Журнальный мир

ВЕСНА

Весна в Затоне начиналась не совсем так, как везде. Нет, конечно, ярко светило солнце, таял снег, и уже кое-где появлялись проплешины, воробьи чирикали радостно – всё как и в других местах. Но в Затоне это было лишь предчувствием будущих перемен. Настоящая весна начиналась с ожидаемой, а потому всегда неожиданной новости: «Белорецк пары поднял». «Белорецк» – небольшой трофейный немецкий паровой катер с гребным винтом и корпусом из толстого железа, что позволяло использовать его по весне как ледокол.

С этого момента плавсостав (а вместе с семьями это составляло почти три четверти населения Затона) пробуждался от зимней спячки и начинал лихорадочно готовиться к плаванию. Все срочно заканчивали такелажные работы (скребли, чистили и красили палубные надстройки) на своем судне, завершали зимний ремонт котла и паровой машины. Караванный капитан (начальник всех судов, находящихся на зимнем отстое) подписывал приказ на вооружение, что означало конечный этап подготовки к навигации. Начиналось формирование экипажей, на улицах появлялись шкипера и боцманы, тащившие на горбу огромные мешки с обмундированием к себе домой (полученное на весь экипаж и на всю навигацию обмундирование нельзя было оставить на судне, пока не налажена круглосуточная вахта).

«“Белорецк” пары поднял» означало, что река уже вздулась, лед оторвался от берегов и на Белой вскоре начнется ледоход. Это было второе важное событие, и весь Затон ходил на реку посмотреть, как плывет лед, постоять, поболтать. И вернуться домой. Что было особенного в этом событии – не знаю, но даже моя мама, далекая от речных дел (она работала продавцом, родилась и выросла в деревне) с подругами ходила смотреть на ледоход, взяв меня за руку. Путь, между прочим, не близкий – километра четыре. На затоне течения не было, поэтому «Белорецк» начинал ломать лед и выталкивать его в реку Белую, высвобождая суда из ледяного плена.

На берегу реки в мутных водоворотах ловили рыбу первые рыбаки с черпалками – что-то вроде сачка для ловли бабочек, только раз в десять больше по размеру. Более состоятельные рыбаки ловили рыбу с лодки на люльку – совсем уж огромный сачок без ручки (паук), опускаемый в воду на веревке, перекинутой через блок. Вообще-то это было браконьерством, но при всеобщем благодушном настроении зрителей и милиция, и рыбнадзор делали вид, что не замечают их.

Потом начиналось наводнение – весь поселок затапливало. Вода доходила до Старого двора, иногда переливало еще и главную улицу Ахметова у ремесленного училища. Поселковые в школу и на работу добирались на лодках. На лодках же можно было плавать по лесу и ловить крыс, сусликов и прочую живность, спасавшуюся на плавающих корягах – очень интересное занятие. А еще ходил паром для машин, буксируемый двумя маленькими водометными катерами, от старой пекарни, которой сейчас нет, до Нижегородки.

Помню, однажды, пока шла неспешная погрузка, я пробрался на паром и, стоя у борта, смотрел на воду. Глядя, как кружились щепки и прочий мусор в небольших воронках, и о чем-то задумавшись, я не заметил, как паром отплыл. Когда один из шоферов спросил: «А ты мальчик чей?», я, осознав ситуацию и поняв, что меня увозят в неизвестность, заревел и, помнится, начал приплясывать, как ошпаренный кипятком. Подплыл один из двух катеров, таскавших паром, и шофер, взяв меня под мышку, как чемодан без ручки, спрыгнул на нос маленького катерка и присел, держась одной рукой за клотик, в другой его руке был я. Катер уткнулся носом в берег, и я бросился бежать без оглядки. Дома меня уже ждал ремень и хорошая трепка.

Я до сих пор не понимаю, как весть обо всех моих неприятностях всегда опережала меня. Скорость передачи информации по сарафанному радио явно доходила до скорости света. Главными носителями и передатчиками информации, конечно же, были затонские бабки, которые знали всё обо всех, и я у них числился под формуляром «Катин сын». (Все знали Катю – мою маму, работавшую в «большом магазине», хотя по паспорту ее имя Хадича). Не так давно я был на сорокалетии выпуска нашей восьмилетней школы № 4. Очень старенькая учительница математики Нина Степановна никак не могла вспомнить одного из любимых своих учеников – фамилия и имя мои ничего ей не говорили. А когда наши девчонки сказали ей, что мою маму звали тетя Катя из «большого магазина» – Нина Степановна сразу же признала меня: «А, так это Катин сын!».

Но, извините, отвлекся. На всех судах полным ходом, можно сказать в авральном режиме, шла подготовка к навигации. У всех на устах только и слышно было: «речной регистр» и «судоходная инспекция». Эти «драконы», которых, признаюсь, я ни разу не видел, сурово проверяли суда и экипажи на предмет готовности к плаванию.

Отдельно хочется сказать по поводу термина «плавать». Некоторые «мореманы», которые, как правило, моря не видели, любят повторять презрительно: мол, «плавает г… в проруби». Ничего подобного никто в Затоне произнести не посмел бы: может, моряки и ходят в море, но речники по рекам плавают.

Первыми открывали навигацию маломерный флот и пассажирские катера (в Москве их называли речными трамваями), они носили названия птиц, главным образом хищных: «Орлан», «Кречет», «Стрепет» и т. д. Затем в плавание уходили буксирные пароходы и толкачи, они назывались в честь небольших городов Башкирии: «Бирск», «Благовещенск», «Белорецк», «Ишимбай» и т. д. Пассажирские пароходы, а было их двенадцать, носили в основном имена пролетарских писателей: «Демьян Бедный» (мужик вредный), «Ярослав Галан», «Петр Комаров», «Джамбул», «Сергей Алымов», «Помяловский», «Жуковский», «Пришвин», «Иван Кадомцев», «Арсеньев», и еще два парохода назывались «Казань» и «Уфа». Сомневаюсь, что кто-либо в Затоне читал этих авторов, зато особенности всех пароходов знали досконально, как знали поименно и их командный состав. Некоторые по первому хриплому гудку могли определить, какой именно пароход поднял пары.

Вообще-то поднятие паров – это не просто сложнейшая техническая задача, но еще и священная процедура пробуждения огромного, несомненно, живого, организма от зимней спячки. Меня всегда охватывал восторг, когда я видел весной на рейде ослепительно белые огромные корабли, которые время от времени нетерпеливо вздыхали, а солнечные блики от воды рисовали причудливые и почему-то ласковые узоры на их корпусах.

Мы, юные речники, тоже принимали, конечно, по-своему, деятельное участие в приемке судов в навигацию. Для этого нужно было незаметно пробраться на пароход и на первой палубе в нише у котельного отделения попить теплой и совершенно безвкусной воды из фонтанчика с кнопочкой. Если тебя еще не поймали и за шиворот не отправили на берег, можно было постоять немного у двери котельной и послушать, как ревут форсунки, распылявшие мазут, или поглазеть через дверь со стеклянным окном в машинное отделение – все ли там блестит как надо. Ясно, что после такой суровой инспекции корабли могли спокойно уходить в рейс.

На главной улице Затона шел куда-то с деловым видом комсостав в парадных отутюженных мундирах из благородной черной ткани с золотыми нашивками и в белых фуражках и с золотой же кокардой – красивее формы я не видел. А уж в самой Уфе, у парадных дверей Бельского речного пароходства (что на углу улицы Ленина и бульвара Ибрагимова) комсостав роился, как золотые пчелки возле летка своего улья.

Посещение школы в весенние майские дни становилось невыносимой пыткой. В каждом дворе пацаны играли в чику или ножички. Девочки старательно прыгали в «классики». Те, что постарше гуляли вечером по «проспекту». Мальчики соответственно кучковались по двадцать – тридцать особей и устраивали «махлу» двор на двор или улица на улицу. Все это не мешало мирно сидеть днем за соседними партами в школе.

В общем «весна идет – весне дорогу!»

ЛЕТО

Летом в Затоне, как правило, ничего не происходило, все взрослое население, за исключением работавших на судоремонтном заводе, находилось в плавании. На скамеечках у своих домов сидели бабки, а перед ними копошилась дошкольная детвора в песочницах.

Все затонские пацаны за лето должны были сделать три вещи: отбыть минимум одну смену в пионерском лагере, прокатиться до Москвы или до Астрахани и накупаться до одури на затоне, при этом загореть и сменить кожу.

Пионерский лагерь «Водник» находился у санатория «Зеленая роща», примерно, где сейчас оздоровительный комплекс «Радуга». Рядом был пионерский же лагерь ПРЗ (паровозоремонтного завода). Они нас назвали греховодники, а мы их, соответственно, паразитами. Дальше взаимных оскорблений через забор дело не доходило, вожатые не допускали – в общем, скука смертная. Для меня отбытие смены в пионерском лагере было сущим наказанием. Выяснилось с детства, что я плохо переношу хоть какой-либо распорядок дня и особенно хождение в строю. А бесконечные построения и пересчитывания личного состава просто выматывали – нельзя было отлучиться ни на минуту. При этом еще надо было прибавить в весе, что было главным в работе лагерного начальства. В общем – тоска.

Далее, прокатиться на пароходе было непременным условием полноценно проведенного лета. Я, как правило, плавал до Казани с соседом, боцманом дядей Федей Черновым на «Комарове» или до Москвы с его зятем, штурманом дядей Володей Ранневым на «Джамбуле». Проезд осуществлялся, разумеется «зайцем», хотя особой необходимости в этом не было. Каждый речник имел право проехаться водным транспортом бесплатно один раз в год в любую точку страны туда и обратно. Такую же льготу имели и железнодорожники. Правда, был один маленький нюанс: летом речники работали на судах без выходных, а зимой реки замерзали. Поэтому негласно можно было оформить билет на кого-либо из членов семьи. Можно было, наконец, купить за символические деньги путевку на туристический пароход по городам Волги и Оки – это нынешнее Золотое кольцо. Но все это не про затонских: «зайцем» – и все тут.

Как и большинство затонских, в свои двенадцать я неплохо знал центры Казани, Горького, Ярославля, Чебоксаров и Москвы. Пароход шлепал до Москвы ровно неделю и столько же обратно. По пути иногда устраивались гонки, очень хорошо показанные в фильме Эльдара Рязанова «Жестокий романс», правда, пароходы там были довоенной постройки. И еще жаль, что во время гонок в фильме не было показано машинное отделение, а там было что посмотреть. Две огромных красных головы в блестящих фесках, черных очках и с застывшим зверским выражением лица поочередно выныривали, словно из преисподней, и вновь бросались вниз друг за другом. Называлось это прозаически кривошипно-шатунным механизмом, однако зрелище от его работы было завораживающим.

На Волге, ближе к большим городам, на пароход грузился деревенский люд, везущий урожай со своих садов и огородов на базар. Палубы ломились от бочек с малосольными огурцами и маринованными грибами, от корзин с овощами и ящиков с фруктами, от связок сушеной воблы и вяленого осетра. Можно было очень дешево купить прямо на пароходе ящик вишни, смородины или крыжовника. Многие затонские так и делали на обратном пути, поближе к Уфе и затем домашние варили варенье на зиму. Иногда фрукты не успевали довезти до дому – они закисали; тогда домашние ставили брагу. Так что плавсоставу было чем заняться зимой.

Ночью на пароходе торговки, как ни бдели за своим товаром, все равно засыпали под монотонный звук работающей машины и небольшую качку судна. Развлечением для вахтенных матросов и машинной команды было зачерпнуть прямо под носом спящей горсть малины, орехов или хоть чего-либо и затем ходить и поплевывать косточки за борт.

Остальное лето мы проводили на затоне – купались, загорали и рыбачили. Купались либо на песках, но там вода была черной из-за мути, поднятой барахтающейся мелюзгой, либо на плотах – там вода была чище, залив поглубже и пошире. Плоты пригоняли на буксире к лесоцеху, и с них удобно было нырять в воду, не пачкаясь в прибрежном иле.

Как-то раз мы валялись на крыше сарая и слушали новенького – Женьку Некрасова (фамилия изменена, но настоящая тоже «поэтическая»). Он рассказывал, что родился и вырос в Чухломе – небольшом городишке на Волге. Волгу мы все затонские уважали, а потому прониклись уважением и к нашему новому соседу. Кому-то из ребят пришла в голову неожиданная идея: а не пойти ли нам купаться, и мы все хором почапали на затон. Путь на плоты лежал мимо старой пекарни (в отпускном лотке пекарни скапливались очень вкусные хлебные крошки, их можно было зачерпнуть целую горсть), если, конечно, лоток уже не почистили другие пацаны до нас, и метров за сто до нее мы, не сговариваясь, ускоряли шаг и затем, не выдержав, пускались наперегонки.

С плотов мы ныряли и плыли на другой берег: там лежала полузатопленная баржа, и там мы играли в догонялки и загорали на обломках досок. Надо было забраться на баржу, пробежать по раскаленной палубе и вновь нырнуть в воду. И так пока живот не начнет прилипать к спине от голода.

И в этот раз мы разделись и поплыли на тот берег, и Женька Некрасов бултыхнулся в воду вместе с нами и поплыл «по-собачьи», быстро-быстро перебирая «лапками», да так, что вода вспенивалась как от винта катера. Стало ясно, что он так долго не продержится, а все, кроме меня, уже уплыли вперед. Я подплыл к нему, обхватил за пояс, стараясь успокоить и поддержать – оказалось, тело его было так напряжено, что мне почудилось, будто я обнял железную балку. Да тут еще он начал глупо хихикать, молотя воду (как потом выяснилось – он всегда хихикал в минуту опасности), мне стало не по себе, и я закричал: «Дяденьки, помогите!».

Неподалеку катался на шлюпке атлетического сложения парень в спортивных плавках, что было редкостью в те времена. Он красиво нырнул, за несколько взмахов подплыл к нам и врезал ладонью мне по голове, стараясь оглушить по правилам спасения утопающих. Пришлось от него отбиваться, ныряя и делая финты, как мы это делаем в догонялках. Он же норовил ухватить меня за волосы, опять же по всем правилам. Хорошо, что мама стригла меня наголо каждое лето.

То, что мне по жизни всегда достается за других, я понял еще с детского сада. Первый опыт случился, кода Вовка Каледин подбил меня покататься на якобы ничейной лодке без весел. Мы угребли тогда дощечками в левый рукав и там разглядывали подводный мир и делали ожерелья из кувшинок для будущих дам своего сердца. Все было хорошо, пока нас не поймали сердитые дядьки и не заставили грести обратно. Вовка всю обратную дорогу ныл, и его отпустили с миром, а мне отвешали по полной программе, хоть я ни в чем виноват не был, да еще дома ждал ремень.

Так вот, пока я отбивался от спасателя, с другого берега подплыл на лодке пожилой рыбак, он сразу все понял и подставил корму своей лодки на пути Некрасова. Женька вцепился в борт лодки, причем мне показалось, будто его клешни лязгнули с металлическим звуком. «Пан спортсмен» понял, наконец, свою ошибку и попытался оторвать Евгения от лодки – напрасный труд. Рыбак сказал: «Оставь его», и отгреб к берегу. Там он подождал, пока спасенный не почувствует себя в безопасности и не выскочит на берег, затем уплыл собирать свои брошенные удочки.

Купались мы не долго, настроение было испорчено. Когда вернулись, Женька по-прежнему сидел на берегу стучал зубами и затравленно смотрел на речку. Спортивный парень что-то ему настойчиво пытался втолковать, но вряд ли Некрасов понимал, чего от него хотят. На обратном пути мы все-таки вытянули из несостоявшегося утопленника, чего от него хотели: оказалось, что ему предлагалось сообщить о чудесном спасении в ОСВОД (Общество спасения на водах) а также послать благодарственное письмо в «Комсомолку» и «Пионерскую правду». Имя и фамилию, разумеется, свою, пан спортсмен всячески старался вдолбить в голову далеко не поэта Некрасова.

Между прочим, наш новый член футбольной команды оказался редкостным жмотом. Обычно, когда собираешься сдружиться с кем-то поближе, приглашаешь к себе домой и показываешь свои сокровища: значки, перегоревшие лампочки от фонарика, останки механических игрушек, сломанные пружинки и т. д. Он обязательно чего-нибудь выпрашивал в счет, так сказать, будущей дружбы, убегал домой и отсиживался там. Женька никогда не приглашал к себе домой и не выносил на улицу свои сокровища, чтобы похвастаться, всегда отбрыкивался – мол, отец будет ругаться.

Отец Некрасова был лихой казак – почти точная копия В.И. Чапаева. Естественно, при послевоенном дефиците мужиков, он довольно скоро ускакал в неизвестном направлении, оставив Женьку с братиком Юрасиком и мамой. Так у нас пополнились ряды безотцовщины. Однажды ночью мы с Женькой сидели на заборе частного дома, где жила бабка баптистка, и расстреливали из рогаток банки, которыми была укрыта рассада от заморозка. Ночь была лунная, банки призывно светились и лопались с приятным треском. Если бы не его дурацкое хихиканье, может быть, все и сошло бы нам с рук. А так наши мамы купили и посадили новую рассаду, а мы с Женькой бегали по помойкам и собирали, а потом отмывали банки. Одна радость – отец у Некрасова был уже в бегах, а то ведь мог и покалечить своего отпрыска, уж больно он был суров в воспитании детей. Вот вам и счастье – все обошлось ременным внушением.

Как-то во время очередной вспышки дружбы с Женькой я стал ходить на рыбалку с ним. Удачливыми рыбаками мы не были, только домашние кошки нас признавали. Вот я и предложил Некрасову ловить в общий котел – один день ему, другой – мне. В тот день мы наловили целый бидон неплохих окушков – хватило бы нам обоим, но я «по честному» отдал свою долю Женьке. С тех пор он стал ходить на рыбалку тайком и в одиночку. Не зря говорят: «Хочешь потерять друга – дай ему взаймы!» Ну и хватит о нем, ни поэтом, ни начальником он не стал; после армии женился и уехал в свою Чухлому, где и живет сейчас, ведя деревенский образ жизни.

А еще летом мы гоняли мяч, собирали на пойменных лугах дикий лук и кислятку (съедобный щавель). Свою добычу я отдавал соседке тете Пане, и она пекла вкуснейшие пироги с добавкой картофеля и яиц.

Запомнились также дощатые мостки вместо тротуаров на главных улицах Затона. От них без конца случались занозы на босых ногах – обувь мы начинали надевать с началом учебного года.

ОСЕНЬ

Осень в Затоне начиналась по мере завершения навигации. Первыми становились на зимний отстой пассажирские пароходы. Приезжий плавсостав шлялся по Затону в ожидании окончательного расчета. А деньги набегали за навигацию немалые. Кроме отпускных и отгульных за работу в выходные дни, выплачивались различные премии по итогам плавания.

Но до завершения навигации необходимо было произвести зачистку судна, чтобы поставить его на зимний отстой. Это было важное мероприятие, и в сдаче участвовал весь экипаж плюс капитан-наставник (капитан всего плавающего на данный момент флота), а в приемке – опять же судоходная инспекция плюс караванный капитан.

Автор этих строк одну половину навигации работал кочегаром на пароходе «Ярослав Галан», после того как провалил экзамены в БГУ, а в следующем году на том же пароходе матросом, после того как не прошел по конкурсу в академию РВСН (ракетная академия). Так что мне довелось участвовать в зачистке два раза. Матросы драили с мылом все палубные надстройки и переборки, проводницы делали генеральную уборку в пассажирских каютах, машинная команда выскребала всю накопившуюся грязь из-под сланей, а кочегары делали зачистку котла. Удовольствие, я вам скажу, ниже среднего.

Котел представлял собой огромную топку, Сверху по центру была большая труба, и две трубы поменьше внизу по бокам. От верхней трубы к нижним вели несколько сотен трубок через топку – в них собственно вода и превращалась в пар. Вверху можно было поместиться на корточках, а внизу – только лежа. Наверху первый или второй помощник механика просовывал в трубку проволоку с шарошкой, а кочегар снизу ее принимал, затем производились поступательные движения шарошкой туда, сюда. На лицо при этом сыпалась маслянистая накипь. Через полчаса ты уже лежал в черной едкой жиже (воду умягчали специальным порошком на основе каустической соды). Прибавьте к этому температуру финской бани, ведь котел еще толком не остыл, и вот вам зачистка котла.

За время совместной работы на судне у некоторых отдельных членов экипажа накапливалось взаимное раздражение, неприязнь и даже ненависть. Поэтому в затоне начинались пьянки и драки. В клубе возрождались танцы, а сам клуб становился ареной для выяснения отношений. В общем, осень – время беспокойное, особенно для милиции.

Нас, подрастающее поколение, эти проблемы не волновали – начиналась учеба в школе и, следовательно, футбольные команды во дворах были в максимально заполненных составах. А это значит, что каждый день после школы мы бились двор на двор или улица на улицу. Врать не буду – тряпичных мячей или еще чего похуже, например консервных банок, мы не гоняли, а играли настоящими кожаными футбольными мячами. Владельцы таких мячей были известны поименно и уважаемы повсеместно, какими бы некоторые из них не были на самом деле.

В нашем дворе футбольный мяч был, как и положено, у лидера – Лужкова Валерия Николаевича. Тот с малых лет отирался на стадионе и был однажды одарен драным, пришедшим в полную негодность настоящим кожаным мячом. «Варера» его периодически штопал специальным кривым шилом с прорезью на острие, клеил и шнуровал. Кажется, он больше ничего другого делать руками по жизни так и не научился. По крайней мере, я не могу его припомнить с лопатой, паяльником или другим инструментом в руках. Всю сознательную жизнь он проработал на судоремонтном заводе инструктором по спорту, однако на пенсию ушел с удостоверением «ветеран подразделений особого риска». Может, кое-что он еще все-таки умел делать, о чем не любит или не должен говорить? Не знаю.

Родился «Варера» в Прибалтике. Его мама – Лужкова Вера Филипповна работала медсестрой в военном госпитале. Победа застала ее в Риге, там она вышла замуж за вылеченного офицера и приехала в Уфу с грудным ребенком на руках. В свою деревню возвращаться с ребенком не захотела, осела в Затоне и всю жизнь проработала в Затонской больнице медсестрой. Наши мамы дружили очень долго, как и я с Валерой Николаевичем до сих пор. Кстати, возможно, он родственник бывшего мера Москвы Лужкова. По крайней мере, его мама из той же деревни Калтасинского района Башкирии, что и Юрий Михайлович. А если «Варере» надеть кепку, то отличить их будет невозможно (правда, со спины). Разве, что мой В.Н. одевается чуть получше.

Но, извините, опять отвлекся. В каждом дворе имелся кем-то сооруженный турник, на котором вряд ли кто-то когда упражнялся. Зато с наступлением глубоких заморозков на турниках подвешивали крюком откормленных за лето свиней и палили их при помощи паяльной лампы (эти устройства еще можно встретить в деревнях и у дальнобойщиков на севере). Паяльные лампы зверски ревели, обжигая кожу свиньи которую затем скоблили ножом. Вспоротые внутренности складывались в большой таз – их тут же промывали. Все это ассоциировалось в моем воображении со средневековой казнью, и потому я избегал посещать такие мероприятия. А вот кое-кто из наших (не будем показывать пальцем) ребят специально подолгу мерз рядом в качестве зрителя в надежде, что ему перепадет кусочек подкопченного уха или хвостика. Получив лакомый кусочек, он прибегал в наш двор и демонстративно грыз у всех на виду, изображая райское наслаждение.

А еще осенью мы ходили по грибы, помогали друг другу пилить и колоть дрова на зиму – в общем, скучать не приходилось.

ЗИМА

Зимой плавсостав сидел дома, пил кислушку (брагу) и ругал от нечего делать погоду. Наш сосед, старый боцман Федор Иванович Чернов, с утра до вечера подшивал валенки или чинил летнюю обувь. Дядя Федя был партийный, верил в Бога. И, приняв на грудь полфляги бражки, пел похабные частушки. Заказов было, хоть отбавляй, и он целый день сидел на табуретке, зажав лапу (специальное приспособление) между ног, и кряхтел какую-нибудь песню. К концу недели его прорывало – он пил и танцевал, распевая свои любимые частушки. Дом при этом ходил ходуном, словно от землетрясения средней силы, а его бабка тетя Паня, громко причитала, пытаясь урезонить супруга.

Еще немного про соседа. Дядя Федя имел кроме трудовых наград также и орден Красной Звезды, и это при том, что у речников была бронь в период Великой Отечественной войны. Во время Сталинградской битвы их буксирный пароход таскал баржи с личным составом и техникой с левого берега на правый, а обратно – убитых и раненых. Как и многие воевавшие он не любил рассказывать о войне. Известно лишь, что ни пароход, ни баржи не уцелели, а из всего экипажа в живых остались лишь двое. Зато дядя Федя частенько, будучи «под мухой», во всех подробностях живописал, как всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин вручал ему орден в Кремле. Рассказывал, что предупреждали, чтобы сильно руку ему не жали, мол, за день ему приходится выдерживать тысячи рукопожатий. А когда Калинин вручил дяде Феде орден, он вместо положенного «Служу Советскому Союзу!» сказал старосте: «Дай Бог вам доброго здоровья на долгие лета!» На что Михаил Иванович стал благодарить, обнимать и даже поцеловал его прямо на сцене Георгиевского зала.

Зимой мы играли в хоккей, прыгали с трамплина на увалах, сражались на саблях во дворе на крышах сараев. Еще были каталки (особым образом изогнутый стальной пруток диаметром 16–18 мм) на которых нужно было стоять одной ногой, а другой отталкиваться, держась за поперечину – как летом на самокате. Это было отличное средство для вышибания зубов: наехав на «мину», каталка резко останавливалась, и поперечина приходилась точно в зубы или в лучшем случае по носу.

В хоккей играли на хорошо утоптанных площадках во дворах в пешем виде, то есть без коньков, самодельными клюшками, выструганными из подходящих сучков, и с шайбой из толстой резины. Подошвы от валенок после трех – четырех матчей, всего-то длиной в световой день, отваливалась и дяде Феде опять была работа.

Зимой отдельные сараи заметало снегом по самую крышу – получалась отличная крепость, которую нужно было, во что бы то ни стало, взять. Делились на две команды: одна держала оборону, другая – нападала. Хоть и называлось это сражаться на саблях, на самом деле мы фехтовали самодельным холодным оружием из палок как рапирами. В лицо тыкать запрещалось и я не помню, чтобы кто-либо из нашего двора получил в сражениях травму.

На окраине Затона были увалы – когда-то бывший высокий берег реки Белой. Здесь зимой в выходные дни собиралось все активное население, от мала до велика. Взрослые парни, пару раз съехав с горы с горы, уходили на лыжню, которая была проложена по полям и лесам, по речке и по двум островам, а также по увалам. На увалах кипела праздная развеселая жизнь. Здесь начиналась и заканчивалась лыжня на Козарез. Козарез – это большой остров напротив Нижегородки. Говорят, что когда-то на нем жил некто Козарезов и по его имени теперь называют этот остров. Я этого не знал, для меня это было просто новое слово, и было в нем что-то таинственное и волнующее, что-то вроде Зурбагана (помните у Грина?) В разговорах взрослых частенько упоминался этот остров, и мне почему-то чудились там огромные, красивые, многомачтовые и многопалубные корабли, какие-то портовые механизмы и т. д. В общем, там кипела и бурлила непонятная жизнь, пропитанная жаркими солеными морскими ветрами.

Не знаю, какие чувства испытывали другие пацаны, но все, не сговариваясь, первым делом, стремились попасть на Козарез. Лыжня шла через правый рукав, затем по лесу. Примерно половину дороги приходилось пересекать многочисленные овраги. Лыжных палок ни у кого не было (если у кого-нибудь они и появлялись, то ненадолго – примерно на один раз), поэтому передвигались по лыжне, мотая телом влево и вправо и размахивая полами расстегнутого пальто. На спуске нужно было набрать скорость, чтобы взлететь на противоположный склон. Если скорости не хватало, приходилось шустро взбираться елочкой, отчаянно помогая себе всеми конечностями. У меня в детстве была механическая черепашка, если ее завести, то она быстро-быстро сучила лапками, при этом оставаясь на месте – очень похоже. Без палок взбираться елочкой довольно сложно, а потому иногда позорно приходилось переходить на лесенку.

Заслышав позади свирепый скрип снега, следовало немедленно отскочить в сторону и пропустить суровых лыжников, мчавшихся на Козарез по какому-то очень важному делу. Мы тоже прибавляли, что есть мочи, боясь пропустить нечто интересное. Навстречу также летели лыжники, не поднимая головы – будто спешили выполнить какое-то полученное «там!» задание. Как-то я стоял на Красной площади и глазел, как вылетают на огромной скорости черные «Чайки» из ворот Спасской башни Кремля, спеша (как я тогда полагал) по важным государственным делам, в чем-то они мне напоминали тех лыжников с Козареза.

И вот, наконец, Козарез – и какое разочарование! Кое-как, отдышавшись и оглядевшись вокруг, начинаешь понимать, что ничего интересного здесь нет: небольшая поляна и полуразрушенный сарай, пустой берег с несколькими чахлыми деревцами – и все! А на другом берегу вовсе безрадостный пейзаж – неприглядные производственные строения УДФК – ничем не лучше тутошнего сарая. И зачем же сюда так стремились взрослые дяденьки – вообще непонятно. Кое-кто из нашего отряда умудрялся «пометить» Козарез, не снимая лыж, а большие лыжники, вынырнув из леса, и сделав штрафной круг по поляне, вновь скрывались в лесу, даже не подняв головы. Убедившись, что здешняя калина такая же кислая, хоть и мороженая, а плоды шиповника вообще безвкусны, и поняв, что делать здесь решительно нечего, мы отправлялись в обратный путь уже не спеша. Чтобы в следующий выходной вновь оголтело мчаться на Козарез, как Печорин навстречу новому разочарованию.

Совершив «хадж» на Козарез, мы прыгали с трамплина на увалах, пока одежда не покроется слоем льда и не перестанет гнуться. Прочая мелюзга просто каталась с горы на санках. Вернувшись на увалы, мы всячески пытались сломать лыжи, прыгая с трамплина или изображая горный слалом с крутого берега оврага. Иногда ломал лыжи и я, а дядя Федя чинил их, прибивая сапожными гвоздями на место излома сверху толстую фанеру.

А еще зимой на стадионе заливали каток, где по вечерам играла музыка, светили прожекторы, катался народ. Откуда-то появлялись конькобежцы, сосредоточенно нарезавшие круги своими длинными «ножами». Поскольку они носились по периметру, проскочить на середину и не попасть под летящий снаряд – все равно, что перебегать дорогу в час пик на красный свет светофора. Дошколята катались на специально построенной из дерева высоченной горке – разбегаешься наверху, бросаешь лист фанеры, шлепаешься на него брюхом и летишь с грохотом, как снаряд.

Помню одну вопиющую несправедливость: в сильные морозы школьники не учились и целый день развлекались на улице, а детский сад работал и хочешь, не хочешь, нужно было туда идти и целый день проводить взаперти.

А еще я помню Новый год. В детском саде, а потом и в школе была елка, кроме этого, некоторые уважаемые семьи устраивали елку на дому. А еще мы ездили на городскую елку в русском драмтеатре на Гоголя, там, где сейчас филармония и во Дворец пионеров на улице Социалистической. В общем, это время весьма насыщено всякими праздничными событиями и чудными запахами хвои, мандаринов, бенгальских огней и хрустом конфетных оберток.