Журнальный мир

* * *

В дровах – смола и короеды,

в мешках – брусника и грибы.

Здесь сыновья, отцы и деды –

единой крови и судьбы –

живут по северным законам,

идут за утренним лучом

с горячим внутренним поклоном.

Они-то знают, что почём.

День кормит год, готовы сани…

И романтично, и всерьёз

мужик следит за небесами,

когда в разгаре сенокос.

Не надо ехать за кордоны,

чтоб прикоснуться к красоте.

Полны корзины и бидоны,

день тяжелеет на хребте…

Крепчают головы и руки

у тех, кому не всё равно,

что засорились акведуки

и гибнет ценное зерно.

В сырой землянке и палате –

жизнь оседает на плечах.

К тому снисходят благодати,

кто видит Бога в мелочах.

* * *

Дед Федя учил играть в городки,

в моторике этой игры

жарко горели глаза-угольки

и шишки летели с кедры.

У рыжего мальчика лет пяти

рубаха в белый горох,

и только солнышко на пути,

и настоящий Бог,

бакулки – обрезки от стульев и рам –

игрушки – машина и танк

Т-34, и башенный кран,

и – полный чудес верстак.

Дед Федя воспитывал и учил,

что значит река и лес,

и после уроков хватало сил –

киянка и стеклорез,

рубанок, стамеска, коловорот… –

умелым рукам верны,

и вот – решительный Северный флот

на гребне большой волны.

Дед Федя качает своих внучат

и внучек – качели крепки,

и прибаутки его звучат –

частушки, стишки-смешки.

Из старой норы вылетает стриж,

из памяти – Красный Яр…

Идёт по дороге большой малыш

и держит за пазухой дар.

Дед Федя рассказывал о войне,

откуда так глух и слеп…

С тех самых нечастых историй мне

стыдно выбрасывать хлеб.

Пристанище Зимы

Сосульки длинные висят.

В полметра снег на крыше.

У нас – за минус пятьдесят!

Хотелось бы повыше.

Заставил ветер и мороз

в три кофты одеваться.

В Москве гуманнее прогноз –

всего лишь минус двадцать.

Вот им бы минус пятьдесят!

Не ниже и не выше.

Они там так заголосят,

что вся страна услышит!

Сибирь – пристанище Зимы.

Живёт она, хозяйка!

Но вот стоят мои пимы.

Вот шапка да фуфайка…

Теперь уж точно не страшны

синоптиков прогнозы.

Такие плотные штаны

не по зубам морозу!

Детство

В бетонном мире скоростей,

где каждый день борьба за кубки,

целует дождь глаза детей,

косые делая зарубки

на их сердцах. Но боли нет.

Зарубки – ценное наследство!

Лишь плюс пятнадцать, двадцать лет –

они болят при слове «детство».

Прольётся дождь, напомнит – бах! –

стою под ливнем, рыжеватый,

гармошка детская в руках,

штаны с надорванной заплатой,

фуражка чёрная с цветком,

поётся песня звонко-звонко…

Вот снова, будто в горле ком.

Целует дождь глаза ребёнка…

* * *

В большом котле досады и аврала

я вспомнил вдруг далёкую картинку,

как мама к рукавицам пришивала

обычную фабричную резинку.

По трубам-рукавам проплыли рыбки,

но плавники не тронули ботинки.

Душевные осколки и обрывки,

привязанные к памяти-резинке,

не смогут никогда куда-то деться –

вернутся и ударят больно… Мама!

Как быстро и легко зарылось детство

в пустую кучу мусора и хлама!

В ладошках раньше – камешки и льдинки,

а вот теперь – вокруг такие лица…

Поёт и пляшет камень в золотинке,

потерянный, как в поле рукавица.

Жить хочется не мёрзнув и не вялясь,

жить хочется с победой в поединке,

чтоб люди дорогие не терялись,

как эти рукавицы на резинке.

Чтоб не было пожарищ и воронок

оранжевой, гражданской, мировой…

Пусть в каждом будет маленький ребёнок

живой.

Собирая мозаику слов…

Он хотел тишины, но когда оставался один,

поддаваясь напору навязчивых вирусных строк,

брал гитару, варган, барабан, ксилофон, тамбурин…

Он хотел тишины, но молчать почему-то не мог.

Разбирая свой почерк на жалкой равнине клочка,

как всегда, поутру становился безжалостно строг:

всё бросал, а потом перед зеркалом пил «вдвоечка»,

вырывая из ночи лишь несколько ломаных строк.

Закрывая глаза, собирая мозаику слов,

он хотел, чтоб его не касались, хотя бы часок.

Но отчаянье, страх от внезапно свободных часов

наносили удары, сбивая то с ритма, то с ног.

Не умел рисовать, но стихи не беднее картин

он старался писать, озираясь на каждый «мазок».

Муж, отец, музыкант, в то же время – он полный кретин,

потому, что он счастливо жить почему-то не мог.

Я хочу выворачивать души

Эту битву не выстоит смелый,

удалой и матёрый стратег.

Белый свет – на поверку – не белый,

как бы там ни светил человек.

В мире фальши и признанной чуши,

с дурошлёпством больным не мирясь,

я хочу выворачивать души,

для того чтобы вытащить грязь.

Как могу, как за жизнь научился –

метким словом и тонкой струной.

Мировой колобок получился,

отвердев, покатился за мной…

Там, где кляпы, повязки, беруши

составляют печальный портрет,

я берусь восстанавливать души,

потому что я глупый поэт.

Ледниками сошли стихи

Ледниками сошли стихи

с губ обветренных и сухих…

По комплекции – полный день,

а на деле – пустой.

Краски некалендарной весны

тенью заживо погребены.

С чёртом пьётся на брудершафт

самопальный настой.

И ни плохо, ни хорошо,

в закромах – корешок и вершок.

В переплёте – пятнадцать лет,

а в кармане – ключи.

И внезапно сошёл ледник,

и скрепились страницы книг,

прилетели и сели 

на голые ветки грачи.

Значит, скоро весна смахнёт

ветром слёзы и грязный лёд,

и накроется чёрное поле 

зелёным платком.

Но предвидеть – не предсказать.

Поперхнулась душа-тетрадь.

С наступающим не совладать

ледником.

Не будите спящего Поэта!

Не будите спящего Поэта!

Вы потом не сможете уснуть!

Он от пробужденья до рассвета

будет прославлять небесный путь.

Он начнёт искать перо, бумагой,

в муках измочаленной, трясти,

бить воображаемою шпагой

по врагу – любимую спасти!

Он на каждый случай знает рифмы,

если же не знает, то найдёт.

Он всегда придумывает рифы

там, куда корабль свой ведёт.

Не будите спящего Поэта!

Он попросит строчки оценить,

но не примет доброго совета

что-нибудь немного изменить.

Он упрям, порывист, безнадёжен.

Он обидчив, странен, горделив.

Он готов достать клинок из ножен,

чтобы доказать ничтожный миф!

Для него тесна Земля-планета,

он на облака способен сесть.

Не будите спящего Поэта.

У него ещё гитара есть!