Воздуха белая глыба

Воздуха белая глыба

Стихотворения

От редакции. 8 февраля в возрасте 47 лет ушёл из земной жизни один из лучших поэтов современности, культуртрегер, основатель множества культурных проектов, с 2013 года член Южнорусского Союза Писателей и региональный представитель руководства ЮРСП в России, член общественного совета «Южного Сияния», наш друг и верный соратник. Для нас и для всей русской литературы это невосполнимая потеря. Он был небезразличен к истинному искусству и по зову сердца чем мог помогал талантам. Время его поэзии ещё не пришло, но оно обязательно настанет.

 

В интервью, опубликованном в № 2 «ЮС» за 2015 год, он сказал: «Все мы – инструментарий Б-га для совершенствования мира; иногда мне кажется, что мы это Его попытка всмотреться /осознать/ в себя, то есть, я так понимаю, что мир такой, каким мы его привыкли видеть – это снег на экране, беспрерывное мерцание, что не даёт нам увидеть мир таким, какой он есть, мир за пределами космоса. И вот важнейшее для меня в поэзии (чужой и своей) – это возможность замедлить мерцание, и увидеть подлинную реальность – насчёт которой я почему-то оптимистичен. Если даже тень подлинной реальности прекрасна и конструктивна, то что можно сказать об оригинале. Вот в этом взгляде вероятно и есть предназначение нашего ремесла – только я бы не стал ограничиваться землёй, а говорил бы о бытии как таковом».

 

В этом номере мы публикуем подборку стихотворений Александра Петрушкина, написанных в 2019 году, и рецензию на его книгу «Стихотворения» (2019).

 

Спасибо тебе, человек-колосс, за всё, что ты сделал для русской литературы.

Спасибо, Саша, за твою гениальную поэзию, опередившую время.

 


 

ЭХО

 

в начале – оно

затем – мы

 

каждый хлебная крошка

чтобы другие могли вернуться

 

 

СПИСОК

 

[…] бог [с малой] Бог [большой], меж ваших трещин

стоящий человек [как рёбра эха]

смывает оспы соты [удвоясь в Иова]

на берегах неназванного моря, как шум, стоит

меж чайками камней,

чтоб избежать рифмовки [прочитай: Шеола]

и голосов разборчивых теперь,

 

бог [с малой] им [как тени] был расчерчен

на [вынутой из Господа] волне.

И человек [увиденного список]

[как жест из смерти] вычтен и исчислен,

и удлинён до мокрой фотовспышки,

где улыбается [как подпись к …] темноте.

 

 

***

 

Объект скользит, как дерево деревьев,

внутри дыханья будущих детей –

то в чешуе воды, как зверь, померкнет

то лёд утянет сквозь своё окно

на донышко и скрипнут его двери

сквозь вёсла, где вода и свет одно.

Так говорит душа наполовину

раскручивая круг земли в зерно,

припоминает речь свою так рыба

и к берегу, как тишину, несёт.

 

 

***

 

Реки Вавилона двигаются вовнутрь,

ссадины струй своих держат в подобье рук –

в сучьях синеющих пальцев [считай: фаланг

дерева между речью]. Вокруг – леса

песочные выгорают – сияют пророком в львах,

стволы соляные горят у воды в семи головах:

 

В чреве воды крутится, как мельницы жернова,

того, кто вернётся первым, огненная булава –

младенцев на солнце вынет, чтобы их иссушить

или язык свой вырвет, чтобы из тьмы говорить:

медленны эти реки, ссадины, львы, столбы –

опустошённый речью в красной глине стоит.

 

 

***

 

Точка света на свете. Ормузд несёт в левой руке головы Ахримана.

У одной из них язык вцепляется в вещи сквозь имя,

рядом с другой воздух искривляется, как закон, дуга или рама,

третья – неважно что – но говорит красиво.

 

Ормузд вытирает руки от света. Сделав это,

он похож на выстрел, что вынут был из колчана, но не стал полётом.

Ахриман с тыловой его левой, торопясь с ответом,

падает в вещность отвёрнутой, порезанной головнёй.

 

В голове его, как отмычки, звенит пустыня –

чайки садятся на лоб, расплетают место в огонь или в дыру и звёзды,

выдирая язык и голос до половины времени или корня.

Ормузд становится точкой на точке, а остальное – поздно.

 

 

***

 

Дева смотрит [и видит],

как в дом её катится шар –

на замедленной плёнке своей

он небесный несёт пожар,

он рукою неспешной

разомкнул, словно свет, засов,

слышит дева треск из поленьев львиных шагов.

 

Дева помнит [и видит],

что он обещал войти

в дом, как больший дом,

говорить открывает рот,

извлекает язык свой синичий

и вновь молчит

от того, что опять немота разорвала рот.

 

Дева слышит [и видит]

шар, что за ней из проёмов следит

тело ей собирает из праха

который ей дал, как гнездо

для округлой как циркуль души,

и потом раскрутил

в беглый свой снегопад винтом.

 

Дева видит [и видит]

как в углах света столп горит,

изымая из пепла, молчания и слепоты,

рассекает шар, или это звезда растёт,

и святая святых распускает в свои следы.

 

 

***

 

Ива это почти река.

Сужается и течёт,

в письмах запутавшись, как в корнях

латиницы неживой

 

На обороте её – вода

речи чудной, чужой.

И не запомнишь её сюда,

вычерпаешь дугой

 

из электричества мельниц и

спрятанных рыб в живот,

в корни – шитой с неё – реки,

в поток воздуха за ребром.

 

Дышит река меж ресниц, и свет

перешивает всё,

речь потеряв, про неё молчит

и под водой течёт.

 

 

***

 

а помнишь [?], как в фильмах Кокто

рука становилась веткой,

треуголкой для человека,

обращённого в стенку

говорящего:

забери, обожги и выбрось,

потому что из меня снова не получилось

ничего, лишь ничего и вышло,

и я опять [наконец-то] Никто,

а значит – ячея в сетке,

и свет проходит насквозь меня,

деревенея в рыбу,

в кустарник огня, в прострелянный глаз

и воздуха белую глыбу.

 

 

***

 

[съедобный стыд проглотит нас, пчела]

лежим [как отмель] обжигая плечи

 

неграмотно в свет левою стуча

сквозь окончанья человечьей речи

 

пчелиный телеграф был взят как плод

[трещоткою в юлы клубок свернувшись]

 

пчела в плече краснела и язык

глотала свой опухший утонувший

 

 

***

 

Тень воды обрастает рыбой, лишившись жабр

изнутри, чёрно-красный язык, как удушье зажав –

идёт воин по ней, а присмотришься – водолей

с головнёй из нор укрывшихся пескарей.

 

Человек-муравейник, головою взрываясь вниз,

разрезает тени свои – среди множеств лиц

нарисует себе другое [затем пройдёт]

как царапина рыбы в воде, что водой плывёт.

 

 

***

 

Воздух, сминаемый в вещи, становится хрустом.

Взрывом, направленным в дубли горящей вороны,

август бежит сквозь финальной недели хлопушку,

паузой [после себя] обёрнутый в норы

 

жёлтых стеблей, смотрит в трубку развёрстанной пашни,

тощею шеей прохожего крутит и режет в колеса

дороги намокший рулон и не страшно –

всё перепишешь, а прочее здесь невозможно.

 

И, пробудившись, словарь, из разобранной грядки

крутит главою восьмой и скрипит инородным суставом

сквозь дирижабли жуков и идёт из огня на мороз равномерно и верно

на одиночества нитку, как тени их, вещи дыханьем сметая.

 

 

***

 

Глаза летят, как души в свой просвет,

и тщатся зрение, как волка псы, догнать

 

и горизонта мышцу разогнуть,

а после космос для себя солгать.

 

Там – никого, и комнаты пусты,

попробуешь уйти, но расплетёт

 

тебя на шелест листопада нить –

и кажется, что слепота зовёт

 

скорей, скорей заполнить ей кувшин.

Кругами наклонившись над тобой,

 

она стоит и глины ототрёт

слезу, раскрытую, как дым в воды комок.

 

Раскоса тишина и всё живёт,

всё, отчего Бог плачет, как привык –

 

от счастия, что есть здесь лабиринт

который зрением его насквозь промок.

 

 

***

 

Мёртвые нас победят, увеличив свои ряды

ступай осторожно – потому что мы их следы,

 

ходоки под снегом, Престолы, что падая через свет

возглавят полки врагов своих – остального нет

 

даже в остатке. Это плоть под стопой скрипит,

это всё, чем ты был, за тобою следит, горит –

 

цитадель сороки, стрекочущей из земли –

вырывай язык из ямы внутри воды,

 

что стоит, как смерть вокруг, головой трясёт

лошадиной в тебе и воскресших своих ведёт

 

сквозь тебя и взведя просветы ангелов, как курки,

выпивает всё, чтобы мёртвый здесь мог взойти.

 

 

***

 

требует свободы себе

молчание

 

в космосе нет

волн [звуковых]

 

голос спрятан

в свой мячик

 

спираль кряквы

в сингулярности