Журнальный мир

1.

На острове трудно спать спокойно по ночам. Привычным ритмом тут стал глухой, доносящийся отовсюду, звук, к которому все давно привыкли и не замечают его. Особенно отчетливо его слышно ночью, когда все другие звуки в деревне стихают. Это грохот прибоя, шум волн, бьющихся в темноте о скалы, кольцом окружающий встающий из бездны моря остров.

Лика всегда просыпается рано. Ухватившись рукой за неровный край столешницы, она привстает и опирается на покрытую клеенкой поверхность своего письменного стола у изголовья кровати. Стол находился у самого окна, довольно большого, деревянного окна, состоящего из трех маленьких. Так его разделили белые, крашенные известкой, деревянные балки. Окно двойное, стекло внутри и снаружи, а между ними – неширокий зазор, в котором уснули две мухи. Одна лежит шестью лапками кверху, растопырив полупрозрачные сетчатые крылья. Раньше Лика хотела достать эту муху и выпустить в окно. Но открыть окно зимой нельзя, оно заткнуто полосами грязной ветоши. Лика любит смотреть на отца, когда осенью он затыкает окна. По полчаса стоит перед каждым из шести окон, с мешком ветоши, рвет ее на полосы, потом втискивает тряпки в щели окон ножом с белой костяной ручкой. Ее он к этому занятию не допускает, разрешает только смотреть.

Остров открыт всем ветрам, но особенно Лика любит восточный ветер, самый коварный и холодный, при котором легче всего простудиться. Но именно при нем лучше всего идет в невод сайра. Маленькая рыба, серебристо-серая, блестящая, узкая и жутко холодная – главное богатство острова. От сайры здесь зависит все.

Папа работает инженером на рыбокомбинате «Рыбный Остров». Это большое красно-коричневое трехэтажное здание с кучей блоков и цехов, уходящих к самой воде. У комбината свой причал и своя флотилия баркасов. Зимой комбинат простаивает, и жизнь в селе замирает. А это плохо, зимой папе сокращают зарплату, и на столе очень редко появляется любимая Ликой рыбная запеканка. Очень дорого обходится, и это навсегда, говорит мама и уходит в свою комнату. Навсегда – это очень-очень надолго. На всю жизнь, Лика точно знает.

Мысли Лики возвращаются к сайре. Она голодна, она постоянно голодна, как и папа, и мама. Вон солнцу, скрывающемуся за синими утренними облаками все равно, оно не чувствует голода.

За окном идут рабочие, постепенно их становится все больше. В сумерках Лика видит высокую фигуру отца с его вечной «студенческой» сумкой с ремнем через левое плечо. Всегда через левое. Папа собрался тихо-тихо, боясь разбудить дочь, не зная, что она давно не спит. Боясь разбудить маму, которой только к семи, выскользнул из дома и теперь, крадучись, бежит по снегу в свой производственно-технический отдел в корпусе №2 комбината. А домой он приходит, чаще всего за полночь, когда Лика уже спит. Лика скучает по отцу, словно он в далекой командировке, они живут в одном доме, а видятся, в лучшем случае, раз в неделю, по выходным. Выходной на Острове – воскресенье, в субботу все работают. Все равно больше делать нечего.

С бухты доносится резкий гудок. Это «Верный», корабль береговой охраны. Неподалеку от комбината, в сопках, размещена военная застава пограничников. Они защищают нас от японцев, так говорит папа. Япония отсюда не видна, она на востоке, на другом краю моря. К ним иногда приезжают японские рыбаки, вечно с хмурыми неприветливыми лицами. А пограничники представляются Лике большими и сильными, как сторожевые овчарки на комбинате. У них несколько кораблей, три маленьких и один большой. «Ракета» – папа говорит, что это эсминец. Лика его видела один раз в окно, издалека. Но он закрыл собой полгоризонта, она тогда чуть не упала с кровати на пол, а это никак нельзя. Нельзя и все тут.

Еще гудок. Лика умеет в свои восемь с половиной лет различать корабли. Это «Алиста» – сейнер с Кунашира. Она была в ночном рейсе. Гудок протяжный и совсем близкий, значит, улов хороший. Сайру ловят только ночью, приманивают бортовыми прожекторами, желтым электрическим светом. Косяк подходит к борту и попадает в ловушку. Рыбу ищут на глаз, иногда проходят десятки миль и возвращаются ни с чем. Косяк видно лучше, чем одиночек. Потом «Алиста» зажигает с одного борта ярко-красные огни, их иногда видно с берега, особенно летом, когда рыба подходит к мелководью.

Лика не любит сырую рыбу, ей жалко смотреть на сотни трепещущих тел. Папа как-то водил ее на причал, туда, где разгружаются комбинатские баркасы. Отец сам не ловит рыбу, его задача – инспектировать производство, следить за машинами на комбинате, и составлять отчеты по каждому баркасу в летнюю навигацию. Каждая рыбина попадает в отчет, отца уволят, если он ошибется, он так сам говорит.

За окном совсем рассвело. Лика слышит мамины шаги в кухне. Мама у Лики – Ксюша. Ксения Вадимовна Лебедева. Она всегда торопится в школу, учит соседских детей математике и литературе. Говорит, учителей не хватает, и приходится преподавать столь разные предметы. Математику мама знает, а литературу терпеть не может, считает ее скучной. Она часто просыпает, потом бегает по дому в поисках одежды.

Мама не очень высокая, поэтому обожает каблуки. Папа из-за этого вечно ее подкалывает, мол, на каблуках по камням ходят только ведьмы. Мама краснеет, а папа смеется. Он редко теперь смеется и редко называет маму ведьмой. В последний раз летом, когда они запускали воздушного змея на обрыве за домом. Тогда было реально здорово, змей взлетел высоко, папа его еле удерживал, тонкая бечевка разогрелась у него в пальцах и чуть не выскользнула. Мама стояла рядом, и ветер растрепал ее волосы, длинные и пушистые, как мех у кроликов с фермы дяди Коли Щеглова. Это их сосед, до его дома полкилометра по лугу, ближе домов нет. Их не очень удобно строить на камнях и изорванном рельефе, говорит папа. Кстати, в тот раз он все-таки упустил змея.

Мама подошла к нему, они разговорились, смеялись, короче, змей улетел. Лика долго смотрела в небо, задрав голову, пока у нее не заболела шея. Потом они нарвали каких-то полевых цветов, лютиков, васильков, ковыля. Лика помнит, как красиво колышется мягкий пушистый белый ковыль, когда его треплет ветер. И мамины волосы как тот ковыль, такие же мягкие. Сама Лика цветы не рвала, папа не разрешил. Ей нельзя много тревожить руки, кисти не перебинтованы, но все равно кожа ползет с них слоями.

Как это – ползет слоями? На острове есть змеи, динодоны, метровые, коричневые с черными пятнами. Раз папа принес домой кожу динодона – легкий прозрачный футляр, почти невесомый, на котором слабо отпечатался рисунок настоящей новой шкуры. Слезшая кожа мягкая и немного липкая, она шелушится и мнется, а когда засохнет, то легко ломается. Очень странно и противно держать в руках такой футляр от змеи. Вот и у Лики так же, как у того динодона. Интересно, когда змея сбрасывает кожу, она умирает? Наверно, нет. А она сама?

В комнату заглядывает мама и тревожно смотрит на дочь.

– Господи, Лика, опять встала ни свет ни заря. – у мамы немного усталый голос, она вчера засиделась допоздна, проверяла письменные работы учеников. Ох, как же Лика не любит это словосочетание – письменные работы. В такие минуты к маме лучше не подходить, ее даже папа боится. – Слезь со стола.

Лика спрыгивает на пол. Мама вздрагивает.

– Ты с ума сошла! – ее голос окатывает Лику ушатом холодной воды. – Сколько раз я тебе говорила, нельзя так резко двигаться! Нельзя прыгать. Покажи ноги, живо!

Так, сейчас надо втянуть голову поглубже в плечи и зажмуриться, чтобы мама еще больше не разозлилась. Нет, она никогда не бьет Лику, пальцем не трогает. Только кричит, а вечером иногда плачет, уткнувшись в свои письменные работы. Лике жалко маму, она покорно садится на раскладушку, ерзает на ней, стараясь издавать как можно меньше скрипа, осторожно вытягивает ноги. Мама внимательно смотрит, не появилась ли на бинтах опять кровь. Ноги у Лики от бедер до пяток перемотаны бинтами, вонючими, не меняемыми по два-три дня, бинтами, под которыми все зудится и чешется, а расчесывать нельзя. Лика раньше расчесывала бинты, только потом еще больней.

Они идут на кухню.

– Лик, сейчас мне некогда, – говорит мама, накладывая дочке овсяную кашу. Ужасная бурда, но она укрепляет клетки кожи. Так говорит дядя Коля, он геркулесом кормит своих кролов и они у него здоровенные, толстые. Мама прислушивается к каждому слову дяди Коли, а папа его терпеть не может. А Лика боится.- Я приду к трем часам и сделаю тебе перевязку. Лежи в кровати, поняла? – Лика трясет головой. – Можешь включить телевизор. – мама привыкла командовать, в школе очень громко, приходится постоянно кричать, и мамин голос хриплый именно из-за этого. – Еда в холодильнике, я оставила немного каши в кастрюле. Все, давай, пока.

Мама мельком смотрит на наручные часы, которые ей подарил папа на прошлое восьмое марта, набрасывает на себя темно-вишневый длинный плащ и вылетает за дверь. Шубы и пальто у мамы нет, только этот плащ, сколько Лика себя помнит.

– Пока мам,- одними губами говорит Лика.

2.

– Ксения Вадимовна, милая моя, да я, что же, не человек по-вашему? – Анна Сергеевна, завуч Малокурильской средней школы, строго смотрит на аккуратно сидящую на кончике стула учительницу. Лебедева бледная и озлобленная, и даже не пытается скрыть свое раздражение.

– Анна Сергеевна, – голос у нее противный, резкий, как металл по металлу.- Я просто не понимаю, в чем дело? – она почти плачет.- Я работаю здесь четырнадцать лет, и за все время не заслужила ни одного упрека. У меня грамоты с благодарностями, подписанные вашей рукой.

Тут ее прорывает, и она начинает натужно всхлипывать. Смотреть противно, завуч украдкой морщится, глядя, как Лебедева дрожащими руками вытаскивает из объемистой черной сумки упаковку влажных салфеток, трясет ее, отрывает, рвет упаковку, достает оттуда вчетверо сложенную салфетку и начинает бешено тереть глаза. На жалость давит. Да жалко ее, конечно, но, скажите на милость, зачем было являться сюда и рыдать средь бела дня? Умереть можно со стыда.

– Ксения Вадимовна, перестаньте, – жестко говорит Анна Сергеевна, ерзая на стуле и нетерпеливо сжимая и разжимая сухие тонкие пальцы,- сюда могут войти в любой момент. Зайдите в отдел кадров, возьмите все документы.

Лебедева неожиданно вскидывает на Анну горящие злые темные глаза с размазанной тушью.

– За что? За что, я вас спрашиваю? – тонко кричит она, почти пищит, как крыса. Анна чувствует, как в ней закипает бешенство. Да кто она такая, эта истеричка?

– На тебя кто только не жаловался, – открытым текстом шипит завуч в ошеломленное лицо Ксении.- сколько можно! Ты уже весь коллектив достала своими истериками и нервами. Хватит, Лебедева, надоело. Сама знаешь, в стране кризис, идет повальное сокращение штатов. Скажи еще спасибо, что хоть выходное пособие тебе даем. На дочку деньги будут, мелочь, а приятно.

– На дочку, говорите? На дочку, значит. Выходное пособие?- она неожиданно засмеялась завучу в лицо, та с трудом удержалась, чтобы не покрутить пальцем у виска. –Я ж вам в ноги упаду, только назад возьмите! Что ж вы за люди-то такие? – голосит, как деревенская баба, коей и является. А зачем Анне ее проблемы? У самой двое детей, концы с концами тоже надо сводить. Денег нет в бюджете села на большой штат учителей, понимать должна. Дети останутся без математики и литературы, перейдут на дистанционное обучение. А тут еще эта со своей инвалидкой.

– Уходите вы, Лебедева, – устало говорит завуч. – У меня урок, звонок через минуту.

Ксения вскочила со стула и, не простившись, выбежала в коридор. Даже в грохоте школьной перемены Анна услышала, как раздраженно стучат по деревянному полу ее каблуки. Модница, тоже мне.

Ксения быстро шла по подтаявшему снегу, скользя на каблуках, чуть не падая, но удерживаясь. В тонком плаще она вспотела, и ветер теперь сильно дул ей в спину.

Магазин в селе один, утонувший в переплетах покосившихся серых заборов и ржавой рабицы. С громким названием супермаркета. Так назван потому, что здесь на один прилавок вывалены хлеб, мясо, рыба, тесто, гарпуны, бинты, капли в нос и глаза, виагра, рыболовная сеть, крючки, пара книжек и стопка тетрадей. Пожалуй, это весь ассортимент. Траулер с Сахалина придет только на будущей неделе, так что свежего мало. Ксения берет булку серого хлеба, молоко, восемь пачек бинтов. Бинты, главная её цель – сорок рублей пачка. Ксения уже привыкла считать деньги, почти смирилась.

В Малокурильском без перемен. Вечное серенькое небо поздней зимы, скользкий лед и снег под ногами, неровная дорога, на которой так легко запнуться, бродячие собаки на помойке, темная вода в полукилометре отсюда. Бухта не замерзает, обледенели только пришвартованные у берега баркасы. И темнеет вдали громада комбината, всосавшего в себя все рабочие руки на острове. И домой идти не хочется. Там все то же самое: сырой запах в комнатах, первые двухвостки в туалете под подмокшей половой тряпкой, затхлый запах желтого холодильника с заедающей дверцей, бормотание телевизора. Куча маленьких дел. Полить цветы, ее любимые кактусы и фиалки, приготовить обед – щи из капусты. Капусты у них много, она уродилась в этом году, чулан ей завален, она гниет и воняет на весь дом. Кажется, Ксению будет всегда преследовать это видение: полутемная прихожая, и этот сладковато-гнилой запах капусты. И большие, напуганные в ожидании резкого оклика, глаза дочери. Такие же, как у нее самой. Ксения не может смотреть в глаза Лики, а та, завидев мать, ежится, как от удара.

Маленький запуганный мышонок. Ксения не любит думать обо всем этом, ей некогда пытаться вникнуть в свои отношения с дочерью. Лучше оставить все как есть, и так забот полно. Надо только не смотреть дочке в глаза, не отвечать на ее вопросы. Не отвечать, почему на обед снова будут щи, а не ее любимая рыбная запеканка. Не отвечать, почему Лике нельзя иметь котенка ни с голубыми, ни с какими глазами. Потому что болезнь обострится, пойдет раздражение и кожа полезет клочьями, как летом. Зимой немного легче, дочь сидит взаперти, без глотка свежего воздуха. Она такая худая и бледная, что же делать?

Ксения боится возвращаться домой. Она открывает дверь ключом, значит, Олег не приходил. Она неслышно снимает плащ, вешает его на дверь, проходит в кухню, включает свет.

– Лика, я дома, – кричит она, стараясь, чтобы голос звучал повеселее. Из спальни девочки раздаются шаги.

– Привет, мам. – Лика медленно выходит к столу, садится на стул, подперев локтями голову, и смотрит на маму. Ксения делает вид, что роется в сумке, вытаскивает хлеб и молоко, потом бинты. На лице ребенка отражается ужас. Ксения знает, почему. Бинты она не меняет по три дня, чтобы кожа хоть немного успела зажить. За это время марлевая ткань врастает в ребенка, как вторая кожа и отодрать ее невозможно.

– Лика, успокойся, – твердым голосом говорит Ксения. – Я постараюсь быстрее.

Девочка кивает и покорно протягивает руку для экзекуции. Ксения греет воду кипятильником, не очень горячо, чтобы не тревожить язвы на теле дочки. Потом наливает воду в жестяной ковш, ставит его на стол, опускает туда правую руку дочери. Ручка напрягается и дрожит, Ксения едва не плачет, но ребенку это показывать нельзя. Ребенок должен верить, что все будет хорошо – это Ксения твердит, как мантру, хотя толку нет и в помине.

Нужно подождать, пока бинт хоть немного размокнет. Ксения засекает время на часах, три минуты. Потом она осторожно начинает разматывать бинт. Лика напрягается всем телом, чувствуя, как вместе с бинтом, под ним, с тонкой бледной руки ползет кожа желтоватыми пластами, почти прозрачными и липкими. Бинт отслаивается, и вода в ковше становится нежно-розовой от крови, и в ней плавают пласты тонкой кожицы, а на руке, от локтя до кисти кожи как таковой нет, только тонюсенькая розовая пленка, а под ней трепещущая на воздухе ткань и мясо. Лику мутит, Ксению тоже. Лика молчит, только смотрит на маму, ищет поддержки. Ну почему мама всегда отводит глаза? Лика плачет, она чувствует слезы, но на щеки они не скатываются. Уже не скатываются. Лика привыкла к боли в свои восемь с половиной лет.

Она молча ждет, когда мама развернет бинт со второй руки, точно так же. Кожу на воздухе открытой оставлять нельзя, она слишком нежная. В школе маме говорили, что для размягчения и увлажнения можно мазать кожу растительным маслом. Масло хотя бы не щипет, как мыло, его вообще не чувствуешь. Лика довольна, масло мягко стекает на рубцы и на стол. Выждав еще четыре минуты, пока масло впитается, мама начинает накладывать бинт снова. На горящее розовое мясо, на открытые раны. Их больше с каждой перевязкой, опять нужно вести Лику к врачу и унижаться, прося направление в Южно-Сахалинск на обследование. Снова надо подавать документы на присвоение инвалидности, третий год не дают. Стоп, ребенок не должен ничего видеть. Ксения устало вздыхает.

– Давай снимем кофточку, вот так, – ласково приговаривает она, но голос слишком резок и слишком дрожит, она еще не пришла в себя после перепалки с завучем и плохо сдерживается. Лика чувствует нарастающее раздражение мамы и думает, что это из-за нее. Мать и дочь редко могут понять друг друга, но им все равно. Они привыкли и смирились.

Лика снимает синюю кофту, расстегивает пуговицы, обнажая худое тельце, обмотанное бинтами полностью, от горла до пояса. Молочно-желтые бинты, сквозь которые на плечах и спине проступает засохшая кровь. Лика не может лежать целые дни без движения, а на плечах и спине кожа тонкая. Где тонко, там и рвется. Мама берет губку, мочит ее в воде и начинает медленно водить по бинтам, чтобы они отмокали. Вода остыла, Лике холодно и щекотно, но она не улыбается, а настороженно ждет, кода мама начнет отдирать бинты.

Лика чувствует сладковатый запах собственного гниющего тела. Ксения старается снимать здесь бинт особенно нежно, но нечаянно дергает, рука дрожит от перенапряжения, и бинт рвется вместе с кожей, оставляя длинную кровавую полосу. Лика крепится из последних сил, кусать губы ей тоже нельзя, их придется залеплять пластырем, а это еще хуже. Теперь, когда все бинты сняты, можно увидеть тело девочки – сплошную кровоточащую рану, язву, гниющую по краям, маленькие коросты, которые зудят и щипят.

Закончив с бинтами, мама выливает воду в помойное ведро, выкидывает в мусорку остатки бинтов и с фальшивой улыбкой идет готовить обед. Лика хорошо понимает, что улыбка фальшивая, хотя мама думает, что дочь ничего не замечает. В ожидании неизбежных щей девочка возвращается к телевизору, по которому иногда показывают мультики.

3.

Отец возвращается под вечер, когда за окном холодает, и в воздухе повисают густые сапфирово-синие сумерки. То, что папа пришел, Лика слышит сразу. Их окно не пластиковое, как в кино, сквозь него все-все слышно, и лай соседских собак и скрип тяжелых шагов по снегу. Папа ходит всегда быстро, неподвижно глядя в одну точку перед собой. И зрачки глаз у него вечно расширены, он смотрит на тебя, а вроде бы и вскользь. Дверь открывается и захлопывается так, что стон идет по всему дому. По полу начинает тянуть холодом, папа неплотно закрыл дверь. Папа пыхтит, пока раздевается и раскладывает на кухонном столе сумку, ставит в угол под лавку ботинки, черные, запачканные желто-серой грязью. Из дальней комнаты идет мама. Сквозь стенку Лика слышит все-все.

– Привет, – сухо говорит мама. – Ужинать будешь?

– Естественно, – отвечает папа, усаживаясь на диван перед телевизором. Диван поскрипывает, значит сейчас папа перегибается через его спинку в поисках пульта. Шарит под одеялом, пульт заклинивает и он перемотан изолентой. Так, телевизор включился, кажется, «Новости». Мама на кухне стучит ножом, режет на разделочной доске хлеб.

– Олег, тебе щи греть или так поешь?

– Так сойдет, – папа пробует переключать каналы, Лика слышит шипение, помехи. Папа снова встает, идет на кухню, чтобы притащить на диван ноутбук. Единственный компьютер в семье появился три года назад, большой, черный. На ноутбуке Лике можно сидеть только по выходным, с вечера субботы по вечер воскресенья, потому что в это время папа лежит на диване, уткнувшись в «Вести недели».

Мама ставит тарелку с холодными щами на маленький столик перед диваном. Папа быстро ест, поглядывая на загружающийся ноутбук. Ест он без хлеба, и добавляет много соли. Солит он буквально все, если не остановить, посолит даже пряник.

– Лика где?- спрашивает он в перерыве между двумя ложками.

– В комнате, – говорит мама, садясь рядом с ним, – с обеда лежит на кровати на животе, носом в подушке и молчит. Сегодня мы делали перевязку, опять бинт в кожу врос.

– Ясно. Чай ставила?

– Иди на кухню, там все. Можешь кофе сделать, я сегодня молоко купила.

– Да ладно, обойдусь. – отец идет на кухню, возвращается минуты через три с большой черной кружкой горячего чая. Кружку он держит двумя руками, спрятанными в рукава свитера, чтобы не обжечься. Мама сидит на диване очень прямо, сверлит глазами телевизор.

– Что случилось, что такая мрачная? – отец отставляет чашку и шутливо дергает маму за плечо, она раздраженно отстраняется.

– Олег меня сегодня уволили, – в глазах у нее стоят слезы. Лика чувствует это, по тому, что в комнате за стенкой повисает тишина. Потом отец резко встает и начинает ходить по залу. Пол поскрипывает. Папа вытаскивает из кармана джинсов пачку сигарет и зажигалку, и затягивается. Курит он «Максим», большую красную пачку, и говорит, что эта марка – мерзость, но взять дозу никотина можно. Папа обычно не курит, только когда злится. По комнате расходится резкий запах дыма, мама шмыгает носом.

– Она сказала, что я достала коллектив своими истериками, понимаешь? Что я запугиваю детей бесконечными контрольными и порчу ей отчетность своими больничными. Сволочь, – все это мама говорит без эмоций, ровным спокойным голосом. Хочет показать, что ей без разницы.

– Поделом, – мрачно отвечает папа, – допрыгалась. Будешь впредь думать головой, а не задницей. И истерить меньше.

– Ты вообще псих?- дергается мама. – Я говорю, меня уволили. Выкинули на улицу с половинным выходным пособием и без рекомендаций. А я этой стерве сказала перед уходом все, что о ней думаю.

– Дура. Завтра пойдешь и попросишь о восстановлении.

– Нет, даже не думай. Вот что, может ты поговоришь, пусть меня возьмут в твой отдел на бухгалтерию?

– Ишь чего захотела, – папа отрывисто смеется. – Бухгалтерия – золотая жила, она забита на годы вперед. Блинов лютует, партия сайры неполная. Сейнер даже трюм не наполнил, прикинь? Каждая пара рук на счету, вакансий нет. Завтра пойдешь и будешь просить.

Некоторое время все тихо. По телевизору идет «Давай поженимся». Лика терпеть не может эту программу. Папа сидит в ноутбуке, строчит очередной отчет, мама, скрестив руки на груди, сидит на краю дивана. Ее вытянутые ноги пересекаются с отцовскими в грязных джинсах.

– Я не пойду, Олег, – тихо говорит мама. – Они вышвырнули меня оттуда сегодня, я не хочу снова их видеть. У меня тоже гордость имеется, зачем мне метать бисер перед свиньей? Думаешь, она не понимает, что мои больничные из-за Лики? Да, у меня дочь – инвалид, так что, я в этом виновата по-ихнему?

– Она не инвалид, – папа не отрывается от ноутбука. – Она нормальный ребенок, просто немного больна.

– Надо же, вчера ты обозвал ее обузой. – саркастически усмехаясь, говорит мама. – Олег, нужны те бинты, о которых говорила Анька на той неделе. Специальные, эластичные. Щадящие.

– Без тебя знаю. И без твоей Аньки и бабы Маньки с базара, – огрызается папа, громко щелкая мышкой ноутбука. На тачпаде, на сенсоре он не работает, не умеет.

Мама вздыхает и возвращается к просмотру «Пусть говорят». О Лике опять забыли, она лежит себе в темной комнате и пытается заснуть. Она редко ужинает, с ними вместе, как и папа.

Раньше у Лики была детская книжка – Рубиновая Книга Сказок, толстая с картинками. Ее отдали в комиссионку, сказали, что Лика выросла. Лика не плакала, нет конечно, станет она плакать из-за книжки. Она уже большая, папа всегда так говорит. А так хочется, чтобы мама почитала сказку на ночь. У Лики в Рубиновой Книге была самая- самая любимая сказка. «Счастливый Принц», ее еще написал писатель из Англии с трудной фамилией Уайльд, вроде так, Лика не помнит. В сказке говорится о волшебной говорящей золотой статуе, стоявшей на площади большого города. Лика никогда не видела настоящий город, но, наверно, там очень много машин и людей, и надо быстро перебегать дорогу, иначе тебя собьют. Однажды в том городе наступила зима, а мимо этого принца пролетала последняя ласточка. Он увидел умирающего от холода бедняка и попросил ласточку содрать с него золотую пластинку, отдать нищему, чтобы тот обменял ее на хлеб.

Молодому художнику он отдал синий сапфир – свой глаз, а девушке – рубин из ножен своей шпаги. Что такое шпага? Папа сказал, что это шампур от шашлыка, только с ручкой. Шашлык Лике нельзя, они его ели один раз у родственников. Потом Лике пришлось вызывать «Скорую» и зря беспокоить родителей. Так о чем я? Ах да, принц остался совсем один зимой, без золотой кожи и сапфировых глаз. Он сам позволил содрать с себя кожу, чтобы согреть голодных и оборванных людей. С ним осталась только ласточка, которая уже не могла улететь на юг, она медленно замерзла, укрывшись от щемящего ветра на деревянных руках немой и слепой статуи. На этом месте Лика всегда начинает плакать. Над собственной болью плакать не хочется, привыкла, а вот этого принца жалко до слез. Счастливый Принц с начисто содранной кожей, думает Лика. Наверно, у него она тоже лезла и шла струпьями под бинтами, так, что он, в конце концов не выдержал.

Лика очень хочет быть похожей на этого, на Счастливого Принца из сказки. Он такой добрый и терпеливый. И стойкий – сам дал выколоть себе глаза и содрать кожу. Наверно, он супергерой, не иначе. Она тоже так хочет. Не в смысле кожи – у нее то же самое, в смысле характера. Лика хочет иметь железную волю, быть настоящим солдатом. Как папа, а он служил в армии. Он подводник, сержант в запасе. Он не рассказывает об армии, ему вечно некогда. Ну ладно, он же работает. Это она для них как обуза. Лика может быть еще не совсем знает слово «обуза», но уже прекрасно понимает его смысл. Она слышала его от папы. Один-единственный раз.

Лика знает, что она в семье – источник проблем. Знает, но не плачет и не жалуется. Старается только лишний раз не привлекать к себе внимания. Прячется в своей комнате, и до ночи читает свои учебники за второй класс. Она ведь не дурочка, на самом деле, она уже выучила каждый учебник, и учителя, приходящие на дом, ставят ей только четверки и пятерки. Или она читает этот мамин ЕГЭ, и расстраивается, что ничего в нем не понимает.

4.

Как же его достали все их проблемы! Куда ни ткни – одно и то же. Каждый день – работа, графики, сметы, расчеты, возня, ор, вонь тухлой сайры, договоры с японцами, которым надо продать рыбу по дешевке, потому что Сахалин ее не покупает. Сахалин предпочитает через три дня покупать рыбу втридорога у тех же японских рыбаков, обдирая своих, как липку. А японцы сбивают цену ниже плинтуса, сегодня гнали килограмм рыбы за 20 йен. А 20 йен – это 12, 86 рублей. Потом в городе в супермаркете перемороженная чуть тухлая сайра будет стоить 180-240 рублей за килограмм. Это именуется взаимовыгодным обменом. Под него налажено производство на комбинате – сделать все на скорую руку, все равно сам ты этой рыбы не поешь, в глаза ее не увидишь. Он, как инженер-технолог, вынужден следить за состоянием оборудования, консервной машины, разделочной машины, ножей и тесаков.

Ручная разделка, этим занимаются женщины в разделочном цехе. Там всегда холод и пар, и воняет рыбой, как и везде на острове. И руки у толстых теток красные, распаренные, поцарапанные и холодные. Холодная скользкая рыба, пальцы скользят, отлаженный механизм движений сбивается к вечеру, женщины устают. На производстве мало несчастных случаев, это его заслуга, можно и похвастаться, кто слушает-то?

Только консервные ножи тупые. Перед поступлением рыбы, утром, ножи протирают спиртом уборщицы, это стерилизация и дезинфекция одновременно. Потом в течение всего дня к ножам никто не прикасается, утром опять сдирают с них налипшие кусочки рыбы, блестящую липкую чешую, икру, если разделывали самок. Консервы производятся из свежего сырья, рыба всегда свежая. По крайней мере, они ее берут прямо с сейнера. А то, что сейнер в море может болтаться неделю, это за кадром и никого не интересует.

Когда он приходит домой, его всегда ждет Лика. Анжелика. Как в книжке. Ну да, он мечтатель и книгочей, он выбирал дочке имя, как в кино. Ксюха еще хохотала над ним, она часто над ним смеется, ну да ладно. Лика редко выходит из комнаты, она у него особенная. Бабочка, черт подери. Ребенку-бабочке опалили крылья, нельзя летать. Нельзя много бегать, есть нормальную еду и громко смеяться. Как она это терпит? Как они это терпят? Он гонит такие мысли, он действительно любит дочь и не хочет считать ее обузой, но ведь так и есть. Лика – обуза, балласт семьи. Из-за нее они не могут уехать отсюда. Она очень плохо переносит дорогу. Билет на корабль или самолет стоит как полет на Луну, не с его зарплатой. Теперь еще эта дура уволилась и не хочет молить свою директрису о прощении. Ее зарплата была шесть рублей, это ставка или как там она называется. Куда ни глянь, все упирается в деньги.

Иногда ему хочется, чтобы дочь умерла. Он никогда в этом не признается, даже если напьется в одиночестве у себя в сарае, но это так. Ему невыносимо смотреть в глаза ребенка. Лика верит, что папа сильный, он решит все проблемы и пойдет с ней пускать кораблики. А вот Ксюха умная, она знает, что ее муж неудачник, годный только на то, чтобы втихаря глушить шкалик спирта в сарае пополам с сигарами. Господи, зачем она так мучается? Зачем он так мучается?

Олег предпочитает жить прошлым, он прекрасно осознает это. А каким оно было – прошлое. Ему тридцать шесть лет, и только пять из них он провел вне острова – пока учился на инженера в Южно-Сахалинске. С детства знал, кем будет работать. Просто на острове только один комбинат, все на него и шли. В городе оставаться после учебы он не захотел, испугался. Вернулся к старым родителям, поднимать дом. Родители умерли в течение года, он остался один в двадцать шесть лет. Соседи загудели, немногие друзья заныли насчет его женитьбы. Наведавшись по работе в соседнее село, он наткнулся на невысокую девушку с большими зелеными глазами. Ксюху. Не сказать, что влюбился по уши, но она ему понравилась, да и вдвоем легче, чем в одиночку.

Он перевез ее к себе, потом ее родителей завалило землетрясением, она тоже осталась одна на свете. Устроилась учительницей еще до землетрясения и свадьбы. Через полтора года родилась Лика, у которой еще при рождении полезла кожа с маленького, отчаянно кричащего тельца. Думали дерматит, потом узнали диагноз в Южно-Сахалинске. Эпидермолиз. Дитя-бабочка, с опаленными крылышками. Хорошо ли было без нее и легче ли? И да и нет. Лика принесла в его жизнь смысл – погоню за деньгами.

Идиотизм – бинтовать дочь через два дня на третий жестким бинтом, от которого кожа ползет и шелушится, кормить овсянкой, чтобы она потом вздохнуть боялась от боли в желудке и улыбаться при этом, и говорить, что все будет хорошо. А он не умеет, не может и не хочет притворяться! И Ксюха не умеет, оттого и срывается по любому поводу. С пьяных глаз понимаешь и жалеешь всех, особенно себя любимого. Олег зажмуривается и делает еще глоток. На вечернем холоде водка просто обжигает внутренности. А она ледяная. Чудесный букет ощущений – лед на губах и огонь в животе. Он ненавидит пить, но с каждым разом его тянет сильнее. Так легко забыть проблемы, хотя они обостряются в памяти с каждым глотком.

Черт, как же хочется уехать. Бросить все и махнуть на Сахалин, в город. Развестись с женой, забыть о дочери, найти нормальную работу. Напившись, можно строить воздушные замки, не правда ли? Его все достало. Раньше, до рождения Лики и до женитьбы, ему доставляло удовольствие просто пойти на берег океана. Сидеть на камне, глядя на холодный северный закат, когда желтые лучи солнца тонут в мутном, глухо шумящем море, лижут мокрые серые камни, обвивают низенькие стволы елей, окрашивая их в медь. А море бросается на камни, тушуется и тихо откатывается назад, врезавшись в серый истертый гранит. И большие чайки протяжно кричат над головой, и холодный соленый ветер треплет траву между булыжниками чуть выше по склону сопки, начинающейся прямо от берега. Здесь нога сопки, ее гранитное, искрошенное подножие.

Вершина сопки голая, там постоянно дует ветер, прохватывает с ног до головы. Оттуда виден весь остров. Чуть выше сопка выдается в море узким острым мысом, в сорока метрах над землей. Край Света. В детстве они с пацанами на спор прыгали со скалы в воду. Там внизу камни и белая пена бурунов, но можно изловчиться и попасть в крохотную бухточку между валунами. Там вода теплая, потому что неглубоко, и спокойная. Он прыгал несколько раз, один раз довольно сильно расшибся о камни. Тогда это его забавляло, в девятом классе. Сейчас осмелится ли он подойти к краю почти отвесного обрыва? Вряд ли. Он теперь всего боится. Боится смотреть в глаза жене и дочери, боится идти на работу, потому что уволить могут в любой момент, идет повальное сокращение. А если уволят еще и его тогда все. Коротко и ясно.

Он возвращается домой за полночь, промерзнув в сарае до костей. Ксюша спит, ужин в холодильнике. Открывает ноутбук и ищет в соцсетях свое объявление о просьбе денег для дочери. Ноль подписчиков, ноль поступлений на счет. Люди видят кругом только фальшь и не замечают никакой правды. У Лики постепенно срастается пищевод, внутри у нее тоже рубцы на живой ткани. Кожа вокруг рта рвется неровно и плохо срастается, стягивая ротик девочки в узкую щель, в которую еле пролазит пара ложечек овсянки.

Черт, что делать?

5.

На следующий день, вернувшись домой пораньше, Олег сразу идет в комнату дочери. Лика лежит в кровати и рассеянно листает учебник.

– Ну как у тебя дела, моя принцесса? – фальшивым бодрым тоном говорит Олег, подсаживаясь на край кровати.- Мама промывала тебе раны? – сегодня опять тот самый день смены бинтов.

Девочка поворачивает к нему большие, красные и опухшие от слез серые с зеленым глаза и медленно кивает. Нижняя губа у нее трясется, она вот-вот заплачет.

– Очень больно, – Олег осторожно прижимает дочку к себе.

– Пап, а так будет всегда?- с надеждой спрашивает дочь. – Может, потом все пройдет?

– Нет. – Лика никнет, и отец быстро поправляется. – Но больно не будет. Мы купим тебе особые бинты, они легкие, как крылышки бабочки, ты их даже не почувствуешь. И весной снова выйдешь на улицу, пойдешь в школу, будешь опять играть. Правда ведь? Ну давай, давай утрем наши слезки, ты же у меня сильная, да? А на выходных мы пойдем с тобой к ручью. Там уже большой поток, – Лика прекращает всхлипывать на груди отца и напряженно слушает, – много воды, а по ней плавают щепки. Мы с тобой представим, что это река, давай? – он весело смотрит на дочь. – Нил, например, он такой же мутный и грязный.

– И там тоже будут крокодилы, как в Ниле? – Лика наконец-то заинтересовалась, и Олег начинает говорить быстро, взахлеб, чтобы закрепить эффект, чтобы в глазах дочери хоть минуту продержалась смешинка.

– Да, щепки будут нашими крокодилами. И еще в ручье водятся пиявки, они маленькие, кусачие, черные и длинные, уууу, – он пугает ее, а сам посмеивается, и Лике совсем не страшно. – Пиявки – это будут наши пираньи, как на Амазонке, в книжке. Помнишь?

– Да, – подхватывает девочка, – они могут за пять минут съесть лошадь.

– Точно, – кивает головой Олег, – но ведь маленькая девочка Лика очень смелая и не боится каких-то там пиявок-пираний? И спокойно пойдет к ручью пускать кораблики?

– Да, пап, – Лика сияет, – а когда? На выходных, вечером в субботу?

– Вечером. Я сегодня поищу во дворе какую-нибудь щепку, обстругаю ее и будет тебе фрегат. Или подлодка? – он делает вид, что размышляет вслух, поглядывая на Лику.- Нет, лучше фрегат.

– С тремя мачтами? – Лика любит море, и любит читать про корабли. Статусы в Интернете, когда папин компьютер свободен.

– Да, с тремя мачтами, – папа уже прикидывает, где ему взять такую деревяшку, и сколько времени он с ней провозится. А ладно, завтра все равно пятница, успеет. – Только не утони в том ручье.

Лика смеется одними губами. Смеяться в голос нельзя, может опять потечь кровь из-под бинтов.

– Пап, – шепчет она ему на ухо, – ничего, что я сегодня снова брала твои инструменты?

– Не разбросала?

– Нет, я все гвоздики в банку сложила, и в ящик стола поставила.

– Ясно, только отвертку мою не потеряй, как в прошлый раз.

Лика сидит на коленях на кровати и нетерпеливо ерзает. Папа приходит редко, хочется полазить по нему, подергать, потрепать рукава большой черной кожаной куртки, пропахшей вечным соленым ветром и гниющей рыбой. Папа такой большой, просто громадный. Хочется обо всем его расспросить, и чтобы он подольше не уходил. Надо его задержать, пока он не уткнулся опять в свой ноутбук.

В дверь просовывается мамина голова.

– Олег, ты уже здесь? – Ксения сверлит мужа взглядом. Лика чувствует, как папа напрягся и подался вперед всем телом. Похоже он боится мамы, неловко встает с кровати. Все, сказка кончилась.- Давай, Лик, читай дальше, вечером я еще зайду.

Да нет, не зайдет, закрутится и забудет, как обычно.

– Ну что ты отрываешь меня от ребенка?- резко спрашивает Олег Ксению, едва захлопнув дверь детской комнаты. – Чего тебе надо?

– Чего она любит тебя больше, чем меня? – огрызается Ксения.- Ее от тебя не оторвешь, все папа и папа на уме, а от меня чуть ли не в плач бросается.

– Орать надо меньше и гонять ее. Зачем она опять читает тот учебник, она его наизусть знает. Иди купи ей нормальную книгу.

– А денег ты мне дашь или они с неба свалятся?- криво усмехается Ксения.- Да и книг траулер не привозит.

– Закажи по Интернету.

Олег идет на кухню, роется в кастрюле с супом. Говорить противно и стыдно. Ксения ужом вьется, лезет к нему, тошно даже.

– Слушай, Олег, может нам Малахову написать? Говорят, они там любят такие истории, как наша.

– Совсем свихнулась на своем Малахове, – недовольно бурчит муж, закуривая. – Смотришь его каждый вечер, не отлипая. Делать ему нечего, мечтай!

– Но ведь люди идут, так что не психуй!

– Это подстава и все. Вранье по телеку. Ты бинты заказала? Сколько стоят?

– 4800 плюс доставка. Не меньше пяти выйдут, там сказали, что дешевые цены на сайте устарели. Еще тысячу отдала за свет и воду за февраль позавчера. Твой компьютер жжет свет, ты слишком долго за ним просиживаешь.

– А твои вечные стирки дают кубометры воды, – сухо огрызается муж. Ксения нервно раздувает ноздри, опять назревает ссора.

– Лике надо постоянно стирать вещи, и бинты, у меня нет времени купить новые. У нее старый пуховик, я отложила деньги ей на куртку, траулер с Сахалина придет через неделю, тогда куплю. На еду денег нет, Олег, и есть в доме нечего. Кроме твоей чертовой водки.

– Имею я право расслабиться или нет? – Олег начинает дергаться, разговор его утомляет, жену он побаивается и боится с ней связываться. Предпочитает говорить на повышенных тонах, создавая иллюзию самоуверенности.

– Да ты постоянно расслабляешься у себя в сарае. Думаешь, я не вижу? – Ксения закусила узду, ее понесло, она даже рада этому. В кои-то веки они разговаривают, обычно живут под одной крышей, как чужие люди.- От тебя воняет перегаром за километр, тебя же уволят, ты это понимаешь?

Ксения, пошатываясь, встает и поворачивается к двери. Олег поворачивается следом, и только теперь они замечают Лику. Она стоит, тихо, как мышка, прижавшись к косяку двери, и держит в руке свою единственную игрушку и, одновременно, оружие – папины большие серые плоскогубцы. Акулу из своей игры, большую одинокую акулу, своего друга и защитника.

– Мам, пап, – тихо говорит, наконец, девочка. Говорит с трудом, кожа вокруг рта срастается, превращая рот в уродливую узкую щель.- Я вам как камень преткновения, да? Может, – она всхлипывает, но берет себя в руки. Она уже умеет это делать, скрывать свои слезы и обиды. – может, продадите меня или отдадите? Я тогда точно мешать не буду, честно-честно.

– Дочь, – Ксения, не знает, что сказать, Лика к ней не подходит, жмется в углу.- Иди ко мне, ребенок, я тебя обниму. Ты не камень преткновения, даже не смей так говорить. Хочешь, мы с папой сейчас, вот сейчас соберем вещи и увезем тебя далеко-далеко отсюда, хочешь? Только не плачь, не сердись на нас.

– Лика, иди к себе, – обрывает Олег Ксению.- Маме с папой надо поговорить, не мешай.

Контакт с дочерью порван, девочка испуганно отступает в тень, потом торопливо уходит к себе в комнатку.

Олег мрачно смотрит на Ксению, но та слишком устала для продолжения ссоры. И слишком взвинчена.

– Я бы пошла в твой сарай и повесилась, если бы не она,- отрешенно говорит Ксения. – Отвали от меня, ты никому не нужен. И я никому не нужна, и она.

Она быстро одевается и уходит в магазин. У нее мало денег, но на хлеб и молоко должно хватить. Все равно куда идти, лишь бы сбежать из этого дома хоть на полчаса. Он достает из кармана полупустую пачку «Максима», вытаскивает сигарету и нервно затягивается несколько раз подряд, невольно давясь дымом.

Лика сидит у себя в комнате и играет с большими плоскогубцами. Ей бежать некуда, она не может выходить из дома. В окно она видит уходящую мать. Сквозь стекло льется огненно-красный пламенеющий мартовский закат над обледенелым еще холодным морем. Он смотрит в дом и словно вспарывает себе и Лике вены раскаленным белым ножом. И застывший лед на лужах и обледенелая грязь на дороге отливают в его свете насыщенной красной медью, и холод лезет сквозь неплотно заткнутые окна.

6.

Остров Шикотан похож на клетку, маленький, холодный и ужасно далекий от большой земли. С него нельзя вырваться так просто, он обязательно возьмет свое. Каждому свое и каждый выбирает по себе, делая свой выбор на этом маленьком скалистом клочке земли на краю света. А пока волны все так же с глухим неизбывным отчаянием бьются о высокие бугристые скалы, разбиваясь и снова возрождаясь, чтобы вновь разбиться в белую пенную кровь. И чайки носятся над баркасами и сейнерами, провонявшими рыбой до шпангоутов, и кричат в ожидании добычи.

Все село стоит на скалах, на скальных обломках, сбегающих к морю. Давно, очень давно, здесь был ледник. Он медленно сползал в океан с гор, и тащил в себе эти камни, острые обломки и гладкие валуны. Сейчас ледника нет, есть только камни и лед под землей – вечная мерзлота. Из-за нее в земле мало что растет, лед начинается сантиметрах в двадцати от поверхности. А подо льдом – камень острова, его сердцевина, которую не пробьют ничьи корни, кроме елей и кустарника.

Лика лежит в кровати и смотрит в окно. За окном видно все. Это парадокс северной ночи: в комнате всегда темнее, чем на улице. Ночью возле койки стены черные, а лампа на столе видна до мелочей на сером квадрате окна, занавешенного белым тюлем. За окном чуть дальше стоит невысокая, немного выше дома, береза, а сразу за ней обрыв. И довольно крутая тропинка сбегает вниз. А дальше будут наваленные прямо на землю большие осколки скал и вода. Снег на берегу подходит к самой кромке воды, там он грязный, потому что по нему ежедневно топчутся сотни ног в ботинках и больших болотных сапогах. Снег бывает белым только один раз – когда он только выпал, рано утром, пока нет людей. У самой воды берег низкий, скалы идут чуть выше. Берег обледенелый и очень скользкий, поднимаясь из лодок, люди спотыкаются и едва не падают, и с ненавистью оглядываются на берег, будто он виновник всех проблем на свете.

Лежать на спине больно и неудобно, постоянно нужно быть начеку. Шевелиться тоже больно, да и койка скрипит и будит родителей за стенкой. Лика не хочет их тревожить, и лишний раз привлекать к себе внимание. Она поворачивает голову, ищет глазами будильник. Будильник не звенит, он пузатый, круглый, бледно-зеленый с выпуклым стеклом, за которым стрелки застыли на половине пятого утра. Красная кнопка вверху корпуса вдавлена вовнутрь, будильник сломан. Она сама нечаянно сломала его, когда ей было шесть. Теперь она просыпается всегда в половину пятого утра, и ложится в это остановившееся время.

Она ждёт рассвета. Больше всего на свете Лика любит смотреть, как всходит над островом солнце. Синие тучи вверху уже подернулись желтым цветом, теперь уже красным, еще немного. Туч нет, остались серо-синие перистые облака на бледном сероватом высоком небе. Небо у них очень высокое и холодное, сказывается близость большой воды. Иногда, когда мама разрешает открыть окно, Лика может ощущать на своих щеках ветер.

Наконец, красный круг быстро поднимается из-под обрыва, из моря, которого не видно отсюда, встает за минуту, Лика точно знает, она засекала время таймером. А внизу камни, об которые плещутся волны, и, если зажмуриться, можно ощутить на лице брызги, настолько силен прибой.