Журнальный мир

Общага на Добролюбова

В августе 1965 года я поехал в Москву поступать в институт. Экзамены сдал на одни пятерки, но по конкурсу не прошёл — тогда преимущественным правом зачисления при равенстве баллов пользовались те, кто имел производственный стаж. У меня его не было.

В Москве я задержался. Попал в общежитие литинститута на улице Добролюбова вместе с кем-то из абитуриентов. За каким дьяволом, мы поехали туда, я уже не помню.

Это жёлтое семиэтажное здание было построено где-то в конце 50-х годов. Но выглядело оно непрезентабельно. Внутри тоже не было порядка. По паркету на пятом этаже пытался кататься пьяный парень на лыжах. У него это не получалось, и он то и дело падал.

Я так и не понял, кто составлял контингент общежития. Скорее всего, тоже абитура, потому что у студентов были каникулы. Но не берусь утверждать это на сто процентов.

Комната, куда мы постучались, была грязной, все вещи были раскиданы. Разбитое окно заткнуто подушкой. За столом сидели двое, явно старше нас — им было на вид под сорок. Оба густо заросшие щетиной.

Нам пришлось ждать того, к кому мы пришли, — его послали в магазин за очередной бутылкой. Но мы принесли свою, и предложили хозяевам выпить. Те с радостью согласились.

Тут дверь открылась, и появился ещё один жилец — его представили как классика казахской литературы. Он пить с нами отказался. Пошарил в своей тумбочке, достал флакон одеколона и схватил стакан со стола.

Но стакан у него отняли.

— Хватит, Айдар, — сказал один из «ощетиненных», — на тебя стаканов не напасёшься. Как ни возьмёшь какой, «Тройным» одеколоном в нос шибает. Пей из горлышка.

— Так оно же узкое, — оправдывался Айдар.

— А ты раскрути посильнее посуду, — вразумляли его. — Быстрее пойдёт.

Айдар опустошил флакон и завалился спать. Храпел он очень музыкально. Надо сказать, никаких Айдаров среди казахских литераторов потом не отыскалось. Есть писатель Айдар Халим, но он из Башкортостана, да и не похож совершенно.

Пока мы допивали принесённую нами бутылку, пришёл «гонец». И не один. С ним был ещё какой-то скуластый мужчина, тоже гораздо старше нас.

— Шукшин, — сказал он, протягивая мне руку.

Эта фамилия тогда ни о чём не говорила, хотя годом раньше на экраны вышел фильм Шукшина «Живёт такай парень», а в журнале «Сибирские огни» печатался роман «Любавины». Но я не видел фильма и романа не читал и подумал, что это — очередной «классик». К тому же новый знакомый был изрядно пьян.

— Вот оформляю свой развод с Викой, — объяснил он своё состояние.

Только потом стало понятно, что Вика — это дочь главного редактора журнала «Огонёк» Анатолия Софронова, которая в феврале 1965 года родила от Шукшина дочь Катю. Но Шукшин уже встречался со студенткой ВГИКа Лидией Александровой и одновременно — с актрисой Лидией Федосеевой…

Он приглашал нас в Свиблово, где недавно получил квартиру, чтобы продолжить пьянку. Но туда мы не поехали. Так мы избежали скандала — много времени спустя я узнал, что практически каждая попойка Василия Шукшина кончалась мордобитием. Он бросил пить то ли в 1968-м, то ли в 1969-м году…

А не так давно мне попалось на глаза стихотворение Александра Воронина, посвящённое общаге литинститута. Он очень точно описал то, что там творилось:

На Добролюбова спокойно,

что удивления достойно.

Должно быть, пьянствуют пристойно

на всех прожжённых этажах.

Молчанье в коридорах бродит,

и ничего не происходит,

но этот дом, в каком-то роде,

как злая брага на дрожжах.

Встречи с Евтушенко

Как-то в интервью Наталье Горбаневской Бродский сказал следующее: «Безусловно, Вознесенский, Евтушенко — это люди, которые бросают камни в разрешённом направлении, не то чтобы в заранее указанном, я не хочу так дурно о них думать, но, в общем, это люди, которые создают видимость существования литературы».

Я был знаком с Петром Вегиным, который называл себя «главным шкелетом республики». В своём романе «Опрокинутый Олимп» он писал примерно то же самое: «Евтушенко нельзя было не восторгаться. Тем более в те времена, когда он, практически первый, начал, как я сегодня могу позволить себе выразиться, вполне сексуальные отношения с советской властью. Он делал вид, что безумно её любит, она делала вид, что любит его и возлагает на него большие, как на Маяковского, свои конкретные надежды». И, наверное, это справедливо.

Обменялись лишь парой слов

В 1968 году после службы в армии я приехал в Москву — поступать в полиграфический институт. В Белокаменной у меня было много друзей. Главным образом — выходцев из Ставрополя, где меня знали. Я печатался в молодежной газете, в альманахе «Ставрополье», а в 1967 году в Ставропольском книжном издательстве вышла книжка. Я тогда ещё служил.

Один из моих друзей, сокурсник Николая Рубцова, Вадим Поляков, учился в литинституте. Я нашёл его, и мы встретились.

Я тогда не знал, что Вадим имеет какие-то отношения с Самиздатом. Да и он на эту тему не распространялся. Но во время нашей встречи сказал, что ему надо позвонить.

Мы сидели в летнем кафе, и он направился к телефонной будке. Позвонил и вернулся.

— Знаешь, — сказал он, — скоро сюда приедет Лидия Чуковская, дочь Корнея Чуковского.

Я про неё ничего не знал.

— Это вообще человек уникальный, — объяснил Вадим. — Первый раз её арестовали еще в 1926 году за антисоветскую пропаганду. В 1937 году расстреляли ее мужа, физика-теоретика Матвея Петровича Бронштейна. Её саму не тронули из-за заступничества отца. Потом она выступала в поддержку Бродского, Синявского, Даниэля, Гинзбурга…

Мы договорить не успели. Из такси вышли совершенно седая женщина и… Евгений Евтушенко. Его я сразу узнал. Одет он был очень неординарно. Я бы сказал — пижонисто: какие-то широченные брезентовые штаны, рубашка навыпуск, шейный платок, бейсболка.

Вадим нас познакомил.

— Это — начинающий поэт из Ставрополя, — представил он меня.

Евтушенко поинтересовался:

— Где твои стихи можно почитать?

Вот, собственно, и всё общение. Чуковская, Евтушенко и Вадим заторопились по каким-то своим неотложным делам, но прежде, чем проститься, Лидия Корнеевна пригласила меня к себе на дачу в Переделкино:

— Приходите завтра. Евгений Александрович будет у нас читать свои стихи.

Придти я не смог — в это день сдавал свой первый экзамен. Только много лет спустя, читая опубликованные дневниковые записи Корнея Чуковского, я наткнулся на такие строки: «Был Евтушенко… читал вдохновенные стихи… Читал так артистично, что я жалел, что вместе со мною нет ещё десяти тысяч человек, которые блаженствовали бы вместе».

Но мне, кстати, манера исполнения стихов Евтушенко не нравилась. Это выглядело как-то жеманно.

Игра угадай-ка

Раньше из Теберды в Абхазию вела Военно-Сухумская дорога, проложенная ещё во второй половине девятнадцатого века. Однако землетрясения, обвалы и оползни со временем прервали регулярное транспортное сообщение. Оставалась только пешая тропа.

Маршрут был сложный. Но он пользовался большой популярностью у туристов и у журналистов Карачаево-Черкесии. Конечный его пункт находился в абхазском селе Чхалта, откуда до Сухуми можно было добраться на рейсовом автобусе.

И вот мы (нас было четверо) в столице Абхазии. И здесь узнаём, что в селении Агудзера (в 12 километрах южнее Сухуми) отдыхают на своих дачах Евгений Евтушенко и Константин Симонов.

Про этот дачный район мы кое-что слышали. Знали, что там находится пансионат «Литературной газеты», дачи Нодара Думбадзе, Георгия Гулиа. Но про дачу Евтушенко слышали впервые.

— Ему её Шеварнадзе подарил, — пояснил хозяин кафе в Сухуми. — Это у нас в Грузии самый богатый человек.

Игорь Косач, мой коллега, сразу же предложил взять быка за рога:

— А давайте к Евтушенко в гости нагрянем. Заодно и интервью возьмём.

Вскоре мы воплотили задуманное в жизнь. Купили коньяк в виде рога, фрукты и отправились в Агудзеру. Место это очень живописное. Пальмы, мелкий, как мука тончайшего помола, песок на пляже, оригинальной архитектуры храм пророка Илии. Есть свой рынок, магазины, почта, кафе, ресторан в бамбуковой роще… Даже в разгар лета там не было удушливой жары, а с пляжей открывалась панорама Сухумской бухты.

Евтушенко принял нас радушно. Он был в китайском шёлковом халате. Его семилетний сын Петя сразу же оседлал самого высокого из нас Анатолия Подопригору и буквально с него не слезал. А вот тогдашняя супруга Евтушенко, Галина, выглядела какой-то букой, не проронила ни слова.

— Я её у Михаила Луконина увёл, — похвалился Евтушенко. — Живём уже четырнадцать лет, страшно даже подумать. Она из-за моих «левых» закидонов вены себе резала…

Зачем Евтушенко говорил это незнакомым людям, непонятно. Нам всем стало как-то не по себе. Это было сказано ещё и при ребенке. Спустя много лет я узнал, что Галина взяла Петеньку из детского дома.

Недаром говорили, что Евтушенко склонен к эпатажу. Повертев в руках наш подарок в виде рога, он сказал:

— Коньяк не пью, предпочитаю грузинские вина. — И пригласил нас в винный погребок.

Когда мы гурьбой спустились туда, Евтушенко повернулся к нам спиной и возжелал, чтобы мы проверили его дегустаторские способности.

Мы стали наливать ему вина из разных бутылок, и он безошибочно угадывал не только марку вина, но и его «возраст». При этом читал стихи, посвященные винам:

Ненавязчиво вас пожалевши,

сладость мягкую даст «Оджалеши»…

Или

В «Цинандали» кислинка хрустальна,

как слезы человеческой тайна…

Дегустация продолжалась долго и порядком нам надоела. Мы же рассчитывали на общение в другом формате. Но Евтушенко был занят исключительно собой. Никто другой его не интересовал.

Первым свое раздражение выплеснул Косач.

— Мы хотим поблагодарить вас, Евгений Александрович, за приём, — сказал он. — Но мы, пожалуй, откланяемся. Есть дела, много дел. Да и пообедать надо.

Намёк был весьма прозрачный. Но Евтушенко то ли сделал вид, что ничего не понял, то ли не понял действительно.

— Заходите, — сказал он. — Всегда буду рад.

На этом мы и распрощались. Интервью так и не взяли.

— Может, теперь к Симонову заглянем? — сказал я.

Все молчали, как на похоронах.

— Издеваешься, что ли? — вопросом на вопрос ответил Косач.

Багдати

И, наконец, третья встреча. Она состоялась на родине Маяковского в поселке Багдати недалеко от Кутаиси, куда я был послан в командировку для освещения праздничных мероприятий в связи с днем рождения поэта — тогда ежегодно проводились Дни Маяковского.

Я впервые видел Кутаиси и приехал сюда на несколько дней раньше. Ознакомился с местными достопримечательностями: Храмом Баграта, Гелатским монастырем, монастырем Моцамета. Побывал и в знаменитых пещерах Сатаплии, которые находились на территории государственного заповедника. Вернее, только в одной — доступ в другие был закрыт. Но и то, что я увидел, меня поразило. Разноцветные, необычной формы сталактиты и сталагмиты, озерцо с кристально чистой водой, а вблизи пещер — окаменевшие следы динозавров…

В Кутаиси собралось много известных деятелей культуры: кинорежиссеры Тенгиз Абуладзе и Реваз Чхеидзе, оперные певцы Маквала Касрашвили и Зураб Анджапаридзе, большая группа русских писателей и деятелей искусств. Кое у кого мне посчастливилось взять интервью. С Евтушенко я не виделся. Но говорили, что он здесь, в Кутаиси.

Все эти встречи сопровождались обильными возлияниями — грузины в то время иначе гостей не встречали. Потом всё это плавно перетекло в поселок Багдати. Здесь мы и встретились с Евгением Александровичем.

Надо отдать должное Евтушенко, он меня узнал.

— Читал твое стихотворение, не помню где, кажется, в «Звезде», — сказал он. — Не шедевр, конечно, но вполне…

Тут его кто-то отвлёк, и Евтушенко, не договорив, ушёл. Больше пообщаться нам не довелось. Поэт остался верен себе. Он демонстрировал свои способности в угадывании марок вин.

Стихи его, посвященные Маяковскому, мне показались откровенно слабыми:

Что до тех, кто правы и сердиты,

он жив — и только. Нет за ним вины.

Я воспою его. А вы судите.

Вам по ночам другие снятся сны…

* * *

За несколько лет до своей смерти Евтушенко приезжал в Агудзеру. Дачи там его больше нет — её сожгли во время грузино-абхазской войны 1992-1993 годов. Но он договорился с местной администрацией о её восстановлении. Не за свой, естественно, счет.

Этот визит вызвал массу критики как со стороны грузин, так и со стороны абхазов. Первые обвиняли Евтушенко в том, что он не защищает грузин, которые были вынуждены покинуть места своего постоянного жительства, а вторые — в том, что он и пальцем не шевельнул, чтобы добиться признания независимости Абхазии. Что сейчас делается там, честное слово, не знаю.

СлаваКПСС

В 1978 году отмечалось 50-летие со дня рождения Чингиза Айтматова. И я вдруг узнаю, что он собирается приехать в Черкесск. Приехать к своему другу Каракетову.

Каракетов (на самом деле его фамилия была Каракётов, то есть в переводе с карачаевского это означало «чернозадый») занимал какую-то незначительную должность в облисполкоме, хотя раньше занимал и более высокие. В свои шестьдесят лет он был героем множества анекдотических историй. Он сам их охотно рассказывал и даже, мне кажется, гордился своей ролью клоуна. За глаза его звали СлаваКПСС.

Историю эту излагали по-разному. Наиболее распространённый вариант был таким. Каракётов заимел любовницу, которая была женой сотрудника КГБ (надо сказать, несмотря на свой маленький рост и большой живот, Каракётов пользовался успехом у женщин). Чекист часто ездил в командировки, и Каракётов в это время встречался со своей коханой. Но однажды муж вернулся раньше и застал любовников на месте преступления.

Муж был русским. Он достал пистолет и приказал Каракётову встать на колени:

— Молись Аллаху, чтобы он тебя простил перед смертью.

Хитрый Каракётов стал его уговаривать:

— Не убивай, я стану твоим рабом. Я буду отдавать тебе всю свою зарплату. Я привезу из аула отару овец.

Но обманутый супруг был непреклонен.

И тогда Каракётов выложил последний козырь:

— Вот ты убьешь меня, и тебя посадят. А главное — из партии выгонят с треском. А ведь ты ещё молодой. Вся карьера твоя — псу под хвост…

Как ни странно, это возымело действие. Рогоносец из КГБ смягчился:

— Ну ладно, уговорил. Иди и скажи спасибо нашей партии, что ты остался жив исключительно благодаря ей.

Счастливый Каракётов, не веря своим ушам, бросился бежать, скандируя на ходу:

Слава КПСС! Слава КПСС!

Так ли было на самом деле, или эта история обросла домыслами, я не знаю. Меня больше занимало то, почему Чингиз Айтматов в письмах обращается к Каракётову не иначе, как «названный отец», хотя тот был лишь на 10 лет его старше.

Всё прояснилось, когда Айтматов приехал в Черкесск. Приехал инкогнито, об этом знали лишь Каракётов да я, поскольку «названный отец» проникся ко мне большим уважением — я не подтрунивал над ним, как другие.

Что же сблизило выдающегося писателя, по матери татарина, с Каракётовым? То, что карачаевцев и балкарцев считают кавказскими татарами? Отчасти. Главным же фактором была война. Карачаевцев депортировали из своих домов в малонаселённые районы Казахстана и Киргизии. Каракётов оказался на родине Чингиза Айтманова, в аиле Шегур. Он возглавлял сельсовет.

Карачаевцам было трудно. Сталин поставил своей целью добиться их полной ассимиляции, исчезновения как этноса. Трудно было и четырнадцатилетнему Айтматову. Его отца, Торекула Айтматова, расстреляли как врага народа. Семья жила впроголодь. И Каракётов взял шефство над подростком, устроил его на работу в сельсовет секретарём…

Чингиз Айтматов уехал в тот же день. На прощанье они с Каракётовым обнялись, а я подумал тогда: как мало мы знаем о людях, каждый из них может чем-то удивить, и напрасно мы лепим какие-то ярлыки.

История табакерки

Об этой истории я вспомнил после того, как по НТВ посмотрел передачу «Следствие вели…» с Леонидом Каневским. Речь в ней шла об убийстве актрисы Зинаиды Райх, и в памяти сразу же всплыла встреча с сыном Сергея Есенина и Зинаиды Райх Константином Есениным.

Было это в 1972 году в Невинномысске, где я тогда жил. Константин Сергеевич был главным специалистом Госстроя РСФСР и по каким-то строительным делам приехал в Невинномысск. Я же знал Есенина как футбольного статистика и даже не подозревал о его звёздных родителях.

Но информация о приезде Есенина до меня дошла. Мы с моим коллегой, тоже журналистом Славой Стадниченко, явились в гостиницу, где остановился гость из Москвы, прихватив бутылку коньяка. Константин Сергеевич был не против промочить горло. Мы познакомились, а после того, как Слава дважды сгонял в магазин за подкреплением, Есенин и рассказал эту историю.

Собственно, она не является тайной. В ночь с 14 на 15 июля 1939 года Зинаида Райх была убита. Это случилось спустя 24 дня после ареста её мужа — Всеволода Мейерхольда. По приговору Военной коллегии Верховного суда СССР были расстреляны в июле 1941 года обвиненные в убийстве В. Т. Варнаков, А. И. Курносов и А. М. Огольцов.

Вот, собственно, и всё, что сообщалось об этом в газетах. Но Константин Сергеевич владел более обширной информацией. В июле 1939 года ему было 19 лет, он с сестрой Татьяной находился в тот день на даче в Балашихе. По его словам, милицию вызвал дворник Сарыков. Он услышал крики в квартире Райх, но дверь ему не открыли. Тогда он приставил лестницу к окну на втором этаже и увидел два окровавленных тела.

Второй пострадавшей оказалась домработница Лидия Чернецкая. Её ударили по голове, и она потеряла сознание. Нападавших она не видела. Из квартиры ничего не пропало, за исключением черепаховой табакерки в золотой оправе, которую Мейерхольд привёз из-за границы и подарил жене — в то время было модно нюхать табак.

Довольно долго преступников не могли найти. Потом за драку были арестованы Владимир Варнаков и Анатолий Огольцов. Выяснилось, что не поделили они студентку художественного училища Юлию Матюхину. Но оказалось, что Варнаков скрыл своё прошлое. В 1932 году он был осуждён за кражу на 5 лет лагерей.

На квартире его произвели обыск. И нашли ту самую табакерку. Или не ту. Не удивительно, что вся троица призналась в соучастии в преступлении. В тридцатых годах под пытками признавались и не в таких грехах. Суд не обратил внимания на то, что Варнаков утверждал, будто взял шкатулку из кабинета Мейерхольда. Но он был закрыт и опечатан, и проникнуть в него, не нарушив печать, было нельзя. И обвиняемые получил по полной программе. Варнаков был осуждён на 15 лет, Огольцов и Матюхина — на семь.

Но история продолжалась. Кто-то прислал анонимный донос на соседа Зинаиды Райх по дому в Брюсовом переулке. В этой анонимке утверждалось, что черепаховую табакерку видели у оперного певца Дмитрия Головина. Эти сведения подтвердились. Табакерку, абсолютно идентичную той, что изъяли у Варнакова, по словам Головина, подарил ему его сын Виталий.

Фамилия Головин показалась мне очень знакомой.

— А он случайно не из Ставрополя? — прервал я рассказ Константина Сергеевича.

— Да, оттуда, — сказал он.

Земля тесная. Оказалось, что Дмитрий Данилович Головин приезжал в Ставрополь в 1964 году, когда я ещё учился в школе. Он побывал на своей родине в селе Безопасном Труновского района и заглянул в гости к давнему другу — артисту Ставропольского драмтеатра Михаилу Кузнецову, а я поддерживал приятельские отношения с сыном Кузнецова Гошей. В тот день я был у него дома, и мы стали свидетелями разговора двух друзей, из которого стало понятно, что Дмитрий Головин десять лет провёл в ГУЛАГе.

— Его всё-таки осудили за убийство вашей матери? — спросил я.

— Нет, приговорили к расстрелу его сына Виталия — пояснил Константин Сергеевич. — Тот признался, что убил маму. А Дмитрия Даниловича посадили позже — во время войны. Кажется, за какой-то анекдот. Но я думаю, НКВД таким образом убирало лишних свидетелей. Жалко Головина-старшего. Он был прекрасным певцом. Мы переписывались с ним, он жил под Туапсе, а умер в 1966 году.

— Так кто же настоящий убийца? — задал я вопрос Константину Сергеевичу.

— Люди Берии, — ответил он после некоторой паузы.

У него были все основания так думать. Уже после войны, где сын Есенина получил три ранения, его пригласили в НКВД. Следователь интересовался судьбой архива Мейерхольда, который дети Есенина спрятали на даче в Балашихе.

— И вдруг, — рассказывал Константин Сергеевич, — он вынимает из кармана портсигар. Я его сразу узнал — он принадлежал отчиму, Мейерхольду, и был куплен им вместе с табакеркой. Не знаю: случайно это было сделано или специально. Скорее всего, специально, чтобы показать могущество НКВД и вынудить меня указать, где находится архив отчима.

Впрочем, во всесильности карательных органов дети Есенина убедились значительно раньше. Их выселили из просторной квартиры в Брюсовом переулке, а в ней прописались одна из бесчисленных любовниц Берии, 18-летняя Вардо Максимилишвили и его личный шофёр.

Я до сих пор удивляюсь, почему Константин Сергеевич откровенничал с нами. Наверное, что-то располагало в нас, и это было приятно.

Потом мы ещё дважды (уже без Славы) встречались с Константином Есениным, переписывались. Он умер в 1986 году. Ну а тайна смерти Зинаиды Райх по-прежнему остается тайной. У чекистов много тайн, которые не поддаются расшифровке.

В верховьях Кубани

Однажды я взял отпуск за свой счет на неделю и махнул в горы к своему другу Володе Астапенко, который работал инструктором в альпинистском лагере.

Он напророчил непогоду

Верховья Кубани — самое, пожалуй, живописное место на Западном Кавказе. Здесь крутые склоны гор, свежесть долин, красивые леса, быстрые реки. В то время альпинисты ещё только осваивали эти края, а туристов вообще не было.

Я приехали сюда, в ущелье Узункол, в августе 1978 года. Но только устроился на ночлег, как узнал, что здесь Юрий Визбор со своей дочерью Татьяной, которая училась в МГУ.

Мы познакомились. Визбор был известным бардом, журналистом, киноактёром. Я думал, что он не уделит мне время. И ошибся. Мы проговорили почти всю ночь. И оказалось, что у нас много общего. Оба служили в армии, оба начали писать стихи с ранней юности, у обоих были строгие матери, оба играли в футбол и могли в этом преуспеть, но не сложилось. Я читал Юрию свои стихи, а он спел под гитару несколько песен. Одну я раньше не слышал. Называлась она «Теберда»:

Теберда, Теберда, голубая вода

Серебристый напев над водой.

Теберда, Теберда, я хотел бы всегда

Жить в горах над твоею волной.

Серебрей серебра там бурунная рать

По ущелью бурлит не смолкая,

Там в туманной дали бастионом стоит

Синеватая Белалакая.

Теберда, Теберда, голубая вода,

Нет красивей твоих тополей.

Я б остался всегда коротать здесь года,

Если б не было русских полей.

Я б остался, поверь, если б как-то в метель

Я б одну не довел бы домой.

Теберда, Теберда, голубая вода,

Серебристый напев над водой.

Ещё одна исполненная им песня была написана вчерне. Там было много разночтений с текстом, который потом Визбор озвучил. Но я, к сожалению, тот вариант не запомнил.

Утром Визбор отправился покорять вершину, которая называлась Большая Трапеция. Больше наши пути не пересекались. Он умер шесть лет спустя от рака печени. Вот эта песня — «Непогода в горах»:

Свечка темно горит.

Дождик в окно стучит.

Лето — сплошной обман.

В соснах висит туман.

Непогода в горах, непогода!

В эту смену с погодой прокол,

Будто плачет о ком-то природа

В нашем лагере «Узункол».

Нам-то что? Мы в тепле и в уюте

И весь вечер гоняем чаи.

Лишь бы те, кто сейчас на маршруте,

Завтра в лагерь спуститься б смогли.

Врут все мои друзья,

Что, мол, придёт рассвет,

Что, дескать, есть края,

Где непогоды нет.

И не пробьёт тех туч

Солнца густая кровь,

Их лишь разгонит луч,

Луч тот — твоя любовь.

… А дожди зарядили спустя несколько дней.

Летающий мотылёк

Как тут не упомянуть о мистике? Это случилось 17 августа 1978 года — через два дня после того, как я покинул Узункол. Мне о том случае рассказал Володя Кавуненко — он был старшим тренером по альпинизму Московского городского совета ДСО «Спартак». Володя с группой альпинистов (в их числе были Володя Башкиров и Олег Коровкин, которых я тоже знал) спускался с горы Трапеция. Собиралась гроза, и ребята остановились на ночлег, разбили палатку, улеглись в ней впятером. И вдруг туда залетела шаровая молния ярко-жёлтого цвета размером с теннисный мячик. Коровкин погиб — она ударила его первого. Он умер не от ожога, а от остановки дыхания — удар пришёлся в солнечное сплетение. Потом огненный шар последовательно зацепил остальных, оставив сильные ожоги. Их отправили не в Хурзук и не в Учкулан, где ожоги не умели лечить, а в Пятигорск. С Башкировым мы тоже виделись, он показал мне шрам, оставленный молнией. Володя Башкиров погиб в 1997 году в Гималаях.

В 1979 году я опубликовал материал о шаровой молнии в карачаево-черкесской областной газете после того, как в окрестностях того же Узункола произошёл аналогичный случай. Шаровая молния снова наведалась в гости к альпинистам, которые спускались с горы Двойняшка. Опять она залетела в палатку. К счастью, тогда никто не пострадал. «Летающий мотылёк» покружил и исчез в неизвестном направлении.

Визбора в группе Кавуненко не было. Он спустился с Трапеции на сутки раньше. Но в 1979 году снова был на Узунколе. Только в другой палатке. Наверное, старуха с косой охотилась за ним уже тогда.

Знакомство за неделю до гибели

В мае 1969 годя я опять был в Москве. Здесь познакомился с Леоном Томом.

Свободный художник, как называл себя Тоом, был в жесточайшей депрессии. В декабре 1968 года он получил премию журнала «Дружба народов» за блистательный перевод книги очерков эстонского писателя Юхана Смуула «Японское море, декабрь». Однако в личной жизни всё было непросто. Тоом развёлся с дочерью поэта Павла Антольского Натальей, которую он почему-то называл Кипса, а потом с эстонкой, кажется, Ирмой. Ничего не выходило и из романа с горячо любимой мной поэтессой Юнной Мориц.

Я пошевелил извилинами и воспроизвёл её стихотворение «Памяти Тициана Табидзе». Я держал тогда в памяти целую библиотеку, запоминал стихи после первого их прочтения.

— Вот-вот, из-за этого самого стихотворения её и перестали печатать, — сказал Тоом. — А ещё из-за «Кулачного боя». В верхах усмотрели эзопов язык и критику в адрес власть предержащих.

Сам Тоом переводил, как и его мать, в основном эстонскую литературу. С его переводами я был знаком, и они мне нравились. Я сказал об этом моему новому знакомому.

Он обладал многими талантами. В молодости был актёром в студии Арбузова. Выступал во время Великой Отечественной войны перед бойцами вместе с Александром Галичем. Окончил литинститут. Занимался спортом. Писал и свои стихи. Я потом нашёл некоторые из тех, что он читал. Но опубликованного мало.

Как-то в поезде я ехал,

было в нем пятнадцать окон:

справа — семь и слева — восемь, —

прямо выставка картин.

А дорога проходила

через лес и почему-то

справа были — лишь березы,

слева — ели и сосна.

Солнце било прямо в крышу,

и темно в вагоне было,

но зато деревья ярко

были все освещены.

И мои пятнадцать окон

все светились, как картины,

что висели аккуратно

в черных рамах на стене…

Но больше всего мне нравится его

«В доме-музее Иоганна Баха»:

Прославлены и доблесть и геройство,

а я хочу воспеть благоустройство

средневековых маленьких земель, 

все эти Эрфурты и Эйзенахи,

где так привольно расплодились Бахи

и где на пасху пела карусель.

В покоях, расположенных над хлевом,

от клавесинов пахло теплым хлебом,

который никогда не подгорал.

Помилуй, Господи! Ведь клавесины —

не просто сумма струн и древесины,

а если так, тогда и хлеб — хорал.

Наука хлеба и наука звука 

переходили к правнукам от внука,

и если земли затевали спор

о первородстве, то не футболисты

решали этот спор, а органисты

и две земли, сошедшие в собор.

Почетом и особыми правами

платили органисту, и дровами,

чтоб к службе не остыл среди зимы.

А он платил приходу сыновьями,

учеными своими соловьями,

весьма изрядно певшими псалмы.

Он говорил о своих друзьях: о Борисе Слуцком, Давиде Самойлове, Веронике Тушновой, Эдуарде Колмановском, и мне, двадцатилетнему, казалось: ещё чуть-чуть — и я попаду в этот круг небожителей. Нет, не попал.

Мы расстались, как и встретились, совершенно непредсказуемо. Я отлучился на непродолжительное время, а когда вернулся, Леонида Тома в кафе уже не было. Мне сказали, что он встретил какого-то своего знакомого и ушёл с ним, совершенно забыв обо мне.

А вот стихи его не забылись:

Шел снег. Он падал и белел.

А комья черные чернели.

А человек на снег смотрел

и грустно думал:

— Неужели

опять зима, и зябкий вздрог,

и на лице снежинка, тая?

И чей-то чудился упрек,

и снисходительность чужая.

Позже я узнал, что Леон Тоом прожил после этого всего неделю. 4 июня 1969 года он выпал из окна. Это было очень похоже на самоубийство. Или на убийство.

Незадолго до своей смерти он написал:

От любви неразделённой

он не умер, нет.

В комнатушке захлaмлённой

он лежит, одет.

Рыжий и жестковолосый,

сумрачный с лица…

Но откуда эти слёзы,

слёзы без конца?

Столько влаги, столько соли —

льёт как из ведра…

И при этом нету боли,

нету ни черта.

Нету мрака, но и свету

нету — вышел весь…

Нету, нету, нету, нету —

вот и всё, чтo есть.