Журнальный мир

Памяти друга

Мы – скаковые лошади азарта.

На нас ещё немало ставят карт.

И, может быть,

Мы тяжко рухнем завтра.

Но это завтра.

А сейчас – азарт.

Андрей Дементьев

ПРОЛОГ

В их кругу игру назвали «Ямб». Ни хорей, ни амфибрахий, а именно – ямб. Но никакого отношения к стихосложению она не имела.

Это – азартная игра. Покер на костях.

Подумаешь, какие-то кости, в чём здесь премудрость, бросай и бросай, а там, как повезёт?

Ямб – это игра в совмещения. Важно не перепутать броски и каждую комбинацию записать в нужное место. В жизни абсолютные неудачники встречаются редко, вечные баловни судьбы – ещё реже. Госпожа Удача обычно благоволит каждому за игорным столом, но редко кто распознаёт её сразу, предчувствует. Это и есть талант, интуиция, нечто неподвластное логике, непонятное и неосознанное, а потому столь волнительное и захватывающее.

Часть первая

ВРЕМЯ БЫКОВ

Мир для меня – колода карт,

Жизнь – банк; рок мечет, я играю,

И правила игры я к людям применяю.

Михаил Лермонтов

Следователь был интеллигентный. Очочки, галстук, аккуратный пробор в густых каштановых волосах без седины. Даже пальцы на растопыренной пятерне он загибал поочередно не для острастки, а взывая к благоразумию подозреваемого.

– В комнате вас – пятеро. Майорова в расчёт не берём. Он потерпевший. Вечером деньги у него были в чемодане. Он проверял. А сегодня к обеду их не стало.

Мизинец ушёл в загиб.

– Под подозрением остаются четверо. С утра все ушли в библиотеку готовиться к экзамену. Комнату закрыли на замок. Первыми из читального зала вернулись вы с Солнцевым. Затем он ушёл на тренировку.

Загнулся безымянный палец.

– Козырев до трёх часов гулял с девушкой в роще.

Средний палец упал вниз.

– Батраков обедал в столовой и поднялся в комнату, когда Майоров обнаружил пропажу.

Исчез указательный. И только большой палец одиноко оттопыривался вверх. Типа – зашибись. Следак медленно, как древнеримский император на гладиаторском бое, повернул руку, и палец беспощадно уткнулся в пол.

– Итак, методом исключения мы пришли к выводу, что кражу могли совершить только вы, Никитин. Тем более со слов потерпевшего, вы – единственный, кто знал о деньгах в чемодане.

Лицо Тимура горело и деревенело, словно его облили растопленным воском. Впервые в жизни его обвинили в преступлении. И не в каком-то там хулиганстве – дать в морду обидчику в драке не зазорно. Но украсть втихушку у товарища – так постыдно и гнусно! Особенно у больного эпилептика Женьки. Однажды на выходе из корпуса он свалился в обморок, корчился в конвульсиях на мокром асфальте среди опавшей листвы, и пена вырывалась у него изо рта. Учёба в университете для него – уже подвиг. На семинарах он отвечал с эмоциональностью Ленина на броневике. Глаза фанатично горели, а голос срывался на визг. И деньги на магнитофон копил с алчностью одержимого. Чтобы за пять месяцев отложить триста рублей на студенческую стипендию и материнские переводы, надо было питаться только хлебом и гарниром. Что Евгений и делал.

Никитин пытался образумить его, но всякий раз нарывался на пронзительную отповедь:

– Как ты не понимаешь, Тим, это же – маг? Диски не надо покупать. Хочешь «Бони Эм», хочешь «Пинк Флойд» или даже сам «Битлз», слушай, сколько влезет! Улётный кайф! А ты о каком-то мясе…

Пересохшим ртом Тимур выдавил из себя:

– Я не брал этих денег.

Несмотря на молодость, следователь был неплохим психологом и почувствовал искренность в словах студента.

– Кто же тогда взял?

– Не знаю.

Повертев в руке шариковую ручку, следак вызвал по внутреннему телефону дежурного и распорядился – отвести подозреваемого в камеру.

– Посиди, подумай. Может, чего и вспомнишь.

– Вы не имеете права! – взорвался студент. – У меня завтра последний экзамен. Я обещал маме первую сессию сдать на пятерки. А десять билетов ещё не выучил.

Отделение милиции занимало первый этаж жилого дома на центральном проспекте. Дебоширы, хулиганы и тунеядцы у самого входа за решёткой совсем не сочетались с репутацией интеллигентского города, поэтому «обезьянник» перенесли в подвал. В камере на полке у стены лежал, согнувшись в три погибели, тщедушный мужичонка в грязнющей рваной куртке.

Лязгнул засов за железной дверью, и он, как страус, вытащил растрёпанную голову из вороха лохмотьев и окинул новичка отсутствующим взглядом.

– Закурить будет?

– Не курю.

Голова сразу потеряла интерес и снова спряталась в тряпичное гнездо.

В замкнутом пространстве мысли Тимура заметались стаей затравленных волков. Ещё час назад он лежал на своей кровати в общежитии и учил «Теорию литературы». Растерянный Евгений вернулся из милиции, куда Никитин его и отправил, и виноватым голосом произнес:

– Тим, там… это… тебя просили зайти.

– Хорошо, Жень, завтра после экзамена заскочу. В какой кабинет?

– Нет. Они сказали, что обязательно сегодня. В коридоре тебя ждёт человек из милиции.

Огромный рыжий бугай, выделенный для его сопровождения, оказался немногословным и на вопросы по дороге в отделение отвечал заученно стандарт­но:

– Следователь разберётся.

Дверь со скрипом отворилась, и на пороге камеры возникла ухмыляющаяся физиономия рыжего.

– Ну что, студент, так ничего и не вспомнил? Воскресенье – красный день календаря. Отдыхать всем положено, а ты нас задерживаешь. Нехорошо. Пойдём-ка, разомнёмся для улучшения мозгового кровообращения.

Импровизированный спортзал находился рядом, за стенкой. Боксёрский ринг, борцовские маты, стойки со штангой, турник и шведская стенка удивительным образом уместились на двадцати квадратных метрах.

Оперативник закрыл дверь и включил магнитофон на полную громкость, надел боксёрские перчатки и стал методично отрабатывать удары по корпусу. Боль разная: на животе – острая до рези, на боках и пояснице – глухая и оболванивающая, опоясала всё тело рыхлого студента. Вначале он пытался закрываться от перчаток, но садист от этого только входил в раж. Крики и стоны навлекали новые шквалы ударов. В очередном нокдауне взгляд Тима зацепился за висевшую над головой красную боксёрскую грушу. И он её пожалел: как же ей, бедненькой, тяжко каждый день терпеть тысячи ударов?! А ему-то что, он попал сюда случайно и скоро выберется отсюда, она же останется здесь, пока её не разорвут в клочья. Пусть у груши будет выходной, сегодня он – за неё.

Покорность и невозмутимость жертвы разочаровали боксёра. Он отошел к канатам и вытер полотенцем пот со лба и бровей.

– Дежурный, тащи сюда другого. А этого – в камеру! – крикнул он в коридор.

Мужичонке досталось больше. Окровавленного его бросили на бетонный пол, всклокоченная голова безвольно свисала с шеи подмороженным помидором. Видать, у каждого подозреваемого – свой статус. К студенту отделения журналистики отнеслись ещё по-божески, зато забулдыжному сокамернику отвесили по полной. Тимур помог ему подняться на лавку.

– Козлы! – выругался мужичонка и выплюнул зуб со сгустками крови.

– Меня Сашком кличут, – он протянул сморщенную мозолистую ладошку.

– Тимур.

– За что чалишься?

– А ты?

– Мотоцикл спёр.

– Меня тоже обвиняют в краже трёхсот рублей.

– В магазине?

– Нет. У соседа по комнате в общежитии.

– И ты что ль не брал?

– Нет.

– Да, не гунди!

– Честное слово!

Сашок призадумался, потом вдруг расстегнул ширинку брюк и полез в трусы.

– Слава Богу, не нашли! – он торжественно извлёк потрёпанный паспорт. – Мне на зону нельзя. Точно пятерик впаяют. Третья ходка будет. Слухай сюда, пионер. Я тебя научу, как выйти отсюда, и отдам свой паспорт. А ты скинь его подальше от ментовки, а лучше – порви. Мотоцикл они не найдут. Я его в проруби утопил. Против меня – только показания свидетелей. Но я-то – не здешний. В местной картотеке меня всё равно нет. И сдаётся мне, что запрос в Москву делать не будут. Подубасят ещё, закроют на пятнадцать суток, а потом отправят в приёмник-распределитель. Оттуда сорваться легче. А с паспортом мне точняк срок нарисуют. Ну что по рукам, братан?

Сашок оказался и впрямь тёртым калачом. Он разложил студенту его ситуацию по полочкам.

– Если тебя закрыли, значит, твой дружок на тебя заяву накатал. Менты дело завели, и соскочить просто так не получится. За чужое чалиться западло. Думай, кто тебя мог подставить?

– Из нашей комнаты этого сделать не мог никто. Все парни – отличные. Антон – спортсмен. Мишка – эстет. Шурка – тоже из обеспеченной семьи. У него отец – шахтёр. Ему больше всех денег из дома присылают. Может, чужой – кто?

– Неа, чужой в чемодан под койку не полезет. Схватит, что на виду, и дёру. Это же – общага. Народу, как кильки в банке. Да и менты на чужого не поведутся. Кто из своих про деньги ещё знал?

И тут Никитина, как током шибануло. Шурка Батраков знал! Они как-то вдвоём вечером пожарили картошки, а банку тушёнки открыть – нечем. У Евгения был консервный нож, но он по своей странности прятал его всегда в чемодан. Вот Батраков и полез за ним. Тогда Тимур и сказал ему, чтобы он сильно не рылся, Майоров там деньги на магнитофон хранит, заметит, что вещи не на месте, развоняется.

Сашок обрадовался, отдал парню паспорт и застучал в дверь.

– Парнишка заявление сделать хочет!

Следователь уже уходил домой. В «обезьянник» он спустился в пальто и шапке. Шёл девятый час вечера. В кабинет он вернулся с явной неохотой и, не раздеваясь, спросил:

– Никитин, вы хотите сознаться?

– Нет.

Он повернулся к двери.

– Но я знаю, кто это сделал!

Следователь снял шапку и расстегнул пальто.

– Батраков. Кроме меня только он знал про деньги в чемодане.

Шарф замер в милицейской руке.

– Но для вас это ничего не меняет. Просто в деле появился еще один подозреваемый.

Тимур почувствовал, нужны ещё аргументы, и соврал.

– Я – диабетик. Если вечером не сделаю укол инсулина, то к утру могу впасть в кому. И неизвестно, откачают меня врачи или нет? А, учитывая, что моя мать – прокурор города, хоть и не в этой области, но всё равно вес в вашей системе имеет, то вы можете получить очень большие неприятности.

Шарф лёг на стол, а пальто опустилось на спинку стула.

– И что, шприц у вас в общежитии? Где он лежит? Я пошлю оперативника, он принесет и шприц, и лекарство.

– В тумбочке. Только у меня инсулин закончился. Хотел сегодня выкупить. Рецепт – там же.

Следователь подозвал Никитина к столу и велел присесть.

– Распишитесь здесь, пожалуйста. Подписку о невыезде с вас я взять не могу. После экзамена вы же поедите домой, к маме? Это – обязательство прибыть ко мне по возвращении. А пока – свободны. До встречи, Тимур Александрович.

С явной неохотой надутый оперативник проводил Никитина до общежития и забрал Батракова. Тимуру соседи по комнате очень обрадовались, только Евгений виновато отводил глаза в сторону. Вернувшийся вкратце поведал товарищам, что с ним произошло.

– Вот же, сволочи! – в сердцах воскликнул эмоциональный Мишка Козырев и попросил показать побои.

– Профессионально сработано, – обойдя вокруг Тимура с задранной рубашкой, заключил штангист Тошик. – Только припухлости и подтёки, но к утру и они спадут. Ссадин и синяков нет. Возможно, повреждены какие-то внутренние органы. Надо делать рентген, сдавать анализы. А так ни один врач не установит факт побоев. Вот почему, Тим, тебя били в боксерских перчатках.

Солнцев плюхнулся на кровать и, закинув руки за голову, возвестил:

– А на Батракова ты правильно показал. Он – вор, точно. Помните, в начале семестра мы потеряли ключ от комнаты? У комендантши еще выпрашивали запасной? Так вот, наш уважаемый Шурик его нашёл, но никому не сказал. Я как-то, пока вас не было, бабу привёл. Взял ключ на вахте, открываю дверь, а здесь – Шурик. Он сразу стушевался и быстро сбежал. В последние дни он сидел, вообще, без денег, а сегодня в столовой набрал котлет, гуляша и рассчитался новенькой десяткой.

– У меня десятирублевые купюры пропали, – промямлил раздавленный Евгений.

Козырев отказывался верить в человеческую подлость и тряс пышной шевелюрой:

– Бр-р-р-р! Противно и мерзко-то как! Но если исходить из психологического портрета личности, то из всех нас только Шура способен на такое. Аккуратист, педант, материальное ставит выше духовного. Любит деньги, даже мятые купюры разравнивает и называет их ласково: «Денюжки».

В этот вечер ребятам было не до учёбы. Потрясённые случившимся, они раньше обычного легли спать и погасили в комнате свет. Батракова никто не ждал. Но к полуночи он неожиданно вернулся.

– Мужики, уже спите? – шёпотом спросил он и тихо притворил за собой дверь.

– Тебя что выпустили? – спросонья удивился Евгений.

– А почему меня должны были задержать? – ответил вопросом на вопрос невозмутимый Шурик.

– А потому, что ты – вор! – прокричал Женька, вскочил с кровати и включил свет.

Он стоял, худой и долговязый, босыми ступнями на холодном полу, посереди общежитской комнаты, испепеляя воспалёнными глазами ненавистного ему человека.

Батраков не знал, как ему реагировать на обвинение. Невиновный парень в семнадцать лет за такую предъяву точно двинул бы в морду любому, даже такому малахольному. Но Шура этого не сделал. Соседи по комнате, подняв головы с подушек, не сводили с него глаз.

– Кто ещё так думает? – снимая куртку, спросил Александр.

– Я! – подал голос избитый Никитин.

Батраков посмотрел в его сторону, потом перевёл взгляд на Солнцева.

– Я – тоже, – за Антоном не заржавело.

– А ты, Михаил? – Батраков посмотрел на Козырева, как на спасительный круг.

Но Мишка отвернулся к стенке и пробубнил:

– Я – не исключение.

Последующая сцена осталась в памяти у всех. Хотя каждый стремился стереть, забыть всю подлость и низость случившегося, будто и не было ничего. Но душа – не тело, её ни мылом, ни шампунем не отмоешь.

Поправив на переносице очки в металлической оправе, Батраков размеренными движениями открыл тумбочку, достал картонную папку с конспектами, развязал тесёмки и вынул из толстой тетрадки пачку десятирублёвок.

– Здесь двести девяноста. Извини, Женя, десять рублей я потратил. Отдам после каникул.

Он присел на кровать и стал пересчитывать банкноты, слюня указательный палец.

Паспорт воришки Сашка Тимур выкинул, вообще, в другом городе, у себя на родине, и данное матери обещание сдержал, сессию сдал на пятерки. С билетом по «Теории литературы» повезло. В следующем семестре ему начислили повышенную стипендию – пятьдесят рублей. У всех остальных были тройки. Но Антону, как перспективному спортсмену, тренер выбил стипендию через кафедру физвоспитания. За Евгения вступился профком по состоянию здоровья. Умник Мишка остался без господдержки и устроился работать дворником. А Шуру Бат­ракова за кражу отчислили из университета, исключили из комсомола и осудили на три года условно.

Евгений после каникул пошёл в милицию. Он чувствовал себя в долгу перед невинно пострадавшим Тимуром и назвал настоящего вора.

Почему люди становятся друзьями? Любовь – понятно, там основной инстинкт: сексуальное влечение к противоположному полу, продолжение рода и прочие изощрённые мотивации. Но – дружба? Какая тут выгода и корысть? И почему из пятерых юношей, заселённых деканатом в одну комнату, отношения симпатии и доверия связали на всю жизнь только двоих?

– Да, гнида – он конченная. Не стоит твоих угрызений совести, Тима.

– А вдруг его в Афганистан загребут?

– С судимостью дальше стройбата не пошлют. И вообще – он сам во всём виноват! – отрезал Солнцев.

Неприятие человеческой подлости и сблизило Антона с Тимуром. Мишка Козырев тоже был шокирован поступком Батракова, но он был влюблён, самодостаточен и критически относился к «общинности, характерной для малых групп с недостаточно универсальными социальными связями в патриархальных условиях», как он называл дружбу. Неприглядная роль Евгения в этой истории только ускорила его самоизоляцию и уход в себя.

Как повёл себя Тимур в критической ситуации спортсмен Тошик, уже примерявший на себя роль неформального лидера, оценил. Маменькин-то сынок оказался со стержнем. В милиции не сломался. Рентген, сделанный по настоянию матери, показал трещину ребра и обильные внутренние гематомы над почками. И даже стремление Тимура к учебе Антон, в отличие от Козырева, перестал считать чем-то предосудительным. Ведь глупо не получать стипендию из-за каких-то надуманных амбиций, показного разгильдяйства и элементарной лени. И Тошка соблаговолил сойтись с Тимкой на короткой ноге. Отличник в штангисте давно души не чаял.

Говорят, в любви притягиваются противоположности. Толстым нравятся худые, умным – глупые, бедным – богатые. Влюблённые ищут в избранниках свой идеал, чего лишены сами. Потом разочаровываются и разочаровывают других. Такое случается сплошь и рядом. Потому и браки распадаются часто.

Дружба бескорыстней любви. Не надо делить имущество при разводе. Отношения основываются на общности интересов, а не на плотском влечении. В дружбе больше духовности и возвышенности, чем в любви.

Люди отличаются друг от друга гораздо больше, чем разные породы собак. Тимка и Тошка принадлежали к разным породам. Светлый и тёмный, слабый и сильный, быстро соображающий и тугодум. Они больше дополняли друг друга, чем походили. Тошик был родом из Киргизии, и в жилах его явно текла восточная кровь. Миндалевидные глаза, чуточку сплюснутый нос, жёсткие колючие волосы придавали его физиономии неповторимый шарм, который вкупе с обаятельной и доброжелательной улыбкой сводил с ума многих девчонок на факультете и за пределами его. Какая-то особая, уникальная аристократичность присутствовала в чертах его лица. Ей неоткуда было взяться у степных кочевников, явно судьба в случае с Солнцевым выкинула какой-то особый фокус. И когда у Тошика кто-нибудь спрашивал про национальность, он смущённо улыбался и отвечал: «У меня дед – алтаец».

Антон уважал людей, умевших делать то, что не умел он. Особенно, если этот навык обещал выгоду. Зазубривать уроки, как девочки-отличницы из школы, – не вариант. В жизни так много других интересных вещей – девушки, спорт, игра… Но с другой стороны – хорошая зачётка – это стипендия, а хороший диплом – это удачное трудоустройство и первый шаг по карьерной лестнице. А Тимур – не зубрила, у него есть своя система, как хорошо учиться и оставаться нормальным студентом.

Методика повышения успеваемости студента Солнцева основывалась на копировании поведения друга. По мере возможности, конечно. Никитин – в читальный зал, и он – туда же. Он набирал те же учебники и заказывал из хранилища ту же дополнительную литературу, что и Тимур. И настырно старался высидеть в научке не меньше товарища. Правда, не всегда у него это получалось. Свидания и тренировки требовали его присутствия в других местах. Иногда он засыпал над книгами и храпел на весь читальный зал. Под осуждающими взорами студенток, фанатично грызших гранит науки, Тимур извинялся и будил друга. А однажды, готовясь к экзамену, Антон заснул и запрокинулся на стоявший следом за ним стол. Ну и грохоту же было, когда весь ряд столов со стульями сложился, как доминошки, выстроенные в линию! Испуганные читательницы пытались помочь Тоше выбраться из-под груды мебели, а он, как игрушечный младенец, только удивлённо хлопал ресницами и не мог понять, что же произошло.

На экзамене по русской литературе Солнцеву попался билет с вопросом по лирике Фета. Основные тенденции развития литературы во второй трети девятнадцатого века он изложил уверенно. Про Фета же рассказал только, что никакой он – не Фет, а Афанасий Афанасьевич Шеншин, незаконнорожденный сын русского помещика. Экзамен принимала помешанная на литературе преподавательница под пятьдесят, кандидат наук. Она восторженными глазами смот­рела на яркого и наглого метиса и, казалось, совсем не замечала – какую чушь он несёт.

– Скажите, Антон, а какие стихи Фета ваши самые любимые? Можете прочесть что-нибудь наизусть?

– Как же, Нинель Францевна, могу!

Вошедший в раж Тоша повернулся назад, где готовился к своему ответу Никитин, и без тени смущения спросил:

– Тим, как там у Фета?

Изумлённый Тима быстро обрёл дар речи и вдохновенно продекламировал с места:

«Я тебе ничего не скажу,

Я тебя не встревожу ничуть,

И о том, что я молча твержу,

Не решусь ни за что намекнуть.

Целый день спят ночные цветы,

Но лишь солнце за рощу зайдёт,

Раскрываются тихо листы,

И я слышу, как сердце цветёт.

И в больную усталую грудь

Веет влагой ночной… Я дрожу.

Я тебя не встревожу ничуть,

Я тебе ничего не скажу»¹.

Нинель Францевна, подперев подбородок рукой и прикрыв густо накрашенные ресницы, наслаждалась поэтическим признанием в любви из уст цветущего мачо. Потом широко распахнула слезящиеся глаза и нежно проворковала:

– Антон, а не вы ли в прошлом году приходили в профком за путевкой в профилакторий?

– Я, Нинель Францевна!

– Боже! Как вы возмужали! Идите. Отлично!

Разборки и драки в студенческой среде дело обычное. Особенно, когда живёшь в заповеднике красавиц, на которых со всего города, как мухи на мёд, слетаются алчущие любви и ласки голодные самцы. Филологи жили на четвёртом этаже ветшающего, построенного еще в царские времена общежития, на пятом – историки, на третьем находился университетский профилакторий, а на втором этаже обитали слушатели подготовительного отделения – рабфака, люди взрослые, отслужившие в армии и успевшие познать цену пролетарского хлеба. Гремучая смесь. Но главные стычки происходили вовсе не на почве классовых разногласий, а между самими гуманитариями – историками и филологами. До открытия на филфаке отделения журналистики тщедушные, как правило – не от мира сего, очкарики-филологи были постоянно биты жильцами пятого этажа. Парней на историческом факультете училось тоже немного, но гораздо больше, чем на филфаке. Некоторые из них, особенно те, кто защищался на кафедре истории КПСС, даже занимались спортом. Поэтому шансов на победу в рыцарских турнирах у четвёртого этажа перед пятым не было никаких.

И вдруг Москва разрешила Томскому университету начать набор студентов на журналистику. И расстановка сил в споре филологов и историков стала меняться не в сторону последних. На какое-то время даже установился определённый паритет, и было заключено негласное соглашение о ненападении. Но исторические обиды и унижения просто так не рассасываются, что в отношениях между народами, что между факультетами. Филологи, усиленные туркменским и журналистским подкреплением, жаждали реванша за унижения, понесённые предшественниками.

Выяснения отношений, как правило, проходили по праздникам в подпитии в умывальных комнатах. Чтобы избежать массового мордобоя и последующих отчислений, враждующие стороны выставляли по одному лучшему бойцу. Кандидату спорта по тяжёлой атлетике Антону Солнцеву отводилась роль забойщика, эдакого филологического Пересвета. Хотя он и не отличался особой гибкостью и проворностью, подчас пропускал удары даже по лицу, но это только раззадоривало доброго увальня Тошика, и когда его зубодробительный кулак наконец-то достигал цели, соперник больше не вставал с кафельного пола. Униженные историки утаскивали своего поверженного Челубея на пятый этаж, а торжествующие филфаковцы отмывали от крови победителя и проносили его на руках с оголённым мускулистым торсом по всему этажу. Наверное, даже римляне меньше чествовали Цезаря после побед над варварами.

После первого курса их выселили из общежития. Облачившись в костюм и галстук, как на экзамен, и взяв кожаную папочку для солидности, Антон отправился на приём к декану. Сорокалетний доктор наук саркастически перечислил прегрешения выселяемых: девочки, выпивки и музыка после 23 часов. Выпускник филфака не нуждался в донесениях стукачей, факультетские традиции он знал не понаслышке, их преемственность в поколениях – тоже. Подобные обвинения безошибочно инкриминировались жильцам любой комнаты. Староста уже открыл рот, чтобы возразить, но декан опередил его:

– А тебе, Солнцев, с твоей любвеобильностью, вообще, лучше помалкивать.

Тоша поперхнулся и, попрощавшись, направился к двери. Улыбку на лице декана он не мог видеть.

«Всё-таки психология – великая вещь. Сейчас этот паренёк ломает голову, кто же его сдал. Бедняга, лучше бы посмотрелся в зеркало. У такой смазливой мордашки в бабьем царстве не может ни быть толпы поклонниц! – подумал профессор, вспомнив молодость, и вздохнул. – Мы скитались по съёмным квартирам, пусть и они помыкаются. Зато теперь есть куда заселять первокурсников».

– К войне, уважаемый Викентий Викентьевич, надо относиться философски. В шахматах оба игрока выстраивают свои комбинации, но потом наступает неминуемая развязка, и побеждает тот, кто видел и просчитал дальше. Седой старик в инвалидном кресле поставил на столик стакан остывшего чая с лимоном и, погладив клочковатую бороду, ответил лейтенанту:

– Но иногда соперники соглашаются на ничью, Тоширо-сан. Молодой японец загадочно улыбнулся, ямочки на гладких щеках углубились, придав его мужественному лицу доверчивость и добродушие. – Но до эндшпиля, профессор, ещё далеко. На доске много фигур, и каждый рассчитывает на победу. После революции Соболева увольняли из правления Китайской Восточной железной дороги² каждый год. То большевики, то китайцы. Не могли договориться о совместном использовании магистрали. Домочадцы – жена и маленькая дочка – привыкли перебиваться на преподавательскую зарплату главы семейства. В Харбинском политехническом институте он читал немного дисциплин, но «Мосты и транспортные тоннели» собирали полные аудитории.

В двадцатом году, когда из страны победившего большевизма в Харбин хлынул нескончаемый поток беженцев и молодёжь из России заполонила весь институт, задумчивый японский юноша сильно стал выделяться из студенческой братии. Единственный японец на курсе.

Он всегда занимал место за столом в первом ряду в многоярусной аудитории и добросовестно конспектировал каждое слово преподавателя. Однажды после занятий молодой человек осмелился и догнал Соболева в коридоре.

– Извините, профессор, как вы считаете, возможно ли соединить Японию с материковой Евразией мостами? – на чистом русском спросил он с извинительной улыбкой.

Мэтр растерялся.

– Если Япония удержит северную часть Сахалина³ и договорится с Советами, технически это осуществимо. При проектировании Транссиба мы рассчитывали варианты транспортного перехода. «Вестник Санкт-Петербургского университета» даже опубликовал мою статью. В библиотеке она есть.

Японец покраснел и, потупив взор, произнёс:

– Я внимательно изучил её. Тоннель под проливом Невельского⁴, насыпная дамба с судоходным каналом или мост. Последний вариант – менее затратный. Но меня интересует другой мост: от Хоккайдо⁵ до Сахалина.

От такой наглости Соболев чуть не присел прямо на пол в институтском коридоре.

– Что такое пролив Лаперуза?!⁶ В самой узкой части – почти полсотни километров штормового моря. Зимой он покрывается льдом. Морские течения. А глубины? От двадцати метров до сорока. И это – средние величины. Не реально!

Но японец не уходил, он достал из портфеля толстую папку и протянул её профессору.

– Если у вас найдётся время, посмотрите, пожалуйста.

Соболев не удержался, сразу развернул чертежи. И не заметил, как пролетел час. А когда спохватился, разнервничался, проголодался и позвал японца к себе на обед. А потом до полуночи они закрылись в кабинете и сверяли расчёты.

К японцам русский инженер-строитель относился враждебно. Под Цусимой на эскадренном броненосце «Ослябя»⁷ погиб его старший брат, капитан второго ранга Анатолий Соболев. Потом унизительный Портсмутский мирный договор⁸, по которому Порт-Артур⁹, Южно-Маньчжурская железная дорога¹⁰, половина Сахалина и Курильские острова отошли Японии…

Но этот паренёк был совсем другим. Даже его имя и фамилия. Тоширо в переводе с японского означало «талантливый», Андо – «спокойный». Талантливое спокойствие или спокойный талант. Андо Тоширо. Ему нравилось, когда его называли по старинной японской традиции: вначале – фамилия, а потом только – имя, а не на европейский манер. Давным-давно предки Андо выделились из древнего айнского рода Абэ и прославились самурайскими подвигами. На протяжении веков судьба играла его пращурами, сводила их с женщинами из разных племён, но айнская кровь, хоть и разбавленная временем, создала в облике Тоширо неповторимый экземпляр обаяния и благородства. Соболев, закономерно считавший японцев, как и китайцев, и маньчжуров, представителями монголоидной расы, не находил в новом знакомце ни смуглой кожи, ни монгольской складки века, ни привычной округлости лица. Напротив, необыкновенно густые волосы, высокий открытый лоб, вздёрнутые наверх как будто от удивления брови, широко распахнутые карие глаза и вытянутый подбородок больше бы подошли европейцу, если бы не редкая растительность на лице, чуточку приплюснутый нос и пухлые губы, как у африканца.

С возрастом Тоширо стал интереснее. Он возмужал, в уголках губ наметились первые мимические морщины, лицо обветрилось и загорело, а во взгляде появилась холодная рассудительность. Или военная форма так меняет человека, во всяком случае, она очень подходила ему. Полевое кепи из добротной ткани, через правое плечо перекинут зачехлённый бинокль, а через левое – кобура с пистолетом, на поясе – портупея, подсумок с боеприпасами и самурайский меч шин-гунто¹¹ в железных ножнах. Белые офицерские перчатки контрастировали с блестящими сапогами из чёрной кожи. Таким через десять лет после получения диплома предстал сё-и (младший лейтенант) инженерных войск армии Великой Японской империи перед русским профессором-инвалидом, по-прежнему обитавшим в той же квартире на Китайской улице в центре Харбина.

Коренной петербуржец Кеша Соболев с детства мечтал жить на Лиговке или на Арбате. И мечта эта сбылась, но только не в родном Санкт-Петербурге и не в белокаменной столице, а на берегах реки Сунгари¹² в другой стране. На железнодорожную станцию Посад¹³ он прибыл вместе с руководителем строительства КВЖД Николаем Сергеевичем Свиягиным¹⁴ в качестве его первого помощника. Свиягин оценил выгоды географического положения посёлка. Пересечение судоходной водной артерии и строящейся железной дороги сулило населённому пункту большие экономические преференции. И, уподобившись Петру I, Николай Сергеевич торжественно оповестил первых строителей-переселенцев: «Здесь будет город заложен!»

Дома вокруг станции Сунгари-первая вырастали, как грибы после дождя. Поначалу – бараки и мазанки. Квартал – за день, за месяц – улица. На строительство южной ветки Транссиба стекался народ со всей необъятной России-матушки и Великой Поднебесной империи. Русские, украинцы, башкиры и чуваши рука об руку трудились с маньчжурами, монголами, корейцами и китайцами. И всем нужно было где-то жить.

Вопрос об упорядочении этого нового вавилонского столпотворения встал быстро и остро. Из Санкт-Петербурга и Москвы приехали молодые амбициозные архитекторы и фактически с нуля построили на чужбине образцово-показательный русский город, своего рода – визитную карточку Российской империи.

Мебель, посуду, домашние вещи переселенцы везли из России. По внутреннему убранству жилища харбинцев мало чем отличались от московских, саратовских или томских квартир. А когда в двенадцатом году на дома повесили таблички с номерами и названиям улиц, Харбин окончательно обрусел.

Большие универмаги располагались на Магазинной улице. Школа – на Школьной. Больница – на Больничной. По названиям не сложно догадаться, что располагалось на других улицах: Аптекарская, Биржевая, Ветеринарная, Водопроводная, Гарнизонная, Дачная, Заводская, Институтская, Кладбищенская, Конторская, Лагерная, Пекарная, Полицейская, Портовая, Почтовая, Приютская, Соборная, Таможенная, Телеграфная, Церковная, Штабная…

Самое сладкое слово для человека – это его имя. Особенно, когда оно запечатлено в названии улицы. Здесь уж харбинцы проявили своё эго на славу. Приезжие зачастую путались, когда местные объясняли им, как лучше добраться, допустим, до Олеговского переулка.

– С Антоновской через квартал свернёте налево на Владимировскую, идите прямо до большого перекрёстка, там ещё один поворот налево на Игоревскую, дальше всё прямо и прямо. На Константиновскую, Максимовскую, Митрофановскую, Михайловскую, Надеждинскую и Татьянинскую не поворачивайте. Олеговский переулок в самом конце Игоревской улицы.

Сретенская, Крестовоздвиженская, Благовещенская улицы – дань православной вере. В русском Харбине больше двадцати православных храмов. Но Свято-Николаевский собор и Благовещенская церковь выделялись особо – архитектурой и богатством росписи. За построенную церковь харбинцы увековечили князя Хилкова¹⁵, назвав в его честь улицу. Память об управляющем КВЖД Николае Львовиче Гондатти¹⁶ тоже осталась. А Ильинский бульвар назван в честь сослуживца Викентия Викентьевича по политехническому институту лектора кафедры строительного искусства и вентиляции, профессора Ильина¹⁷. Обычно, чуждый гордыне, Соболев не обращал внимания на топонимические перемены, но в случае с Ильиным его задело. Он ведь тоже стоял у самых истоков КВЖД и Харбина и имел полное право на увековечение своей фамилии. Открытие моста через Амур в 1916 году восстановило справедливость. Городская дума приняла решение о присвоении одной из улиц Нового города названия «Соболевская» в честь ведущего русского инженера, почётного гражданина Харбина В.В. Соболева.

Харбинский Арбат, где поселилась семья главного инженера КВЖД, по странному стечению обстоятельств получил название Китайской улицы. Поднимаясь вверх от набережной Сунгари, она разделяла район пристани на две части: северную и южную. Застроенная каменными трёх- и четырёхэтажными домами в стиле московского Арбата, улица вскоре приобрела нарядный и фешенебельный вид и стала излюбленным местом прогулок горожан.

На первый взгляд в профессорском жилище мало что изменилось. С кухни исходил аромат свежеиспеченных пирогов. На кухне домработница Клава бряцала кастрюлями и сковородками и что-то колдовала у плиты. Она ещё больше раздобрела, что с трудом протискивалась в дверных проёмах, но габариты совсем не отражались на её работоспособности и проворности. В гостиной на рояле играли Моцарта, но как-то неумело, часто фальшивили. Супруга Викентия Викентьевича Софья Леопольдовна по части игры на фортепьяно была большой виртуозкой. Инвалидная коляска, вообще, поставила японского офицера в тупик. Соболев заметил конфуз гостя и поспешил объясниться:

– Должность товарища главного инженера КВЖД оказалась весьма опасной в последнее время. Китайцы трижды сажали меня в тюрьму, как советского шпиона. Но изувечили меня свои, русские. В ноябре 29-го года Особая Краснознамённая Дальневосточная армия захватила Харбин и восстановила контроль над железной дорогой. Вот меня, как белогвардейского прихвостня, чуть и не забили до смерти. Я же – апатрид, человек без гражданства. Ни советским, ни китайским гражданином я не был и не буду. Но мои мозги нужны всем. Лучше меня эту дорогу не знает никто. Начальство спохватилось и меня пощадили. Но переломанный позвоночник не склеишь, теперь катаюсь по квартире на колёсиках. Иногда Анюта, дочка, и Клавдия вывозят на прогулку в парк или по воскресеньям в церковь. Жена-то, Сонечка, не пережила варварства. Удар её хватил. Представилась.

Японец прикрыл глаза и высказал соболезнование.

– Проклятый мировой кризис! Перевозки по КВЖД сократились впятеро! Разорившиеся американцы прыгают с небоскрёбов, а тут – хоть с голоду помирай. Как тесен стал этот мир! Аукнулось за океаном, а здесь – откликнулось.

– В Советском Союзе сейчас ещё хуже, – поддержал тему лейтенант.

В его трактовке выходило, что в разорении русских крестьян и политичес­ких репрессиях виноват вовсе не кровавый диктатор. Сталин сам – заложник обстоятельств. Он понадеялся на американские инвестиции и подготовил план по индустриализации страны, а заокеанские банки обанкротились. Нельзя привлечь деньги извне, остаются только внутренние резервы. Реквизированное у крестьян зерно государство продаёт за золото, а на него за границей покупает станки и оборудование. Пресловутые «враги народа», заключённые лагерей – бесплатная рабочая сила.

Соболев злорадно усмехнулся.

– Так все злодеяния можно оправдать экономикой!

Инженер в военной форме произнёс уклончиво:

– Китайцы слово «кризис», вообще, пишут двумя иероглифами. Первый означает угрозу, а второй – шанс.

Профессор-инвалид покачал головой.

– Вот вы здесь зачем! Боитесь упустить кусок пирога? Меня тоже возили в Управу и просили оценить стоимость КВЖД. Советы-то собираются продать железную дорогу вам, японцам.

– Уже продали. Только не нам, а правительству Маньчжоу-Го¹⁸.

– Оперативно. И дорого взяли?

– 140 миллионов иен. Треть суммы маньчжуры выплатят деньгами, а на оставшиеся две трети поставят японские товары по советским заказам. Деньги уже уплачены, сэнсэй.

Соболев закрыл лицо ладонями и заплакал.

– Продешевила, шантрапа! Не своё, не жалко!

Пораскинув на досуге мозгами, друзья поняли, что никакими жалобами они себе места в общежитии не выходят. В рукаве у информированного декана наверняка остался припрятанный джокер. Вытащи он его на жилищной комиссии, ни то что места в общежитии лишиться, из университета вылететь можно. Перечисляя прегрешения молодежи, декан не упомянул о главном – азартных играх. Очко, сека, деберц, тысяча, покер, рамс¹⁹ протекают обычно спокойно, если игроки не выражают сильно эмоций, ну шелестят себе карты потихонечку, никому спать не мешают. Но вот – кости! Самый сладкий сон под утро, и вдруг мерзкая хаотичная трель: тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук. За ней – вторая, третья… тысячная! Какое терпение выдержит?! А Тоша и Тимоша – как зомби, им никакие угрозы и призывы к совести нипочём. В четыре утра божатся:

– Всё, Гена (Света или Алтыбай). Мы уже закончили. Больше такого не пов­торится!

До следующей пятницы.

Проклятый ямб! Он – хуже всякой заразы. Не оторвёшься. Эту заразу в Томск притащил Потап с шахматного турнира из Прибалтики. Азартный Тошка стал его первой жертвой. А дальше понеслось, поехало. Эпидемия охватила весь филфак.

До Тоши апогеем азартных игр в общежитии считался турнир по настольному хоккею. Желающие принять участие в соревновании скидывались по рублю. Таких набиралось человек двадцать. За шесть рублей пятьдесят копеек в «Детском мире» покупался настольный хоккей, оставшиеся деньги поступали в призовой фонд. Турнир проводился по круговой системе, каждый участник должен был сразиться с каждым. Соревнования растягивались месяца на полтора. Приходилось делать перерывы на занятия. В самый разгар хоккейных баталий хрупкая пластмассовая конструкция не выдерживала яростных атак и давала трещину. Приходилось покупать ещё один хоккей, что уполовинило призовой фонд. Чемпиону в лучшем случае доставался торт или бутылка сухого вина, которые приговаривались ещё при награждении. Приходилось ещё скидываться и отправлять гонца в магазин за водкой и ливерной колбасой.

В молодости Соболев неплохо играл в шахматы, даже участвовал в турнирах в Санкт-Петербурге и Харбине. Но со временем текучка служебных и семейных дел с головой захлестнула инженера, и шахматная доска с фигурами переместилась на верхнюю полку стеллажа и долго пылилась там.

Инвалидность заставила Викентия Викентьевича вспомнить о юношеском хобби, он возобновил подписку на шахматный журнал и внимательно следил за событиями в шахматной жизни. Предстоящий матч за чемпионскую корону между Алёхиным и Эйве²⁰ подогревал интерес к игре.

Тоширо оказался соперником достойным. Опыт и знание теории были на стороне профессора, но японец быстро осваивал тонкости игры и, бывало, обыгрывал своего учителя. Вот и нынче в азарте борьбы профессор просмотрел самурайскую ловушку.

– Что же ты молчишь? Мне же мат! – воскликнул он в сердцах.

Лейтенант вежливо улыбнулся и ответил:

– Говорить «шах» и «мат» у нас считается неэтичным. Противник сам должен заметить, что его король находится под боем, и этот шах вы не можете устранить никаким ходом.

На этом странности в манере игры японца не заканчивались. Например, он всегда брал фигуру с доски только указательным и средним пальцами, причём средний всегда оказывался сверху. Поначалу Соболева умиляла причудливость такого пальцесплетения, но потом он привык и перестал обращать на это внимания. А потом и сам Тоширо объяснил, что держать фигуры большим и указательным для японца – некрасиво, а вертеть ими в руке и вовсе воспитанному человеку непозволительно.

Приверженность этикету – одно, все японцы, так или иначе, на нём помешаны. Чайные церемонии, театр кабуки, икебаны… Но в шахматы люди учатся играть годами, иногда – всю жизнь. Тоширо, конечно, очень талантливый и перспективный инженер, большой умница, но не настолько же, чтобы за неделю стать гроссмейстером!

Лицо лейтенанта вновь расцвело в обворожительной улыбке.

– Успокойтесь, сэнсэй. Я вовсе не гений. Просто шахматы очень похожи на японскую игру генералов – сёги²¹. А ей меня учили с раннего детства. Это очень древняя игра. В неё играли ещё самураи, хотя другие азартные игры в нашей стране давно запрещены. Свод законов признаёт их преступлениями против «добрых нравов» наряду с осквернением могил, порнографией и публичными непристойностями. Мы же – одна из самых азартных наций в мире. За внешней невозмутимостью в нас бьются очень горячие сердца. И чтобы взрастить в юношах воинский дух, нельзя допустить, чтобы их природный азарт был растерян по мелочам, нужно направить его в правильное русло. А логические игры – сёги и го²² – прекрасно тренируют мышление, отрабатывают тактику и стратегию.

На доске сёги – не восемь линий, как в шахматах, а девять. И фигур – не шестнадцать, а двадцать. Кроме традиционных шахматных фигур (ладей, слонов и коней), есть и особенные. Стрелки, золотые и серебряные генералы. Не все фигуры располагаются на шахматной доске, часть из них находится в резерве. Как в настоящей армии. Это европейцы придумали, что партию начинают белые, в азиатской традиции – первый ход всегда за чёрными. Войну начинают силы зла и тьмы, а силы добра и света только отвечают на вызов.

Книжные стеллажи, стены, бронзовая люстра на потолке поползли перед глазами Викентия Викентьевича. Он собрался возразить японцу, что это была мирная экспансия, что русские не топили чужие корабли, не убивали людей, а строили! Сооружение КВЖД обошлось российской казне в миллиарды. Благодаря железной дороге сюда пришёл прогресс. Население Маньчжурии увеличилось вдвое! Сюда приехали люди со всего Китая. Харбин, Дальний и Порт-Артур по своему развитию обогнали даже соседние российские города.

Но вместо этого чувство реальности окончательно покинуло инвалида, и он, потеряв сознание, провалился в прошлое.

Тук-тук-тук-тук. Железные колёса вагона отбивают чечётку на стыках рельс через равные промежутки. Вагон первого класса плавно покачивается на ходу. И нежное милое лицо Сони с разбросанными по подушке локонами постепенно, миллиметр за миллиметром, приближается к его плечу, пока окончательно не уткнётся в него.

Кеша счастлив. Сбылась его мечта, самая обаятельная девушка Санкт-Петербурга, пианистка Софья Могильницкая согласилась стать его женой. Их родители дружили давно. Сколько Кеша помнил себя, летом отец всегда снимал дачу на Финском заливе рядом с профессором консерватории Леопольдом Могильницким. Мужчины свели знакомство в шахматном клубе и сдружились. Жёны тоже нашли общий язык. А дети… Соня была моложе Кеши на полтора года, и он поначалу всерьёз её не воспринимал. Маленькая пигалица, вечно бренчащая по клавишам рояля. На рыбалке вечно ныла, в заливе никогда не купалась. Правда, много читала и хорошо играла в буриме²³, заставляя своими сложными окончаниями строф закипать технический ум будущего инженера в поисках достойной рифмы.

Они выросли вместе, поэтому Викентий долго не замечал в соседке по даче представительницу прекрасного пола. Она сама как-то на вечерней прогулке по пляжу неожиданно осмелела и неумело чмокнула его в щеку сухими губами. Он остолбенел, а она быстро пошла вперёд и скрылась во дворе своей дачи раньше, чем к Викентию вернулся дар речи.

Потом он всю ночь ворочался и не мог заснуть. Всё думал об этом поцелуе. Ему шёл тогда девятнадцатый год, а ей недавно исполнилось семнадцать. Потом четыре года робких ухаживаний. Каток, театр, библиотека. Он и сам не знал, любит ли он Соню как сестру или всё ж как женщину? И любит ли вообще? Однако ни его родители, ни её нисколько не сомневались, что дело неминуемо движется к свадьбе, и рано или поздно их дети всё равно поженятся.

Распределение в далёкую Маньчжурию он воспринял как веление судьбы, возможность испытать прочность их чувств. Товарищи почему-то были убеждены, что не дождётся прекрасная дама своего рыцаря из дальних странствий и выйдет замуж за какого-нибудь старого богача. А уж о переезде петербургской пианистки в китайскую глушь речи, вообще, не шло.

И вот – нате. Дождалась. И в Харбин согласилась переехать. И очаровательная головка Сонечки, теперь уже Соболевой, мирно покоится на его плече под мерный стук вагонных колёс.

Они едут в свадебное путешествие, а только потом – домой. Как почётному строителю, правление дороги выделило Викентию Соболеву два бесплатных билета в вагоне первого класса скорого поезда «Москва–Порт-Артур». Через половину Европы и всю Азию. Шестнадцать суток вдвоём с молодой женой. За окном проплывали леса, степи, горы. Один пейзаж сменялся другим, другой – третьим. А он всё смотрел на неё влюбленными глазами и не мог оторваться.

На больших станциях, где поезд стоял долго, они выходили прогуляться по перрону. Покупали у торговок пирожки, вареные яйца, домашнее сало, копчёную рыбу. А потом, когда поезд трогался, устраивали в своём купе настоящий пир. Вагон-ресторан им сразу не понравился. Чопорно, невкусно и дорого.

– Я тебя только дома буду кормить, чтобы ты не заработал язву желудка, – заверила супруга молодая жена.

Жёлтое море произвело на Софью настоящий фурор. Она ходила по пристани и не верила своим глазам, что это – самый настоящий Тихий океан. А на пароходе-экспрессе по пути в Шанхай, а потом – в Нагасаки они целыми днями гуляли под ручку по палубе. Как же она была прекрасна в светлом дорожном платье, модной шляпке под дамским зонтиком в лучах закатного солнца!..

Старик пришёл в себя, когда японец уже надевал перчатки. Тоширо было жалко учителя, но тот сам своими выпадами задел его за живое. И он не удержался, сказал напоследок:

– В Маньчжурии мы доделываем, что не успели сделать вы. Маньчжоу-Го – никакая не колония. Мы не выкачиваем отсюда ресурсы, а наоборот – как и вы, вкладываем в неё огромные средства. Это прообраз будущего паназиатского государства, где в дружбе и благоденствии будут жить китайцы, маньчжуры, корейцы и японцы. Клянусь, через пять лет вы не узнаете эту страну! Это будет процветающий край. С развитой промышленностью, университетами, больницами, небоскрёбами, парками и кинотеатрами. Скоростные поезда будут доносить пассажиров из одного мегаполиса в другой не за сутки, а за считанные часы!

Во всём, что касается продолжения рода, люди свободны только в мелочах. Тимур и Антон поняли это лишь в зрелом возрасте. В молодости всем кажется, что мы – хозяева собственной жизни и строим её по своему разумному выбору. Хотя никакие мы не сценаристы и даже не режиссёры фильма о себе, а лишь – актёры, играющие прописанные Судьбой роли. И очень часто актёры – плохие, бездарные.

Но кубики, разлетающиеся по столу в неподдающемся нашему пониманию порядке, заставляли задуматься о присутствии иной силы, многократно превосходящей все наши таланты.

В советской провинции спортивного питания, различных стероидов, стимулирующих рост мышечной массы и физическую активность, тогда и в помине не было. Перед соревнованиями спортсмены могли вколоть себе только доступные сердечные стимуляторы. Тошкина жена боялась уколов, и миссия медбрата перешла к Тиму.

– Тош, а ты не боишься этой гадостью подорвать сердце? – спросил он однажды, вонзая другу шприц в ягодицу.

– Не боись. У меня оно – большое и любвеобильное сердце. На всех хватит! – смеясь, ответил Антон, натягивая штаны.

Он был большим бабником, но совсем не считал это чем-то порочным. К увлечению женщинами Тошик относился как к спорту. Чем больше, тем лучше. Здоровые природные наклонности подавлять противоестественно. Да и не собирался он этого делать никогда. Жену он, правда, жалел и, как мог, старался уберечь её достоинство и здоровье от последствий своих похождений. Фигура древнегреческого атлета, а в глазах – какая-то особенная грусть, как память об утрате чего-то очень важного в жизни. Женщины пачками вешались на него.

Одна подвыпившая дама попыталась снять его прямо в автобусе. Субботним вечером они оказались в одном автобусе. Тоша ехал домой с тренировки, а Тима – из библиотеки. Они стояли на задней площадке и что-то весело обсуждали. Женщина сидела одна лицом к ним. Лет за тридцать. Потом шаловливо поманила к себе пальцем Тошу:

– Мальчик, ты такой красивый. Иди ко мне.

Мужественный штангист испугался и выпрыгнул из автобуса на первой же остановке. Незнакомка последовала за ним. И ещё долго уговаривала пойти к ней, что она – литератор, и ей обязательно нужна помощь для выхода из творческого кризиса, пока не пришёл его автобус.

Это было уже чересчур. Внутри Тимура всё кипело и бурлило. Он не спал всю ночь. А в понедельник вечером вместе с Тошей пришёл в зал тяжёлой атлетики. Он сел на жёсткую диету, похудел на двадцать килограммов и качался, качался, качался. Вскоре из положения «лёжа» он уже выжимал штангу наравне с Антоном. А по объёму бицепсов даже его чуточку превзошёл. Правда, силы в них особой не было, но формы, а следом – и поклонницы появились.

Тоша уважительно отнесся к атлетическим устремлениям друга, подробно расписал план тренировок. Результат его вполне удовлетворил.

Прошло уже полгода, как они окончили университет. Антона распределили редактором в университетскую многотиражку, параллельно он работал лаборантом на кафедре журналистики и готовился к поступлению в заочную аспирантуру МГУ. Ему уже и тему для кандидатской диссертации подобрали – «Роль многотиражных газет в патриотическом воспитании молодёжи». Тимуру пришлось изрядно поднапрячься, чтобы остаться в Томске. Даже первому номеру на распределении ничего, кроме должности корреспондента в районной газете, не светило. Выбирать можно было лишь край самого большого в мире Васюганского болота: северный, южный или восточный. На западе оно уходило в другую область.

В молодёжке и в областной партийной газете все имевшиеся вакансии заполнили выпускники-журналисты предыдущих выпусков. Люди прочно держались за рабочие места. И только в отделе сельского хозяйства была постоянная текучка кадров. Много командировок, рутинной, требующей специфических знаний земледелия и животноводства работы. Родившийся и выросший в городе в номенклатурной семье, Тимур никоим боком не подходил на эту должность. И всё-таки он решил рискнуть и попытать счастья на неведомой ему прежде сельскохозяйственной стезе. Преддипломная практика началась с анекдота. Посылает его заведующий отделом в командировку и даёт задание: собрать материал для корреспонденции о подготовке ферм к зиме, а попутно передать по телефону репортаж о вспашке зяби. Тщательно записав всё в блокнот с умным видом, Никитин уже в дверях оборачивается и спрашивает:

– Александр Алексеевич, извините, а что такое – зябь?

Шеф чуть не умер со смеху.

Но лиха беда – начало. Через пару-тройку месяцев он пообтёрся в отделе и заворачивал такие пассажи о покрытии первотёлок и искусственном осеменении крупного рогатого скота, что даже бюро обкома партии принимало специальные постановления после его статей.

Тоширо пропал. Соболев уже извёлся весь, укоряя себя за несдержанность. Тоже мне, нашёл виновника в распаде Российской империи?! Верно в народе говорят, в чужом глазу и соринку заметишь, а в своём – и бревно проморгаешь. В чём его вина? Он – не бандит и не убийца. Служит своей стране, строит железные дороги, как когда-то он сам, Соболев, строил. Семь с половиной тысяч железнодорожных вёрст построено при его участии. Казалось, ещё немного, и полмира заговорит по-русски. А в итоге… Империи самой уж нет, южная ветка Транссиба продана за гроши японцам, и он сам в инвалидной коляске отсчитывает свои последние дни…

Японец пришёл через неделю с объёмным свёртком под мышкой. Он снял в прихожей свои сапоги и переобулся в комнатные тапочки. Анна только сейчас заметила, что у японского лейтенанта белые не только перчатки, но и носки. Мужчина и девушка обменялись многозначительными взглядами.

Войдя в профессорский кабинет, японец провозгласил с порога:

– С днём рождения, сэнсэй. Это вам – подарок от всего сердца, – и протянул инвалиду свёрток в плотной бумаге.

– Но, голубчик, вы ошиблись. У меня день рождения – в мае, а сейчас – октябрь, – смущённый Соболев скрестил руки, отказываясь от незаслуженного подарка.

– Нисколько, профессор. Сегодня – мой день рождения. И я пришёл отпраздновать его с вами, самыми близкими мне людьми в Харбине.

– Но позвольте, любезный. В этом случае мы должны дарить вам подарки, а не вы.

Тоширо снова улыбнулся:

– Дорогой мой Викентий Викентьевич, хоть вы и очень большой специалист в железнодорожном строительстве, а в возведении мостов и вовсе звезда мировой величины, но с японскими традициями совсем не знакомы. Каждый уважающий себя японец свой день рождения посвящает в первую очередь родителям, ведь они дали ему жизнь. И сам дарит им подарки, а не они ему. Мои родители сейчас далеко отсюда, в Японии. Но вы, сэнсэй, давший мне знания, – здесь. Поэтому на своё тридцатипятилетие я и пришёл с подарком к вам.

Соболев расслабился, от сердца отлегло. Его рука уже потянулась к яркой ленточке, перетягивающей свёрток, но остановилась.

– Извините, Тоширо-сан, нам даже угостить вас нечем.

Анечка успокоила отца.

– Не переживай, папочка! Господин лейтенант принёс продуктов полную сумку!

Всё-таки человек, особенно европеец, в том числе и русский, отбросив всю цивилизационную шелуху, – по большому счёту существо низменное, в своих инстинктах ушедшее не очень-то далеко от животных. Подарок, принесённый Тоширо, так и остался не распакованным на письменном столе в кабинете, пока домочадцы не вытряхнули из большой походной сумки всё её содержимое. Холщовый увесистый мешок риса, десять банок американской тушёнки, соевый соус предназначались хозяевам, чтобы не умерли с голоду, а коробка с суши и бутылка саке с замысловатыми иероглифами – непосредственно для застолья. Предусмотрительный гость позаботился и о специальных деревянных коробочках прямоугольной формы для приёма саке – масу. Стол Анечка накрыла быстро. Не забыла ни праздничную скатерть, ни тарелки из белого саксонского фарфора, ни остатки фамильного столового серебра.

Наконец-то дошёл черёд и до подарка. Анечка ласточкой слетала в кабинет и вернулась с огромным свёртком. Весил он немало, хрупкая девушка едва удерживала его обеими руками. Отец поспешил подъехать к ней на коляске, и она с большим облегчением положила подарок ему на колени.

– Ну-ка, ну-ка, поглядим, что дарит японский именинник своим родителям. Это был традиционный японский сёгибан, но изготовленный явно для аристократов: сама доска – из дорогого орехового дерева, а изящные фигурки – из самшита, инкрустированы золотом.

– О-го-го! – не сдержал восторга Соболев. – Это и впрямь королевский подарок. Значит, не зря я вас мучил своими лекциями и вопросами на экзаменах? На пользу пошли полученные знания?

Офицер низко поклонился инвалиду:

– Я очень признателен вам, сэнсэй. Именно вы сделали из меня настоящего инженера.

Старый наставник сильно расчувствовался и попросил бывшего студента подойти поближе, чтобы он мог его обнять.

– Спасибо, мой мальчик. Я тронут до глубины души твоим вниманием.

А потом пили чай с засохшими баранками. Соболев заметил, что гость глаз не сводит с семнадцатилетней красавицы Анечки. Любуется, как она разливает по чашкам крепкую заварку из фарфорового чайника, а потом наполняет их дымящимся кипятком из пузатого самовара.

– А вы женаты, Тоширо-сан? – неожиданно спросил офицера старик-отец.

Заварник окаменел в руке у Анны.

Молодой человек, потупив взор, ответил:

– Да, сэнсэй. Моему сыну уже три года. Надеюсь, когда он вырастет, он сделает мне такой же подарок.

Фарфоровый чайник выскользнул из запотевшей девичьей ладони и разбился о паркетный пол на мелкие осколки.

Анюта, прикрыв раскрасневшееся лицо рукой, убежала на кухню за тряпкой и совком. А отец крикнул ей вслед:

– Не переживай, дочка. Посуда бьётся к счастью.

Писать об арендаторах и кооператорах – одно, самому бы попробовать работать на себя! Эта мысль, однажды запавшая в голову, не давала Никитину покоя.

По средам Тоша верстал свою многотиражную газету в областном издательстве. В перерывах неизменно забегал проведать старого друга. Часто Тимур находился в такой запарке, что не мог и перекинуться парой слов. Но когда Москва давала постановления пленумов или материалы съездов, исполняющий обязанности заведующего отделом сельского хозяйства работал на перспективу, а значит – мог общаться хоть целый день. Однажды их гармонические колебания совпали по фазе, и они пошли обедать в кооперативное кафе «Узбекская кухня». Выбор меню там был не велик, и цены – гораздо выше, чем в издательской столовой, где тридцать копеек стоил шницель с картофельным пюре, а у кооператоров – всего лишь одна штука мантов. Чтобы наестся, Никитин обычно брал их пять, а Серёжка Асташев – вообще семь или девять.

– Да, вкусно. Настоящее свежее мясо, очень сочное, не столовские резиновые котлеты, – согласился Антон, пережевывая очередной узбекский пельмень-великан.

– Слушай, Тоша. А что, если и нам открыть какой-нибудь кооператив? – перешёл к делу дальновидный Тимур.

– И как ты себе это представляешь? Возьмём в аренду издательство и будем выпускать наши газеты? Так, ни ректорат, ни тем более обком партии не согласятся!

– Ну, газету можно и новую учредить. Подальше от политики и поближе к деньгам. Рекламную, например. У кооператоров, знаешь, какой потенциальный спрос на рекламу? Во всех странах она – двигатель торговли. Если бы это кафе хотя бы немного потратилось на информацию, отбоя бы от посетителей не было. И ни на одной газете свет клином сошёлся. На другую издательскую продукцию – плакаты, афишы, этикетки, инструкции, брошюры – спрос тоже имеется.

Антон призадумался, доел манты и ответил:

– Тим, я пока – пас. Диссертацию надо защитить. А если в парткоме узнают про мою коммерцию, тогда прощай партия и учёная степень!

Пустоту надо заполнять. Тимур быстро нашёл других единомышленников в стенах родной редакции. Серёжка Асташев хоть и исполнял обязанности заведующего отделом строительства, но до утверждения в должности был гораздо дальше Никитина, потому что в КПСС даже засвечен ещё не был. А молодая жена и маленький ребёнок требовали средств на содержание. Корреспондент отдела торговли Татьяна Сечина начинала учёбу в группе «ТТ», а диплом из-за родов и академического отпуска получила на год позже, вместе с Асташевым. Муж – аспирант, дитё малое. Добытчиком в их семье была жена. Из всей троицы именно она в силу своих служебных обязанностей находилась ближе к рек­ламе, периодически поставляла её для отдела объявлений.

Успех начинается с желания. А его у трёх молодых журналистов было хоть отбавляй. Прочную «крышу» для нового издания обеспечили Совет кооператоров при горисполкоме и областная журналистская организация. Бумагу добывали через личные связи, рекламу поначалу – тоже.

Первый выпуск ежемесячника «Для – вас!» распространяли по городу первокурсники отделения журналистики за десять процентов от реализации. Как во время революции по улицам бегали мальчики и девочки с газетными пачками и продавали прохожим ещё пахнущие типографской краской листы.

Никитин и Асташев, как организаторы этого безобразия, взяли на себя самый многолюдный и трудный объект – барахолку. Приехали туда на такси в начале одиннадцатого. В воскресенье народищу – тьма. С набитыми сумками они втиснулись в толпу. Тимур сорвал упаковку с одной из пачек и протянул половину подельнику.

– Ну, что, Серёга, давай!

Интеллигентный Асташев посмотрел на кипу номеров, потом на снующих людей вокруг, на Никитина и пробормотал тихо:

– Тима, я не могу. Мне стыдно.

– Стыдно трусы через голову надевать, а зарабатывать деньги – достойно! – набрав побольше морозного воздуха в лёгкие, Тимур заорал во всё горло:

– Первая в Томске кооперативная газета! Покупайте первую кооперативную газету!

– Сколько?

– Двадцать копеек!

– Дороговато. Но всё равно куплю, чтобы поддержать кооперацию.

– Спасибо, товарищ. Первая в Томске кооперативная газета! Покупайте первую кооперативную газету! Всего двадцать копеек!

За два часа они опорожнили сумки, охрипли, но все карманы набили деньгами.

– Без малого двести двадцать рублей. Ваша месячная зарплата в редакции, господа кооператоры. Молодцы, мальчики! – подвела баланс их торговому дебюту принимавшая в редакции выручку от всех распространителей Татьяна Сечина.

За один воскресный день они реализовали больше половины тиража и выручили почти три тысячи рублей. Затраты на издание окупились с лихвой, в нереализованных остатках тиража лежала чистая прибыль, их собственные деньги.

Тоша тоже созрел для бизнеса. Безденежье и постоянное нытьё жены – то надо купить, это – довершили процесс становления мужа-добытчика, и он сдался.

– Да ну её к чертям собачьим эту диссертацию! Сто рублей – уже не деньги, чтобы так за неё горбатиться!

– Только давай договоримся на берегу – всю прибыль пополам. Если один из нас скурвится – предприятию конец, – наученный горьким опытом предупредил Тимур.

– Замётано! Уж кого-кого, а друг друга мы знаем до последнего донца, – сог­ласился Тоша, и они ударили по рукам.

Работая над городской газетой, Солнцев перезнакомился со многими депутатами, в том числе и с председателем горсовета. Проблем с регистрацией малого издательского предприятия «ТТ» при городском совете народных депутатов не возникло. Тоша стал директором, а Тимоша – коммерческим директором. Банковские документы имели право подписывать оба.

В Тошкином общежитии жил один мутный парень – азербайджанец, заочник юрфака, работавший в университетской хозчасти. За тысячу рублей наличными он обещал тонну писчей бумаги.

– Ворованная наверняка, – заключил Тимур. – Нормальный товар не может стоить так дёшево.

– А тебе столь важно её происхождение? Или нужна сама бумага?

Ответ директора попахивал авантюризмом. Любая проверка грозила им серь­ёзными неприятностями.

У Керима, так звали этого азербайджанца, было целых три с половиной тонны очень нужного «ТТ» сырья. Но ещё больше начинающим предпринимателям нужен был стартовый капитал. И в Тимкиной голове срослась схема.

– Товар левый? – переспросил он партнёра.

– Левый.

– Значит, и продать его нужно налево, минуя бухгалтерию. Пусть у других голова болит. Вон у одного знакомого комсомольца из научно-технического центра молодёжи большой заказ срывается, он готов заплатить за тонну бумаги – три тысяча шестьсот, но и на четыре штуки его можно раскрутить. Поднять десять тысяч рублей наличными за один день – очень неплохой навар!

– А как же бумага?

– А тебе нужны деньги или бумага?

Такой козырь Тоше крыть было нечем.

Всё прошло как по маслу. Даже денег занимать не пришлось. Хотя Керим бабки требовал вперёд. У Тимура в заначке была тысяча. Поэтому для начала сговорились на тонну. Дельцы от комсомола четыре тысячи не заплатили, а только – три девятьсот. Но и этого хватило с лихвой, чтобы расплатиться с Керимом за остаток.

– Тимка, ты – гений! Такую комбинацию одним махом провернуть! – тряс руку другу Антон вечером в ресторане. – Но как же всё-таки бумага? – директор предприятия в нём не засыпал.

У Тима была одна мысль. На следующее же утро с глубокого похмелья он набрался наглости и позвонил на целлюлозно-бумажный комбинат в Красноярск поинтересоваться: на что можно выменять их продукцию? Из большого перечня материалов, продиктованных снабженцами, его заинтересовал кабель. Во вьетнамской командировке он познакомился со многими серьёзными людьми, в том числе и с заместителем генерального директора кабельного завода.

– За этот кабель полстраны можно выменять, – пошутил замдиректора, но в память о славной поездке в экзотическую страну подписал ему гарантийное письмо: выделить в порядке исключения без предоплаты.

Ночь в поезде – туда, день – на подписание договора, ночь – обратно. Оставалось только решить проблему с транспортом. Официальным способом она не решалась. Ведь на счёте малого предприятия не было ни копейки.

Вова Сидоров из Сидоровки был большим специалистом по разрешению нестандартных ситуаций. Одногруппник Тоши и Тимоши, отслуживший три года на флоте, он в университет поступил уже семьянином и отцом. Не сильно начитанный и эрудированный, Вова брал от жизни своё природной мужицкой хваткой и хитрецой. Пошлют группу на сельхозработы в колхоз, Вова перед выходными подсуетится и прямиком к избе, где остановились студенты на постой, подгонит автобус.

– А ну, братва, кто хочет на рыбалку на Чулым, а потом – в баньке деревенской с веничком попариться?

Желающих, конечно, пруд пруди. Только перед обещанной банькой и рыбалкой волонтёрам предстояло убрать Вовин семейный урожай картошки с трёх гектаров. Мало у кого потом сил хватило на баньку-то, а уж на рыбалку – тем более. Зато ужин Сидоровы закатили для рабсилы на славу. Мясо – вареное и жареное, рыба – любая, огурчики, помидорчики, молодая картошечка. Водки хлебосольный папа выставил Вовиным товарищам целый ящик.

– И всё-таки эксплуататор – ты, Сидоров! – увещевал Вову, покачиваясь на дорожных колдобинах на обратной дороге, пьяненький Тимур.

Хитро прищурив чёрные цыганские глаза и ухмыльнувшись в постриженные моряцкие усы, парень из Сидоровки не согласился:

– А кому от этого плохо? Поработали дружно, размялись, погуляли на славу. И моя семья – с урожаем, и вы довольны. В колхозе-то так не угощают.

В то лето, когда Тимур разводился с женой и квартировал у Тошки на матрасике, Вовин суперпроект по улучшению своих жилищных условий находился в конечной стадии. У Сидорова была куча разных двоюродных и троюродных бабушек, над которыми он оформил опекунство. Все они занимали какую-то жилплощадь в областном центре. По мере ухода бабушек в мир прибавлялись квадратные метры у Вовиного семейства. И вот настал черёд последней – самой важной для Вовы – бабушки с двухкомнатной квартирой. К тому времени он правдами-неправдами вымутил себе тоже двушку и уже нашёл обмен двух квартир на одну четырёхкомнатную. Документы находились на регистрации, и через день Сидоров должен был получить ордер на хоромы. А бабушка возьми и помри раньше срока. Другой бы развёл руками, выпил бутылочку, помянул бабушку и смирился, видать, не судьба. Но только – не Вова.

Среди ночи он завалился в общежитие к Антону.

– Мужики, спасайте. Завтра новые жильцы в квартиру въезжают, а там – мёртвая бабушка.

– Так, вызови «скорую помощь». Пусть врачи констатируют смерть и увезут тело в морг, – Тимур даже спросонья знал порядок, родную бабушку он уже похоронил.

– Нельзя. Ордер ещё не получен. Нотариальная доверенность на меня оформлена. Бабушка официально может умереть только послезавтра.

– И что ты предлагаешь: закопать её без свидетельства о смерти? Это же подсудное дело! – глас рассудка не унимался.

– Нет. Надо её сперва вывезти в её родную деревню. Там дом старый остался. В подпол положим, там холодно, пару деньков протянет. А потом я с тамошним фельдшером как-нибудь договорюсь. Я у бати «москвичонка» одолжил. Сам за рулём. Только боюсь – один не управлюсь. Бабушка-то тяжёлая.

– Дурдом!

– Мужики, с меня – магарыч. Вы же знаете, за мной не заржавеет.

Закинув руки мёртвой бабушки на плечи, словно ей неожиданно поплохело и пришлось везти в больницу, Вова и Тоша стащили её с четвёртого этажа. Скептично настроенный Тимур только двери перед ними открывал. Кое-как усадили на заднее сиденье «Москвича». Хорошо хоть соседи все спали, никто ничего не заметил.

Но на выезде из города – пост ГАИ. На это Тимур не подписался и Антона уговорил не рисковать. Вова высадил друзей на стоянки такси, а сам поехал в древеню. Шельмецу повезло, гаишники не остановили.

Через день сияющий обладатель четырёхкомнатной квартиры объявился в общежитии в компании ещё одного их одногруппника Димы Петрова.

– Мужики, поздравьте. Я ордер получил.

– А где обещанный магарыч?

– В деревне, – не моргнув глазом, соврал Сидоров. – Собирайтесь – поедем.

Но перед бабушкиными поминками предстояло вырыть для неё могилу.

Тихое деревенское кладбище. Памятники с красными звёздами перемешались с наклонившимися от времени крестами. Березки шелестят листвой. Покой и умиротворение.

– Вова, а ты свидетельство о смерти на бабушку-то получил? – Тимур стёр пот со лба.

– Не-а, не успел ещё. Завтра получу.

– Так какого рожна мы тут делаем?

Дима Петров по глупости получил условную судимость из-за женщины. Его подругу избили, он отомстил, да обознался.

– И сколько тебе, брат, дали за хулиганство? – добродушно подколол его Антон.

– Один год.

– Да за бабушку ещё пять накинут. Шестерик отмотать придётся.

Но, слава богу, деревенский фельдшер оказался завзятым алкоголиком и за ящик водки оформил свидетельство о смерти на человека, умершего три дня назад.

Барабаны с кабелем уместились бы и на одном «КамАЗе» с полуприцепом, но для вывозки полагавшихся по бартеру тридцати тонн бумаги потребовалось бы три таких машины. За морем телушка-полушка, да рубль – перевоз. Вовин папа водил знакомство с начальником привокзальной почты и тот за определённую мзду предложил воспользоваться почтово-багажным вагоном.

Погрузка проводилась на запасных путях. Подцепленные автокраном тяжеленные кабельные бобины, раскачав на весу, молодцы забросили через боковые двери внутрь вагона.

– Моя сделка, мне и доводить её до конца, – вызвался сопровождать груз любивший дорожную романтику Тимур. – И на комбинате меня знают.

– Домчите до Красноярска с ветерком. Наши вагоны прицепляют не к товарным, а к пассажирским поездам. О телеграммах на сортировочные станции я позаботился, – заверил начальник почты.

Утром Тимур проснулся от холода. Окно в купе проводников запотело, он протёр его рукавом куртки и увидел надпись на вокзале – «Кемерово». Вагон одиноко стоял в тупике. Закрыв его на ключ, он добежал до здания вокзала, купил в буфете еды и позвонил Тоше. Телефонистка на переговорном пункте даже сделала ему замечание, чтобы не выражался громко. Куда его, к чертям собачим, зашвырнули? Компаньон обещал разобраться и просил перезвонить через два часа.

– Тима, тут ошибочка вышла. С первым же поездом тебя вернут на Транссиб, а оттуда – в Красноярск, – успокоил невозмутимый директор.

Через сутки вагон на самом деле оказался на станции Красноярск-Главный. С телефона-автомата Тимур набрал отдел снабжения ЦБК, чтобы забирали кабель, но ему ответили, что у комбината совсем другая станция назначения – Базаиха. Если вагон поступит туда, то его автоматически подадут на комбинатские подъездные пути. Иначе они грузы от поставщиков не принимают. Тим снова бросился на телеграф звонить Тоше. Тот – Вове, Вова – папе, папа – почтовому начальнику. А у того, похоже, возникли проблемы, вопрос с переадресацией почто­вого вагона решался только через Москву.

На станции Красноярск-Главный бесхозный почтово-багажный вагон загнали в самый отдалённый тупик, где он простоял целую неделю. Кончился уголь, выпал первый снег. Ночью вагон вскрыли воры. Тимур пытался их остановить, его ударили ножом в бок. Но кабель грабителям оказался не нужен.

– Дурак ты, паря. Нашёл – за что помирать. Было б что-то ценное или водка.

Лезвие пронзило жировую складку, не задев других органов. Врач вокзального медпункта обработал и перевязал рану. Хотел вызвать милицию, но Тимур уговорил его этого не делать. Ещё разборки с ментами для полного счастья не хватало. Пораниться так можно и самому, о какой-нибудь штырь. Червонец удовлетворил гражданскую бдительность медицинского работника. А с телефонно-телеграфного пункта в Томск полетело экстренное SOS.

Тоша и Вова приехали на следующий же день.

– Ну и кровищи же с тебя натекло, прямо, как с кабанчика, – поморщив нос, Вова принялся за уборку.

Возвращение сына в окровавленной и дырявой одежде у Тиминой мамы вызвало бы нервный срыв, поэтому Антону пришлось сводить раненого друга в ближайший универмаг и купить ему новую кофту и куртку. Приспособленный к выживанию в любых условиях Вова раздобыл где-то угля и так жарко растопил печку, что ходил по вагону в одной тельняшке.

– И стоило себя морозить в такой холодине? Трудно было у других провод­ников угольком разжиться? Эх, интеллигентщина!

Умный Тимур не знал, что ответить. Видать, воспитание не позволило.

Вечерним поездом директора отбыли в Томск.

– Поверь, такой человек, как Вова, нам просто необходим. Кто будет решать хозяйственные вопросы? Ты? Я? Тим, не обессудь, но я предложил Сидорову долю в нашем бизнесе.

Разомлевший от теплоты купейного вагона и стакана водки, убаюканный стуком о рельсы железных колёс, Тимур не нашёл аргументов для возражения, но смутные опасения долго мешали ему заснуть.

Сидоров успешно завершил красноярский вояж, и через три дня набитый под завязку новенькими аккуратными рулонами бумаги почтовый вагон вернулся в Томск. Демонстрируя богатство, Вова переползал с одного благоухающего целлюлозой рулона на другой и, обнимая их, с горящими глазами твердил:

– Неужели это всё – наше?!

Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Японский гость подтвердил истинность поговорки. Закончив уборку в столовой и на кухне и перемыв всю посуду, Аня зашла в спальню пожелать отцу спокойной ночи. Он попросил её присесть. Массивное кожаное кресло принесли сюда из кабинета, когда Соболев заболел, да так и оставили его в спальне, прямо у изголовья супружеской кровати, ставшей после кончины жены слишком широкой для одинокого больного старика.

– Тебе нравится Тоширо? – спросил он напрямик.

Даже полумрак не скрыл румянца на её лице, и дыхание участилось.

– Да, папа. Очень нравится.

– Этого-то я и боялся. Но он же женат и никогда не сможет ответить тебе взаимностью, достойной тебя?

– Какая разница! Весь мир катится в пропасть. Может быть, это чувство – единственное, что осталось ценного в моей жизни? – почувствовав недовольство отца, дочь поправилась. – Ещё ты, конечно, папочка. Ты и Тоширо…

– Но есть же другие достойные молодые люди? Молодой Преображенский, например. Из хорошей семьи, сын банкира. И ты ему, кажется, нравишься. Недаром он названивает нам по нескольку раз на дню.

Аня рассмеялась:

– Да, какой из Коти жених, папа? У него ещё молоко на губах не обсохло. Просто друг детства. К тому же большой зазнайка и ловелас. Он со многими девицами заигрывает. Наташка Львова поддалась на его ухаживания. Уж очень ей хотелось хорошую партию составить. А он её сразу бросил и стал за Машей Самойловой бегать.

– Неужели на этом японце свет клином сошёлся? Что во всём Харбине не осталось ни одного нормального русского парня?

Соболев сорвался, повысил голос на дочь.

– Папа, пожалуйста, не заводись. Тебе нельзя нервничать. Многие наши вернулись в Россию. Некоторые перебрались в Шанхай или Пекин, а Ставронские, представляешь, даже в Америку уплыли. На службу к японцам идут только малосимпатичные люди, обозлённые на китайцев и советскую власть, кому больше деваться некуда.

Инвалид запрокинул голову на подушку.

– Вот ты и проговорилась! Выходит, твоя русская душа воспринимает японцев как врагов, а глупая бабья сущность заставляет япошке глазки строить!

– Не смей так называть Тоширо, отец! – в голосе Анны прозвучал металл.

Викентий Викентьевич понял, что перегнул палку и примирительным жестом подозвал дочь к себе. Она упала лицом на грудь отца и разрыдалась.

– Что же мне теперь делать, папа?

Старик заплакал и ответил:

– Что нам теперь делать, дочь?

После праздничного ужина лейтенант инженерных войск предложил своему учителю работу по специальности – участие в проектировании новой железной дороги в обход Большого Хингана²⁴.

– Ну, это же замечательно, папа! Ты наконец-то займёшься любимым делом, забудешь о болезни.

– А ты не догадываешься, дочка, зачем японцам понадобилась эта дорога?

Аня отрицательно покачала головой.

– Она же почти до Иркутска дойдёт! Понимают самураи, что для агрессии против советской России одной КВЖД им будет мало. Через Баргу²⁵ готовят удар. Перережут Транссиб, и половина Сибири – их. А там, глядишь, и англичане с французами и американцами подтянутся. И, как в восемнадцатом году, дружно высадятся во Владивостоке за российским добром.

Анна молчала и внимательно слушала отца.

– Маньчжурия – это только плацдарм для вторжения в Россию. Что притихла, дочь? Уподобимся «малосимпатичным людям» и пойдём в услужение к врагам отечества?

Младшая Соболева встала с кровати и сказала:

– Ты разве забыл, папа, что мы – апатриды²⁶, у нас нет отечества.

– Здесь нет отечества, и отчеств – тоже нет!

– Перестань паясничать, папа! Речь идёт о серьёзных вещах. Меня больше волнует, как тебе в коляске придётся выезжать на стройку?

Соболев демонстративно вскинул вверх руки:

– Не извольте беспокоиться, сударыня, ваш дальновидный ухажёр и это предусмотрел. Всю геодезическую съёмку местности он берёт на себя, как и взятие проб грунтов, и всю картографию. Я останусь в этом кресле, буду сверять его расчёты и готовить конечный проект. А курьером между нами будешь ты, моя дорогая. Так захотел наш японец. Он оформит тебя на армейскую службу в качестве чертёжницы, сметчицы, в общем… кого угодно!

– Ты хотел сказать «гейши»?

Взъерошенный бородач не ответил, барабаня пальцами по спинке кровати.

Анна улыбнулась, поправила одеяло у родителя, выключила лампу.

– И ты, дочь, согласишься?

– За всё в этой жизни нужно платить. Твои ж слова? Но я этому только рада. Ведь я люблю его, отец!

Дорого яичко к Христову дню, так и мандарины под Новый год разлетелись по морозной Западной Сибири, уже приученной к пустым магазинным прилавкам и талонам, за считанные дни. Компаньоны едва успели забрать своим семьям по паре-тройке ящиков. Дети вообще онемели от такого новогоднего подарка – полные коробки отборных спелых мандаринов! Они ели их, не переставая, один за другим весь вечер, пока не заснули. А Тоша потом жаловался, что у его жены и дочерей все ногти пожелтели от мандариновых корок.

Несмотря на усушку, утруску, гниль, комиссионные посредникам, откаты начальству и кражи грузчиков, кладовщиков и продавцов, весь товар продали, и после погашения банковского кредита и процентов на счету малого предприятия «ТТ» оказался почти миллион рублей, без нескольких тысяч.

– Добавить, что ли, из своих до красивой цифры? – предложил Тим.

– И так нормально, – возразил директор. – Шестизначная сумма сразу бросится проверяющим в глаза. И цели не останется.

– Почему же? На следующий сезон можно запланировать прибыль и в два, и в три миллиона? – коммерческий директор только входил во вкус накопления капитала.

Но Тоша молча закрыл железный сейф на ключ и положил его во внутренний карман пиджака. У него были другие планы. Наскоро попрощавшись с другом, он поспешил в родной университет и подал ректору заявление на увольнение. Затянувшийся академический отпуск аспиранта Солнцева по работе над кандидатской диссертацией был завершён. Правда, кандидата филологических наук из него не вышло, зато директор преуспевающей коммерческой фирмы, кажется, получался. Но с выходом из партии он решил повременить, посмот­реть, куда кривая выведет, положил партбилет на дно чемодана и сохранил его до конца своих дней.

Отложив мольберт, Анна с пригорка любовалась возлюбленным. Расстегнув ворот комбинезона и засучив рукава, он ловко расчищал от колючек место для яркой красно-белой вехи. Короткий взмах молота, резкий хлёсткий удар, и длинный кол вбит в землю на нужную глубину. Бисеринки пота выступили у него на лбу и бронзовой шее. Инженер подошёл к палатке, где у стойки стоял карабин и лежала фляжка с водой, сделал один глоток-другой и посмотрел в оптическую трубу. Тоширо никогда ничего не делал, как русские, «на глаз», всегда сверялся с приборами, хотя глазомер у него был отменный.

Анна неожиданно вспомнила заученное ещё в младших классах гимназии стихотворение дореволюционного поэта:

Флаг Российский. Коновязи.

Говор казаков.

Нет с былым и робкой связи, –

Русский рок таков.

Инженер. Расстегнут ворот.

Фляга. Карабин.

«Здесь построим русский город,

Назовем – Харбин»²⁷.

Она произнесла очень тихо, почти прошептала, но ветер дул с её стороны и донёс слова до японца.

– Сейчас здесь – другой флаг, – вытерев со лба пот платком, он указал на развевающийся штандарт своего императора – белое полотнище с красным солнцем и расходящимися лучами. – А красное знамя – там, за рекой, – махнул на зеленеющие вдали, прибрежные кусты.

– Ну, не дуйся на меня по мелочам, Тоша. Меня вдохновила романтика первопроходцев, строителей новых дорог, на рельсах несущих цивилизацию в дикий пустынный край. Как мой папа – в своё время, а мы – в своё.

Командир инженерного отряда улыбнулся, он не мог долго сердиться на эту непосредственную, очаровательную особу.

Вчера он получил письмо из дома. Жена прислала фотографию сына. Мальчику уже семь лет, а он, наверное, и не помнит, как выглядит его отец. Последний раз в родной Хиросиме Тоширо был четыре года назад. Проклятая война. Спутала все жизненные планы. Вместо переезда в Токио и проектирования столичного метрополитена он вынужден скитаться по маньчжурским степям. В старину самураи говорили, что покорить мир, значит – покорить Китай. И что же? Китай практически повержен. Пали Шанхай и Нанкин. Захвачена огромная территория. Но китайские партизаны не сдаются, наносят удары исподтишка, в самый неожиданный момент. Коммунисты, подстрекаемые Советами, набирают всё большую силу.

Жена жалуется, что в магазинах сильно выросли цены, и денег, которые он высылает, им едва хватает на жизнь. Много уходит на лечение больного отца, очень подорожали лекарства. Новое правительство во всех бедах винит китайцев и русских, предлагает подданным императора потуже затянуть пояса и стойко переносить тяготы военного времени. Победа близка. Остался последний – самый важный – бросок на север. Японская империя должна простираться вплоть до Байкала, только тогда ей будет гарантированно процветание.

Тоширо помнил Байкал. Вода там – такая кристально чистая и прозрачная, что в безветренную ясную погоду видно дно на сотни метров. А ещё она всегда, даже в самый разгар лета, – очень холодная. Глубину Байкала в иных местах учёные даже измерить не могут, потому что горная расщелина уходит далеко-далеко в глубь земли. И животные там водятся диковинные, каких нигде в мире больше нет, – байкальские нерпы.

– Это настоящее пресноводное море. Там бывают штормы, как в океане. Скоро людей расплодится столько, что самым большим сокровищем станет не золото, не железная руда и даже не нефть, а пресная вода, – предсказывал он.

К России он испытывал противоречивые чувства. То восхищался ею, то ненавидел. При осаде Порт-Артура ранили его отца, а он сам, перед поступлением в Харбинский политехнический, два года провёл в Забайкалье в составе интервентского корпуса. Даже видел издалека адмирала Колчака. Когда французы с англичанами предали Верховного правителя, то верными союзническому долгу остались одни японцы. Но последнюю телеграмму адмирала – взорвать тоннели на Кругобайкальской железной дороге, чтобы остановить продвижение восставших войск – даже самураи выполнить не смогли.

– Отряд, в котором я служил, как раз минировал эти тоннели. Закладываю взрывчатку, а руки дрожат. И вовсе не от страха, а от осознания, что уничтожать такое чудо инженерной мысли – настоящее варварство. И когда пришёл приказ – не взрывать, я заплакал от счастья. Японское командование всерьёз полагало, что территория Восточной Сибири после победы над большевиками отойдёт к нам, а с будущей собственностью надлежит обращаться бережно. Я захотел научиться строить такие чудесные тоннели. Потому и приехал учиться к твоему отцу в Харбин.

Он был высокого мнения о достижении русских в железнодорожном строительстве, сумевших за неполные семь лет проложить самую длинную в мире железную дорогу среди тайги, горных хребтов, широчайших рек, пустынь и болот.

– Русские гораздо лучше меркантильных европейцев. Вы живёте душой, как и мы. Только ваш народ ещё очень молод по историческим меркам, поэтому так слабо почитает традиции.

Как истинный самурай, Тоширо не верил в любовь. Ему, как и большинству японских офицеров, жена нужна была для продолжения рода, рождения и воспитания детей, ведения домашнего хозяйства. Для удовлетворения потребностей плоти женщину в оккупированном Китае всегда можно было найти недорого. Но Анна…

Воспитанная девица, пусть из варварской, но благородной семьи, она почему-то не укладывалась ни в одну из отведённых для неё ролей. Ни жена, ни гейша, а любовница, постепенно ставшая очень близким другом. Она делила с ним ложе в дорогих отелях, в грязных барачных комнатушках на станциях и полустанках и даже в прифронтовой полевой палатке. Он настолько привык к ней, что уже не представлял себе самостоятельной жизни. Наверное, поэтому он так долго не ездил к семье в Хиросиму, боялся, что жена поймёт его тайну. И отпуска предпочитал проводить вдвоём с Анной. Он свозил её в Токио, Киото и на Окинаву, но ни разу даже на час не заглянул в отчий дом по пути.

Анна оказалась незаменимой помощницей и в инженерном деле. В ней раскрылся талант чертёжницы и машинистки, она также быстро осваивала экономику строительства. В составлении строительных смет и заявок на различные материалы капитан Андо давно привык полагаться на компетенции своей военно-полевой жены.

В штабе не разделяли его увлечения русской женщиной. Полковник Ямамото, командовавший инженерными частями Квантунской армии²⁸, неоднократно просил своего подчинённого прекратить порочащую его связь, но исполнительный во всём остальном офицер в этом вопросе проявлял удивительное своеволие. Контрразведка не раз проверяла Анну и её отца, но, не найдя даже намёка на связь с большевиками, отстала.

– Это, конечно, – ваше личное дело, тайи²⁹. Но если вы намереваетесь сделать карьеру в Императорской армии, я бы советовал порвать эти отношения, – резонно замечал полковник.

– Тайса³⁰, я не рвусь по армейской карьерной лестнице вверх и с огромным удовольствием занялся бы гражданским строительством, – с достоинством отвечал капитан.

Всю зиму Тоширо не было в Харбине. Он занимался сооружением укрепительной линии на границе с советским Приморьем. После бесславных боёв на озере Хасан³¹ командование Квантунской армии решило на этом участке границы создать непроходимую сеть оборонительных объектов, а свои наступательные действия готовить в Монголии. До апреля тридцать девятого года Анна ухаживала за отцом и помогала ему закончить проект дороги до Ганьчжура³².

Едва на улицах растаял снег, её срочно вызвали в комендатуру и велели готовиться в командировку непосредственно в район строительства. Анна давно ждала этого вызова: ведь там она будет вместе с любимым! Сразу заехала в больницу и договорилась со знакомой сиделкой, чтобы та присмотрела за больным родителем.

Даже полупустыня красива весной! Откуда только берётся зелень на солончаках? Среди песчаных барханов попадаются пёстрые островки полевых цветов. Тоширо их приносил в палатку охапками. А по вечерам они часто сидели на раскладных стульчиках плечо к плечу и подолгу любовались фантастическими закатами.

– По нашим картам государственная граница Маньчжоу-Го с Монголией проходит на двадцать километров западнее русла реки Халхин-Гол³³. Однако советско-монгольские войска укрепились непосредственно на левом берегу. В некоторых местах расстояние от будущей железной дороги до линии соприкосновения с войсками потенциального противника составляет меньше двух миль. В случае переброски нами эшелонов с боевой техникой и живой силой неприятелю не составит никакого труда перерезать магистраль и лишить наши войска материально-технического обеспечения и подкрепления. Изменение проекта связано с большими капитальными затратами, поэтому, с инженерной точки зрения, границу целесообразно перенести обратно.

Капитан Андо закончил свой доклад на совместном заседании штаба различных родов войск, дислоцированных на северо-западе Маньчжурии.

– Спасибо, капитан. Какие ещё будут мнения? – спросил у присутствующих командиров полковник императорских сухопутных войск, курирующий всю операцию.

– По данным разведки, в районе Халхин-Гола противник имеет преимущество только по бронемашинам, их у него около сорока, а у нас – всего восемь, но есть один танк. Зато по количеству личного состава и в пехоте, и в кавалерии советско-монгольские войска уступают нам втрое. На данном направлении у нас сосредоточено 1700 штыков и 900 сабель. По числу пулемётов и артиллерийских орудий – приблизительное равенство. И, с тактической точки зрения, позиции противника более уязвимы. Левый берег значительно ниже правого. Ширина реки в редких местах превышает сто метров, а максимальная глубина – всего два с половиной метра. Поэтому особых препятствий для форсирования реки нет, – доложил начальник штаба.

Интендант тоже поддержал идею наступления.

– Даже если конфликт затянется, нам гораздо проще перебросить в район боевых действий подкрепление, чем Красной Армии. От конечной станции новой дороги до Халхин-Гола – всего 60 километров, а от бывшей КВЖД – 125. Ближайшая советская станция – Улан-Удэ на Транссибе, а от неё – почти полторы тысячи километров по безводной степи.

Бой начался с раннего утра и длился весь день. С реки на машинах и подводах подвозили груды раненых кавалеристов. Пожилой хирург, обычно улыбающийся, с забавным ёжиком седых волос, за операционным столом походил на мясника на скотобойне. Он больше орудовал пилой, чем скальпелем, то и дело отбрасывая в сторону, как ненужный хлам, руку или ногу. На следующее утро в небе появились самолёты. Они сбросили бомбы на монгольскую заставу и вернулись на аэродром. Вскоре через лагерь проследовала колонна бронемашин и грузовиков с пехотинцами. А за ней, лязгая железными гусеницами, как огромный неповоротливый майский жук, лениво тащился танк.

С передовой раненых больше не привозили. Наоборот, из Хандогая³⁴ пришли грузовики и всех бойцов с тяжёлыми ранениями забрали в стационарный госпиталь.

Санитары могли взять с собой и Анну, но Тоширо её остановил:

– Всё кончено, дорогая. Враг отброшен, граница отодвинута, завтра мы возоб­новляем строительные работы.

Ей снился потрясающий сон. Будто она снова на выпускном балу в гимназии. Все подруги завидуют её платью и причёске. Она ощущает на себе восторженные взгляды молодых и не очень мужчин. Её наперебой приглашают танцевать различные кавалеры. И все говорят по-русски. Но вдруг бриллиантовое ожерелье больно сдавливает ей шею, и она просыпается.

Холодная сталь упирается ей в кадык, и зловещий молодой русский шёпот не сулит ничего хорошего.

– Тихо, барышня. Попытаешься закричать, мигом глотку перережу. Твой японец что – немой или от страха язык проглотил?

Анна посмотрела на бледного Тоширо в нижнем белье, к горлу которого другой красноармеец приставил острый штык.

– Вы ошиблись, – сглотнув слюну, выдавила она из себя. – Мой муж – инженер, строит железную дорогу. Он не знает никаких военных секретов.

Рябой красноармеец, угрожавший Тоширо, удивился:

– Гляди, Тимоха, как по-нашему чешет самурайская подстилка. Буржуйка недобитая! Ненавижу!

– Спокойно, Петя. Сейчас не до эмоций. Классовую ненависть свою побереги пока, – приструнил товарища старший диверсант и спросил у Анны почти беззлобно. – А кто знает, уважаемая?

Тоширо отчаянно замотал головой, приказывая ей замолчать. Но Анна уже поняла, что спасти их может только правда.

– Полковник Ямагата! Он здесь командует всеми. Только у него большая охрана, а вот его адъютант ночует один.

– Если покажешь палатку адъютанта, то ты и твой муж останетесь в живых. А выкинешь какой-нибудь фокус, позовёшь на помощь или приведёшь в засаду, тогда – не обессудь.

Тоширо попытался вскочить, но красноармеец ударил его прикладом винтовки по затылку. Обмякшее тело инженера лазутчики быстро связали и всунули ему в рот кляп.

– А теперь веди нас, подруга, к адъютанту. И помни – одно неверное движение, и вы оба – трупы.

Взяв в плен нужного офицера, русские разведчики заставили Анну вывести их из лагеря, минуя караульные посты, а потом связали и бросили в степи.

Японцам не составило труда восстановить ход ночных событий. Связанный инженер в палатке, его русская подруга в таком же виде за пределами лагеря и пропавший адъютант полковника. Капитана Андо сразу взяли под арест, поставив у его палатки двух пехотинцев с винтовками. А после успешного контрнаступления Красной Армии его, вообще, отозвали в Японию.

Анну под конвоем доставили вначале в Хандогай, а потом – в Харбин. Две недели продержали в тюрьме в одиночной камере, допрашивали ежедневно. Она отвечала только правду: хотела спасти жизнь дорогого человека. И её отпустили, но потом ещё долго вызывали на допросы.

Викентий Викентьевич пристрастился к слушанию московского радио. Боевые сводки из Халхин-Гола стали его излюбленной программой. Очень скоро локальные стычки японо-маньчжурских и советско-монгольских войск переросли в полномасштабный военный конфликт, продлившийся всё лето. К концу августа в сражениях с обеих сторон участвовало почти сто пятьдесят тысяч человек, самолётов – больше тысячи, столько же – танков и артиллерийских орудий.

– Ты только послушай, Анечка! – восторженно умилялся дряхлый парализованный старик. – «В результате стремительных фланговых ударов танковых и механизированных частей в окружение попали значительные силы противника. Потери живой силы противника за время боёв с мая по сентябрь 1939 года составили более 61 тысячи человек убитыми, ранеными и попавшими в плен». Дочка, это же – победа! Ай-да, Жуков³⁵! Ай-да, молодец! Задал-таки самураям перца. Пусть мы проиграли войну на море, зато в сухопутной взяли реванш сполна. Теперь самураи на Россию даже дёрнуться не посмеют. В Индокитай и на тихоокеанские острова пойдут за сырьём. И столкнуться с американцами. Спасена Россия, снова – спасена!

Так и умер выдающийся русский инженер Соболев триумфатором. Утром Анна зашла в спальню к отцу и обнаружила его бездыханным. На устах покойника запечатлелась торжествующая улыбка. И схоронили его улыбающимся на Старом православном кладбище Харбина.

Богомольные старушки, не пропускавшие ни одних похорон, молились у гроба и шептались:

– Знать, в рай ангелы душу забрали. Видишь, как радуется.

Часть вторая

ЖЕСТОКИЕ ИГРЫ

Человек – игрушка бога.

Платон

Жизнь – безусловно, игра. Люди играют в игры, люди играют людьми, боги играют людьми. Наверное, в каждой игре есть свои правила, но чем выше уровень, тем они размытее, неопределённее, что подчас кажется, и вовсе нет никаких правил, всё дозволено…

Трёхэтажное кирпичное здание фасадом выходило на трамвайную линию, отделённую цепью переросших крышу могучих тополей. С одного края дома – остановка, а с другого – пригорок. В горку машинисты разгоняли вагоны за секунды, а обратно – наоборот, тормозили до отказа. Металлический скрежет стоял на всю округу и резал слух.

Лаконичность декора, арочные окна с лучковыми перемычками без наличников, как в средневековых замках, профилированный карниз и треугольные фронтоны придавали прямоугольному зданию дух строгости позднего классицизма.

Внутренняя планировка усиливала гнетущую обстановку старого замка. Пролёты трёхмаршевой лестницы перекрывались парусными сводами, а широкие длинные коридоры на этажах имели цилиндрическую форму, как отсеки подводной лодки или межгалактического космического корабля из фантастического фильма. Двери по обе стороны коридора были железные, как в тюрьме.

– А это и была раньше тюрьма, точнее – арестантские роты. Их ещё при царе Александре Втором-Освободителе построили. Ссылать бродяг, мелких воришек со всей империи в Сибирь для казны стало накладно. Вот и придумали в каждом губернском центре создать такие исправительные заведения, чтобы их арестанты не бездельничали, а благоустраивали города. Здесь также содержались и лица привилегированных сословий, даже за очень тяжкие проступки. Например, видный революционный деятель Сергей Миронович Киров просидел в этой тюрьме в 1905 году всю первую революцию. Сроки содержания устанавливались лишь для бродяг, остальные сидельцы считались всегдашними (пожизненное заключение). В ротах царила жёсткая армейская дисциплина. Командовали строевые офицеры и унтер-офицеры. Только вместо боёв и сражений заключённые занимались мощением улиц, рытьём канав, сооружением мостов за пайку тюремной баланды. Потом они стали работать только внутри тюрьмы. Здесь, как в монастыре, – натуральное хозяйство. Кузница, мастерские, склады, подвалы, навесы, большой огороженный двор. Даже полуразрушенная церковь осталась, чтобы грехи замаливать. Само здание, конечно, ветхое, требует капитального ремонта. Зато – центр города! И поверьте, лучшего помещения для издательства в Томске вы не найдёте. В этих стенах, почитай, полвека располагалась областная типография! – детально представил своё богатство директор областного книготорга.

Прогуливаясь по пустынному гулкому коридору, Тимур упёрся в закрытую на ключ дверь:

– А она куда ведёт?

– О, тут ещё целые хоромы! Сейчас позову сторожа с ключом, его семья здесь, в переходе, временно проживает. Погорельцы!

Пока начальник бегал за ключами, Тим сказал компаньонам:

– Здесь люди живут. Если возьмём в аренду всё здание, то по закону придётся купить им квартиру.

Наконец, подоспел ключник и со скрипом отворил тяжёлую дверь. И они вышли на балкон высокого и просторного помещения, заваленного различным хламом.

– Ух, ты! – не сдержал эмоций Вова Сидоров. – Здесь можно отличное варьете организовать!

– Или товарную биржу. Маклер с балкона объявляет лот, а толпа брокеров внизу выкрикивает каждый свою цену, – предложил альтернативу Тимур.

– Здесь можно создать что угодно! Были бы деньги и соответствующие разрешения, – резонно заметил директор книготорга. – Кстати, раньше тут в типографии размещался печатный цех, а в арестантских ротах – церковь. Она одновременно была и тюремной, и приходской. Мы сейчас с вами пришли по переходу для арестантов, они молились здесь по воскресеньям и церковным праздникам. Для этого и построили балкон. Отсюда пел «Аллилуйя» арестантский церковный хор. Кстати, он считался одним из лучших в городе, и послушать его собиралось много людей.

– Религия – это опиум для народа! А варьете – развлечение, – по-большевистки резко высказался Вова Сидоров.

Тимура больше интересовала законность сделки.

– У входа я видел мемориальную табличку в память о замученных подпольщиках. Здание с богатой историей. И храм – опять же. Проблем не будет в гор­исполкоме? Ведь мы – не государственное предприятие?

Потенциальный арендодатель демонстративно схватился за сердце:

– Помилуйте, какие проблемы? Здание находится на балансе нашей организации. Кому какое дело, как я им распоряжусь? Спасибо колчаковцам, что приговорили к расстрелу здесь парочку большевиков. Иначе аварийное здание давно бы снесли и построили какой-нибудь кинотеатр. О часовне даже не думайте! Ещё в 1920 году большевики её закрыли, сбили кресты и купола. Потом здесь хранились какие-то архивы, работала типография, а десять лет бесхозное помещение, вообще, пустовало.

Посовещавшись, друзья решили не рисковать и взяли в аренду только половину первого этажа, с противоположной от храма стороны. Но Вова Сидоров категорически возражал против такого половинчатого решения.

– Нельзя терять темп. Остановиться – значит отстать. Деньги идут к деньгам.

Тимур тоже был авантюристом, но не до такой степени. Он любил короткие сделки, приносящие быструю прибыль, а обрастать недвижимостью, производством, персоналом… Риски здесь не просчитывались, потому пугали его. Вдобавок – заброшенный храм. Он – конечно, материалист, в бога не особенно верил, но присутствие незримой, алогичной, могущественной силы ощущал внутри себя, и ни за какую прибыль не согласился бы пойти против неё. Прирождённый консерватор Антон авантюр вообще не любил и просто хотел подольше удержать внезапно свалившийся капитал. Он понимал, что деньги должны работать, иначе от былого роскошества скоро не останется и следа, но предпочитал, чтобы рисковали другие и понемножку, а он бы только дозировал степень этого риска.

– Эх, с вами каши не сваришь! – поняв, что остался в меньшинстве, махнул рукой Вова. – Не хотите становиться фабрикантами, оставайтесь спекулянтами. Во Владивостоке поддержанная японская машина с автоматической коробкой передач, магнитолой и полным «фаршем» стоит двадцать штук, здесь за сорок тысяч её с руками оторвут. Под такую сделку подписываетесь?

Виктория или Таисья? Вика – в честь дедушки Викентия. А Таисья – в честь отца. Тася, Тося, Тоша, Тошенька…

Бабка-вещунья с Мазаной улицы нагадала ей, что родится дочь. Да и как было Анне не поверить! По всем приметам складывалось, что девочку она носит под сердцем. Дочка ж у матери красоту крадёт. А ежели случится чудо и родится мальчик, она назовёт Антоном. Андо Тоширо. Антоша.

От будущего родителя пятый месяц не приходило вестей. Если б не Пенни, Анна вряд ли выжила. Пенелопа Джойс, корреспондентка Ассошиэйтед Пресс, долго искала подходящую квартиру в Харбине: и под корреспондентский пункт, и жильё. Но в «уголок одухотворения и уюта» Соболевых влюбилась сразу. Самый центр, и всё, что надо. Американка, не торгуясь, сразу предложила максимальную арендную плату. Хозяйка только ахнула и поинтересовалась робко:

– А можно мне здесь остаться? В комнате для прислуги? Вам же всё равно придётся нанимать служанку. А я и готовить, и постирать, и убраться могу. Десять лет за больным папой ухаживала.

– Конечно, милая? Я за это даже приплачу. А где ты так хорошо научилась говорить по-английски?

Пенелопа раскрепостилась и закурила сигарету в длинном мундштуке.

– В гимназии, миссис Джойс.

– Бога ради, не называй меня так! Никакого мужа нет. Правда, для девицы сорокалетняя эмансипе старовата. Но замужем я была. Даже – дважды. Ничего там хорошего. Мой второй муж был генералом. Полгода назад скончался. Царство ему небесное! Оставил мне приличное состояние, но детей так и не сделал. Зато теперь я – свободная птица, могу порхать по всему миру, куда захочу. А ты, дорогуша, похоже, в положении? Какое счастье! Завидую белой завистью.

Пенни могла тараторить без умолку. Это было её естественное состояние. Говоря о себе, она ненавязчиво, как бы случайно, второстепенными вопросами в контексте узнавала про собеседника всё, что ей было нужно. Очень скоро она выяснила, что Анна кроме английского и русского владеет ещё немецким, японским и китайским языками. У неё за плечами музыкальная школа, курсы медсестёр, а ещё навыки чертёжницы и бухгалтера-сметчика.

– Нас просто свела судьба. Я принимаю вас на работу переводчицей. А домработницу другую найдём.

Что-что, а держать нос по ветру многолетняя журналистская практика Пенелопу Джойс научила. Последнюю фразу она произнесла на ломаном русском и обратилась к Анне, как к равной. В английском языке местоимение «you» – универсально!

С поселением арендаторши квартира ожила. Анна осталась в собственной комнате. Клавину коморку заняла китаянка Сунь, знавшая английский и, наверняка, шпионившая на жандармерию. Американка расположилась в отцовской спальне. Работала в его кабинете. Гостей принимала в семейной гостиной Соболевых. Но если к Викентию Викентьевичу приходили люди солидные: инженеры, железнодорожники, профессора, сослуживцы по правлению КВЖД и политехническому институту, и говорили по-русски, то мисс Джойс принимала публику разномастную. От важных государственных чиновников Маньчжоу-Го, дипломатов, дельцов-миллионеров со всех уголков света до нищих бродяг, наркоторговцев и проституток. Для неё имела значение только информация, а способ её достижения мог быть любым. У Пенни было много любовников. В одном из них Анна узнала полковника Ямагату, начинавшего инцидент на Халхин-Голе. Однажды утром, когда полковник ушёл, Соболева набралась смелости и спросила о ночном визитёре. Слово за слово, и ушлая журналистка выведала у Анны всю её историю. В конце обе женщины ревели на кухне. Кофе на плите давно выкипел. А Пенни в сердцах даже выпила немного виски, хотя по утрам этого не делала.

– Не переживай, Энн! Найдём мы твоего беглого капитана. Хоть с тюрьмы, хоть с каторги вытащим. Знаешь, какие у меня связи в Токио?

Вернувшееся материальное благополучие отразилось на Аниной внешности. Пятна с лица исчезли, она снова стала подкрашивать брови и ресницы и даже красить губы подаренной Пенни помадой. Фотограф Том, помощник Пенелопы, даже неоднозначно посматривал на её формы, но журналистка пресекла его поползновения в зародыше.

Округлившийся животик не позволял носить будущей маме старые девичьи платья. И как-то после полудня Пенелопа вытащила квартирную хозяйку по магазинам. Благо на Китайской улице их пруд пруди. За пару-тройку часов набралось столько сумок и пакетов с обновами, что корреспондентке из магазина для новорождённых пришлось вызывать автомобиль с водителем. Пока дамы ожидали машину, Пенелопа не выдержала и купила ещё кроватку с прогулочной коляской.

– Это же плохая примета! – воскликнула Анна, увидев, что выносит шофёр из магазина. – Нельзя до рождения покупать вещи для младенца!

– Средневековая глупость! – парировала американка. – В двадцатом веке живём. У японцев – отличная медицина!

Обновляя гардероб Анны, Пенелопа преследовала далеко идущие планы. Уж больно тщательно опекали её маньчжурские власти. Оно и понятно, японцы стремились построить в Маньчжурии азиатский индустриальный рай, своего рода визитную карточку имперской экспансионистской политики. Поэтому информация для внешнего мира могла быть только положительной, прилизанной, причесанной, отутюженной. Но американский читатель ждал от корреспондентки Ассошиэйтед Пресс совсем других новостей, несущих правду жизни. С транспортом, минуя чиновников, ещё можно было как-то выкрутиться. Поймать такси – на худой конец. А вот с переводчиком? Человек с улицы на такую работу не согласится, после нанкинской резни, когда японцы вырезали половину столичного населения³⁶, китайский обыватель зарубил на своем плоском носу, что идти наперекор самураям – равносильно подписать себе смертный приговор. А переводчик, рекомендованный властями, дальше образцово-показательного поселения, «потёмкинской деревни» на самурайский лад иностранных журналистов не повезёт.

Соболева – идеальный вариант. Она на шестом месяце беременности, ждёт ребёнка от японца (уж беременную женщину жандармы не тронут!), её квартирная хозяйка, дочь инженера с мировым именем, так много сделавшего для Маньчжурии.

Пенелопа пристрастила Анну к кинематографу. Ещё в гимназии Анюта втихаря от родителей ходила в кино со старшеклассниками. С одним даже целовалась на последнем ряду. Но он был слюнявый и от него пахло чесноком. Ей не понравилось.

При японцах кинотеатры росли по всей Маньчжурии как грибы после дож­дя. Даже в богом забытом Хандогае и то была своя киношка. Они туда ходили с Тоширо на «Песню белой орхидеи». Ей очень понравилась главная героиня в том фильме. Простая маньчжурская девушка, в которую влюбился японский поселенец. Эту роль исполнила молодая китайская актриса.

Анна поинтересовалась у всезнающей Пенелопы: смотрела ли она этот фильм, а если да, то не знает ли имя этой актрисы? Американка только всплеснула руками:

– Ну, и темнота же ты, моя девочка! Хотя во вкусе тебе не откажешь. Это же восходящая звезда маньчжурского кино Ли Сянлань! Она взяла себе актёрский псевдоним Шерли Ямагути³⁷ и сейчас снимается в фильме известного японского режиссёра «Китай ночью». Картина ожидается потрясающей. Даже Голливуд в случае успеха обещает закупить её для проката в США. Сейчас здесь много американских продюсеров и режиссёров. По заказу правительства Маньчжоу-Го и Южно-Китайской железной дороги участвуют в создании «Маньчжурской кинокомпании».

Пенелопа купила два билета на «Песню белой орхидеи». Перед фильмом демонстрировался журнал кинохроники. Репортажи об успешных боевых операциях японских войск против партизан и китайской регулярной армии перемежались достижениями мирного строительства: новых заводов, школ и больниц. Весёлые солдаты на рыбалке, счастливые школьники на линейке, довольные урожаем на маньчжурской целине японские фермеры.

– Меня тошнит от приторно-сахарного счастья! Того и гляди задница склеится, – шепнула на ухо сидевшей рядом Анне циничная американка.

Женщины прыснули от смеха. За спиной недовольно заворчали.

Фильм закончился. Они вышли из кинотеатра последними. Напоённый октябрьской прохладой вечерний харбинский Арбат переливался в свете электрической рекламы магазинов и офисов. Пенелопа обронила как бы невзначай:

– Говорят, что в деревнях начинается эпидемия чумы. Порог заболеваемости превышен в десятки раз. Только власти скрывают это.

– Как же так? И пяти лет не прошло, как победили предыдущую эпидемию, и вот – снова? – не поверила бывшая санитарка. – Раньше вспышки чумы тоже были, многие китайцы живут в жутких антисанитарных условиях, но русские врачи быстро локализировали очаги инфекции, не давали болезни разрастись. А у японцев что-то странное происходит. С одной стороны, повсеместно открывают современные больницы, а с другой – на огромных территориях свирепствуют смертельные эпидемии, как в Средневековье.

– Вот-вот! – обрадовалась журналистка. – Мне это тоже кажется подозрительным. Не поможешь ли разобраться? Покатаемся без провожатых по уездам, поговорим с врачами, с людьми. Ты же медицинский работник, к тому же – моя переводчица. Договорились?

Далеко ехать не пришлось. По рассказам отца Анна помнила, что первая эпидемия чумы началась в 1910 году из пригорода Харбина. И с той поры это поселение стало своего рода лакмусовой бумажкой для русских эпидемиологов.

– Чума всегда начинается там, – Анна повторила слова отца.

– Что ж, проверим истинность этого изречения, – сказала американка.

По дороге Пенелопа и Том переоблачились в жёлтые прорезиненные комбинезоны, резиновые сапоги и противогазы. Анну тоже заставили переодеться. Водитель-китаец остановился перед поселением и ни за какие деньги не соглашался ехать дальше. Новоявленные инопланетяне взвалили на себя тяжелые контейнеры с переносной лабораторией и съёмочным оборудованием.

Старик Соболев в очередной раз оказался прав. На входе в посёлок их остановил жандарм в зелёном защитном комбинезоне.

– Сюда нельзя. Здесь карантин, – сказал он по-японски и перегородил дорогу карабином.

По произношению Анна сразу поняла: маньчжур, прошедший ускоренные курсы японского. Она быстро заговорила на языке Тоширо, размахивая удостоверением сотрудника Красного Креста, которым её заранее снабдила предусмотрительная Пенелопа.

– Мы должны взять пробы воды и грунта и осмотреть заболевших.

– Указаний на ваш счёт не поступало.

– Опять японские советники забыли поставить в известность маньчжурских начальников. Позвоните своему командиру, и он распорядится оказать нам всяческую помощь. Ведь действуем по приказу Императора.

Жандарм смутился и повесил карабин на плечо.

– Нашего или японского?

– А вы как думаете? Сын Неба обеспокоен карой небесной на его подданных, а мы тут с вами теряем драгоценные минуты, вместо того, чтобы спасать человеческие жизни.

– Извините. Я не буду вам мешать. Только будьте осторожны. Там – смерть.

Глинобитные дома-фанзы облепили узкую улочку. Внутри первой же мазанки весь сырой пол был устлан телами больных, укрытых лохмотьями, по ним бегали огромные тараканы и жирные крысы с длинными хвостами. У задней стены седая беззубая старуха варила на костре похлёбку. Анна спросила её, что случилось?

– Заболели.

– Чем лечатся?

– Японцы какие-то уколы делали. Но они плохо помогли. Муж, сын и племянник умерли. Знахари лучше лечат.

– А еду на что покупаете?

– За сотню крыс японцы премию дают. Вот внуки и ловят. А за крысиные хвосты ещё и соль – бесплатно.

– А что у вас так воняет, бабушка?

– Это мой племянник из Чэндэ³⁸. Приехал в Харбин на заработки да помер. Теперь вот ждём, когда сыновья его заберут.

– И давно он тут лежит?

– Давно. Но за ним уже выехали. По нашему обычаю покойника на родине хоронят.

На этот раз обошлось. То ли жандарм не доложил по начальству, то ли японская контрразведка работала столь профессионально, что никакой слежки американцы и переводчица не заметили.

Пенелопа была на седьмом небе от счастья и постоянно хвалила Анну за её сообразительность и знание местных обычаев.

– Есть, есть в Маньчжурии чума! – рассматривая фотографии больных и умерших китайцев, потирала руки журналистка. – Только самураи скрывают этот факт. Но для газетной «бомбы» информации маловато. Завтра поедим подальше в степь.

Пенелопа выбрала западное направление, поближе к монгольской границе. В двухстах милях от Харбина у здания поселковой администрации им встретился стоявший грузовик, разукрашенный транспарантами с непонятными иероглифами, а вокруг него толпились люди.

– Здесь сохранить инкогнито не удастся, – констатировала разочарованная журналистика.

К их легковому «форду» с откидной брезентовой крышей подошёл японский военврач.

– Капитан Курасава, – по-английски представился немолодой японец. – С кем имею честь общаться?

Пенелопа представилась по полной форме.

– Вот хотим сделать репортаж для Ассошиэйтед Пресс о том, как в Маньчжоу-Го проводят профилактику чумы.

Из-под круглых очков военврача сверкнул настороженный взгляд, но он быстро собрался:

– Вы попали по адресу. Наша комбинированная врачебная группа как раз выезжает в отдалённые посёлки для оказания медицинской помощи и ведения пропаганды среди населения. Нас – четверо. Мы с фельдшером проводим вакцинацию жителей против чумы, киномеханик демонстрирует короткометражный фильм о самой болезни, способах её распространения и как лучше обезопасить себя от инфекции. Есть ещё лектор из Кио-ка-каи. Правда, тема его доклада другая – синтоизм.

– Как интересно?! – с неподдельным любопытством воскликнула Пенелопа. – А можно фотограф снимет вас за работой?

Военврач смутился:

– Не знаю. Без разрешения начальства?

Отсутствие категорического запрета для Пенелопы означало согласие, и Том защёлкал фотоаппаратом, только и видны были его вспышки.

– Скажите, капитан, а какую вакцину вы используете для прививок?

Врач расслабился. Пенни могла уболтать любого.

– Формолвакцину местного производства, из Синьцзиня³⁹. Обычно мы прививочную компанию начинаем весной, но нынче – особенная ситуация. Зафиксированы отдельные случаи заражения. Чтобы прививка была эффективной, её надо ставить двукратно с интервалом в неделю. Но местные жители к врачам относятся с недоверием. На вторую прививку мало кто приходит. У них в чести потомственные лекари, лечащие различными травами, вытяжками из рогов и костей животных.

Закончив с вакцинацией, фельдшер разложил на прилавке лекарства, бинты, соль, соду, спички, муку. Толпа сразу окружила фельдшера. Денег у аборигенов не было, поэтому товары первой необходимости раздавались бесплатно. Том сделал несколько фотографий этой благотворительности. Капитан улыбнулся.

Из администрации вышел молодой маньчжур в костюме и галстуке, контрастирующими с бедным и блёклым пейзажем округи, нищенской одеждой местных монголов и китайцев. Под левой рукой он сжимал рулон разноцветной бумаги, а под правой – стопку книг и брошюр.

– Обождите, обождите. Муку и соль без книг никому не давайте! Вначале – пища для ума, а потом – только для желудка! – громко прокричал он по-китайски, чтобы слышали все.

Растолкав локтями народ, он пробился к прилавку и стал раскладывать свой товар. «Братский союз азиатских народов», «Разбуженная Азия», «Процветание и благоденствие», «Хлеб и солдаты», «Земля и солдаты», «Цветы и солдаты»… Когда книжки закончились, он вернулся на крыльцо конторы и развернул плакат. Бородатый красноармеец со свирепым лицом нападает на беззащитное население Маньчжурии, а японский самурай смело всаживает меч прямо в грудь агрессора. Другой плакат – более миролюбивый – запечатлел братское рукопожатие японца и маньчжура.

– Дорогие сограждане священного государства Маньчжоу-Го! Если кто-то знает, где скрываются партизаны. Не стесняйтесь, скажите нам. Обещаю, что мы ничего плохого не сделаем этим заблудшим людям, а просто поможем найти им истинную дорогу.

Том, конечно же, снял оратора на фоне плакатов.

Уже прощаясь, Курасава неожиданно спросил у Пенелопы:

– Госпожа, не могли бы вы показать вашу аккредитацию в Маньчжоу-Го и разрешение «Кабинета информационного бюро» на публикацию сведений, составляющих государственную тайну?

Мисс Джойс с обидой чуть ли не швырнула военному медику свои бумаги.

Потом капитан посмотрел документы фотографа, а когда дошёл черёд до Анны, Пенелопа грудью встала на её защиту:

– Это просто моя местная переводчица. Ей не нужна аккредитация.

Курасава ещё раз окинул Анну с ног до головы и внезапно спросил на чистом русском языке:

– Вы в положении, госпожа? И какой месяц вашей беременности?

– Шес-той, господин офицер, – заикаясь от страха, ответила Соболева.

Капитан вернул документы и, пожелав доброй дороги, отпустил.

Проклятый мотор заглох сразу за поворотом, едва корреспонденты отъехали от посёлка. Балагур фотограф вызвался помочь водителю сходить за помощью к медицинской агитбригаде. Но едва они повернули за сопку, как раздались выстрелы. И тут же показался шофёр, волокущий на себе истекающего кровью американца.

К счастью, машина, фыркнув, завелась сразу, и они помчались на максимальной скорости в сторону Харбина.

Теряя сознание, Том шептал в полубреду:

– Они сами заражают водоёмы. Я видел… Из канистр с черепом и костями выливали какую-то гадость прямо в озеро. А нас заметили и сразу начали стрелять. Сам Курасава стрелял.

Пуля попала Тому в живот. Он промучился ещё три часа и на подъезде к Харбину скончался.

Пенелопа приказала водителю отвезти его тело в больницу, но вначале заехать на квартиру.

Она быстро упаковала саквояж, первым делом уложив туда отснятые негативы. Поцеловала Анну.

– Ничего не бойся, дорогая. Ты – простая переводчица. Том нам ничего не сказал. Шофёр загрузил в машину его уже мёртвым. Всё будет хорошо. А мне срочно надо в столицу. Пожалуйста, сначала – на вокзал, а потом уже – в морг.

На машины Вова взял из кассы двести тысяч. Десять авто ему пригнать не удалось. Цены выросли, командировочные, контейнерные расходы, откат бандитам, ещё один автомобиль он подарил своему старому боевому товарищу за посредничество. Повезло, что на три «Тойоты» с правым рулём сразу нашлись покупатели. А красная «Мицубиси», коричневая «Хонда» и белая представительская «Тойота» зависли. Может быть, Вова специально тянул с реализацией, чтобы подольше покататься на «машине мечты», так он называл свой «Марк-II». У него единственного были водительские права. Но это же не дело, когда исполнительный директор, третий в предприятии по рангу, рассекает по городу на иномарке, а два других начальника ходят пешком? Тоша выбрал себе «Хонду» и нанял персональным водителем бывшего гаишника. «Мицубиси» с малиновым оттенком коммерческого директора управлял восемнадцатилетний паренёк, постоянно пропадавший где-то со своими подружками. Тим давно бы с ним расстался, но водила периодически подгонял ему молоденьких «тёлочек» и устраивал маленькие шалманы. Рационалист Тоша решил совместить полезное с приятным и на конкурсе красоты «Мисс Томск» нашёл себе длинноногую секретаршу. На машинке она печатала, как курица лапой, зато на телефонные звонки отвечала с таким придыханием, что звонившие мужчины приезжали в офис со всех концов города, а иные – даже из других областей, чтобы воочию полюбоваться этим чудом природы. Тимоша не остался в долгу и тоже взял себе секретаршу. Постарше директорской красотки, но печатать умела. А «Мицубиси» он скоро подарил с барского плеча потенциальному партнёру из Грузии в знак дальнейшего плодотворного сотрудничества, закончившегося сразу же после подарка.

Как-то в кабинете главбуха Тимур по привычке как-то назвал директора «Тошкой», тот сразу оборвал разговор и вывел компаньона в коридор.

– Дружище, давай забудем про фамильярности. Мы давно уже не студенты, а директора солидной фирмы. У нас в подчинении работают двадцать с лишним человек. Поэтому изволь в офисе обращаться ко мне по имени-отчеству. Между прочим, формально для тебя я – тоже начальник.

– Осознал и раскаялся, Антон Петрович. Не извольте гневаться. Я всё понял: Винни-Пух женился.

– Причём здесь Винни-Пух?

– Просто анекдот глупый вспомнился. Пятачок пришёл к женатому другу в гости, постучал в дверь и спросил: «А медвежонок Винни-Пух – дома?». Молодая медведица пристыдила поросёнка, мол, как же ему не совестно, его товарищ остепенился и стал солидным косолапым, а он к нему так запанибратски обращается. Жена попросила гостя постучаться снова и проверить, как он усвоил урок.

«Здравствуйте, а медведь Винни дома?»

«Нет, Пятачок. Медведь Винни ушёл на охоту».

«Тогда передайте ему, пожалуйста, что кабан Пятак заходил».

Сгоревшая на шее кожа и облезшие уши с лохмотьями кожи, оттопырившиеся из-под пилотки, облеплены комарами, что живого места из-за них не видно. А отогнать этих кровососущих тварей возможности никакой, за шевеление в строю – два наряда вне очереди. На вечерней поверке на армейских сборах Тоша стоял во второй шеренге следом за Тимошей. А потом часто за рюмочкой вспоминал:

– Смотрю я на бедного Тимку, а сам представляю, что меня точно так же едят. Глаз-то на затылке нет!

Секретарши ахали, сочувствовали и подливали ещё.

На второй день службы Тима укусил клещ. Впился под мышкой, надулся крови, вот-вот лопнет. А иммуноглобулин для курсантов ещё не подвезли. Клещевой энцефалит – зараза ещё та. Если вовремя не начать лечить, то, вообще, можно кони не двинуть или идиотом на всю жизнь остаться. Одно спасение – быстро вакцину ввести. Правда, клещ мог оказаться и не заразным. Но подполковник решил не рисковать и отпустил Никитина в увольнение в город поставить прививку на пункте серопрофилактики, а заодно прихватить из дома портативную печатную машинку «Москва». Все поручения командира Тимур выполнил в точности, но, проходя мимо родного общежития, встретил старого товарища, «белобилетника», манкирующего сборы. Встречу, естественно, обмыли не хило. В расположение части курсант добрался еле живым, ведь иммуноглобулин и алкоголь – вещи не совместные. Зато – с пишущей машинкой.

Какой штаб из одного писаря? Составить и выправить все характеристики и представления на триста рыл в одиночку Тиму потребовалось бы два года полновесной армейской службы. Такую информацию он втирал в мозг подполковника. И скоро у старшего писаря появились две вакансии – помощника и художника-оформителя «Боевого листка».

Тёплое штабное местечко первому Тим предложил лучшему другу Тоше. Но тот отказался.

– Знаешь, Тима, строчить на машинке мы все умеем, а вот из пулемёта? Мужчина должен уметь родину защищать.

Проглотивши унизительную оплеуху, Тимка пошевелил пальцами на ногах. Проклятые мозоли пронзительной болью напомнили об утреннем кроссе.

От желающих попасть в штаб отбоя не было. В скорости печати Серёжки Асташева Тимур был уверен. Вместе проходили практику в областной газете. А вот в художественных способностях Шуры Потапенко – не очень.

– Тимыч, да я лучше всех в группе рисую! Хоть у кого спроси! – уверял шахматист.

Никитин скоро пожалел, что поддался на уговоры. Работать Саша, возможно, и умел, но совсем не любил. Через каждые пятнадцать минут он устраивал себе перекуры и, смоля на пороге штаба «Ватру», любовался, как сослуживцы сдавали нормативы по физической и строевой подготовке. Остальные штабисты усердно долбили по тугим металлическим клавишам.

Какими правдами-неправдами Потапенко втёрся в доверие к Антону, что наобещал ему такого сверхъестественного, что директор принял его на работу в «ТТ» заведующим издательским отделом, Тимур недоумевал.

– Не переживай, – успокоил друга Антон. – Потапа я работать заставлю. Он уже от Шахматного клуба принёс кучу заказов на брошюры и буклеты.

Старина Фрейд всегда скептически относился к игре. Он считал, что она – удел людей неполноценных, не сумевших организовать собственную жизнь. В юности игра развивает творческую активность, а в зрелости становится свалкой вытесненных из жизни вещей: карьеры, богатства, семьи. Человек не борется за место под солнцем, а бежит от этой борьбы в призрачную игру.

В то время ни компьютерных игр, ни самих компьютеров в широком доступе не было. Казино, залы с игровыми автоматами, покерные клубы в СССР были запрещены. Подавляющее большинство советских граждан, вообще, не знали, что это такое. Но Потапы были и будут всегда.

Уйдя в бизнес, Тимур, вообще, забыл, что такое – азартные игры. Сама жизнь подкидывала столько адреналина, с ним бы справиться. Антон же, наоборот, всеми силами старался сохранить уютный комфортный мирок, хотя бы в масштабе отдельно взятого предприятия. А ямб? Был незыблемой частью этой традиции.

В подборе и расстановке кадров директор явно не преуспел. Отдать издательство на откуп ленивому Потапу ещё полбеды, но назначить заведующим коммерческим отделом ещё одного шахматиста Игоря Добрина – вообще, бе­зумная затея. Опасаясь усиления компаньонов, Антон стремился расставить на ключевых постах верных людей. Но что хорошо в бюджетной организации, где финансирование ведётся вышестоящей инстанцией, независимо от результатов хозяйствования, в коммерческой же фирме волка ноги кормят. Шахматисты зарабатывали себе на зарплату и дни напролёт играли в шахматы, иногда вместе с директором – в ямба. Вова Сидоров смотрел-смотрел на такой «бизнес», а потом плюнул и ушёл в автономное плавание, прихватив с собой немалые отступные.

А вскоре черная кошка пробежала и между двумя лучшими друзьями.

Три дня Анна жила в страхе, прислушивалась к каждому шороху за дверью. Просыпалась среди ночи, ей казалось, что по ступенькам парадной стучат тяжёлые сапоги жандармов. Но никто не приходил.

А потом зазвонил телефон. Это была Пенелопа. Из Синьцзиня.

– Дорогуша, у меня для тебя радостная новость. Твоего Тоширо трибунал оправдал. Ему, правда, пришлось уйти в отставку с воинской службы. Но это их самурайские заморочки. Главное, что перед законом он чист. Вчера я набралась наглости и позвонила ему в Хиросиму. Представляю выражение его физиономии, когда он узнал, что скоро станет папочкой в очередной раз. Поинтересовался о твоем здоровье, житье-бытье. Я сказала, что всё у тебя нормально, но посоветовала на всякий случай поторопиться. Мало ли чего может произойти? Да, совсем забыла. Он ещё спросил: кто будет – мальчик или девочка? Ты бы сходила в больницу Красного Креста. Говорят, японские врачи на четвёртом месяце беременности определяют пол ребёнка. Ну, пока. Не скучай. Как разберусь с делами, сразу нарисуюсь. Познакомишь меня со своим самураем.

– У вас будет девочка! Сто процентов! – заверил будущую маму после обследования на чудном аппарате приветливый акушер-гинеколог. – Как думаете назвать?

– Тошико.

– «Бесценный ребёнок» – по-японски. Великолепное имя! С ним ваша дочь точно будет счастлива.

На выходе из больницы к Анне подошёл высокий для японца санитар и предложил подвезти её до дома на карете «скорой помощи». Она поблагодарила и отказалась, дескать, здесь недалеко, и сама дойдёт. Но санитар был настойчив и крепко сжал её локоть. Анна всё поняла и больше не противилась.

Ехали довольно долго, больше часа. Городские шумы исчезли, из-за матового стекла проглядывали однообразные степные пейзажи. За всю дорогу ни она, ни санитар, сидевший рядом, не проронили ни слова.

Выйдя из машины, Анна зажмурила глаза. Так ярко сияло солнце. Однотипные бетонированные бараки. Высокий забор с колючей проволокой по перимет­ру. Сторожевые вышки с пулеметчиками. Кирпичная печная труба. Специальный аэродром.

«Фабрика смерти» – так прозвали это зловещее место харбинцы! Молодые люди в возрасте от 20 до 30 лет в городе пропадали давно. А если родственники начинали поиски, обращались к жандармам, то и сами скоро исчезали. Терялись в основном китайцы, но и русские – тоже.

– Добро пожаловать, дорогая Анна Викентьевна, в отряд 731.

Капитан Курасава сверкал круглыми очками на крыльце ближнего здания.

– Вы так внезапно исчезли со своей американской подругой, что нам пришлось вас поискать. Бедняга шофёр под пытками сознался во всём. Мы знаем, что вы знаете. И нас это совершенно не устраивает. Мисс Джойс сейчас находится в американском консульстве, поэтому пока не доступна. Но с ней постоянно ведут работу, в мировой прессе нежелательная информация не появится. А вы – досадная жертва случая. Бывает: идёт человек по улице, а ему – бах – прямо на голову кирпич упадёт. Отпустить вас нельзя. Слишком много знаете. Зверски мучить – тоже. Это отныне ваше постоянное местожительство. Отдельная комната со всеми удобствами, первоклассная медицинская помощь. Роды у вас примут по высшему классу. Возможно, вам придётся принять участие в испытании новых лекарств. Пансион же надо как-то оплачивать. Но на вашей дочери, если она родится японкой, никаких опытов ставить не будут. Её сразу отправят в дом малютки.

Куратором Анны стал полковник Танака. Профессор, энтомолог, в отряде он занимался изучением насекомых. По сравнению с чумой, сибирской язвой или брюшным тифом род его деятельности был весьма гуманным. Невысокого роста, он едва достигал славянке до плеча, а большой круглый живот делал его похожим на колобка. В тесную камеру узницы он не входил, а буквально вкатывался и сразу занимал собой всё пространство. Обычно – после ужина. Уставший от экспериментов учёный нуждался в разговоре с интеллигентным человеком, особенно женщиной. Танака по возрасту годился Анне в отцы, а, возможно, – и в деды, поэтому никаких сексуальных домогательств не допус­кал. Да и само её положение – беременной – совсем не способствовало интимной близости.

– А вы пользуетесь большой популярностью среди руководителей групп. Беременная русская – уникальный экземпляр. Многие бы хотели заполучить вас для опытов. Но генерал оставил вас мне. Все эти псевдоучёные – натуральные мясники. Попадись вы им в руки, от вас за считанные дни мокрого места не осталось бы.

Хотя и сам полковник не был лишён садистских наклонностей. Ему доставляло особое удовольствие запугивание жертвы. До родов он ничего не мог над ней сотворить. Ведь в её личном деле было указано, что отцом будущего ребёнка с высокой долей вероятности является японец, причём знатного рода. А профессор Танака был убеждён в уникальности своей нации. Высшее образование и учёная степень не мешали ему искренне верить, что все японцы порождены божественными духами природы – ками, а остальные жители планеты появились позднее. Отсюда – исключительность Японии, её предназначение править миром, «Дух Ямато».

– Сравните манеры японцев и китайцев, и сразу всё станет ясно, – убеждал он Анну. – Мои соотечественники разговаривают вежливо, приглушённо, без ударений и повышений тонов, поэтому у нас даже в людных местах всегда тихо. А китайцы? Кричат, как на базаре, даже на площадях плюют на землю. Разве это люди? Они совсем забыли учения Конфуция и отреклись от него. Когда у человека нет этикета, он подобен крысе. Одно только тело. Поэтому они – подопытные крысы, брёвна, хуже скотов.

Закончив с идеологической прелюдией, Танака переходил к научным «подвигам» отряда. Анны он совершенно не стеснялся. «Опытные образцы» никогда не покидали этих стен живыми.

Смакуя подробности, он описывал вскрытие живого человека. У «бревна» под местной анестезией или даже без неё постепенно, один за другим, извлекали все органы, от брюшины до головного мозга. Ещё не умершие органы служили материалом для изучения биологов, медиков и многих других узких исследователей. Случалось, что просто ради любопытства у живых «брёвен» пилой отрезали руки и ноги, а затем, меняя местами, правые и левые конечности пришивали обратно.

Но особенное впечатление на полковника произвело определение высотного потолка для императорских лётчиков.

– В вакуумную барокамеру поместили «бревно» и стали постепенно откачивать воздух. Сначала вылезли глаза. Потом лицо надулось, как большой мяч. Кровеносные сосуды превратились в огромных удавов, а кишечник ожил и выполз наружу. А в конце фильма – ведь всё происходящее снимали на кинокамеру – китаец просто заживо взорвался.

Анна падала в обморок, но полковник подносил к её носу ватку с нашатырным спиртом и продолжал.

– Между прочим, человек на 78 процентов состоит из воды. Это мы тоже выяснили опытным путём. «Брёвна» заперли в жарко натопленной герметичной сауне с низкой влажностью. Они сильно потели, но пить им не давали, пока они совсем не высохли. Оказалось, что человеческая мумия весит всего 22 процента от первоначальной массы.

А экскурсии по отряду были, вообще, самым любимым развлечением Танаки. Особенно в эпидемиологические блоки.

– Ваша американская подруга мисс Джойс была права. Нам действительно удалось вывести потрясающий штамм чумы. По способности заражать организм он в 60 раз превосходит обычный вирус.

Они продвигались в противогазах и комбинезонах, как у Пенелопы, по узкому проходу между клетками, битком набитыми людьми. Периодически стажёры вытаскивали кого-нибудь из клетки – мужчину, женщину или ребёнка и волокли жертву на ярко освещённый операционный стол. Препарировали ещё живых, вытаскивали органы и наблюдали, как болезнь постепенно поражает их. Потом, даже не зашивая надрезы, несчастных бросали обратно в клетку. За ходом болезни удобнее следить, не распарывая каждый раз больного.

– У нас безотходная технология. Всё идёт в дело, как на рыбалке. Рыба – на жарку, кости и плавники – на бульон, а чешуя – на удобрения, – хвастался Танака.

Виварий был его гордостью. Не кролики, крысы или морские свинки вызывали его почитание и священный трепет, а обыкновенные блохи, комары и клещи.

– Чума – это просто боезаряд. У нас здесь накоплено столько заразы, что хватить сжить со свету всех землян. А мои блошки, комарики и клещики – средства доставки, самолёты и ракеты, только замедленного действия. Пусть они убивают не сразу, но зато – веками.

Однажды после ухода полковника Анну неожиданно укусил клещ в её камере. Она даже не придала этому никого значения. Подумаешь – невидаль. Да в маньчжурской тайге клещи много раз кусали и маму, и папу, и её в детстве. Оторвёшь присосавшегося паразита, прижжёшь место укуса йодом или спиртом, и дальше в лес по ягоды или грибы.

Но через неделю у неё повысилась температура до 39 градусов. Сильно разболелась голова, появилась слабость, тошнота, порой переходящая в рвоту. Списать эти симптомы на беременность было верхом наивности, особенно зная, где она находится. Анна поняла, что её заразили чем-то и совсем потеряла сон.

Энтомолог не удержался и вопреки генеральскому запрету решился испытать на Соболевой трансплацентарный способ заражения клещевым энцефалитом – через укус беременной заражённым клещом и передачи вируса от матери плоду. Лечить энцефалит он научился ещё три года назад на Хоккайдо, но вот как поведёт себя заражённый плод в чреве матери?

Но полковнику не повезло. Болезнь стала развиваться в форме лихорадки, а значит, быстро пройдёт, не поразив ни нервную систему, ни плод.

– Через три дня вы будете уже на ногах. Отёк головного мозга с летальным исходом вам не грозит. Пока не грозит, – с сожалением констатировал он.

Больше Анна Танаку не видела. А ей так хотелось по-китайски плюнуть в его разочарованные глаза. Но пришёл санитар в марлевой повязке и сделал ей какой-то укол в вену.

Очнулась она в отцовской спальне на Китайской улице. По краям кровати стояли виноватая Пенелопа, грызущая от нервного шока свои длинные ярко накрашенные ногти, и – о Боже! – дорогой, ненаглядный, любимый Тоширо в чёрном костюме-тройке, в белой рубашке и чёрном галстуке.

– Я умерла? И это мои похороны? Какие чудесные похороны! – еле слышно прошептала Анна.

– Тебе нельзя волноваться, дорогая. Ты скоро должна родить. Доктор сказал, – Тоширо наклонился и поцеловал её сухие губы.

– Какой доктор? Танака?! – в ужасе встрепенулась беременная.

– Нет. Японским врачам я сам больше не верю. Профессор Преображенский в качестве акушера тебя устроит?

Анна отказывалась воспринимать реальность.

– А почему ты в траурном костюме, Тоша?

Он поправил подушку под её головой и ещё раз нежно поцеловал.

– Это не траурный наряд, а мой рабочий костюм. Я теперь служащий железнодорожной компании. А ты, Ая, – моя любимая жена. И больше я тебя никогда не оставлю одну.

Он впервые назвал её Аей. Нежным шёлком.

Пенелопа отвернулась к окну. Из её глаз текли крупные слёзы, оставляя на щеках следы потёкшей чёрной туши.

Старый, как мир, трюк полицейских любой страны. Задержали двоих подозреваемых, развели их по разным камерам и давай колоть. «Твой подельник признался, всю вину взвалил на тебя. Не будь паровозом. Сдай его, и отделаешься легко». В теории игр эта ситуация называется «Дилеммой заключённого». Работает она эффективно. Преступник старается основную вину свалить на другого, а себя выгородить. Каждый максимизируют собственную выгоду. В результате оба получают тюремный срок. Но если они жертвуют личными интересами и просто молчат, то порой, вообще, избегают наказания.

Предательство доминирует над сотрудничеством, и единственный способ уравновесить возможности – взаимное предательство. Каждый выиграет больше, если предаст. Все рациональные люди выбирают предательство. И только безграничная вера в другого человека может спасти обоих.

Если вы предали или предали вас, единственный шанс вернуться к сотрудничеству – это простить. И не завидовать другому. Это самая успешная стратегия. Это – ваш джек-пот.

Тошка умел прощать. Уже через полгода в гостях у Игорёши они как малые дети теребили друг дружку за уши, приговаривая: «Мирись-мирись, больше не дерись. Если будешь драться – я буду кусаться». А потом выпили по рюмке водки на брудершафт и облобызались.

Но осадок у каждого в душе всё равно остался. На Тимкиной свадьбе Тоша был просто гостем, а свидетелем – Нодар. Правда, через месяц русско-грузинская дружба стала остывать. По мере гниения на складах мандаринов, опоздавших к Новому году. Из двух отгруженных секций одну предприниматели свезли в отвал. Ожидаемая прибыль быстро превратилась в убытки. Нодар причитал, как он посмотрит в глаза родным и соседям, доверившим ему свой урожай. А Тимур ломал голову, как рассчитаться с банком по кредиту, не продавая квартиры, куда он только въехал с молодой женой.

Бизнес Вовы Сидорова рос, как на дрожжах. Он набрал кредитов, где только мог, хватался за любые сделки, нанял кучу народа. Чувствовал себя царьком, поймавшим бога за бороду. Здание книготорга он заграбастал в аренду полностью. Правое крыло, церковь при царе, отремонтировал и организовал в нём цирковую студию, куда и пригласил вместе с Тимом грузин, привёзших очередную партию мандаринов, отметить начало сделки.

– На варьете мне в горисполкоме пока «добро» не дали. Дескать, надо пощадить чувства верующих, – сетовал бывший комсомолец.

Но вывеску на фасаде «Студия господина Сидорова» всё-таки установил.

Перед свадьбой по настоянию невесты Тимур принял крещение, и Вовина самодеятельность его смущала.

– Не боишься, что Бог покарает?

Вова самодовольно усмехнулся в моряцкие усы.

– Ишь ты, ещё один святоша выискался? Так тебе не сюда, а наружу, на мороз нужно. Там твои единомышленники митингуют с утра до ночи, – съязвил господин Сидоров, но затем примирительно добавил. – Церквей в Томске много, а цирка – нет.

Никитин остался. Под куполом летали воздушные гимнасты, акробаты на сцене почти до потолка выстраивали живые пирамиды, жонглёры, фокусники и даже клоун весьма остроумно веселили уважаемую публику. Стол Вова накрыл на славу, не хуже, чем в Грузии, хотя ни разу там не был, со слов Тоши и Тимоши. Грузины остались довольны. Представление затянулось, служебный вход ночной сторож закрыл и выходить пришлось через центральные двери.

На улице их сразу окружила толпа пикетчиков. Туго затянутые платками сгорбленные старушки, семинаристы в подрясниках с пушком вместо бород, очкастые интеллигенты в драповых пальтишках с плакатами «Цирк в храме – кощунство!» громко скандировали на всю улицу «Позор!» Вова, как танк, протаранил толпу, освобождая гостям проход. Рассадил всех по машинам, и сам уже открыл дверцу авто, как, откуда ни возьмись, из темноты вынырнула маленькая вёрткая старушка, божий одуванчик, и резко плюнула снизу ему в лицо:

– Будь ты проклят, аспид!

Вова вытер плевок рукавом полушубка, сел в машину и уехал. Остальные поехали за ним.

У бога богатый арсенал наказаний для человека. Вову он просто лишил чувства реальности. Упиваясь собственной значимостью, он и не заметил, как его мини-империя затрещала по швам. Под давлением общественности цирковую студию власти у него забрали. Храм и половину бывших арестантских рот отдали духовной семинарии. Пока семинаристы воздвигали иконостас и настил для алтаря, в другой половине здания Вовины работники разливали по немытым бутылкам портвейн непонятного происхождения из ржавых квасных бочек. Но главный доход Владимиру Сидоровичу приносил технический спирт. Из-за границы составами везли спирт «Royal», и литровые бутылки разлетались по слетевшей с катушек стране в мгновение ока. Смекалистый Вова быстро сооб­разил, что наша «гидрашка» по качеству не хуже, и стал цистернами гнать её с лесохимических заводов в интеллигентный город.

Бутлегерство во все времена приносило солидный доход, но Вова умудрился погореть и на нём. Выручка лилась рекой, банки охотно давали кредиты успешному бизнесмену под бешеные проценты. На затраты Сидоров, вообще, не смотрел. Его работники, типа Потапа и Добрина, особо не перерабатывали, но к обеду подгребались к столовой за бесплатным питанием. Он никому не отказывал в займах, накручивал свои проценты и перепродавал кредиты на сторону. Банкам он закладывал собственное имущество, а людям верил на слово. Один неплатёж, другой, и пирамида Вовиного бизнеса посыпалась, как карточный домик.

Один киоскёр взял на реализацию изрядную партию портвейна и пропал. Вова его нашёл и посадил в подвал, как в стародавние времена должников сажали в долговую яму. Только жене киоскёра исчезновение кормильца не понравилось, и она обратилась в милицию, высказав подозрение, что виновником похищения её мужа может быть Владимир Сидорович Сидоров. Омоновцы освободили просидевшего неделю в подполе бедолагу, а Вову посадили в тюрьму. За захват заложника суд приговорил гражданина Сидорова к шести годам лишения свободы в колонии строгого режима. Но за образцовое поведение его освободили досрочно, через четыре года.

Американка представила «Андам» (так она окрестила союз Тоширо и Анны) своего нового бойфренда.

– Между прочим, это – твой соотечественник, Энн. Илья Иванович Коровин. Один из главных идеологов «Кио-ва-каи»⁴⁰. Только не хмурь свой очаровательный лобик. У господина Коровина в голове полный порядок, он один из немногих людей, кто понимает, что происходит на этой планете.

Идеолог маньчжурского патриотизма поклонился Тоширо и Анне. Железнодорожник учтиво улыбнулся в ответ, Анна отвела взгляд в сторону.

Тоширо умел устраивать праздники. Столик им накрыли в банкетном зале на верхнем этаже отеля. Вид на вечерний Синьцзинь открывался восхитительный. Пенелопа привезла из Штатов последнюю модель компактной фотокамеры. Фотографическое дело она освоила быстро. И не переставала щёлкать своим новым аппаратом.

– Боже! Да это же настоящий Манхэттен! Потрясающий деловой центр! А в этом монументальном здании что располагается?

– Государственный департамент. Его фасад отделан в европейском стиле, а внутри – традиционная китайская отделка. Это самое красивое здание во всём Китае, – пояснил Тоширо.

– Нью-Йорк отдыхает! – вынесла свой вердикт Пенелопа и принялась за еду.

К концу ужина все были веселы и довольны. Даже Коровин умудрился произвести на Анну благоприятное впечатление своими афористичными высказываниями.

Оказалось, Илья Иванович был хорошо знаком с отцом Анны. Они вместе работали в аппарате КВЖД. Коровин помогал главному контролёру дороги профессору Гинсу, старому знакомому Викентия Викентьевича ещё по Санкт-Петербургу. А когда в двадцатом году пало правительство адмирала Колчака в Омске и Гинсы бежали от большевиков в Харбин, первое время они даже жили у Соболевых. И Коровин к ним тогда заходил.

– Только вы, Анна Викентьевна, тогда были совсем крохой, как ваша дочь сейчас, и по малолетству меня просто не запомнили.

О жизни этого человека можно написать увлекательный роман. Он был старше мужа Анны всего-то на восемь лет, но к пятидесяти годам выглядел почти стариком. Лысый, с седой окладистой бородой, как у Карла Маркса.

Родился Илюша Коровин в семье народовольцев, в сибирской ссылке. Его матушка не выдержала суровых условий и скончалась от чахотки, когда мальчику исполнилось пять лет. Отец, пожизненно лишённый права проживания в европейской части России, после смерти жены бежал из ссылки и погиб на московских баррикадах в революцию 1905 года. До четырнадцати лет Коровин жил в приюте в Томске, потом поступил в ремесленное училище. Перебрался в столицу и устроился слесарем на знаменитый Путиловский завод. Так бы и остался Илюха пролетарием, если бы материна родная сестра не отыскала его. Она помогла племяннику получить юридическое образование. Но с такой родословной в адвокаты не сильно-то выбьешься, вот и пошёл парнишка по родительской дорожке. В Февральскую революцию 1917 года он был уже видным деятелем в партии социалистов-революционеров. И даже прошёл депутатом в Учредительное собрание, которое разогнали большевики.

Прочитав труды Ленина и Троцкого, он подумал и пошёл за советом к батюшке в церковь. Священник ему попался настоящий, не на кормлении, тоже читавший классиков марксизма, он-то и просветил молодого революционера.

– Не ходи с большевиками. Они – все масоны, предатели России. Из секты иллюминатов. Чтобы попасть в эту секту, надо отречься от имени, фамилии и родины. Не случайно Ульянов стал Лениным, Бронштейн – Троцким, а Джугашвили – Сталиным. У них – клички, как у собак. Видано ли дело, ради мировой революции перед немцами фронт открыли. А бюргеры и рады русские чернозёмы задарма получить. «Мировой Союз социалистических республик» – химера, чтобы народы, потерявшие веру, в рабство загнать. От имени неграмотного пролетариата – править просто, любую глупость, ересь, любое преступление можно оправдать. А православные люди в этой мировой революции – просто разменная монета. Бикфордов шнур для взрывчатки. Догорит и бабахнет. Мировой революции русский мужик не нужен. Немецкие и швейцарские рабочие гораздо дисциплинированнее и трудолюбивее.

Вышел Илья из храма, поехал на вокзал, купил билет на поезд и укатил в Сибирь. Там народ другой, не привык перед барином шапку гнуть, его просто так на мякине не проведёшь. Это русский мужик за землицу-матушку любого удавит, а сибиряку – зачем грех на душу брать. Вон земли вокруг сколько! Раскорчёвывай, обрабатывай. А земледелием не дадут заниматься, так охотой и рыбалкой проживёшь. Большевиков из Сибири быстро выгнали. В Омске создали своё правительство, в Томске – местный парламент, Сибирская Дума, законы принимал. Торговлю между городом и деревней наладили. Никакого голода, никакой продразвёрстки, живи и работай.

Управляющим делами в Сибирском правительстве стал профессор из Санкт-Петербурга Константин Георгиевич Гинс, приятель Коровина по университету. Он-то и позвал старого друга своим заместителем. Бывший карбонарий при Сибирском правительстве прижился. Даже когда власть перешла к Всероссийской Директории, должность свою сохранил, после колчаковского мятежа – тоже. Благодаря стараниям Гинса.

– А вы лично знали адмирала, господин Коровин? – неожиданно спросил по-русски устроитель банкета.

– Конечно, господин Андо, мы с профессором постоянно обсуждали с Верховным Правителем протокольные дела.

– И как вам – этот человек? Почему он всё-таки проиграл большевикам?

– Из моряков редко получаются хорошие государственные деятели. Их кругозор ограничен размерами кают-компании.

Тоширо задумался и сказал:

– Я тоже встречался с Александром Васильевичем в Японии в восемнадцатом году. Мой дядя даже подарил ему самурайский меч.

– С этим мечом адмирал расстался только в Иркутске, накануне своей смерти, когда его арестовали восставшие солдаты.

– Признайтесь честно, Илья Иванович, а почему вы служите нам, японцам?

У Ильи Ивановича имелся давно заготовленный ответ на этот вопрос.

– В споре Востока и Запада я, как и князь Александр Невский, выбираю Восток. Уже двадцать лет я живу в Маньчжурии. Эта страна стала для меня второй родиной. Здесь до сих пор сохранился островок прежней русской цивилизации, наша русская Атлантида – славный город Харбин.

– Но в Маньчжоу-Го русские уже далеко не титульная нация, – резонно заметил Тоширо. – Это – континентальная Япония и одновременно паназиатское государство пяти дружественных народов: китайцев, корейцев, маньчжуров, монголов и японцев. Япония усвоила цивилизацию Востока и Запада и притворила их в японскую культуру. Объединив высокую японскую культуру с культурой Маньчжурии, будет создана новая материковая азиатская культура.

– Поверьте: в ней найдётся место и для меня! – рассмеялся Коровин и поднял бокал за японскую культуру.

Дружат люди похожие, плодотворно работают вместе – разные. Когда партнёры по бизнесу дополняют друг друга, один хорошо делает, что плохо получается у другого, больше шансов избежать предательства. И не важно, кто – первый, а кто – второй. Надёжный тыл важнее. Как в браке по расчёту: вместе лучше, чем одному.

Приземлённость нового компаньона удерживала увлекающегося Тимура от скоропалительных авантюр. Не то чтобы они довольствовались синицей в руке, скорее ловили журавля, но каким-то замысловатым способом. Один выступал в роли воздушного змея, витающего в небесах, а другой стоял на земле и крепко держал его за леску, чтобы не улетел.

Коровин рассчитывал встать во главе маньчжурского «комсомола», но из-за национальности и возраста японские советники его кандидатуру не утвердили, и он решил сменить профессию и переехать в Харбин на должность главного редактора «Маньчжурского вестника». На новом месте ему понадобилось постоянное жильё, и Анна с радостью сдала ему родительскую квартиру. Плату Илья Иванович обязался переводить помесячно на её счёт в банке. Своего друга, профессора Гинса он проводил в Америку ещё до начала большой войны.

Анна читала много газет, слушала японское, германское, советское и американское радио, была в курсе всех происходящих в мире событий, но всё равно не могла понять: зачем? Зачем политики развязали бойню мирового масштаба? Она, рождённая на чужбине, в отличие от отца, не испытывала никаких особых патриотических чувств к России, но когда немцы хвастались о сотнях тысяч жертв среди её бывших соотечественников, у неё на глаза непроизвольно накатывались слёзы. Поражение гитлеровцев под Москвой и нападение японцев на Гаваи практически совпали по времени. Ни одна из противоборствующих сторон не желала мириться с поражением. Пожар мировой войны разгорался всё сильнее.

Тоширо от политических разговоров уходил под любым предлогом, сразу замыкался в себе, как улитка в панцире. Зато у Коровина на всё был готов ответ.

– Война – это цепная реакция. Одно тронешь, другое потянется. Для Японии главная цель – победить Китай. Через французский Индокитай шли военные поставки армии Чан Кайши⁴¹, пришлось оккупировать Вьетнам. Объявление США, Великобританией и Голландским правительством в изгнании, контролировавшим Ост-Индию⁴², эмбарго на поставки в Японию нефти и стали – иначе, как акт агрессии трудно оценить. Последовала ответная атака на Гонконг, Филиппины, Малайзию и на американский флот в гавани Пёрл-Харбор. Захватить Бирму и Сингапур тоже было необходимо, чтобы лишить армию Гоминьдана⁴³ британской военной помощи с этих направлений. Такова жесткая логика войны.

– А почему Гитлер нарушил договор со Сталиным и напал на СССР?

– Возможно, он просто опередил вождя государства победившего пролетариата.

Анна явно рассчитывала на большую откровенность, а не словесную казуис­тику. Она обиделась.

Илья Иванович по-отечески симпатизировал этой цельной, но заблудившейся натуре. А само присутствие рядом этой женщины было ему приятно. Он порой задавался вопросом: а не влюбился ли? Но тут же гнал от себя эту порочную мыслишку.

– Понимаете, Анна, эпоха модернизма, в которую мы живём, подразумевает пластичность мира. Фашизм, коммунизм – это модернистские идеологии, пришедшие на смену прежним религиям. Человеку можно внушить всё что угодно. Он поверит в любую утопию, если ему пообещают сытую жизнь. Потому что голод и продолжение рода – самые сильные инстинкты. Вы знакомы с теорией народонаселения Томаса Мальтуса⁴⁴?

– Но учёные же доказали её некорректность!

– А зачем баранам знать, что их везут на скотобойню? «Рост народонаселения может быть остановлен лишь встречными причинами – нравственным воздержанием или несчастьям (войнами, эпидемиями, голодом)». Это – аксиома, Анна Викентьевна, не требующая доказательств. Вы же знаете экономику и не станете со мной спорить, что сокращение численности человеческой популяции ведёт к увеличению среднего дохода на душу оставшегося населения. Есть оптимальная численность, при которой доход на душу населения максимален.

Цинизм соотечественника лишил её дара речи. А он продолжал иезуитствовать:

– Национальная гордость немцев была растоптана грабительскими условиями Версальского договора⁴⁵. Страна жаждала реванша. Пришёл Гитлер со своим национал-социализмом и чистотой арийской нации. Японский лозунг «Азия для азиатов» тоже не плох. Кстати, его придумал американский писатель Джек Лондон в романе «Железная пята». Освобождение азиатских народов от западного колониализма под руководством передовой японской нации! Создание Восточноазиатской сферы процветания потребует столько жизней, сколько не унесли все эпидемии вместе взятые за тысячу лет. Программа-минимум предусматривает в её составе Северный Сахалин, Курилы, Восточную Сибирь, Маньчжурию, Внутреннюю и Внешнюю Монголию, Китай, Тибет, Голландскую Ост-Индию и половину Тихого океана до Гавайских островов. Дальше – больше. Список кандидатов на оккупацию растёт. Австралия. Новая Зеландия. Океания. Индия. Цейлон. Гавайи. Аляска. Западная Канада. Северо-запад США. Центральная Америка. Мексика. Перу и Чили. Чем не мировая революция? Предела модернистскому творчеству нет. Говорят, что император Хирохито и канцлер Третьего Рейха Адольф Гитлер уже поделили всю планету. Предполагается, что граница меж двух империй пройдёт по 70 меридиану восточной долготы. Омск отойдёт к Японии, а Тюмень – к Германии. И далее – на юг по такому же принципу. Только сколько людей останется в живых на Земле после такой перекройки границ?

Вскоре Тоширо снова призвали в армию и направили в Индокитай. Анна поехала вместе с ним. А дочь они отправили к родителям мужа в Хиросиму.

В Токио их самолёт вылетал из Бангкока. Тайская столица Анне категорически не понравилась. Старинные буддистские храмы соседствовали с жуткой нищетой и антисанитарией. Люди питались прямо на улицах, в трущобах, с аппетитом пожирая чёрных жареных жуков.

Единственным светлым впечатлением от сиамской столицы остался фильм «Китай ночью», который им удалось посмотреть в кинотеатре рядом с отелем. Маньчжурская кинозвезда Шерли Ямагути была бесподобна в роли бедной китайской девушки-сироты, полюбившей капитана японского военного корабля. В конце фильма она получила известие о гибели любимого в бою и уже приготовила кинжал, чтобы пронзить им своё сердце, но в этот момент дверь отворилась и в комнату вошёл живой морской офицер. Сообщение о гибели оказалось ложным. Зал рыдал, Анна прослезилась тоже.

После сеанса они с Тоширо шли по узкой грязной улочке к отелю, она крепко прижималась к его сильному плечу, боясь темноты подворотен, и он сказал ей:

– У этого фильма, Ая, три финала.

– Как? – удивилась женщина.

– Для жителей Юго-Восточной Азии – один. Мы с тобой его только что посмотрели. Для китайцев – другой. В Японии этот фильм показывают с третьей концовкой. Я посмотрел все три.

– И когда интересно мой занятой муж находит время на кино?

– Китайский вариант я видел в Мукдене во время командировки. А на японскую версию мы ходили вместе с матушкой в Хиросиме.

– И чем же они отличаются? Откровенностью любовных сцен? – смеясь, спросила Анна.

– Можно сказать и так, – задумавшись, ответил Тоширо.

– Ну не томи. Рассказывай быстрее. Какая там Ямагути?

– Самый лучший финал – для китайцев. Они женятся и живут долго и счастливо.

– А для японцев?

Тоширо остановился. При свете фонаря его длинная тень перекрывала почти всю освещённую улицу.

– Ты, правда, хочешь это знать?

– Да! Да! Да!

– Известие о смерти капитана оказывается правдивым. И Ямагути вонзает себе в сердце кинжал.

– Боже! Какая жуть! – Анна закрыла лицо руками.

– По кодексу «бусидо» смерть является наивысшей степенью героизма. Ты бы смогла так, если бы я погиб?

Женщина потупила взор на носки туфелек и ответила спокойно:

– Мне не нужно этого делать. Моё сердце само разорвётся от горя.

Окончание в следующем номере.