Журнальный мир

С Ириной Фёдоровной Шаляпиной я познакомился летом 1964 года. Тогда, в 28-ю годовщину со дня смерти Алексея Максимовича Горького, на его родину на ежегодные «Горьковские чтения» приехали Екатерина Павловна Пешкова, Ирина Фёдоровна, литературовед Борис Бялик, кто-то ещё из тех, кто лично общался с великим писателем. Мне довелось снимать для телевизионного выпуска «Горьковских новостей» возложение цветов к памятнику Алексею Максимовичу на площади его имени. Сюда пришли московские гости, руководители области, местные писатели Николай Иванович Кочин, Нил Григорьевич Бирюков, Михаил Васильевич Шестериков, Алексей Иванович Елисеев… Все они тоже в свое время общались с Алексеем Максимовичем. Кочина, можно сказать, он благословил в большую литературу. А Алексей Иванович Елисеев, который был первым директором литературного музея А.М. Горького в Горьком на улице Минина, рассказывал в интервью, как в августе 1935 года в музее ждали Алексея Максимовича, приехавшего в родной город вместе с внучками Марфой и Дарьей. Но, когда вышли к подъехавшей «эмке», то встретили только двух девочек, которых дед послал познакомиться с экспозицией. Сам же по природной скромности воздержался от посещения…

Помню короткий в две стихотворные строки экспромт – комментарий Лазаря Шерешевского, который он прочитал мне, когда к монументу выстроилась длинная очередь с букетами цветов:

К памятнику веники

Носят современники…

Екатерина Павловна и Ирина Фёдоровна положили свои цветы первыми и стояли в стороне справа от памятника на заасфальтированной дорожке. А по зеленому травяному газону бегал мальчик лет девяти, а может, на год-два постарше, который во время возложения шел рядом с Екатериной Павловной, держа её за локоть правой руки. У мальчика были темные волосы с ровно подстриженной чёлочкой на лбу, чуть – чуть вздёрнутый носик. Я сказал Екатерине Павловне, что он внешне напоминает Алёшу Пешкова из фильма Марка Донского по повести «Детство».

– Так это же наш с Алексеем Максимовичем правнук Серёжа! – громко сообщила Екатерина Павловна. – Это сын нашей внучки Марфы Максимовны. Если ещё не знаете, то вы никогда не догадаетесь, как его фамилия…

Я признался, что не знаю. Но тут к нам подошли руководящие товарищи из обкома КПСС и облисполкома, писатели. И разговор сам собой прервался.

Вечером обе пожилые женщины в сопровождении директора Литературного музея А.М. Горького Николая Алексеевича Забурдаева приехали ко мне на телевидение для интервью в информационном выпуске «Горьковских новостей». До начала передачи оставалось около получаса, и мы вчетвером обсуждали, как скоро может воплотиться в жизнь план Забурдаева создать в доме Киршбаума, где была последняя нижегородская квартира Алексея Максимовича и Екатерины Павловны Пешковых, мемориальный дом-музей, куда можно было перевезти из Москвы, а точнее, вернуть на привычные места вещи и мебель, сохраненные Екатериной Павловной.

– Там у отца была своя комната, в которой он останавливался, когда приезжал в Нижний Новгород, – заметила Ирина Фёдоровна. – Есть вещи, которые тогда были при нём, их можно было бы в этом музее показывать…

– Конечно, мы организовали бы там постоянно действующую экспозицию – комната Шаляпина, – согласился Забурдаев. – Надо, чтобы городские власти пошли нам навстречу и выделили квартиры под расселение живущих в доме семей. Его надо как можно скорее освободить от жильцов, чтобы хотя бы к столетию Алексея Максимовича, через четыре года, там был уже музей из одних подлинных экспонатов уровня пушкинского дома на Мойке, 12 в Ленинграде, толстовской Ясной Поляны…

Собственно, об этом и был потом разговор в эфире.

Кстати, музей в доме Киршбаума открылся только в 1971-м, когда отмечалось 750-летие со времени основания Нижнего Новгорода… Екатерине Павловне побывать там уже не довелось, она умерла в марте 1965 года. Но летом 1964 года, на следующий день после телепередачи, вместе с Забурдаевым приходила в этот заселённый чужими людьми перестроенный за долгие годы дом, ходила по нему, показывала и рисовала на тетрадной бумаге в клеточку, где какая комната была тут в 1902–1904 годах, какое она имела назначение и кто в ней жил или останавливался на время…

Музей действительно получился совершенно удивительный. Не в обиду Екатерине Павловне будет сказано, а в почтение и благодарность ей за то, что она оказалась великой барахольщицей. И благодаря этому за шесть с лишним бурных десятилетий сберегла всё до мелочей, вплоть до ночных тапочек, каких-то салфеток, серебряных чайных ложек и той самой надтреснутой фарфоровой чашки, из которой пил кофе Шаляпин… Более двух тысяч предметов, которые жили рядом и вместе с семьёй Алексея Максимовича в доме на бывшей Мартыновской улице в начале ХХ века, вернулись сюда и стали экспонатами музея… Они были переданы внучками Марфой и Дарьей Максимовнами и их матерью Надеждой Алексеевной во исполнение завещания Екатерины Павловны в год столетия со дня рождения А.М. Горького и три года обитали в разных хранилищах, пока не обрели постоянного места в экспозиции.

Поистине подвигом Николая Алексеевича Забурдаева было то, что он привез в Горький тот самый рояль, на котором в гостях у Алексея Максимовича Исай Добровейн играл в присутствии Владимира Ильича Ленина бетховенскую сонату «Аппассионату». На инструмент претендовали другие музеи и видные музыкальные вузы и учреждения, но пока они выясняли отношения и приоритеты, Забурдаев организовал экспедицию в Москву и вернулся оттуда с роялем. И с той самой лампой под потолком, которая светила музыканту и его слушателям…

В марте 1968 года мне довелось вести пятиминутную передачу от стен дома Киршбаума на всю страну – прямое включение в программу «Эстафета новостей». Мы установили наши телекамеры в разных точках рядом и недалеко от дома. Тогда возле него росли высоченные раскидистые тополя, которые в тот весенний день только-только стряхнули с себя зимний снег. Эти тополя наравне с домом и были героями нашего репортажа, потому что помнили тех, кто тут жил, и, словно на магнитофонный диск, записывали прошлое на свои годовые кольца. Я показал тогда на телекамеру сделанную в 1903 году Максимом Петровичем Дмитриевым фотографию, на которой, между прочим, запечатлена и его лошадка в упряжке. Видимо, фотомастер приехал со своей массивной треногой и большим фотоаппаратом в деревянном корпусе в семью Горького, чтобы сделать снимки на память, а заодно заснял и дом, и всё, что было возле него на перекрёстке. Когда эта фотография однажды попалась мне на глаза, первое, что меня поразило, были деревья – молоденькие, робкие, тоненькие, стволы которых можно было зажать в горсти. И вот они в марте 1968-го – в несколько обхватов, вынесшие крону выше крыши двухэтажного здания. Они олицетворяли, а точнее овеществляли, само прошедшее время и говорили о прожитых семи десятилетиях ХХ века нагляднее и естественнее, чем что-либо другое. Особенно впечатляющим был тополь на фасадном углу дома, выходившем на Мартыновскую улицу. К сожалению, именно этого дерева нет сейчас в живых: в начале девяностых годов оно заболело, и из-за опасности обрушения его пришлось спилить… Помню, как тогда, в марте 1968 года, я рассуждал под его кроной о том, каким близким кажется давнее прошлое, когда до него можно просто дотянуться рукой и ощутить пальцами шершавую кору самой жизни. И вдруг из дома вышел не предусмотренный никаким сценарием седой старик в синем речном кителе со стоячим воротником, чёрных брюках и войлочных чувяках на ногах. Увидел из окна, что ведется телепередача, и вышел. Опираясь на палку, перешагивал через лужи. Это был один из тех жильцов, которые ждали расселения. Между прочим, мы с ним были давно знакомы. Его фамилия была Калмаков, и он возглавлял совет ветеранов Волжской военной флотилии времён Гражданской войны. Подойдя ко мне, он стал говорить, как ему пришлось в 1907 году по заданию городского комитета РСДРП на пристани встречать и провожать приезжавшего на день на родину в Нижний Новгород Германа Александровича Лопатина, друга Карла Маркса и Фридриха Энгельса, первого переводчика «Капитала» на русский язык. И хоть это воспоминание не имело никакого отношения к отмечаемому тогда столетию со дня рождения А.М. Горького, оно было уместно по самой сути разговора, потому что в квартире писателя часто собирались нижегородские «седые» и «серые» – социал-демократы и социалисты-революционеры. А «Капитал» в переводе Германа Лопатина, конечно же, был среди книг у Алексея Максимовича.

Вообще-то я слишком далеко ушёл от того, с чего начал этот рассказ. А тогда, в июне 1964 года, меня по-настоящему заинтриговали слова Екатерины Павловны Пешковой по поводу настоящей фамилии её правнука Серёжи. И после передачи в студии телевидения, когда Николай Алексеевич Забурдаев продолжал обсуждать с Екатериной Павловной проблемы создаваемого мемориального музея, а мы с Ириной Федоровной Шаляпиной на короткое время остались вдвоём, я почти шепотом спросил её, что же такое имела в виду Екатерина Павловна. И Ирина Федоровна, поднеся ко рту ладонь, словно кто-то мог по движению её губ понять, о чём она говорит, тоже почти шепотом поведала мне, что мальчик Серёжа является внуком расстрелянного врага народа Лаврентия Берии, так как женой его сына Серго является старшая внучка Пешковой Марфа. Серго Берия – крупный инженер в области ракетостроения, секретный учёный. После ареста и казни его отца он был выслан на Урал, в тамошний «почтовый ящик» под Свердловском с документами на имя Серго Гегечкори. Такую фамилию носит его мать. Екатерина Павловна попросила Никиту Сергеевича Хрущева принять её по семейным обстоятельствам, и аудиенция назначена на послезавтра. Екатерина Павловна собирается просить Никиту Сергеевича во имя сохранения семьи разрешить Серго вернуться в Москву, все-таки уже больше десяти лет прошло, как он в ссылке…

Чем закончилась встреча Екатерины Павловны Пешковой с Никитой Сергеевичем Хрущёвым и состоялась ли она вообще, не знаю. Сам Серго Берия в книге своих воспоминаний пишет, что после ссылки на Урал он много лет работал на закрытом оборонном предприятии в Киеве…

Через много лет в нашем музее я спросил Марфу Максимовну, бывал ли ее сын Сережа на родине прадеда – А.М. Горького. Она ответила: «Нет, не бывал!» Пришлось возразить и рассказать о мальчике, который ходил по площади у памятника Алексею Максимовичу, держась за руку прабабушки – Екатерины Павловны Пешковой.

Вообще с Марфой и Дарьей Максимовными я познакомился в начале 1960-х годов, когда они часто приезжали на родину деда по разным юбилейным и другим делам. Не помню сейчас, когда, скорее уже в семидесятых годах, когда мы уже общались как старые знакомые, спросил Марфу Максимовну про ее свекра – Берию. Как она относится к тому, что говорят, что его убили прямо в доме или возле дома тогда же, 26 июня 1953 года, и не было никакого ареста, суда и расстрела в декабре того же года.

Она отошла от меня на шаг или два шага в сторону, осмотрелась вокруг и оттуда, как бы никому и ни по какому-то поводу, тихо сказала:

– Серго придерживается этой версии…

Больше этой темы мы никогда не касались.

Но хочу вспомнить то, что услышал от моего давнего товарища поэта Фелиса Чуева, с которым познакомился в 1963 году на 4-м Всесоюзном совещании молодых писателей в Москве, после чего он приезжал ко мне на передачу вместе женой поэтессой Татьяной Кузовлевой и композитором Яном Френкелем, представляя коллег с радиостанции «Юность».

В конце 1989 или в начале 1990 года, точно не помню, Феликс приехал от Союза писателей России на открытие мемориальной доски на доме, где, вернувшись из сибирской ссылки, жили на Большой Печерской в Нижнем Новгороде декабрист Анненков и его жена француженка Полина Гебль.

После короткого торжества мы пошли с Чуевым в Нижегородский кремль к губернаторскому дому. И я сказал, что здесь начинали свои политические и государственные биографии Микоян, Молотов, три брата Кагановичей, Жданов, Щербаков, Шахурин, Родионов. И послевоенные руководители Горьковской области, тоже ставшие московскими начальниками, – Игнатов, два Ефремовых, Катушев, Масленников…

– Только бы не заколотили этот дворец мемориальными досками! – обеспокоился Феликс.

И тогда я спросил его, насколько интересны его встречи с Молотовым?

– Феноменальный мужик с фантастической памятью на факты, даты, на цифры, на документы под номерами и параграфами. А в таких беседах самое важное – мелочи, детали. Вот, например, спросил Вячеслава Михайловича:

– Сталина убил Берия?

Он ответил:

– Судите сами: 1 мая 1953 года на трибуне мавзолея приветствуем демонстрантов, он оборачивается ко мне и говорит так, чтобы Маленков с Хрущевым слышали: «Если бы не я, этого уже никогда бы не увидели ни вы, ни они!» Я сделал вид, что пропустил его слова мимо ушей. Он, конечно, понял, что я притворяюсь, потому что акустика на мавзолее такая, что говоришь и слышишь друг друга, не напрягая голоса и слуха. А те двое наверняка всё услышали и расслышали, и потом было 26 июня…