Журнальный мир

Эта варежка провисела на ветке пятнадцать лет. Маленькая детская варежка, поблекшая, потускневшая, словно напоминавшая, как много времени прошло с тех пор.

Дерево уже стало сухим, кора на стволе местами облезла, а пару веток и вовсе были срублены. Местами застыла смола, слабо блестевшая при свете. И на веточке висит варежка.

Я стою возле яблони и все никак не могу отвести взгляд от этой варежки. Не могу отдалиться от дерева. Что-то держит меня и не отпускает. Воспоминания…

Я помню все связанное с яблоней в такой ясности, будто это было совсем недавно. Будто бы не прошла большая часть моей жизни, не прошло столько времени. И я все еще босоногий мальчишка, непоседа, что разбил окно соседке Кате и теперь прячусь от нее на этом дереве. А наверху хорошо-то, солнце не слепит глаза, зеленая листва хорошо скрывает тебя, и все-все видно, что в деревне творится. Мне раньше казалось, что если взобраться на самую высокую ветку, то можно увидеть не только деревню, но и весь мир.

Каждую весну отец красил ствол яблони, и она преображалась. И каждый год я ждал весну, чтобы увидеть, как красиво она цветет. В одну из таких весен маму привезли с маленьким кульком. Родители все смеялись, и мне почему-то было тоже весело. Я, верно, думал, что это подарок какой-нибудь, но мама наклонила мне сверсток, а там, укутанный в белое мягкое одеяло, сопел ребенок. Мой младший брат. Его Сережкой назвали.

Я не любил зимы. Зимой не получается так долго гулять на улице, а дома скучно. Зимой яблоня становится голой и неприветливой, сереет, словно замирает на некоторое время, уходит в спячку. Зимой часто болеет Сережка. В такие моменты я залезал в погреб и тащил ему запасенные оттуда румяные яблоки. Он брал холодное яблоко в свои горячие и влажные ладошки, протирал шарфиком и откусывал маленький кусочек. Протягивал мне. Я старался откусить еще меньше, чтобы больше доставалось ему. Это я как-то подглядел у родителей. Они, часто получая от нас что-то, давали нам гораздо больше. В разы больше. Наверное, все добрые люди так делают. После яблок ему становилось лучше. Мне нравилось быть старшим братом. Я чувствовал себя умнее, был старше, с рождения Сережки мне поручили заботиться над ним.

Сейчас я понимаю, что мой младший брат добрее меня. Он чуткий.

В ту ночь были сильные морозы. Они не прекратились и на следующий день. Тогда отец сказал, что нужно непременно загнать весь скот в укрытие, иначе в этой метели мы уже не найдем их. Они с мамой взяли фонари и открыли дверь в ночную мглу. Мне же последовал строгий наказ смотреть за младшим братом и не выходить ни в коем случае на улицу.

Я зажег керосиновую лампу, чтобы не было страшно. Мы сидели с Сережкой, укутавшись в одеяло, и слушали завывание ветра. Перед уходом отец сказал тихо и грустно:

– Эх, погода… Яблоня наша, скорее, всего, замерзнет. Не будет яблок в этом году…

Я тогда обрадовался тому, что в погребе остались еще яблоки с прошлого лета. Это ведь не так страшно, яблоки можно пожевать и соседские, другое дело скот.

Мы уснули спустя час, а еще через час, я проснулся один. Страх тогда проник в мою душу, разом лишая способности думать. Где же Сережка? Не понимая, что происходит, я в панике встал с кровати и начал шарить в темноте по углам, пытаясь найти свечу.

– Сережка! Се-ре-жа! – Голос мой мне показался глухим. Так паника сдавливала все внутри. Никто не отзывался в доме.

Свет промелькнул с улицы. Слабый луч на мгновение осветил маленький участок комнаты. Но этого было достаточно. Я побежал в темноте к двери. Надел в спешке пальто, накинул шарф и выбежал.

Ветер был сильным, Хлопья снега кружились в воздухе. А вдалеке двора слабо светит керосиновая лампа.

– Се-ре-жа! – Ветер разом проник в легкие.

Он накидывал на ветки яблоки что-то. Подбежав ближе, я увидел на яблоне пальто, мое старое и его, одеяло, шарф и варежку.

– Костя, я здесь! – крикнул он. – Яблоню одеваю!

– Ты что творишь! – Я схватил его за плечи и встряхнув от снега, потащил быстро в дом.

– Но яблоне же холодно!

– Дурак! А если заболеешь! Подумаешь, яблоня!

– Она жжживая, – дрожа, обиженно сказал Сережка. – Она кккаждый год дддает нам яяяблоки, а мы ей почтттти нннничего.

– Родители с ума сходят, когда ты болеешь, а ты про яблоню! Сиди здесь!

Я укутал его в одеяло, набрал горячей воды из чайника. Послышалось мычание коров и голоса родителей…

…Я стою перед яблоней, а она сухая, постаревшая, но такая родная. И слышу я тихий укор. Не от нее, от времени. Мне вдруг вспомнилось, как же часто я здесь, бывало, прятался. Искал спасения. Как срывал яблоки и убегал по своим ребячьим делам. Я вдруг вспомнил, как часто падал, ударялся или получал в драке. Как приходил к матери, и она не ругала, лишь так же тихо, как и время, меня укоряла, но при этом заботливо обрабатывала рану, ушибы. Я вдруг вспомнил, как часто сиживал с отцом и горестно, в обиде рассказывал ему про проблемы. И он так же тихо и терпеливо объяснял мне, растолковывал все моменты человеческой жизни. Так мы и росли с Сережей. Под крылом своих родителей, под тенью своей яблони. И вправду, яблоня давала нам многое, и в первую очередь счастливые воспоминания, связанные с детством. А что дали мы ей? Что я преподнес ей взамен? Не вспоминал все эти годы, даже когда наведывался к родителям. Все дела, да спешка. И мне все чаще и чаще вспоминаются слова Сережки: «Она живая, она нам каждый год яблоки дает, а мы ей почти ничего». Слова ребенка, понимавшего больше меня, мальчишки.

– Пойдем, – говорит мне Сережка. Он уже не ребенок. Он уже взрослый, у него так же, как и у меня, есть свои дети, своя семья. Но мы часто приезжаем сюда.

Я оборачиваюсь к родительскому дому. Поднимаюсь по старым ступенькам. Мама опять готовит пироги, кажется, с яблоками. А папа читает газету. Ждут нас. Не знают, что мы уже час стоим во дворе и смотрим на яблоню.