Журнальный мир

Один шаг, второй, третий…

Сорок лет Захар Егорович ходил этой дорогой от дома до магазина и от магазина обратно. Сорок лет, за которые он безнадежно состарился, превратился в дряхлого старика, еле передвигающего ноги. Многое безвозвратно изменилось за это время. И только магазин, сменив десяток вывесок и целую армию продавцов, то расширяясь, то уменьшаясь в размерах, оставался на месте.

Сейчас магазин переживал, наверное, свои лучшие времена. Чистые, как на картинке, продуктовые ряды и холодильные камеры со свежим мясом, рыбой и полуфабрикатами всевозможных наименований тянулись подобно сказочным лабиринтам, среди которых можно запросто заблудиться. Всюду было светло, пахло копченым, жареным, печеным, маринованным, свежемороженым. И самое главное, на входе стояли большие тележки. Отныне не нужно было просить неприветливых продавщиц свешать то, показать это, тыча пальцем в вожделенный товар, покоящийся на далеких прилавках. Ты сам, никуда не спеша, мог спокойно бродить из отдела в отдел. При желании мог наполнить тележку доверху, и никто не сказал бы слова против. При желании ты мог купить все что угодно в этом отремонтированном, оборудованном по последнему слову техники магазине — были бы деньги. Однако их-то как раз у старика не было.

К слову сказать, у Захара Егоровича не было не только денег. Если бы только это, жизнь была бы вполне сносной, даже счастливой, часто думал старик. Но, помимо денег, у него не было ни жены, ни детей, ни здоровья. Последнего он лишился, проработав полвека на бесчисленных вахтах, стройках и вредных заводах. Где только не пришлось ему тратить здоровье, утруждать свою спину и руки, изнашивать легкие, сердце, глаза! Наверное, не было места на карте России, где бы он не побывал и не оставил частичку молодости, где бы немножко не умер. Что до детей, то их у Захара Егоровича никогда не было. Бог не дал ему этой радости, и он успел с тем давно примириться. А вот потеря жены была горем недавним и потому самым болезненным. Жена умерла в прошлом году, оставив его одного-одинешенька доживать век в небольшой, пахнущей старой мебелью и неблагополучием квартире.

Единственное, что еще было у старика, — это гордость. Не мог же он просить подаяние! Он всегда зарабатывал на хлеб честным трудом и сейчас, лишившись такой возможности, в глубине души считал себя почти виноватым. Виноватым в том, что состарился и больше не может себя обеспечить, виноватым в том, что до сих пор так и не смог умереть, освободив мир для молодых и здоровых. Скрепя сердце он заставлял себя каждый месяц исправно получать пенсию, такую мизерную и смехотворную, что ее едва хватало на самые необходимые лекарства и квартирную плату. Он получал пенсию, хотя это тоже становилось делать раз от раза постыдней, поскольку на самом деле, по мнению старика, те выплаты, что выдавались в нашей стране пожилым людям, были не пенсией и называться так никак не могли, а являлись самым настоящим издевательством государства над человеком, совершая которое оно получало, по всей вероятности, извращенное удовольствие. Это был плевок в душу, смертельное оскорбление, за которое нужно было еще благодарить, и старик стыдился сносить его каждый месяц. Однако выйти на улицу с протянутой рукой, петь песни или что там делают нищие, чтобы получить пригоршню монет, было ниже его человеческого, с таким трудом выстоянного в долгой жизни достоинства.

Один шаг, второй, третий… Ноги с трудом слушались старика, так и норовя разъехаться в стороны на скользком льду. Если бы не деревянная тросточка, без которой Захар Егорович уже не мог выйти на улицу, он, вне всякого сомнения, упал бы, сломав себе что-нибудь. Это был один из самых страшных кошмаров Захара Егоровича — упасть, изувечиться, стать беспомощным. Перспектива оказаться прикованным к своей же кровати воспринималась им как погребение заживо. Никто не придет сварить ему ужин, никто не доведет до уборной, не принесет продукты из магазина. Медленная, ужасная смерть. И хотя наверняка социальные службы не бросили бы старика умирать в одинокой квартире как в склепе, ему представлялось все именно так: мучительно долгий конец без надежды и помощи.

Сегодня Захар Егорович преодолевал свой смертельно опасный путь почти что зазря. В кармане у него была сущая мелочь, каких-нибудь двадцать — тридцать рублей, ровно столько, чтобы купить булку хлеба. Это были его последние деньги, и следующие он должен был получить через неделю, не раньше. Что он будет делать, как выживать эти семь дней, Захару Егоровичу не хотелось и думать. Имел значение лишь настоящий момент. Сегодня у него, по крайней мере, будет что кушать, и это самое главное. А до завтра еще нужно дожить.

Он уже осилил половину дороги. Вышел из квартиры, спустился с третьего этажа, пересек двор с особенно скользкими тротуарами, которые почему-то еще не успели присыпать, и, пройдя через арку, очутился на улице. Вход в магазин был на углу соседнего дома, через сто метров. В ранних январских сумерках супермаркет светился желтой витриной, словно маяк, указывающий путь заблудившимся кораблям. Мимо проезжали машины, светя яркими фарами ближнего света, мигая красными, как угольки сигарет, габаритами. Тут и там загорались и гасли неоновые рекламы, вывески аптек, парикмахерских, бутиков модной одежды. Город был буквально залит искусственным освещением, оно струилось по улицам, как потоки лучистой воды диковинных рек на еще не открытых человеком планетах. Но для Захара Егоровича существовал только свет супермаркета. Только дойти бы, добраться целым и невредимым — и можно спокойно вздохнуть, думал старик. Магазин для него был островком безопасности, где он не ожидал ничего скверного. Там было тепло и не страшно. Там вкусно пахло. Там он не боялся упасть, поскользнувшись на льду.

— Вечно у них зима приходит не вовремя, — недовольно ворчал себе под нос старик, осторожно, как по протянутому над бездной канату, семеня по коварной дороге. — Страна бездельников и тунеядцев. Вот убьюсь здесь — посмотрим, как они тогда все забегают.

Мимо старика в спешке проходили люди. Никому не было дела до его недовольства. Ему же хотелось поговорить, потому с каждым словом он повышал голос, надеясь привлечь к себе внимание.

— Вот еще один тунеядец, — произнес с осуждением Захар Егорович, заметив человека, качавшего спущенное колесо у автомобиля.

Вернее сказать, качал электрический насос, а хозяин спокойно стоял рядышком и курил сигарету, что крайне не понравилось старику.

— Даже колесо толком накачать не могут. Всё какие-то автоматы, какие-то роботы. Лишь бы облегчить себе скотскую жизнь. Немного поработать ногой — и то лень.

Хозяин машины молча провожал старика взглядом.

— Я говорю, чего вылупился?

— Ты чего, дед?

— А того! Взял бы да накачал колесо сам. Вон какой здоровый бугай. Понабрал, смотрю, себе роботов и стоишь в стороне, сигарету сосешь. Лишь бы не усложнять жизнь!

— Так на хрена ее усложнять-то?

— Да что с тобой говорить, — отмахнулся от него Захар Егорович.

— Ну, дед, совсем, что ли, крыша поехала?

— Это у тебя крыша поехала, — снова под нос заворчал старик. — У всех у вас крыша поехала. Включая правительство. А я один, кто это видит… Вот скажи, на кой черт нам «Мистрали»? — вдруг громко спросил Захар Егорович молодого прохожего.

Судя по всему, этот вопрос стал для парня полной неожиданностью. Виновато улыбнувшись, он притормозил, идя рядом со стариком.

— В современной войне они гроша ломаного не стоят, — продолжал возмущаться тот. — Сами ничего делать не умеем, зато другим деньги платим, чтобы они за нас думали. А те только и рады продать нам консервные банки.

— Пожалуй, что так, — отозвался молодой человек.

— «Пожалуй, что так!» — передразнил его Захар Егорович.

Годы сидения у телевизора превратили старика в настоящего эксперта, причем во всех областях сразу. Никогда раньше он не разбирался так в политике, экономике, истории и военном деле. Да, он теперь многое понимал, многое переосмыслил, и это знание просилось наружу. Жаль только, никому ничего объяснить было нельзя. Люди вокруг были зомбированы. Говори им не говори — все равно что горохом об стену.

— Пожалуй, что так, — повторил ехидно старик. — А что так-то, ты понимаешь? Или просто ляпнул первое, что пришло на ум? Мол, пусть этот старый хрыч разбирается, а я, глядишь, сойду за умного?

Улыбка молодого человека погасла.

— Ну говори, что так-то? Я кого спрашиваю?

Но тот отвернулся и прибавил шагу.

— Иди-иди, — сказал ему вслед старик. — Идиоты и тунеядцы. Как-нибудь без вас во всем разберусь.

Он уже был на месте. Отдышавшись возле крыльца, принялся подыматься по лестнице. Пять невысоких ступенек, однако для сердца Захара Егоровича даже этот подъем был тяжелым, едва в его силах. Крепко держась за перила по-птичьи худою рукой, он поднимал сначала правую ногу, перенося ее на одну ступеньку вверх, а потом к правой ноге ставил левую. Затем переводил дух и двигался дальше.

Когда он поднялся наверх, сердце в груди стучало как бешеное. А ведь впереди еще ждала обратная дорога. Да уж, старость не радость — известная истина. Настоящий ад, пытка души внутри одряхлевшего, исчерпавшего свой ресурс тела. Такое не придет в голову и чертям с их котлами и острыми крючьями. А вот Богу — пожалуйста, очень даже пришло и, судя по тому, как долго Он оставлял все как есть, вполне нравится. Такого бы Бога самого засадить на недельку в семидесятилетнее тело, да что там семидесятилетнее — и двадцатилетнего будет достаточно, если заставить это тело работать по десять часов в день и жить при этом впроголодь. Уж тогда бы Он сразу придумал бессмертие и анархизм.

Так думал старик. На все у него в последнее время появилась новая точка зрения. И по ней выходило, что кругом в этой жизни его обманули. Обманули политики, Бог, жена, оставив его доживать в одиночестве, обманули соседи, вообще все люди без исключения. Он обманулся в надеждах, в мечтах своей молодости. Жизнь прошла слишком быстро, и почти ничего, во всяком случае так ему казалось сейчас, из того, о чем он грезил когда-то, не сбылось, не случилось. И теперь Захар Егорович злился на мир испепеляющей душу злобой и справиться с собой не мог.

— Тише, тише, — прошептал сквозь зубы старик, надеясь унять сердцебиение, но тщетно.

Сердце тоже обманывало каждый день.

Стиснув зубы, он зашел внутрь магазина. Тележка ему была не нужна, давно у него не было столько денег, чтобы заполнить ее хотя бы на треть, и все-таки он ее взял. Так было легче идти — опираясь на нее вместо трости. И конечно же, ему совсем не нужно было блуждать вдоль уставленных яркой продукцией стеллажей и витрин. Он прекрасно знал, где находится отдел с хлебом. Однако вкусные запахи, красивые, пробуждавшие аппетит этикетки товаров, наконец, сами названия кушаний, от одного повторения которых во рту появлялась слюна, так и манили к себе Захара Егоровича. Он не мог устоять перед соблазном пройтись по рядам и если не купить, то хотя бы потрогать, понюхать, прицениться к недоступным для него продуктам, помечтать о том времени, когда он их сможет себе позволить. Вот будет праздник! Вот он попирует!

Это смакование мечты было сродни мазохизму, и сам Захар Егорович хорошо понимал, что, когда желание насытиться станет невыносимым, когда он вконец распалит себя несбыточными фантазиями о вкусной, добротной, разнообразной еде, на смену краткосрочному удовольствию придет горькое разочарование, ничем неутолимый, разрывающий изнутри голод. Он понимал это все, но остановиться был не способен. Словно кто-то невидимый толкал его в спину, принуждая идти из мясного отдела в молочный, из молочного к фруктам и дальше, к прилавкам с крупою и макаронами.

Ох уж эта еда! Сколько ее здесь лежит в ожидании покупателя! Все эти румяные, с хрустящей корочкой, курицы гриль, пельмени, вареники, пиццы, йогурты, сыры, кефиры и молоко. От этого изобилия у Захара Егоровича шла голова кругом. Как давно он не ел досыта! Он снова и снова ходил из отдела в отдел, подолгу останавливаясь у прилавков. Было бы у него рублей сто, он купил бы себе молока. От одной этой мысли перед глазами помутилось. Ему так нестерпимо, так отчаянно захотелось холодненького молока, что бороться с этим желанием было немыслимо. Да, молока с хлебом — то был сейчас в его представлении почти королевский обед.

Всего сто рублей, в сущности смешная сумма, а нет этих денег, и нигде их не достанешь, и никто их тебе не подарит. Захар Егорович чувствовал себя так, будто он сидит за решеткой, изнывая от жажды, а в каком-нибудь полуметре стоит кувшин с родниковой водой. Он всеми силами тянется к кувшину, да решетки мешают его ухватить. Кувшин близко, так близко, что кончики пальцев касаются глиняной ручки. Еще вершок — и он дотянется до воды, но именно эти-то жалкие сантиметры никак ему не даются.

Потоптавшись на месте, старик уныло побрел в хлебный отдел. Там он выбрал самую дешевую булку серого хлеба и направился к кассе. Однако неведомая сила вновь потянула его в обратную сторону и он, сам не поняв как, оказался в молочном отделе перед высокой витриной, уставленной тетрапаками. Он коснулся одной упаковки и тотчас отдернул руку, как от раскаленной плиты. Он и вправду обжегся, обжегся холодом. Молоко было почти ледяным, ровно таким, как любил Захар Егорович. Сейчас бы принести этот картонный брикет, наполненный счастьем, домой, отрезать от него ножом уголок и налить молока в высокую кружку. Сделать один мелкий глоток, наслаждаясь знакомым с детства ароматом и вкусом, ощущая, как жирная влага стекает по горлу в желудок, наполняет тело приятной прохладой. Потом отпить снова, на этот раз большим жадным глотком. Откусить корочку хлеба, снова отпить. Эта картина была как наваждение. Она не отпускала старика, и тогда он опять потянулся рукой к полке.

На этот раз он не отдернул ее. Холод, как от зажатого в ладони снежка, прошел по руке до самого сердца. Он поднес упаковку к глазам. Ему хотелось изучить ее точно реликвию. Узнать, где молоко было разлито, когда, какой у него срок годности, словно знание этого могло дать ему право на обладание товаром. Он прочитал все, что было написано на брикете, в том числе самым мелким шрифтом, и, прочитав, не смог заставить себя вернуть коробку на место. В мыслях своих он уже приобрел молоко. Он даже знал город и улицу, откуда большие грузовики развезли его по стране, и этот город и улица рисовались в его воображении какой-то заповедной страной, где всегда светит солнце, а с лиц пышных русоволосых доярок не сходит улыбка.

Захар Егорович никогда не был вором, но сейчас именно мысль о воровстве ясно пришла ему в голову. Даже не мысль, а импульс, почти инстинктивный порыв — забрать причитающееся по праву, заработанное целой жизнью тяжелого физического труда на благо отчизны, а теперь этой отчизной у него жестоко отобранное.

Как же забилось, затрепыхалось больное сердце в груди, когда он осознал, к какому шагу пришел! Да, собственная правда Захара Егоровича говорила ему, что он прав, другая же, та, что была выражена государством в законе, утверждала обратное, и на этой другой правде стояли все люди вокруг, готовые ее защищать. Преступить закон, пусть даже ты не виновен, пусть даже нет у тебя иного выхода, было не просто. Однако старик явственно чувствовал, что пути обратно у него нет.

— Ну же, успокойся, зараза, — сказал Захар Егорович вновь своему сердцу и огляделся по сторонам.

Если бы кто-нибудь в этот момент его увидел, то сразу же понял бы все. Как на грех, кругом было тихо. Вечер, но еще не час пик, когда люди, возвращаясь с работы, ставят себе задачу — забить двухметровые холодильники снедью. Убедившись, что никто за ним не наблюдает, старик расстегнул две верхние пуговицы своей ветхой дубленки и спешно засунул упаковку молока внутрь, прижав ее к телу левой подмышкой. Застегнувшись, он пошел к кассе. Страх теперь был невыносим. Наверное, никогда в жизни Захар Егорович так не боялся. Казалось, каждый встреченный им покупатель знает о его преступлении. Сейчас замашет руками, закричит: «Вор! Держи вора!» — и его схватят охранники, здоровенные молодые детины с гнусными рожами. Они посадят его в тюрьму, в сырую холодную камеру, откуда он не выйдет уже никогда, потому что совершил записанный в законе проступок, и отныне станет изгоем, врагом, с которым можно не церемониться.

— Вот посмотрите, взял хлеба на ужин, — говорил Захар Егорович особенно подозрительно глядевшим на него людям, желая развеять эти подозрения.

Как хотелось наговорить им гадостей, высказать в лицо все, что он о них думает, но это могло привлечь к нему ненужные взгляды и в конце концов разрушить весь план.

— А дома у меня курочка с запеченной картошкой. Жена приготовила, — бубнил старик себе под нос. — Вот я и решил: возьму-ка хлеба — разве можно кушать такую вкуснятину без него? Это же никаких продуктов не хватит, чтобы наесться. Как вы считаете? — обратился он к проходившей мимо женщине средних лет.

Не стань Захар Егорович вором, он бы обозвал эту женщину фифой да еще прибавил пару ласковых — так она была разряжена в дорогие меха и бриллианты. Теперь же был вынужден любезно спрашивать ее мнение, дабы она ничего не подумала, не смекнула.

— Хлеб-то — он всему голова. Верно?

Женщина лишь улыбнулась в ответ и прошла дальше.

— Иди-иди, — сказал старик зло, так чтобы его никто не услышал, и тут же переключился на мужчину, с отстраненным лицом застывшего у прилавка со сладостями. — Все у нас есть. Живем дай бог каждому. И молоко пьем, и соки, и фрукты вкушаем. Грех жаловаться.

Наконец он добрался до кассы. Предстояло выстоять небольшую очередь из трех человек, и Захар Егорович занервничал. Ему вспомнилось, что теперь во всех магазинах стоят видеокамеры, и эта мысль словно из ушата обдала его ледяным холодом. Как он мог забыть об этом? Страх овладел стариком с новой силой: всем известно о его воровстве и охранники просто ждут, когда он будет расплачиваться за хлеб, чтобы взять его, как говорится, с поличным. Сейчас бы самое время вернуться и незаметно поставить украденное на место, но Захар Егорович не подумал этого сделать. Он уже нарушил закон, он уже стал преступником, как только спрятал молоко под дубленкой, и потому единственным выходом для себя считал идти до конца, каким бы этот конец ни был. Он остался стоять возле кассы, опасливо озираясь по сторонам. Он даже не решался больше произнести хоть одно слово, несмотря на то что кассирша и многие явно смотрели на него с осуждением. Нет, он не выдаст себя, он притаится, и, быть может, охранники тогда забудут о его преступлении, ведь у них столько дел, столько бродит по магазину воров и за всеми нужен контроль.

Какой пыткой было для Захара Егоровича ожидание! Очередь двигалась так медленно, так неохотно, что казалось, будто перед ним не три человека, а целая улица. То никак не считывался проклятый штрихкод, то выходили из строя весы, не желая взвешивать фрукты и овощи. Похоже, теперь на пути старика с ехидной усмешкой встал сам прогресс с его нелепыми технологиями. Только подумать — сломались весы! Еще каких-нибудь двадцать лет назад это бы прозвучало как шутка, а теперь люди вокруг, все эти набитые цифрами и интернет-новостями придурки терпеливо стоят, ожидая, когда своенравная машина соизволит заработать. «Стадо идиотов и тунеядцев — по-другому не скажешь, — думал старик. — Скоро не смогут сходить в туалет без штрихкода на заднице. И эти-то дураки хотят упрятать меня за решетку? Да их самих нужно отправить в дурдом, чтобы не баламутили мир своими тупыми идеями».

Тут очередь дошла до Захара Егоровича. Кассирша пробила хлеб и назвала сумму покупки. «Сейчас они меня схватят, — напрягся старик. — Подойдут сзади, хлопнут по плечу, попросят раздеться…»

— Вот ровно без сдачи, — произнес Захар Егорович, протягивая деньги. Он старался выглядеть как можно естественней и потому снова понес околесицу: — Можете не считать. Меня в родне называют живым калькулятором. Лучше всех ваших компьютеров складываю и умножаю в уме.

Кассирша, казалось, его не слушала.

— Ваш чек, — сказала она.

— Что? Можно идти?

— Ну конечно. Приходите еще… живой калькулятор.

Захар Егорович с изумлением покинул кассу. Оставив тележку у дверей, он вышел на улицу, опираясь о трость. «Значит, решили схватить меня здесь, чтобы без лишних глаз», — догадался старик. Он торопливо спустился по лестнице и направился в сторону дома. Страх толкал его в спину. Он задыхался от спешки, в груди настойчиво что-то кололо, с каждым шагом сильней и сильней, но старик не сбавлял темпа. «Главное — добраться до арки, а там я, считай, в безопасности. Там они не имеют права меня задержать. Мало ли где я взял молоко? Может, нашел в подворотне? Или купил в другом магазине?» — думал Захар Егорович.

Ноги едва слушались. Так и норовили разъехаться на льду, сбросить его на мостовую. Только думать о последствиях падения было некогда. Мысли старика были сосредоточены на погоне. Он снова и снова оборачивался назад, пытаясь выловить в вечерней толпе лица преследователей. Иногда это как будто ему удавалось. В каком-нибудь крепком, недружелюбного вида мужчине, нахально, чуть ли не бегом пробиравшемся сквозь толчею узкой улицы, он признавал охранника обворованного им супермаркета. Тогда сердце в груди старика обмирало, сжималось с особой томительной болью, словно кровь в его жилах превращалась в битый хрусталь, царапая и без того износившийся орган острыми кромками. Он даже замирал в такие моменты на месте, не в силах сделать ни шагу. Но мгновение спустя его мнимый преследователь проходил мимо, обдавая Захара Егоровича холодным пренебрежительным ветром, и погоня начиналась сызнова. Опять старик убегал, отчаянно стараясь высмотреть позади в хаосе человеческих лиц и фигур того, кто грозил опасностью, и опять обманывался в своих страшных предчувствиях.

Так он добрался до арки. Здесь лед шел накатом, и волей-неволей старику пришлось сбавить шаг. Обходя неровный участок, он чуть ли не семенил ногами на месте, проклиная никчемную старость, мешавшую передвигаться быстрее. Как будет глупо попасться в самый последний момент перед спасением, когда до двора осталось лишь несколько метров! Напряжение было так велико, что Захар Егорович буквально чувствовал чью-то руку у себя на спине. Она сжимала лопатку, пригибая старика к тротуару пудовой тяжестью. Еще секунда — и эта рука повернет его к олицетворению закона, от чего он тщетно пытался уйти.

Вдруг, словно во сне, где сбывается худший кошмар, кто-то действительно взял Захара Егоровича под локоть. Это была уже не фантазия, а реальность.

— Дедушка, вам помочь? — послышался девичий голос.

— А? — выдохнул хрипло старик.

— Вам помочь? Здесь очень скользко.

Сильное жжение — не в сердце, а где-то за ним, за грудиной, — объяло грудь старика, распространяясь по телу горячей волной. Он вздохнул и в этот же миг почувствовал приступ такой яростной, такой раздирающей боли, что согнулся пополам. Молоко упало ему под ноги, расплескавшись по тротуару.

— Что с вами? Вам плохо? — спрашивал его ставший теперь тревожным голос, однако Захар Егорович не мог сказать в ответ ничего.

Он задыхался. Как только он делал попытку наполнить легкие воздухом, из самого средоточия жжения в груди, как из бурлящего котла, стреляли брызги чудовищной боли, принуждая его затаиться. Мир стремительно таял, темнел, будто в городе один за другим гасли огни. Гасли вывески парикмахерских и бутиков, фары машин. Они гасли, пока темнота не стала вселенской — той дикой, первозданною тьмой начала времен, в которой не было ни малейшего намека на свет.

Он упал, глухо ударившись головой об асфальт. Но удара уже не почувствовал.