Журнальный мир

Не могу сказать, что мы дружили. Взаимодействовали. Но, оказалось, перед своей кончиной Николай хотел, чтобы именно я о нём написал. Меньше всего я об этом думал… Но выбора, получается, нет. Должен сразу извиниться – придётся и о себе писать, чтобы было понятно, что к чему и почему… К тому же освещение занимательности наших отношений, вероятно, будет любопытно читателю.

Томск. Восьмидесятые годы прошлого столетия. Получив в отделении Союза писателей РСФСР три рецензии на свои стихи и песни, я отправился в литературное объединение «Родник» к поэту Борису Климычеву. Рецензия Климычева не была хвалебной. Подкупала двусмысленная по советским временам рецензионная фраза: «Сильное влияние Высоцкого». Посчитал комплиментом.

В «Роднике» мы с Николаем Хоничевым и познакомились. К тому времени после института я отслужил в армии и демобилизовался офицером запаса. Существовала такая практика в Советской Армии для выпускников вузов без военной кафедры. Был я отцом двух сыновей и вполне себе состоявшейся творческой личностью. Как режиссёр народного театра поставил несколько спектаклей. Во всё горло, под гитару, со сцены и в быту пел свои песни. Мнение о моём творчестве членов литературного объединения меня, мягко говоря, не интересовало. К тому времени я написал немыслимое для молодого поэта количество стихов. Без всяких литобъединений.

Словом, познакомились мы с Николаем примерно так, как Толстой с Тургеневым. До реальной дуэли тоже дело не дошло, но… Он не очень-то благозвучным, певучим тургеневским голосом излагал мне свои взгляды на литературный процесс и на собственное творчество. Я в ответ ограничивался нейтральными репликами и больше молчал, чтобы не заявить что-нибудь безапелляционное. Студентов я ещё не слушал! Словом, руководствовался житейским «солдат ребёнка не обидит». Во многом он и оставался для меня ребёнком до последних своих дней.

Молодёжных понятий «ботаник» или «ботан» в то время не существовало, но Коля учился на биолого-почвенном факультете и был истинным ботаником. Пресловутые «тычинки-пестики» в его поэзии весьма гармонично изначально присутствовали.

В то время для меня куда важнее было то, что Климычев уважает Высоцкого. И то, что я, недоумок, в отличие от любимого поэта начинаю писать с экспозицией. Тогда как у Владимира Семёновича всё начинается сразу. Как человек театра я сам должен был это понимать. У Высоцкого первая строфа – и экспозиция, и исходное событие, и предполагаемые обстоятельства, и характеристика персонажа. Растолковав мне эту особенность, Климычев в одночасье стал для меня непререкаемым авторитетом, равным самому Высоцкому. Что спасло и Николая, и других учеников мастера от моих резких высказываний в их адрес. Мне было что сказать…

В наших с ним взаимоотношениях изначально, конечно же, присутствовал дух соперничества – непременный атрибут общения молодых литераторов. С моей стороны в меньшей степени. К тому же, как режиссёр, мне кажется, я одним из первых понял его самодостаточность как поэта. И определяющим для меня была отнюдь не его самобытность. Я почти сразу заметил, что его стихи интересны не только ему самому. Интересны читателю. Скорее читательницам. Сам он в то время часто повторял: «Я нравлюсь женщинам старше меня»… Мне его поэзия была любопытна. Увидел и осознал, что он поэт, и никаких вопросов к нему с моей стороны в области литературы больше не было, и до сего времени нет. А то, что у него кроме «тычинок и пестиков» ещё «жучки-паучки» и другие козявки – забавно… «Прикольно», – сказали бы теперь. Чего от него ждать? Он и по профессии, если быть точным, – энтомолог. Специалист по насекомым.

Должен рассказать об очень важной составляющей нашего соперничества. Я в те годы уже был успешен. А Николай, сдаётся мне, всегда успеха жаждал. Даже не признания. Громкого творческого успеха. И он не один раз у него случался. Не сказать, что Коля этого не замечал. Он точно сомневался. Спустя годы я ему заметил:

– Коля, очнись! Твоё имя вошло в антологию авторской песни. Сам Суханов тебя на музыку положил! Заодно с Анненским, Заболоцким, с Рембо, Верленом и Лоркой! Какое тебе, на хрен, ещё признание нужно, когда шедевр родился! А ты на всякую хрень ссылаешься… Там лауреат, тут дипломант… Там подборка, сям публикация…

– Да-а, – говорит, точно заикается.

И не поймёшь, с каким подтекстом. То ли соглашается, то ли переспрашивает. Считаю нужным заметить: честолюбие Николая было благородным. Он был начисто лишён зависти. Посему был не злобен и не склонен к интригам, как и к проявлениям всякой подлости. Я подозревал его в тщеславии в молодые годы, но быстро понял, что тщетность некоторых разновидностей славы он всё же осознавал.

После поездок на фестивали авторской песни Николай вдруг взялся учиться играть на гитаре и петь. Думаю, что и мой пример сыграл свою роль. Самое поразительное, что петь он научился лучше многих представителей этого жанра.

– Ты не слишком-то увлекайся, – говорю ему.

– П-почему?

Объясняю, как объясняешь студентам-режиссёрам:

– Авторская песня предполагает некую доверительность, якобы непритязательность, иногда даже имитацию неумелости. С самодостаточными стихами там сейчас делать нечего. С хорошим голосом тоже. Тебя эта среда вытеснит, если сам не уйдёшь. А начнёшь хорошо петь и играть на гитаре на сцене – огребёшь по полной программе… Как музыкант – оставайся начинающим… Что ещё? Поёшь открытым голосом… На высоких нотах – козлетоном… Сейчас не самые лучшие свои стихи на фестивалях читаешь, на гитаре побрынькиваешь, – говорю, – и доволен. Твоё место в жюри фестивалей, а не на сцене!

Знал по своему опыту, что говорю. Рассказал ему случай про себя. Как после длительного отсутствия съездил на фестиваль авторской песни «Бабье лето». По счёту это был какой-то двадцатый. Друг уговорил. Попросил меня пару песен у костра спеть. Окружающие высказали свои пожелания и не очень-то доброжелательные критические замечания. Авторы стали делиться мнениями, к кому из членов жюри завтра идти на прослушивание. Рассмешили – взялись подбирать кандидатуру для меня. Утром сходил в оргкомитет засветиться. Вернулся членом жюри. По причине пребывания в Союзе писателей России и лауреатства первого, ещё советского, фестиваля «Бабье лето». К тому же уже поработал артистом филармонии. Смущённым вчерашним собеседникам объявил:

– Рекомендую на прослушивание идти ко мне. Постараюсь пропустить на отборочный концерт как можно больше из числа присутствующих…

Обещание сдержал.

– Вот ход для тебя, Николай, – повторяю, – в жюри. Усаживайся и жюри… А исполнительством на жизнь зарабатывать – даже не думай. Это ремесло, которому нужно учиться с молодых лет. В филармонию тебя не возьмут, а в кабаке по нынешним временам за непрофессионализм можно и перо в бок получить… А самая пакость, что иногда «Мурку» раз десять за вечер споёшь… Лучше Вертинского не скажешь: «Большая и страшная школа»…

Истинное восхищение кээспэшников того времени вызывали его стихи такого рода:

Назвали омут – Бабье Пузо.

Мелка Ушайка. Тальники.

В том Пузе ноги мыла Муза,

Когда сидела у реки.

Твердят, что есть в нас что-то рабье.

Я в это верю, но слегка.

Ведь остаётся Пузо Бабье,

А значит – жизнь не так горька.

Хотя нуждается в подпитке.

В далёкой Венгрии-стране

Деревня есть – Большие Титьки.

Наверно, малых Титек нет.

Подобно запаху укропа,

Живинка сдруживает мир.

Пусть едут Титьки из Европы

Да к Пузу Бабьему в Сибирь.

Вспомянешь – сердце улыбнётся –

Мадьярские, густые дни.

Деревня – Яйцами зовётся,

И не куриные они.

Судите сами, где «Бабье пузо» и где «Подснежники нежности», увлёкшие Александра Суханова:

В сердце взрастают подснежники нежности,

Свежие самые, самые свежие.

Пестую песню простую в автобусе –

Маленькой-маленькой точке на глобусе.

Я отворяюсь – а значит, творю.

Я превращаюсь в улыбку твою.

Дарим друг другу мы руки с тобой.

Вот и от нежности я чуть живой.

Но цельного поэта на составляющие не разъять. И опять же, не так часто у, казалось бы, «чистого лирика» найдёшь блистательные ироничные стихи. Это от лица кота, решившего сбежать от хозяев под угрозой кастрации:

Лучше я подохну на помойке.

Подавитесь «Вискасом» своим!

В жюри фестивалей он стал постепенно входить. И достойно работать. Здесь и закончить бы разговор о его музыкальном творчестве, но нет. Николай выправил голос – запел вполне себе полноценно. Отставил в сторону гитару и записал уже не акустический, а эстрадный альбом песен. Тут у нас с ним разговор был более профессиональный. Как выяснилось, не со мной одним он разговаривал в то время на эти темы. Но об этом чуть позже… А тогда я ему процитировал Михаила Андреева. И с ним не поспоришь. Возражать автору песен для «Любэ» и «Белого орла» аргументированно трудно. Андреев мне однажды заметил: «Песни у тебя классные! Но чтобы их стали слушать и петь – целую страну нужно к ним приучить».

И тут мне Николай заявляет, будто и не слушал:

– Я мечтаю в кино сняться…

Вот что ему было сказать! Не объяснять же ему очевидное… Актёрское мастерство само по себе непостижимая для многих людей категория в силу природных особенностей личности. Включая физическое здоровье. Не говоря об особом устройстве всего психофизического аппарата. Я не помню точно, что я сказал ему. Но не обидное… Ребёнок же мечтает… Но наказал ему молчать и о данной теме, кроме меня, никому не говорить.

– Мало над тобой потешаются!

В главном мы сошлись. Песенное творчество – не лишняя составляющая для личности литератора. Но не обязательно самая главная.

Смерть этого человека оказалась знаковой для многих молодых поэтов Томска. Для Николая больше, чем для кого-либо… Была весна. Дома у меня гости. Мне с Иркутского Тракта нужно было ехать в центр. В ресторан. Жутко неохота… Зашёл в историческое здание бывших Музыкальных классов Томского отделения Императорского музыкального общества. В то время по Гагарина, 2, размещался концертно-камерный отдел Томской государственной филармонии. Забрал гитару. Вышел на трамвайную остановку на площади Батенькова. Нужно было ехать дальше. Подошёл кто-то из знакомых по окололитературным тусовкам.

– Привет! Только что о тебе говорили… Макс Батурин умер.

– Когда? Что произошло?

– Несколько дней назад… Был один… Говорят, колёса… Но не точно… Ольгу не можем найти… Коля Хоничев говорит, ты знаешь, как на неё выйти.

– Знаю…

Жена Батурина Ольга Цылёва и моя жена Наталья дружили. Николай об этом знал. И надо же так случиться, что в этот вечер Ольга с дочерью Макса, Софьей, были у нас дома. Дети играли. Женщины – высокие, стройные, красивые и остроумные любительницы посмеяться – весело общались.

Вернулся в филармоническое здание… Ольгин вопль в телефонной трубке. Потом взволнованный, но твёрдый голос жены:

– Серёж, что делать-то?

– Наташ, давай выхаживай её. Макс в морге. До завтра ничего не сделаешь и не решишь. Я – в кабак…

Кончина Макса ошеломила Николая. Мало того, что смерть ровесника в таком возрасте для него была событием малоизвестным. Уход Батурина необычайно укрупнил личность соперника и друга. Коля впервые столкнулся с таким, весьма обыденным в творческой среде, явлением… Он был потрясён. И это потрясение я наблюдал. Ту смерть тогдашний Николай принял близко к сердцу, как никакую другую. И как никто другой… Макс, не признававший никаких авторитетов, безбашенный в проявлении чувств, острый на язык, в то время вдруг стал воспринимать Николая если не равным себе, то достойным не только внимания, но и уважения. По моим ощущениям поэт-авангардист и яркий представитель андеграунда Батурин вдруг резко достиг поэтической зрелости. Вероятно, у него произошла переоценка личностных ценностей. Не хочешь, а вспомнишь: «Умирает не старый. Умирает поспелый»… Мне кажется, он стал осознавать саму ущербность постмодернистских изысков в литературе. Строки, написанные им незадолго до смерти, оказались лишены ложной многозначительности: «Храни меня, Господь, в сухом прохладном месте». Не библиотеку ли имел он в виду?

У меня сложилось так в посвящении ему:

Когда поэт надумает умирать –

это рубец во времени…

Время было ещё то… Оно уже отдалилось, но до сих пор не знаешь, как о нём написать правдиво. Скажу одно – мне было не до построения планов. Нужно было просто жить и выживать. Даже кризиса среднего возраста по этой причине я не испытал. Не до него было. Николай, как и положено истинному поэту, мечтал:

Я хочу по стране без опаски ходить даже ночью.

И без страха умыться в любой незнакомой реке.

Я хочу, чтоб Россия была бы не ягодой волчьей,

А клубникой в сгущённом добре-молоке.

Про обиды… Пародии на стихи Николая только ленивый не писал. Иногда двусмысленные образы не могли не провоцировать. «Две женщины пили. Я бегал за водкой»… Ну как тут было удержаться:

Я в этих бабёнок в обеих влюбился

и с ними на шару нахрюкался в дым.

Две женщины пили, а я отрубился.

Теперь им за водкою бегать самим.

Но это ладно… Обидел я его в другой раз. И не по-детски… И опять было это связано с авторской песней, провались она пропадом! Беда случилась с его «оконными занавесками», которые он мял в вагоне поезда «Томск – Адлер» и которые вызывали у него «похотливую дрожь» во время поездки на Грушинский фестиваль. Я сдуру и написал, что он, по моему мнению, мнёт, когда разъезжает по фестивалям…

Николай позвонил поздно ночью. И, действительно по-детски волнуясь, попросил:

– Сергей, не п-пиши, п-пожалуйста, на меня п-пародии…

Вот тебе и «солдат ребёнка не обидит»! Не урод ли! Извинялся, как мог, и тогда, и позже. До сих пор стыдно невыносимо. Клятвенно пообещал никогда, ни при каких обстоятельствах не писать на него пародий. Тем более читать. Слово сдержал. Он, спасибо ему, простил. Думаю, что простил он и Бориса Николаевича Климычева за совсем нелестные строки о нём в романе «Поцелуй Даздрапермы». Я утешал Колю:

– Из томских писателей только, наверное, мне от Климычева не досталось… И только потому, что он, вероятно, меня просто литератором не считает… Поэтому никак и не упомянул.

У Бориса Николаевича действительно руки до меня не дошли… Он всегда больше комплиментарно отзывался обо мне как об актёре и исполнителе, нежели о поэте. Опять же, по-климычевски, своеобразно:

– Максимов, ты сколько раз женился?

– Два раза.

– А чего так мало? Ты большой артист – тебе раз пять жениться нужно…

Борис Николаевич всегда почему-то обращался ко мне не по имени, а по фамилии. Точного объяснения этому факту я, честно говоря, до сих пор не имею. Думается, всё же из уважения, несмотря на присутствие иронии, если не сарказма…

– Ты, Максимов, без меня всё знаешь, – иногда предварял он ответ на мой вопрос, касающийся чего-нибудь литературного.

Но всегда говорил то, о чём я не знал.

В утешение рассказал Николаю о сцене, разыгравшейся на моих глазах между двумя нашими классиками. Речь шла о той же «Даздраперме».

Помахивая и постукивая по ладони свёрнутой газетой, точно это не газета, а палка, крупный Вениамин Анисимович Колыхалов интересовался у небольшого роста Климычева:

– Борис, когда это я с балкона блювал?

– Так это художественный вымысел, – заметно волнуясь, ответил провинившийся.

– Ну-ну… Ты ещё скажи, что братья громыхаловы из твоих почеркушек – это не мы с братом…

Сейчас могу со всей определённостью сказать, что нас более всего сближало. Уж всяко-разно не характер и внешность. Абсолютно разные люди. Ученичество сближало.

Уже сложившимся поэтом Николай продолжал учиться. Пробовал себя в разных литературных жанрах. По этой же причине он был сдержан и в характеристиках творчества собратьев по перу. «Не судите, да не судимы будете». А ещё мы с ним, вероятно, где-то на подсознательном уровне пришли к осознанию апостольского наставления: «Не старайся быть выше своего учителя». С таким контекстом и подтекстом, что нужно стараться быть достойным своих учителей. В этом случае ты можешь стать даже значительнее своих наставников. Посему мнение о нашем творчестве из уст Бориса Климычева и Александра Казанцева нами просто не обсуждалось. Принималось как данность. Да, нелицеприятная иногда. Но и похвала именно от них была более значимой данностью. Хотя ко мне они относились, сдаётся, более благожелательно. Казанцев как современный редактор к тому же чётко знал, что и когда кому посоветовать.

Сейчас для меня стала очевидной ещё одна вещь… Николай, так получилось, спровоцировал моё вступление в Союз писателей России. Вступление для него, в отличие от меня, являлось даже не признанием и успехом – воплощением мечты.

Он уже или подал заявление, или даже вступил – не помню. На каких-то писательских посиделках мы с ним сидели рядом с Казанцевым. Как бы не вступление Николая обмывали. Казанцев с раздражением спросил меня:

– Ты вступать в Союз собираешься?

Я что-то такое ляпнул в духе «зачем мне это надо!». Действительно, работал ещё в Бюро пропаганды художественной литературы при Союзе писателей РСФСР как автор-исполнитель. Книги опять же были. Как музыкант был при деле.

– Надо! – обрубил Александр Иннокентьевич.

Потом широким жестом указал на длинный ряд молодых и не очень молодых литераторов по другую сторону большого стола:

– Они вступят – они вам устроят весёлую жизнь…

И ещё раз о наставниках… Сдаётся мне, музыкальные экзерсисы поэтов Хоничева и Максимова повлияли на самого мастера. Не иначе, глядя на нас, Борис Николаевич вдруг вспомнил, что в молодые годы он весьма прилично играл на гитаре. Вдруг стал интересоваться у меня, где можно купить семиструнную гитару. Затем со сцены в зал в сопровождении русской семиструнки полился его довольно приятный «голос с биографией»… Так говорят про такие голоса. Он дал всем нам целый мастер-класс по манере исполнения городского романса XIX и XX веков.

– Мечта сбылась, – повторял Николай, когда мы получили первые в своей жизни значимые награды – юбилейные медали к 400-летию Томска.

Мечты сбывались… Проехался по Кавказу… Затем Франция, Испания, Италия… Объездил почти всю Европу. Прихватил Египет. В Париже встречался с самой Мариной Влади. В ряду поэтических проказ оказался привод во французскую полицию за не европейское поведение и непотребный вид. «Увидеть Париж и умереть» для него оказалось почти буквально… Сразу после зарубежных туров у него начались проблемы со здоровьем.

Причина не совсем понятна, но, вероятно, она скрывается в его службе при департаменте лесного хозяйства Томской области. Профессиональная востребованность защищала от житейских невзгод, позволяла путешествовать, но уж слишком это бойкое место… Где при определении участка под лесозаготовки, при выделении земли под строительство в лесной зоне решающим является заключение инженера-лесопатолога. Он же может остаться крайним, если что-то пойдёт не так, как предполагалось… Только после его смерти я узнал, что в те годы он сумел создать даже «финансовую подушку безопасности» на будущее. Что никак внешне не проявлялось в его образе жизни и не читалось в его поведении и облике.

Проблемы с сердцем и кровеносным давлением у него начались именно в последние годы его официального трудоустройства. Истинная причина его увольнения мне не известна. Вдруг не курящий и почти не пьющий Коля стал часто себе позволять… Настоящим алкоголиком он не был. Хорошим здоровьем не отличался. Но примкнул к сообществу тех, кто редко когда от рюмки откажется… Душа у него явно была не на месте… Жизнь вынудила выносить смертные приговоры, без права на помилование, безответным и любимым им лесным массивам…

Профессиональным исполнительством на жизнь зарабатывать он не мог. К образу жизни «свободных художников», как ему не раз говорено, был не приспособлен. Устойчивостью к стрессам, опять же, никогда не отличался. А без этого в творческой профессии, связанной со сценой, долго не протянешь…

Пока же он был чрезвычайно доволен, что увидел мир. Любопытно, что и в кино снялся. Правда, в массовке, и фильм какой-то неизвестный… Но снялся. И вообще, не ездил бы на фестивали – не было бы песни Суханова. Не было бы и других песен. В том числе тех, которые написали на его стихи профессиональные композиторы. Семь песен написал Павел Большаков. Я намеренно обхожу тему их взаимоотношений. Чувствую и знаю, что были они не простые. По итогу, так мне кажется – один значительный поэт, другой большой артист. Теперь заслуженный артист России. Павел к тому же не просто владеет пером. Он – автор многих песен (от музыки до стихов). Думается, сам напишет о своём друге. А если вас судьба сведёт лично, попросите музыканта и артиста Павла Большакова поговорить голосом Коли. Уверяю вас, с закрытыми глазами вы будете считать, что общаетесь с живым Николаем Хоничевым.

К прозе он шёл очень осторожно, если не робко. Заметками, очерками, набросками, маленькими рассказиками. Ему и за стихи немало попадало, а за неудачную попытку создания прозаического произведения можно было и литературным именем поплатиться. Оно уже было. Думается, задевало Николая то, что Казанцев почему-то был абсолютно уверен в моих способностях в прозе. Тогда как в предрасположенности Коли к этой сфере изначально, вероятно, сомневался. Александр Иннокентьевич буквально наезжал на меня: «Пиши прозу! У тебя пойдёт»… Не написав в то время ни одной страницы прозы, я принёс Казанцеву сразу новеллу – главу будущего романа. Как когда-то Евгений Петров своему брату Валентину Катаеву после написания первого своего в жизни очерка сказал ставшее уже классическим:

– На! Подавись!

Казанцев молча принял рукопись. Прочёл в моём присутствии. Сказал два слова:

– Нормально. Печатаю.

Я потянул руку к своему тексту. На что получил три слова с матерным подтекстом из трёх же слов:

– Ну-ка, пошёл отсюда!

И опять это произошло, кажется, в присутствии Николая. А может быть, его присутствие в моей судьбе сформировало «ложную память». Я и правда теперь не разберусь.

Проза его оказалась достойной его поэзии. Из основных свойств её я бы назвал непритязательность. Она прозрачна… Без современных наворотов и стёба, свойственных разнообразным пелевиным. Но и без тяжеловесности, присущей подражателям Валентина Распутина. Столь редкое теперь простодушие в поэзии Николай перенёс в прозу. В Томске начинающему прозаику, при общем высоком уровне литераторов, состояться в прозе без успеха в столице крайне трудно. Даже сам Климычев, обратившись к прозе, вдруг испытывал неприятие со стороны «чистых прозаиков». Спрашиваю как-то:

– Борис Николаевич, вы стихи-то сейчас пишете?

– Кому, Максимов, они нужны? Поэзию теперь никто не читает, – не скрывая разочарования, отвечал Климычев.

Поэзию, конечно, читают. Но несравнимо меньше, чем в прошлом веке. Да и сам я, по совести говоря, стихотворные сборники неизвестных авторов всё больше и больше просматриваю, нежели читаю. Почти всегда не цеп-ля-ет… В этом отношении преподал урок Владимир Костров.

– Владимир Андреевич, вы сейчас что-то читаете? – спрашиваю у живого классика советской литературы.

– Если я что-то хочу почитать – я сажусь и пишу то, что хотел бы прочесть…

Николай современные поэзию и прозу не просто читал. Вчитывался… Всегда знал, кто чем дышит… Процесс отслеживал скрупулёзно…

Писать о любви поэта смелость на себя не возьму. Я мало что знаю об этой стороне его личной жизни. Не вникал, точно так же, как в его служебные заморочки. Мне было довольно его любовной лирики. Детали не интересовали и не интересуют. Довольно было прочесть у него:

Выздоравливая, смотрю

Я в твои золотые глазки.

Как по-сербски сказать «Люблю»?

Как сказать «Люблю» по-хорватски?

И, в словах плутая, кружу,

А на небе – звёздные свечи.

Сам всю жизнь я перевожу

Да со звёздного на человечий.

Как во многих его стихах, не помешало бы пройтись по этому стихотворению редактору, чтоб избавить его от неряшливости. Убрать повтор слова «сказать», переформатировать строку «сам всю жизнь я перевожу». Ещё заменить бы в данном случае плясовое «да» на личностное «я». По-хорошему, отказаться бы и от архаичного для XXI века написания стихотворных строк с заглавных букв. Примерно так:

Выздоравливая, смотрю

я в твои золотые глазки.

Как по-сербски сказать «Люблю»?

Как звучит «Люблю» по-хорватски?

Вновь в словах плутая, кружу,

а на небе – звёздные свечи…

Жизнь взволнованно перевожу

я со звёздного на человечий…

Вместо «взволнованно», подошло бы и «зачарованно»… Но… как сложилось у поэта, так и сложилось… Стихи Николая песенные. А в песне, наверное, обязательно должна присутствовать некая неправильность… И должна она быть неосознанной, потому как и обращена не к сознанию, а к подсознанию… Как в «Подснежниках» с рифмами в одном из запевов:

Как мы похожи, и как ты талантлива!

Встреча взахлёб Аладдиновой лампою

Праздник непраздничный дарит нам царственно.

Лишь бы вернуться спокойно и засветло!

Я отворяюсь – а значит, творю.

Я превращаюсь в улыбку твою.

Дарим друг другу мы губы с тобой.

Вот и от нежности я чуть живой.

По факту, припев выровнял версификационную горбатость запева, как будто его и не было. Яркие образы способны реабилитировать небрежность в технике стихосложения.

Сам он себя позиционировал лириком. Любовная лирика. Гражданская лирика. Так им промаркированы почти все стихи. Большая часть – о любви. С довеском «ироническая поэзия»… Был ли он в любви счастлив? Был, конечно. Любовь сама по себе – счастье. Потому что, как смысл жизни – в самой жизни, так и смысл любви – в самой любви. Можно подозревать, что любовь не всегда была взаимной. Но это нормально. Тем более для поэта, который превращается в улыбки женщин даже тогда, когда эти улыбки могут причинить боль, а иногда даже уничтожить:

До чего ж красивы были б наши дети!..

А мечтал о свадьбе… Страстный идиот.

Новостей последних запись на кассете,

Где твоя улыбка сердце в клочья рвёт.

С годами, думается, добивал его как будто неожиданный для него эффект среднего возраста, совпавший с безработицей… К тому же стало очевидным то, что женщины старше его, которым он нравился в молодые годы, стали женщинами пожилыми. И ничего с этим не поделаешь. Думается, в молодых сердцах его поэзия находила и по-прежнему находит отклик. Хотя уже устоявшееся в молодёжной среде понятие «ботан» не добавляло ему привлекательности в глазах юных особ.

Но важнее то, что в последние годы рядом с ним была муза. В истинном значении этого слова – мыслящая. Это точный перевод с древнегреческого. От Натальи я и узнал об одном из последних желаний Николая…

В последние годы по мере сил она хоть как-то следила за его обликом. После смерти мамы Николай, и прежде не отличавшийся аккуратностью, одномоментно стал крайне неряшлив и неухожен. Как режиссёр я его, не стесняясь в выражениях, однажды даже отчитал за измятую, до крайности застиранную, когда-то белую рубашку и за грязные туфли, в которых он вышел на сцену.

– В театре, да будет тебе известно, артисты ходят в сменной обуви. А на сцену выйти в башмаках, в которых только что рассекал по лужам, – немыслимо!

Помнится, он ещё удивился тому, что право выходить на сцену из зала в театре имеет только режиссёр и заведующий постановочной частью. Да ещё художник-постановщик. Актёры, во время репетиции сидевшие в зале, в обязательном порядке идут на сцену из-за кулис, через «карманы».

– Ты, часом, не художник-постановщик?

Кстати, как актёр Николай имел неплохую фактуру. Недурная внешность. Хороший рост. Крупный. Да, несколько рыхловатая фигура. Тембр голоса не сценичный. Зато своеобразный. Не спутаешь. Смею утверждать, что с его данными одну роль он точно смог бы сыграть. Если бы я сам ставил, то предложил бы ему роль Ильи Ильича Обломова. Чьему образу, включая внешние признаки, во многом соответствовал поэт Николай Хоничев. Типизация, однако…

Но вернёмся к главному…

Необходимо сказать, что часто вольно или невольно в любовной лирике поэты выступают, говоря языком режиссуры, сначала в амплуа молодого героя, затем, как правило, в амплуа героя-любовника. Никуда от этого не денешься. И если в театре амплуа – это род ролей, соответствующий сценическим данным актёра, то в любовной лирике поэты почти всегда выступают в амплуа героев-любовников. В жизни фактура может соответствовать «простаку», «социальному герою», «тирану», даже «инженю». В любовной лирике – Дон Жуан на Дон Жуане… И Дон Жуаном погоняет…

Это стихотворение Николая я должен процитировать без купюр. И вот почему… Нужно было постараться на фоне гордыни «властителей дум» и заносчивости воспевателей «женских прелестей», а также эротических изысков от «поэтов-любовников», уподобить себя насекомому!

Я червем был рожден. Ты ж требовала веско

Летать. И жизнь свою поставил я на кон.

Однажды я взлетел… пришпиленный за леску,

Над омутом судьбы под глупым поплавком.

Сорвался я с крючка, вцепился в листик утлый.

Мой оказался путь изысканен и крив.

Карась бы не сожрал, да не склевала утка.

Уверенность – прилив, сомнение – отлив.

Я шелковичный червь. Мне суждено крутиться,

Чтоб шёлком одарить побольше милых лиц.

Плыл много, много дней. Манила шелковица.

Что слаще для червя, чем листья шелковиц?

Но жизнь червя пустяк, разменная монета.

Тяну я из себя стихов чудесный шёлк.

Да, я хочу, чтоб ты была в шелка одета.

Ну что ж, пусть говорят – на шёлк, мол, изошёл.

Какой тебе? Смотри – вокруг шелка без края.

Уютно-розов тот, тот равнодушно-бел.

Но тесно стало мне. Я кокон прорываю.

И я лечу, лечу в лазурный шёлк небес…

Шелка травы и рек. Да это ли не счастье –

Под перелив судьбы вращаться и творить?

Взлетать и восставать, и снова превращаться

В живую, как весна, чарующую нить.

Наверное, даже в масштабе мировой поэзии так запросто не найдёшь примера такого самоуничижения и такого обожествления женщины одновременно… Будем называть вещи своими именами. Для поэта сравнить себя с насекомым – великое смирение и немыслимый подвиг на фоне бушующей гордыни «сверхчеловеков» от поэзии… Вот тебе и честолюбие, и тщеславие… Другое дело, что он и здесь остаётся верным привычной для него, мягко говоря, небрежности… Зарифмовать «равнодушно-бел» и «небес» тоже нужно «постараться». Но спишем это на песенную неправильность, которая в конечном итоге работает на результат.

Не откажу себе в удовольствии рефреном вернуться к «Подснежникам нежности»:

Пьём и поем, и читаем мы заполночь,

Вот и усталостью стали глаза полны.

Ночь до краёв, звёзды некуда складывать.

Спи, моя звёздочка, спи, моя славная.

Я отворяюсь – а значит, творю.

Я превращаюсь в улыбку твою.

Дарим друг другу мы души с тобой.

Вот и от нежности я чуть живой.

Чем больше живёшь и пишешь, склоняешься к тому мнению, что даже после крупного и широко известного поэта остаётся пять-семь стихотворений… Придерживаюсь этой точки зрения отнюдь не потому, чтобы принизить достоинство чьей-то поэзии. Уверен, что и у посредственного поэта одно-два хороших стихотворения отыщется. Удачных строк и не сосчитаешь… А в народной песенной поэзии иногда случается даже так, что единственные в жизни написанные строки способны причислить автора к классикам. И что показательно – не сохранив имени создателя.

У Николая пять-семь хороших стихотворений набрать – без проблем… И куда его относить? Правильно говорят: «Поэт или есть, или его никогда не было». А ещё говорят: «В литературу трудно войти. Ещё труднее в ней находиться. И почти невозможно в ней остаться». Оно и понятно. Над писательскими судьбами, как гильотина наизготовке, убийственное булгаковское определение – «литературная мелкота». Фраза «собиралась литературная мелкота» почти никому, казалось бы, не оставляет шанса остаться в литературе. Даже объединяясь в сообщества… «Импотенты, как бы они ни прижимались друг к другу, – точно добавляет Евгений Евтушенко в своей «Ардабиоле», – всё равно ничего не родят».

Крупный писатель – мыслитель. И не обязательно потому, что он очень умён как человек. Он просто широко мыслит… Литературными категориями. Хотя одно без другого редко бывает. Михаил Булгаков уже в названии бессмертного романа даёт ответ, кем нужно быть, чтоб оставаться в литературе вечно… Николай Хоничев всяко-разно далеко не литературная мелкота. И совершенно очевидно, что в литературе он остался. Он есть всегда. Чуткий и тонкий лиризм его поэзии с нами. Стать истинным мастером ему было не суждено, но наличие в творчестве нескольких литературных жанров при искренности, простодушии и трудолюбии, несомненно, сделали его значительным литератором.