месяца рано утром Лику разбудил короткий сигнал смартфона. Она взяла мобильник с тумбочки и, протирая глаза, прочитала новое сообщение:

«Доброе утро, Ангелика. Вчера я прилетел из Москвы в Самару. Я только что приехал из Самары на ужасном поезде, который называется “электричка”. В нем совсем нет туалетов!!! Как это вообще возможно? Не понимаю. Сейчас я стою на вокзале. Я жду вас здесь, потому что не знаю, куда идти».

Никогда в жизни Лика не собиралась так быстро. Только натянула джинсы и свитер, волосы причесывать не стала, и они, необычно светлого льняного оттенка, так и остались рассыпанными по плечам.

На вокзале Лика узнала его сразу. Долговязый, в пестрой, как у подростка, курточке и подвернутых выше лодыжек джинсах песочного цвета, с легкомысленного вида оранжевым рюкзаком за плечами, он с любопытством вертел головой по сторонам и резко выделялся среди садоводов с тележками и торговцев вяленой рыбой. Смешной иностранец, немного нелепый, как и полагается ученому. Вот заметил ее, помахал рукой. У него были пшеничные волосы, длинный нос и ярко-голубые глаза, выделявшиеся на смуглом от горного загара лице.

Лика шла к нему через толпу и уже сейчас понимала: вот человек, скроенный ей точно по мерке, с которым будет легко, и весело, и спокойно.

Что делают с историями из прошлого?

Читают и перечитывают, как пролог к собственной.