Журнальный мир

1.

Много читающий человек рано или поздно начинает писать.

Я родился в несуществующей ныне Бурят-Монгольской АССР в 1954-м. Вернее, мы родились. Я из двойни. Мой брат Mихаил моложе на 15 минут. У бабушки Анисьи в Нижнеангарске были в знакомых два китайца. Одного звали Коля-китаец, другого – Миша-китаец. Вот бабушка и сказала: «Детей назвали как китайцев». Детство помню смутно. Говорят, это оттого, что в 5-6 лет лечили зубы опием. Коля-китаец передал рецепт и со спичечную головку опия.

Хотя четко помню визит к детскому стоматологу. Мы в одинаковых костюмчиках, по очереди идем в кабинет. Я захожу первым, получаю укол и указание «не вылезать из кресла». Сижу, жду. Докторица куда-то отошла. Вдруг раздается рев: «Ты как здесь?! Я велела сидеть в кресле!» Это в дверь заглянул Михаил посмотреть.

Четко помню, как мы пошли в первый класс. В неполные 8 лет. За год до этого не взяли.

«Двойняшки – они такие недоразвитые», – это Прасковья Павловна, директор школы №20.

В классе 38 человек, среди них Вова Слепнев, старше нас на один день. Тоже не взяли в неполные 7 за недоразвитость?!

Из добрых воспоминаний: Мишка Добоев, бурят, который подсказал записаться в библиотеку, видя нашу страсть к чтению.

С высоты лет думаю, что все зло от книг, а чтобы зло пресечь – собрать бы книги все да сжечь. Книги в детстве-отрочестве формируют неверную картину мира. Каждый за себя, только Бог за всех. Человек человеку – бревно. Первым получает по башке тот гвоздь, который высунулся выше всех. Китайская пословица.

В восьмой класс мы пошли уже в другую школу. Свежепостроенную. Ближе к дому. Правда, её полгода ещё достраивали, но она была сдана. Классы сформированы. Занимались во вторую смену в трех разных школах. Старшие классы выгнали на ноябрьскую демонстрацию вместе с 25 школой, гордые переростки построились отдельной колонной, гордо промолчали на приветствие «не нашей школе» с высокой трибуны. В телевизоре, говорят, в прямом репортаже выглядело мрачно. Арон Борисович, директор новой 45 школы, пережил не лучшие минуты в своей жизни. «Я мирный человек, у меня фамилия говорящая» (Райхман).

2.

Ещё из детства помню несчастный случай на железной дороге. Ветка Москва-Пекин делила поселок Горький (т.е. имени Горького) на две половины: Нижний Горький и Верхний Горький. Вот на этой железке в двух шагах от кинотеатра «Байкал» бросилась под поезд какая-то тетка из Верхнего. Движение остановлено. Толпы любопытных. Неизбежные дети, смерть привлекает, если не касается твоих близких. Труповозка, пятнадцатисуточники грузят кровавые фрагменты, один из них говорит другому: «Тоже мне Анна Каренина».

Первый вопрос дома «Кто такая Анна Каренина?» Ответ не помню. Но ощущение того, что литература была раньше реальной жизни осталось. (В начале было слово).

Жили мы в финском домике. Сборно-щелевой двухквартирник почему-то назывался финским. Две комнаты и кухня. Две печки, но зимой просыпаться холодно и пол холодный. Прожил я в этом домике до призыва в СА.

В каникулы после девятого класса мы с братом пошли подзаработать денег на фабрику ПОШ (Первичная обработка шерсти). Работа сезонная – на период массовой стрижки овец в Монголии. Фабрика в сезон работала в три смены. Мы, малолетки, выходили только в первую и вторую. В бригаде – бригадир, две сортировщицы, грузчик и два-три подсобника. Грузчик и подсобники – сезонники, сортировщицы работают и зимой. Норма сменная – 6 тонн грязной шерсти. Можно делать не напрягаясь. Можно больше, но сортировщицы говорят: «Нельзя! Сразу же расценки срежут».

В один прекрасный день слух по сортировке: «Норму повысили. До восьми тонн». Представитель дирекции разъяснил: «Да, норму повысили, но расценки старые, вы просто больше заработаете!»

Народ обрадованно приступил. Целый месяц вкалывали.

Однажды в мешке с монгольской шерстью нашли кольцо. Желтый металл, похожий на золото. Внутри ободка какая-то надпись. Вручили мне кольцо и отправили на верх штабеля к лампе – читать.

Прочёл: «Ц. 35к.»

Шумный выдох и чей-то голос: «Как бы с новыми расценками так же не вышло…»

Как раз и вышло. Накануне получки сортировщицы прознали в бухгалтерии или увидали в ведомостях – надули. «Лишние» 2 тонны в смену не отразились на зарплате. Новость пронеслась по всему конвейеру. Конвейер тут же встал. То есть активистки дернули рубильник. Собрались без сезонников. Обсудили и постановили: «Работу прекратить! Баста! Директора сюда! С места не сойдем. Где справедливость?!»

А происходит это все в пятницу. А год на дворе примерно 1971-й.

Заходит к активисткам дежурный технолог (по образованию охотовед). Начинает увещевать. Тетки разъярились. Кричат: «Езжай в тайгу! Дезертир пятилетки!» Технолог скрылся в трансформаторной будке. Когда я пришел во вторую смену, то застал следующую картину – конвейер стоит, технолог сидит в трансформаторной будке. Бригадир говорит: «Мальчики, с территории фаб­рики никуда не уходите, но работать начнем, когда удовлетворят наши требования». Требования просты – оплатить как обещали, а дальше посмотрим. До конца второй смены ничего не изменилось.

Уже ночью, когда возле дохлого конвейера сидели все три смены, привезли бухгалтеров пересчитывать уже начисленную зарплату, вызволили технолога. Он убежал в мужской туалет. Там и писал «уволить по собственному желанию». Тут же ночью стали выдавать зарплату. Утром первая смена, просидевшая сутки, приступила к работе, остальные пошли домой. Норму выработки вернули. Но наказали по партийной линии всех коммунистов, которые все время были с народом. Других репрессий не было.

3.

Радио «Голос Америки» сообщило в новостях: в городе Улан-Удэ накануне Первомая фанатики разбили и сожгли автобус с пассажирами. Цитирую по памяти.

Автобус действительно сгорел, местные СМИ об этом не сообщали. Но дело не в фанатиках. Местный пригородный рейс, типа 6 деревень по кольцу, канун Первомая. Ехать всем надо. Уговорили, приплатили, в общем, при норме 24 пассажира на месте аварии только трупов было 48, а еще сколько-то спаслось. Уже за городом этот злосчастный ПАЗик лоб в лоб столкнулся с бензовозом, перевернулся, лег на крышу и загорелся. Водитель успел открыть обе двери, выхватил, говорят, четверых и поседел на глазах, бегая от двери к двери.

Дальний родственник в застолье рассказывал. Приехал он как судмедэксперт на место. Большой кусок угля. Площадь как у ПАЗа. Высота 40 см. Число жертв определяли так: автокран растрясал все это, эксперты считали черепа. После этого во всех пригородных автобусах ездили только сидящие пассажиры. Каждый с билетом.

4.

Бабушка Анисья Игнатьевна Новолоцкая. Разговаривала на уральском говоре. Это мы с братом выяснили самостоятельно. Журнал «Уральский Следопыт» сообщил об открытии заброшенной деревни, где жители говорили на таком же сленге. Из примеров помню только «велеть» в значении «сказать», «реветь» в значении «звать» (Колька, взреви дедушку обедать) и «дивно» в значении «много». Но бабушка родилась и выросла на берегах Байкала, оттуда перебралась в Улан-Удэ после нашего рождения. Были, говорят, какие-то русские в Сибири до Ермака. Надо думать, были. Говор-то сохраняется в семье, а казаки, осваивающие Сибирь, брали в жены местных красавиц.

5.

Улица Прямая. Была и есть в родном Улан-Удэ (б. Верхнеудинск). Улица названа с библейской простотой. Смотри, если хочешь, Деяния Апостолов. Она крива и часть её не застроена. На незастроенной части песчаный карьер. В этом карьере я нашел дореформенную пятерку. Беда в том, нашел я её в момент этой самой реформы. Может быть, их было там, в песке, много. Но столько насмешек мне в жизни пережить не довелось. «Колька нашёл Тридцать копеек!» Может, то была трешка, не пятерка. Несли её вдвоем. Боязнь потерять неожиданную находку наполнила триста метров до дому каким-то предвкушением, которое ничем не кончилось, не запомнилось.

6.

«Хаджи-Мурат» на новый лад.

Возле моего дома на проезжей части дороги сквозь бетон и асфальт пробилось растение. Символика та еще, ассоциации прут. Одно беда – название. Хрен. Тот, что не слаще редьки.

7.

Пищук. Всплыла в памяти фамилия. Первые дни службы на Каштаке (который Читинский). Рота после построения на плацу медленно, по мнению лейтенанта, вбегает на третий этаж. Лейтенант взбешён.

– Стройся! Слушай мою команду! Не можете как воины – будем бегать как бараны. По моей команде рота нарушает строй и толпой баранов бежит на третий этаж! Побежали!

Побежали, как велено, сбили с ног одного из курсантов и пробежали по нему. Когда я перепрыгивал через скорчившегося парня, он лежал на левом боку, через правый рукав торчал обломок кости, розовея на глазах. Фамилия хлопца – Пищук. Фамилию полководца-педагога память не сохранила. Знаю, что часть офицеров нашей роты после нашего «выпуска» поумирала какими-то глупыми смертями. Один из лейтенантов, например, когда супруга его похмельного закрыла в квартире, соорудил из веревки петлю, надел на шею, второй конец привязал к балконным перилам. И прыгнул.

8.

Году примерно в 1968-м попал я в составе сборной республики на соревнования в г. Орёл. И на экскурсии увидел из окна автобуса православный храм. Действующий. При нем кладбище. (Запомнилось гранитное надгробие «Статскому Советнику Бонч-Бруевичу от безутешной вдовы».) Решил посмотреть церковь. Оказалось, не все так просто. Когда я приперся в храм, там была только уборщица, она и насоветовала – приходи в воскресенье, будет служба. Расписание стартов позволяло. В Знаменском интернате, где нас определили на постой (знаменитые братья не при чем, деревня Знаменка), всей легкоатлетической сборной выбирали как одеться. Самый старший, дискобол Паша, сказал:

– Черный низ, белый верх. Не ошибешься.

С тех пор ненавижу белые сорочки.

Приехал. Служба уже идет. Зачем-то перекрестился. Будучи тогда не крещен, осенил себя католическим крестом. Лепота. Все в золоте. Что-то поют. В уголке высокий старик – седые волосы подстрижены на уровне плеч, из под «спецодежды» гражданская обувь – плетенки. Исповедует. Старухи в очередь. Невольно прислушиваюсь.

«Раба божия Агриппина… Раба божия Агриппина… Раба божия Агриппина… Все старухи оказались тезками, только одна раба божия назвалась Аграфеной. Что за притча?

Пытаюсь сам исповедаться. Наглость неизъяснимая, я первый раз в храме. Служитель культа мягко и решительно отшивает меня:

– Ты завтракал сегодня?

– Да.

– Так вот оскоромился, нельзя тебе исповедаться!

Из храма не ушел, прослушал проповедь и поздравления с днем священномученицы Агриппины. Фу, хоть обилие Груш в тот день нашло понятное объяснение.

Много позже, читая книгу Шевкунова «Несвятые святые», узнал, что в те поры в Троицкой церкви Орла служил О. Иоанн Крестьянкин и рассказывал он братии, что гебешники подослали к нему провокатора с целью (надо посмотреть в оригинале – там какой-то термин церковный) опорочить его, О. Иоанна, в глазах церкви. Были в том издании и фотографии. С одной из них смотрел тот самый орловский поп, а подпись гласила: «Отец Иоанн (Крестьянкин)». Прости, старик, в данном случае ГБ не при чём. Человеческий фактор, понимай, глупость отроческая.

9.

Служба в СА мне показалась сродни дзенскому монастырю: сперва разрушается личность, потом на ровном месте создается воин. Двухпроцентный узаконенный отсев в мирное время. Однажды на службе мы взводом возвращались в расположение части. Бегом, естественно. Воин пешком не ходит – либо бегом, либо строевым шагом. На размокшей глине буксовал самосвал «Три пятерки». Младший сержант Шермамат Раджабов спросил у двоих бедолаг:

– Помогай надо?!

– Чо сказал?

– Товарищ сержант спрашивает: помощь нужна?

Бедолаги заспорили меж собой: «Да что они смогут? Да посмотри, сколько их!»

– Сколько вас человек?

– Взвод!

– А сколько это?

– Вообще-то военная тайна.

– Подтолкнуть сможете?

– Сможем, если товарищ сержант скомандует.

И Шермамат, большой любитель командовать, конечно, скомандовал. Зилок мы вытолкали, сами уделались в глине. В казарме поступила команда выстирать обмундирование – и галифе, и гимнастерки. Постирались кто как смог, кто просто прополоскал от грязи, кто щеткой сапожной с мылом. Кто щеткой с содой. Ночью новая команда: «Ночные стрельбы!»

– Выходи строиться!

Хэбэ не просохло. Сочиняют, кто что может. Я подшил под китель новые портянки. Ни разу не стиранные. В последнюю баню отжал.

До стрельбища бегом. У всех все высохло, у меня промокшие портянки стали примерзать к спине. С трудом отодрал, тут же, в сердцах, кому-то отдал. На другое утро общеполковое построение – приехал командир дивизии. А у меня температура, головокружение и голос пропал.

Обращаюсь к замкомвзвода: «Товарищ старший сержант, так мол и так, болен, нету сил». Старший сержант Парилов, сибиряк, из Братска, говорит мне: какой к черту медпункт, по плацу не пройти, да и медики все в строю, «комдив» всех инспектирует. (Была устная инструкция: к комдиву обращаться, если вдруг случится, «товарищ комдив». Видимо, старик еще не наигрался в солдатиков, звания «комдив», «комбриг» и пр. отменили 29 лет назад).

– Ты, Зуев, вот что, вижу, что нездоров, бери швабру, останешься вроде дневального.

Шваброй почему-то называли щетку для подметания.

На плац выгнали всё, что шевелится, остались в роте мы втроём. Парилов, я и Сашка Помещиков, обладатель мощного баса, на тумбочке, чтоб генералу подал сообразную званию команду.

Все нервничают, мы с Париловым подметаем несуществующую пыль, я больше держусь за швабру, чем работаю. Со стороны соседней роты двинулась в нашу сторону вся камарилья, как только пересекли условную грань между ротами, дневальный с тумбочки вместо баса пустил петуха.

– Смирно…

Вяло как-то.

– Говно, а не команда, – это уже «комдив». – Ну-ка вы, товарищ сержант.

Старший сержант Парилов, практически гражданский человек, лениво отстранил швабру, вытянулся вроде по стойке смирно, спокойно гавкнул «смирно», но тоже вяло. Взор генерала устремился на меня.

– Ну теперь вы, товарищ курсант!

Меня швырануло на стену, я оттолкнулся от нее, вытянулся до судорог и уж не знаю каким местом проорал как для полка :

– СМИ-ИИР-НАА!

Генерал повернулся к свите:

– У парня задатки полководца!

И они ушли.

Когда рота вернулась, я пытался похвастать, как не посрамил честь лучшей роты в дивизии, но не удалось. Сашка моих слов ни подтверждать, ни опровергать не стал. Молчал, сучонок. К старшему сержанту с расспросами не осмелились.

10.

Бряука. Фамилия такая. Прибалт. Единственный человек в роте, знакомый с музыкальной грамотой. Задача – разучить ротную песню. Комроты капитан Радочин (погоняло Хохол из Улан-Удэ) сказал на построении:

– Вашу мать, товарищи курсанты, я три года был командиром лучшей роты, и я им останусь. Я вас выхарю и высушу, мне это сильно надо для поступления в Академию. Чтоб к утру песня была!

Рота построена коробкой (в шеренгу по 10), каждый знает своё место, каждый знает свои действия, слов никто не знает, и ноты читать умеет только курсант Бряука. Но у него жуткий акцент. Нотную грамоту знает гораздо лучше русского языка.

Вперед выходит ротный старшина Курганский:

– Учим слова и мелодию со слуха, кто, не дай боже (с ударением на втором слоге), захихикает, пожалеть об этом не успеет – умрет раньше!

Песню выучили, потом смешно было петь и слушать про солдат, поющих, когда дети спят. Пелось только в темное время суток.

Следующая встреча с Бряукой – похороны какого-то полковника, прощание в окружном Доме офицеров. Мы, родной третий взвод, должны салютовать над могилой. Каким боком попал к нам Бряука (из второго, кажется, взвода) уже не помню, прибалтов в роте было половина личного состава.

Для начала нас привезли и построили у входа в Дом офицеров. Чита, декабрь, 30 градусов мороз. Шинель, сапоги на одну портянку. И скоро эта портянка стала примерзать к сапогам. Я чувствовал себя безымянным героем, гибнущим, выполняя преступный приказ. От вымерзания спасла вдова полковника. Она приехала для участия в прощании, спросила сквозь слёзы:

– А что за солдатики там мерзнут? Моего Васи бойцы?

Ей объяснили, мол, стрелки, салютовать будут. Вдова ответила на хорошем русском языке – передаю смысл, не слова:

– Если они на улице будут стоять до выноса, они уже не только стрелять не смогут, а можно их самих…

Дальше не интересно. Загнали нас в коридор на первом этаже, в стороне от прощающихся. Согреться мы не успели. Устроители или распорядители сделали вид, что завели нас для выдачи патронов. Не из-за капризов глупой бабы. (Дай ей Бог здоровья!). Я единственное, что сделал для спасения себя, – подвернул под портянки половинки газеты «За Родину!» со своим фото. Зачем мне посмертная слава? На погосте построились, четко выполняя команды, сказать бы – отстрелялись. Ан нет. Раздался залп, затем прозвучал одиночный выстрел, потом еще одиночный, затем залп.

Команда: «Прекратить стрельбу! Сдать оставшиеся патроны!»

Кто-то из сержантов пошёл нюхать стволы. Извращенец. Стреляли-то все. Каждый сделал по два выстрела. Считать оставшиеся патроны (числом один у каждого) тоже было лишено смысла. Мы видели, что произошло. Замерзший больше всех Бряука отстал выстрелить по команде, отсюда первый одиночный, затем он попытался угадать. Но фальстарт – отсюда второй одиночный выстрел.

На вопрос сержанта «Кто, суки, стрелял одиночными?» был ответ «дык, все».

Уже в кузове «Урала» растроганный Бряука сказал:

– Наши бы сдали.

11.

Дружба народов. Согнали нас в кочегарку с целью скрыть от очередных начальственных взоров. Из разных взводов, человек 30. Остальные где-то службу несли. Кочегары отвели нам помещение в конце здания – комната большая, квад­ратов 40. Половину занимает яма в полу. В яме всякий хлам. Не поленились, спустились. Под тряпьём двадцатилитровая бутыль. С брагой.

– Кто в браге понимает?

– Чо в ней понимать – наливай да пей!

– Вдруг она вчерашняя.

– Сам ты вчерашний, однодневная! Уже можно пить!

Подняли вдвоём полную, «по плечики», бутыль. Третий отпил «из горла».

– Горчит, можно гнать!

– Давайте так выпьем!

Проблема – нет тары, пить не из чего.

– Давай стырим в котельной кружку!

– Заметят – поймут!

– Я знаю, что делать! Нужно за кружкой отправить Шаткуса.

Тишина. Шаткус хрупкий блондин невысокого роста, имеет странную особенность – он не бросается в глаза и не задерживается в памяти.

– Я не умею украсть, я не буду пить эрзац-алкоголь.

– Не пей, принеси обществу.

– Подходишь к бачку, наливаешь два глотка и открыто несешь сюда. Если спросят, скажешь: человеку дурно. Иди!

Принёс. Пить отказались только двое: из прибалтов Шаткус, из сибиряков Вова Слепнёв, тот самый одноклассничек, ныне покойный. Никого не наказали, пострадали кочегары, в процессе питья химпосуду расколотили.

12.

Наряд на кухню, плановый, очередной. Посуда вымыта, картошка начищена, можно поспать пару-тройку часов. Но в зале на сдвинутых лавках невозможно, нещадно дует из всех окон. В кухне не дует, но лечь негде. Спасает ситуацию внеочередной нарядчик, не помню, откуда. Он входит среди ночи в кухню и спрашивает

– Что не спим?

– Негде.

– Вы что, мажоры? Смотри, учись, пока я живой!

Хлопец зачерпнул ведро горячей воды из котла, плеснул на пол, вода ушла в водостоки в полу, а пол уже не был ледяным.

– Ложись и спи, ведь вы все в комбезах, они воду не пропускают.

– А ничего, что в котле воды будет меньше, значит, и завтрашних щей на ведро меньше?

– Откуда вы такие?! На кухне ещё ни один с голодухи не помер.

Утром он показал камеру, из которой его ночью выгнал неведомый дембель. Эта вентиляционная камера, без сомнения, спасла мне жизнь. Имея объявленных нарядов вне очереди больше сотни (только неотработанных 96 или 98), буквально на грани между сном и разумом, валился на топчан в этой камере, главное, орать громче: «Кто дембеля кантовать вздумал», если вдруг ночью кто захочет отдохнуть. Однажды я проспал там шесть часов подряд, проснулся неожиданно отдохнувшим. Даже смог выпросить у младшего повара записку о том, что отбыл один наряд вне очереди.

13.

Комендантский патруль. Выдали автоматы, посадили в «Урал». Привезли в Читу. Нам с Вовой Слепневым выпало на «уазике» в компании нашего взводного лейтенанта (фамилию забыл) собирать по улицам пьяных «господ офицеров».

Один капитан-артиллерист сильно интересовался:

–Вот я побегу, стрелять будете?

Я ногой открыл дверцу, дернул затвор, не снимая с предохранителя, автомат лязгнул по-настоящему:

–Беги! Узнаешь!

Никому не нужный артиллерист успокоился.

Следующим этапом, после сдачи офицеров в комендатуру, оказался выезд в женское общежитие КСК (камвольно-суконный комбинат). Якобы толпа «самоходов» (солдат в самовольной отлучке) пытается прорваться в общежитие. Проз­вище у общежития «Кунье-сучий комбинат». Увидев подъезжающий «уазик», толпа от крыльца отхлынула, мы прошли внутрь. Толпа вернулась на старое место. Лейтенант лениво махнул рукой в сторону толпы:

– Подите, прогоните их.

Мы вернулись ни с чем.

– Не уходят, товарищ лейтенант.

– У вас же оружие, автоматы в руках.

– Так оно пустое!

– Ну ты даёшь, Зуев, ты стрелять в народ готов. Прикладом. Куда бить, знаете?

– Знаем. Учили и лечили Моню.

Моня на первой неделе службы захворал ревматизмом, ожидая комиссации, сидел в казарме возле батареи, на полевых занятиях садился на снег. Старший сержант Парилов, не злой и не вредный человек, построил взвод.

– Взвод! Слушай сюда! Курсант Моня болен, не может даже идти, несите его. На руках, на штыках, на прикладах. На чем сможете.

Ревматизм отступил.

Сняли с плеча АКМы, вышли к гостям КСК. Хватило нескольких ударов по «кайфушке». Но каждому. Слов они не понимали. Действительно, есть упоение в бою.

14.

Рассказы майора Зубакина.

Майор Зубакин вёл у нас в школе военное дело. Был он рыжим и лысым, в профиль вылитый В.И. Ленин. По возрасту попал только на войну с Японией, или как называют: разгром Квантунской армии. Квантунская армия была сформирована из уроженцев Хиросимы.

При переходе через Большой Хинган колонна советских танков в клубах пыли догнала советскую же пехотную колонну и проехала по ней, танкисты это поняли только по прибытии на место по кускам тел и обмундирования на гусеницах.

Следующая история про самурая. Где-то окружили большую группу японцев, все сдались в плен, один потребовал поединка. Я – де, самурай, мне просто так сдаться бусидо не позволяет. Война шла к концу, время было не столь напряженное. Кинули клич по войскам:

– Нужен фехтовальщик!

Лейтенант Зубакин в аккурат саблист. 2-й разряд. Прибывает к месту. Получает задачу:

– Побить клятого самурая, чтоб не гонорился!

Ловкий майор, в те поры лейтенант Зубакин, использует рельеф местности, склон холма и тот факт, что самурай сидел в плавнях некормленый, пока дождался поединка. В общем исхитрился и ударил японца плашмя по самурайской заднице. (По фехтовальным понятиям большой позор, больше чем поражение по очкам.) Японец долго говорил через переводчика, что, дескать, лучше бы ему быть убиту и попросил домашний адрес героя. Через много лет, окончив строительство Бурятского театра оперы и балета, японец вернулся на родину и прислал Зубакину посылку с самурайским мечом.

Класс оживился, посыпались вопросы. В те поры большая редкость посылка из заграницы, да еще с оружием.

– А где сейчас та сабля?

– Да я её и в глаза не видел, вызвали куда следует, отругали, про связь с империалистами напели и отдали только письмо.

Так в очередной раз опозорили самурая.

Перед тем как победить в поединке, Зубакин, сидя на берегу с пулеметом, отправил на тот свет несколько японцев, плывущих на него.

– Товарищ майор, разрешите вопрос: они вам не снятся?

– Не о том спрашиваете, это же были враги.

Майор Зубакин был единственным человеком, который нас с братом не различал. Может, потому, что одеты были одинаково. Однажды пришлось этим воспользоваться. Брат Майкл собирал в кабинете военного дела пирамиду для учебного оружия. Пирамидой называется любой шкаф, независимо от формы, если в нем оружие. Брат приготовил две полки: одну, нижнюю, под приклады, вторую с прорезями. Оставалось собрать их и расставить оружие. Сам он куда-то торопился и обратился ко мне:

– Сходи на полчаса, Зубакин ждёт, да и всё едино не различает он нас, выручи.

Полчаса ушли на то, как отличить лево-право у верхней полки, видимо, я вштырил её вверх ногами, пулемет не вставал, карабин стоял косо, мелкашка вообще не вписывалась. Майор ещё с вопросами:

– Ты что, не помнишь, где стоял пулемёт? Где гнездо для мелкашки?

Вслух я говорил:

– Сейчас все соберем!

А про себя думал: And prik it knows, mr. Major!

Хрен его знает, мистер майор

15.

Прошло 10 лет. В них вместилось два брака, один распавшийся, несколько лет учебы в ТГУ, закончившиеся неполучением диплома (скучно было готовиться к госэкзамену по научному коммунизму).

Другая жизнь на другой широте. Вахтово-экспедиционный метод. Я – вахтовик. Узнал массу слов, которых нет в словарях. Все это оказались сокращения, аббревиатуры. КНС, ДНС, КРС. Кустовая насосная станция, дожимная насосная станция, капитальный ремонт скважин. Первая северная работа: КРС. Стрежевское управление повышения нефтеотдачи пластов и капитального ремонта скважин. Устроился я туда случайно, шел в Томскнефть наниматься оператором ПРС (подземный ремонт скважин), а в коридоре Лидия Антоновна набирала операторов в КРС. Операторы работали больше руками, чем нажимали на кнопки. (Когда-то оперирующие хирурги так назывались, тоже работают руками.)

В Стрижи (бичевское прозвище Стрежевого) прилетел я в воскресный день. Поперся в гостиницу. Тамошняя администраторша очень любезно объяснила, что вахтовиков не селят, что организации, нанимающие вахтовиков, работают без выходных, рассказала, как добраться до КРС. Я тогда не знал, что слово «вахтовик» ругательное.

Приехал, нашел двух инженеров, играющих в шахматы.

– У нас выходной! Приходите в понедельник!

– Я с удовольствием, но до понедельника еще дожить надо, а негде.

– Ты что, приехал на Север, и тут даже знакомых нет.

– Есть, но у него тоже выходной, а домашнего телефона нет.

Через несколько минут и несколько телефонных звонков все уладилось. Без лишней волокиты меня поселили в общежитие. Поселила меня комендантша в комнату, где жил один пожилой мужчина. Оказалось он уволен, но из жалости ему разрешили пожить. Зовут Павел.

– Про меня «Комсомолка» писала: «Комсомолец Низовцев едет в Сибирь».

Попал по распределению в Атомск. И по пьяни утопил почти весь горком комсомола. Лодка «Казанка», за штурвалом Павел, налетела на топляк. Сам выжил, потому что не спал. Посадили, отсидел. В город не пускают, низзя. Пожил на лодочной станции до морозов. Приехал в Стрижи, ждет тепла.

В понедельник выдали спецодежду, рассказали, как добираться. Рабочее место было далековато, километров 30 от автостанции. Первую вахту отработал на растворном узле. Теперь это называется Старый Растворный.

Следующую вахту залетал уже на Вах. Название реки и вахтового поселка. Оказалось, ВАХ – ударная комсомольская стройка. Рядом Максимкин Яр, в просторечии Максимкино, через реку Охтеурье, хантыйская деревня. Вот только комсомольцы были большей частью забайкальскими (сокращенно, зеки). Естественно, бывшие (и будущие). Интересного мало. Публика, привлеченная северными надбавками. Есть южные – кубанцы, сочинцы, есть волжане, самарские, чапаевские, комсомольчане. Полно сибиряков: томичи, новосибирцы, юргинцы. Вечный спор – кто хуже. Обаяние Севера – это, когда работаешь на рубль, а получаешь пять.

Самое яркое воспоминание – затарка цементосмесителя в минус 35 с вет­ром. Борода покрылась цементно-ледяным панцирем.

В общаге живу в бывшем Ленинском уголке, ныне живой уголок. На восемь коек шестнадцать поночевщиков, это в нашу вахту, столько же в отдыхающую. Правда, со временем нас расселили по комнатам.

Однажды соседи (так и хочется написать сокамерники) подошли ко мне и спросили:

– Колёк, что за таблетки ты выпиваешь каждый вечер?

– Парни, это галлюциногены.

– Почему строго на ночь?

– Утром же на работу.

– Мультики смотришь по ночам.

В вечер последнего рабочего дня приехала смена, соседи (вернее двое из них, Кыш и Сентнер) где-то хлебнули водки. Натурально, не хватило. Догнаться надо.

– Колёк, дай твоих каликов.

– Парни, на водку худо будет.

– Ничо, мы привышные.

К чему привычные, непонятно. Отдал им стандарт «Senade». Т.е. 10 таблеток. «Полинаркоманы» честно распилили по пять штук. Через 15 минут снова прилетают:

– Кайф! Ещё есть?

– Вот остаток – восемь штук.

– Давай все.

– Вы кого-то угощаете?

– Нет, нам самим.

Последний приход они уже делили по весу. Стокилограммовый Сентнер взял себе 5, Кышу досталось только 3.

– Ты легче, тебе трёх хватит!

Утром на вертолетной площадке случайно услышал, как Костя Сентнер кому-то жаловался:

– Наверно, пить брошу, утром пошел на горшок – одна кровь!

После этого я уже не мог сознаться, что догонялись они слабительным.

16.

Лангепас. Первая буква в «Лукойле». Красивый город. Постоянщики, не вахтовики, живут в квартирах, некоторые в съемных. Вахтовики в общагах. В нашей комнате не открывалась дверь, если ящик стола неплотно закрыт. Подселили Марса, татарин, сварщик. Послушал он наши сетования на тесноту и говорит:

– Я в такой же комнате шестером ночевал.

– А как это?

– Все также, но койки двухъярусные.

В Лангепасе полно бичей, они сбиваются в стаи. Живут где кто. В основном на вокзале. В районе вокзала, в каких-то клоповниках. Пока не опустились, пытаются торговать дикоросами. Не брезгуют ограбить кого-нибудь из пассажиров, побираются. Вот у этих бичей я купил ведро клюквы. Через посредника. Посредник вывел меня за нашу базу. Там на просеке двое бичей пилили ручной пилой на куски трубу ЛБТ. (Как шутливо расшифровывали на Вахе – люминевая бурильная труба, легкая на самом деле.)

На просеке я получил инструкцию:

–Деньги отдашь только после, как заберешь ведро. Скажешь им – ведро я верну!

Тимур остался стоять, я вышел на середину просеки, деньги держал в руке. Вышел тип с ведром, мы быстро обменялись. Товар на деньги.

– Отчего такие сложности, режим умеренного доверия?

– Они нарушают, по «закону» стаи у них всё общее.

– Деньги они что, в общак не внесут?

– Они бы не были бичи, деньги не дикоросы.

Вот такую многотрудную ягоду я привез за тыщу верст, благо она не портится.

– Вот! Сам брал!

– И почем?