Вода и глина
Вода и глина
* * *
Просыпается утром не тот человек, кто спал.
Тот, другой, летал над вершинами черных скал,
над волной морской, над улицею Тверской,
тот, другой, совладал со своей тоской.
У него — молодое имя, иная стать,
он могуч, как ангел, прекрасен и полон сил.
Засыпает ночью не тот, кто ложится спать,
умирает тихо не тот человек, кто жил.
Он теперь лежит, как в замерзшей земле зерно.
Я найти пытаюсь пропущенное звено
между этой жизнью и жизнью незримой той,
где сидят, обнявшись, разбойник, дитя, святой.
Я найти пытаюсь ту точку, где явь и сон,
словно жизнь и смерть, на минуту одну сошлись.
А когда найду — Благодать победит Закон
и пустая бездна, как небо, поманит ввысь.
Три стихотворения
1.
Объятья были пылки… Но в море — посмотри —
качаются бутылки с записками внутри.
А те, кто их писали, лежат в дому костей
и ждут, чтоб их спасали от их былых страстей.
Любовь на брачном ложе палит таким огнем,
что мы с тобою тоже объятья разомкнем.
Шумят платанов кроны, всю ночь гудит прибой
и раздаются стоны из бездны голубой.
2.
Неужели, о Боже, это видела я —
солнце, брачное ложе, золотая ладья?
И соленые волны за высокой кормой,
и в хитоне просторном ты, возлюбленный мой.
Тех, кто молод и беден, не пускай на порог:
плод познания съеден, как творожный сырок.
Ночью темной листвою шелестит кипарис…
Оглянись!
Я не стою даже кожаных риз.
3.
Плода запретного вкушение,
тоска, и мука, и вина…
Обломки кораблекрушения
на берег вынесет волна —
ковры, торшеры, кресла дачные,
цветастые половики,
размокшие контракты брачные
и тени рыб со дна реки.
И жены, бытия виновницы,
чтоб завести в домах уют,
из листьев мяты и смоковницы
своим мужьям одежду шьют.
* * *
Ночь шепнула, ворона накаркала,
напророчил лихой человек,
что вернется на улицы Харькова
умирающий мартовский снег.
Мы с тобою пустились на поиски,
чтоб его непременно спасти,
и шептали про прииски, происки,
обходные искали пути,
пустяки, говорили, царапина,
мы ведь, в сущности, тоже умрем…
И смотрели, как тень Чичибабина
освещала нам путь фонарем.
* * *
Все-то мы окна моем,
чисто полы метем —
ворон ли проклят Ноем,
голубь ли им спасен,
в омут ли канул опыт,
как окунек с крючка, —
все-то мы слышим стрекот —
жалкую песнь сверчка.
В жалобах бессловесных
лучшая из наук —
слышать в надзвездных безднах
швейной машинки стук.
* * *
В августе еще светает рано,
и кулик, летящий над рекой,
наблюдает таинство тумана —
движущийся в вечности покой.
Так сквозь дымку неземной вуали
с удивленьем наблюдаю я
саморастворение печали
в двойственном составе бытия.
* * *
Не смотри на спящего ребенка,
На волчицу в голубом лесу…
Знаю я, что рвется там, где тонко,
Но в руках печаль свою несу.
А печаль подобна зернам мака
Или камню, что идет ко дну…
Сердце, как бездомная собака,
Темной ночью воет на луну.
Ничего оно уже не просит,
Но, когда прохожий говорит:
«Что ж, собака воет — ветер носит»,
Сердце переходит на иврит.
Как ему смириться с тайной злобой,
Как отдать страданье за гроши?
Ты, прохожий, расшифруй попробуй
Лунный свет как тайнопись души.
* * *
В. Мошникову
По реке печальной луна проплывает рыбой,
средь лещей и щук выбирает сестру и брата.
И в который раз совершает художник выбор
между блеском волн и граненым зерном граната.
Совершает выбор между золотым кувшином,
виноградной гроздью, персиком и лимоном.
Между блудной дочерью и непослушным сыном,
меж предсмертным хрипом и страстным любовным стоном.
Как легко запутаться в символах, знаках, нотах,
как легко забыть, что и сам ты — вода и глина…
Твой последний холст отразил потолок в тенетах,
но к нему прилипло сырое перо павлина…
* * *
В диких чащах и в местах безлесных
темной ночью и при свете дня
вещи в длинных мантиях словесных
с удивленьем смотрят на меня.
Я была когда-то их молитвой,
их покоем, превращенным в страсть,
но, пройдя меж Сциллой и Харибдой,
потеряла над вещами власть.
Трудно сердцу, сжатому в полете,
навсегда попавшему в тиски,
вынимать из нашей общей плоти
жало нераскаянной тоски.
* * *
Вот — хлеба ржаная коврига.
Вот — страж на стене крепостной.
Жара, как татарское иго,
Царит над усталой страной.
Но хмеля густой виноградник
Столицу закрыл, как броня,
И где-то таинственный всадник
Нагайкою хлещет коня.
Средь толков и разноголосиц,
Средь трав, заселивших пустырь,
Сражаются дуб-крестоносец
И клен — молодой богатырь.
Рыдает береза-солдатка,
А ясень печален и нем,
И клену так больно и сладко
Сражаться неведомо с кем.