Влас и Славка
Влас и Славка
1
Это фамилия была такая: Влас. Сам он давно устал объяснять: не имя — фамилия!
— Иван я! Иван Фёдорович Влас!
После сбивчивых и всегда нервных объяснений, ещё больше сутулясь, он всегда куда-то уходил, словно пытаясь спрятаться от всех, а заодно и от себя. Сутулость Власа не портила: 187 сантиметров росту, как-никак! Да и накачан Влас был здоровски, не какая-то жердь с погонами.
Влас был сутулый, серьёзный. А Славка была нежная и неверная.
Славка — тут и придумывать ничего не надо было — уменьшительное от Владиславы. Славка жила для того, чтобы все на неё смотрели и восхищались: и лицо, и волосы, и грудь, и всё, что ниже — это вам не картинка в Интернете! Всё живое, справное, тёп-лое!
Славку тянуло к России. Власа — разворачивало к укропам.
— Не укропы — «укростопы»! Вот тебе «укростопчик», вот, — смеясь, подставляла щёку правую, а потом и левую жениху своему Славка.
Влас сердился, но в щёки, а потом и в губы, а потом в завитки волос Славку при всех целовал.
Что Славка нежная, но неверная — это сказал не Влас. Это походя обронила дальняя родственница и соседка, троюродная Власова тётка — Груша Арбузовна. По-настоящему она была Аграфена Аргуновна, но Арбузовна ей нравилось куда больше.
— Чёй-то она у тебя на всех зыркает, всех глазами вылизывает? Обманет она тебя, Иван, в самый неподходящий момент — возьмёт и обманет.
Хоть тётка и звала его благородно Иваном, — Влас ей про Славку не верил. Ну, может, и верил, но не так чтобы до конца. Как говорится, — почти, да не совсем.
А тётка Груша вела и вела своё:
— Вот я тебе историйку сейчас расскажу. Жила ещё при Советах в Дебальцеве одна — цыганка, не цыганка, — а тоже малоросла така и чернява чертовочка. Твоя хоть и не чернява, а росточком, сам знаешь, не вышла …
Влас, отмахиваясь, уходил, переживал слова Грушины в одиночестве.
А Славка… Про тёткины россказни ей было известно, но она знай только пофыркивала, знай — губки смешливо поджимала.
— Это правда: я тебе до плеча достаю только, зато уж как подпрыгну, уж как обхвачу тебя руками и ногами… Ух, Власий, ух, мученичек ты мой счастливый! Ух, и заживём с тобой мы после войны.
Совсем не плохо, а даже скорей хорошо жили они и теперь: жили уже около года. И не как жених с невестой, как муж с женой. Славка придумала и сына приёмного из приюта взять: «пока воюем, своих заводить страшновато, а если живая душа дома ждать будет — так и всё остальное наладится».
С преогромным трудом, а всё-таки Лёвочку приютского им отдали.
Сперва с приёмным сыном возились сами. Потом стало не до него: сперва город полукольцом окружило горе, а потом горе ещё и взорвалось, и так остро-летучими осколками и осталось висеть над домами.
Теперь ни Влас, ни Славка часами разговаривать с сыном уже не могли. А сидеть и говорить нужно было обязательно: вот уже скоро Лёвочке четыре года, а говорит он мало, почти не смеётся, даже в игрушки играет неохотно.
Лёвочке взяли няньку. Потом другую. Потом от нянек отказались и попробовали по очереди сидеть с ним дома сами: Арбузовне не доверяли, других родственников поблизости не было.
Однако, несмотря на суматоху, взрывы и большие перерывы в родительском внимании, Лёвочка постепенно и разговаривать, и предметы различать стал куда как лучше.
Оно бы и всё остальное терпеть было можно, а только стали смущать Власову душу частые Славкины — неизвестно куда — отлучки. А ещё больше его толстый Халял смущал.
Халял в ополчении не состоял, но вокруг передовой всё время тёрся: то одно привезёт бойцам, то другое. Одно слово, — подносила. А Халялом его прозвали, потому как, привозя бойцам ополчения пищу или что другое, он это слово часто, а в иные дни просто-таки без конца, повторял.
Вот на этого-то Халяла Славка в последние две-три недели — так Власу, во всяком случае, мнилось — засматриваться и стала.
2
Распахнув правую дверцу облупленной белой «Таврии», Влас выставил на асфальт ногу в шнурованном высоком ботинке, потом, правой рукой, аккуратно выложил на крышу автомат и лишь после, сильно согнувшись, вылез из машины сам.
Двое суток он не был дома, за это время накипели и злость, и ревность…
За эти двое суток Влас раз шесть, несмотря на строжайший запрет командования, Славке звонил. Та ответила только раз.
Как-то непривычно сдержанно, даже отстранённо ответила.
Влас ярился, Влас чертыхался, Влас перестал соблюдать первейшее правило бойца: не выставляться!
Вылезши из «Таврии», он подбросил АКМ в руке и грозно глянул на собственные завешенные тюлью окна.
— Ты это, Влас… Кончай психовать.
— Молчи, Коминар.
Болгарин Коминаров, непосредственный командир, после нескольких суток боевого дежурства смертельно уставший, всё ж таки увязался за Власом. И не просто увязался — вцепился намертво. Знал: сегодня Влас будет разбираться со Славкой!
Изящный Коминаров шёл чуть позади и поглядывал на свои требующие ремонта полуботинки фирмы IMAC.
Разбираться, на взгляд болгарина, было незачем: Славка была как та птица-зарянка или даже как быстрая и румяная летняя заря. Приезжала с термосами на позиции — все любовались. Уезжала с позиций — любовались ещё сильней. А что поигрывает бёдрами и по сторонам поглядывает — так пройдёт это.
Очочки Коминарова остро взблёскивали, неловкая улыбка, никогда не появлявшаяся в бою или до него, блуждала по лицу как бледноватый солнечный зайчик. Коминаров жил здесь же рядом, в Макеевке, уже восемнадцать лет и никуда из этих мест уезжать не собирался.
Болгарин остановился.
— …ты это, Влас, особо не задерживайся. Я тебя часок в машине подожду. Нам сегодня ещё до Горловки добираться.
— Знаю, — буркнул Влас и, зажав автомат под мышкой, достал из глубокого кармана коробку-цилиндр с апельсиновыми дольками.
3
Халял, конечно, никаким подносилой отродясь не был. Звали его Абдураим Пшеничников, и работал он с ополченцами не за страх, а за совесть.
Слова такого «совесть» он у себя в Бишкеке никогда раньше не слышал, а здесь полюбил и само слово, и всё, что оно для человека обозначает. Даже про себя это слово стал произносить в последние дни почти так же часто, как и слово «халял».
Тем, что его окликали не по имени, а как настоящего ополченца — позывным, Абдураим Пшеничников сильно гордился. Да и как было не гордиться! Халял, халяль — это ведь всё то хорошее, что разрешено в исламе. Значит, и здесь, в праведной войне — а Халял сразу и навсегда посчитал защиту своих домов и жён делом праведным, — значит и позывной, который Абдураиму пока никто официально не присваивал, пришёлся к месту!
Закончив дела на рынке, Халял подумал про Славку. Он знал: думать про чужих жён нехорошо, но всё равно думал, успокаивая себя тем, что думает про неё как про добрую женщину, усыновившую не совсем здорового ребёнка.
— Ты свободен до завтра, — сказал ему Мурза-хан, тоже как-то быстро в Донецке прижившийся, — завтра в пять утра жду тебя полным благих помыслов и здоровым.
Халял сдержанно поклонился и поехал на Университетскую улицу в магазин игрушек.
4
Славки дома не было.
«Так ведь договорились же!»
Новая пугливая пожилая нянька, родом откуда-то из-под Каховки, нянька, которую Славка наняла, несмотря на сопротивление Власа три дня назад, косясь на Власов АКМ, что-то тихо бормотала.
— Где мама, сынок? — обнимая Лёвочку, шепотом спросил Влас.
— Не зна… Не зна… Уэха-а…
«Сам знаю, где она! Ну, погодь у меня, ну, погодь!»
Он сунул няньке лимонные дольки, дал денег на два дня и, не заходя даже в уборную, выскочив через чёрный ход, чтобы не попадаться на глаза Коминарову, поехал на рынок.
На рынке Халяла не было. Тогда он поехал в контору «Заготсырья» к Славкиной подруге Лидочке.
Лидочка тоже ничего не знала…
Халяла он застукал на выходе из универсама. Тот явно куда-то спешил, но проявил уважение, спешку прекратил.
— Я Абдураим, а ты Иван, — негромко ответил Халял на Власовы крики и угрозы. — Я тебя никогда не обижу. Чужую жену себе не возьму. Сейчас еду по делу. Вот возьми — это тигр. Такие водились в долинах Кыргызстана тысячу лет назад. Отдай своему сыну. А жена твоя тебя любит. Просто задумала она что-то…
Влас снова вернулся домой, и тут у самого порога его перехватил Коминаров.
— Срочно! Едем! На Ясиноватую танки прут!
— В уборную схожу только.
5
Небольшая задержка на блокпосту у Ясиноватой чуть не стоила им жизни. Но проскочили.
Оглядываясь назад, Влас видел дымящиеся обломки моста. Что там на бетоне горело — трудно было понять, наверное, запрещёнными снарядами били. Мост обрушился так, что проезжать мимо него могла только одна машина и только в одну сторону. Было похоже, что тут просто организовали ловушку. Пока вроде снайперы по узкому проходу меж руинами моста не били. «А будут, будут бить…»
— Ты, Коминар, гони быстрей, а то как бы поздно не было, — знакомый старлей на посту, приятный, с юмором парень, сейчас скривился, как от зубной боли, — что-то не так сегодня пошло, одна непруха.
Коминаров рванул с места облупленную «Таврию».
Пока добирались — обстрел с северо-запада только усилился: били из гаубиц и миномётов. Правда, в последние дни так было всегда: чем темней ночь, тем сильней огонь.
6
За три часа до этого Славка сошла с автобуса и дальше добиралась уже пешком.
А ещё раньше, ровно в двенадцать дня, входила она под арку одного из каменных, старой постройки домов, почти рядом с пятнадцатитонным, черно-серым, водвинутым в чугунную рамку Бохумским колоколом.
По окружности колокола вилась благочестивая надпись на немецком языке. Славка на миг приостановилась и, как повелось в этих местах, загадала близ колокола желание. Ей хотелось, чтобы колокол загудел или хоть звякнул в ответ. Но копия колокола, отлитого в немецком городе Бохуме мастером Якобом Майером в 1851 году, никаких звуков не издавала.
Тут же Славка почувствовала: на лицо её ползёт хмурь и, заставив себя широко улыбнуться, вошла под арку.
Встретили её вежливо, но прохладновато.
— Нам, конечно, женщины-бойцы нужны. Ещё как! И репутация у вашего… — лысачок в камуфляже глянул печально в бумаги, — у вашего… гммм… жениха отменная. Но я ведь знаю, мне по должности это знать положено…
— Никаких но. Я на лету птице в зрачок попадаю. Я же чемпионка Украины, забыли, что ли? Хотите, покажу?
Славка кивнула на нерасстёгнутую кобуру, лежавшую на столе у лысачка, резко взяла влево, обошла стол и, вплотную подступив к окну, распахнула его.
Запах догнивающей во дворах зимы, но с ним вместе и запах весенний, свежепочечный, лепестковый, несколькими струйками проник в окно. Запах этот сразу отогнал уже поднадоевший аромат собственной Славкиной, горьковато-сладкой терракотовой помады.
Новому запаху Славка слегка улыбнулась.
— Слыхал я про ваше мастерство. Но ведь у вас, кажется… приёмный сын?
— Послезавтра из Черкасс приезжает моя двоюродная сестра, она нам поможет. Не заставляйте же меня, Аркадий Петрович, применять запрещённые приёмы.
— Хорошо, хорошо, уговорили, — улыбнулся на слова «запрещенные приёмы» лысачок Аркадий.
Печаль и усталость стали пластами с лица его отслояться, опадать и скоро пропали совсем. Лысачок подобрался, сжал губы, прищёлкнул пальцами:
— А тогда заполните-ка, Владислава Ильинишна, нам один бланк, да уж и на заявлении своём число поставьте, числа-то на нём как раз и не хватает, — как-то уже совсем беспечно и по-молодому сказал Аркадий.
Славка быстро поставила число: 29.03.16 и стала заполнять чистый, но почему-то слегка пожелтевший бланк.
7
Сегодня Халял вёз еду-питьё ополченцам на собственный страх и риск.
Ещё вчера ему это делать запретили. Какое-то недопонимание между военным начальством и гражданским населением вспыхнуло, потом снова угасло… Но результатом недопонимания стал запрет на посещение гражданскими лицами военных позиций и даже приближение к ним ближе, чем на 500 метров. Так, во всяком случае, сказали Халялу вчера на посту.
Поэтому сегодня, выйдя из машины, он лучший пакет с поклоном развернул и показал охранявшим пост:
— Хорошая еда, хорошее питьё в термосах. — Халял отвинтил крышку одного из термосов, заполнил её до краёв, дал попробовать ополченцу компот из лайма с мятой и чабрецом.
— Ладно, проезжай, — сказал костлявый ополченец, с каким-то прозрачным, как у вяленой чехони лицом, — но если тебя покалечат: скажешь, что сам с востока, со стороны лесного террикона, проскочил.
— Спасибо тебе, уважаемый, доброе дело ты -сделал.
На зелёном «Москвиче»-каблучке Халял миновал ещё один поворот пустынной дороги, загнал «каблучок» меж двух толстых акаций и дальше пошёл уже пешком.
Вдалеке серо громоздились мешки с песком, ка-кие-то другие укрепления тоже были смутно видны.
Сначала казалось: передовая близко, но темнота-хитрюга, как всегда, обманула, и простодушный Халял вскоре понял, что просчитался. Он уже хотел было присесть передохнуть, как вдруг женский голос из зарослей ореха окликнул негромко:
— Стой! Ты кто?
— Я — Халял. Мне уважаемые люди разрешили. Я еду-питьё…
— Тс-с…
Из-за ствола старого ореха выступила невысокая фигурка.
И тут же гаубичная батарея Вооруженных сил Украины дала почти что слитный залп.
На миг мелькнули зелёные, цвета папоротника глаза и терракотовая помада блеснула.
— Владислава Ильинична! — Халял уронил самый большой термос себе на ногу.
8
Коминаров и Влас наконец доехали.
По дороге ничего опасного с ними не случилось, просто «Таврия» коминаровская начала потихоньку сдавать. Пока чинились — прошёл почти час. Но позиции уже были рядом.
Рядом, чуть в стороне у дороги, стояли и три дома: один полуразрушенный, два пока ещё целых. Двух-этажные, кирпичные, крепкие, недавней — начала 2000-х — постройки, дома эти манили спокойствием.
— Штаб — в разрушенном, я туда. А ты, Влас, кругом осмотрись. Связь — ни к чёрту! Что-то мне отвечали, а понять толком не смог… Как бы разведка ихняя наши посты не порезала.
Три мины, подсвистывая, лопнули с интервалом в полминуты, почти рядом.
— «Муха»… Прицельно бьют, удоды. Дело швах: не исключено, где-то здесь — корректировщик…
В рации у Коминарова что-то прохрипело и опять смолкло.
— А вот и связь… Где «восьмой»? — успел крикнуть он, но рация снова замолчала. — Ладно, я на пункт, а ты, Влас, давай потихоньку обойди во-о-он тот орешник слева. Ползи, если надо. Место подозрительное. Как наши орешник без прикрытия оставили — ума не приложу…
Гаубицы больше не били, но миномётный обстрел продолжался.
Влас на бегу оглянулся: мины от «мухи» ложились слишком близко от КП. «Корректировщик, мать его! Конечно, корректировщик…»
9
Глаза цвета папоротника и терракотовая помада…
Это была Славка! Халял от неожиданности сел на землю.
— Тихо подойди ко мне. Не бойся, Халял, не бойся.
— Ты за укропов, Славка? Притворялась всё это время, да?
— Тихо, дурачок. Осторожно приподнимись, озирнись потихоньку. Я в засаде. Видишь, двое в штатском? От орешника к террикону идут, как пьяные качаются… Подними с земли еду. Пройди метров двадцать за ними и крикни: «Панове! Я вам провизию принёс». И сразу падай на землю. Ну, милый! Ну, давай же…
Халял, задыхаясь от счастья, подхватил провизию.
От доброго разговора с зеленоглазой Славкой он пробежал, таща на себе сумки с продуктами и пить-ём, не десять и не двадцать, — все сорок метров. После секундной, но страшной тоски, когда подумалось: «Владислава с укропами!» — он просто не мог поверить своей радости.
«С нами она, с нами!»
Уже теряя из виду уходящих в заросли орешника штатских, очень сильно качавшихся и шедших почему-то взявшись за руки, Халял, возбуждённый встречей, крикнул им вслед совсем не так, как его учила Славка, — крикнул весело, разухабисто, да ещё и от себя пару слов добавил.
Двое пьяных тут же, как будто не было их, пропали, а тучный Халял, продолжая буйно радоваться, весело и почти вприпрыжку побежал за ними вслед.
Рядом легла ещё одна мина, за ней другая.
Халяла подкинуло вверх, потом ударило оземь.
— У-у-у… — только и смогла промычать Славка, — упустили!
Дымок от разрывов унесло, ближе к террикону сверкнул огонь одиночного выстрела. И Славка, как под фонарём театральным, увидела: двое в сером возвращаются.
Один из штатских выстрелил в лежащего Халяла ещё раз, нагнулся за термосом.
«Голодненькие вы наши. Корректировщики вы наши, ненаглядные… Добили лапушку… Думаете поживиться?»
10
Два выстрела прозвучали с перерывом всего секунд в пять-шесть.
Один из штатских был убит наповал, другой ранен в колено.
Тут же показалось несколько ополченцев.
Корректировщики — это была не такая уж частая удача! Впереди бежал Влас. Не добегая до корректировщиков, он почти споткнулся о Халяла.
«Ты чё разлёгся?» — хотел крикнуть Влас, но увидел: Халял не разлёгся, а просто мёртвый.
Разорвалась невдалеке новая мина, и стало видно: у Халяла один глаз вытек, другой — открыт. В мясистой части шеи — круглая дырочка от пули. Бок у Халяла — точнее Влас заметить не успел — был тоже вроде бы порван взрывом.
Убитый Халял улыбался.
Влас наклонился. Оказалось, что Халял ещё -живой.
— Ты думал, я… А я твою жену — никогда… Чужая жена — харар! Хар…ар…
Влас медленно распрямился.
— Плохо, — объяснил очкарик Лопаточкин, из интеллигентов, — харар по-ихнему — плохо! И правда, гляди, помер.
Влас оглянулся, чтобы позвать санитаров, и тут же, при новом, правда, уже не таком близком залпе гаубиц, срисовал терракотовую помаду, сверкнувшую в полутьме.
— Не успела смыть, — засмеялась Славка, — хорошо, корректировщики чуть стороной от меня проходили, не заметили.
Славка подбросила легонько снайперский винторез, вздохнула:
— Бедный Халял, еду нам нёс. Теперь лежит вот.
— Тебе кто разрешил?! Ты же могла здесь, рядом с Халялом, лечь… Тебя же убить… Тебя…
— А могли б — так и убили бы. И ты тут — не больно разоряйся. Вообще: хватит лирики. Теперь мы в одной связке. Помрём — так вместе. А то ещё, глядишь, поживём — так, Вань? — Легонько бёдрышком толкнула она Власа.
Чуть вдалеке раздалась команда Коминарова:
— Все по местам! БТРы на шоссе!
— Ну, началась постная неделя. Ладно, до утра, Вань! Теперь я тебя не Власом — только Иваном звать буду. В общем, пока. В «гнездо» я, — весело щебетнула Славка и, неся винторез не на плече, а двумя руками чуть косо перед собой, побежала, пригибаясь, в орешник.