За дверью всех дверей

За дверью всех дверей

Малыгина А. Дуреха. — Барнаул: «Алтайский дом печати», 2018

Поэты взрослеют по-разному. И уж точно вне зависимости от паспортного возраста и набранного мастерства. Случается, по-житейски вполне благополучный автор годами виртуозно описывает свои надуманные муки. А другому уже в юности так прилетит, что он по-настоящему мучительно и долго обрабатывает доставшийся ему каменный материал.

Вот и молодой поэт с Алтая Александра Малыгина, похоже, только завершает огранку того, что ей досталось. Хотя поглядеть на обложку ее новой книжки, что вышла осенью в Барнауле, — вообще ни дать ни взять детская. И название вроде бы под стать, игровое — «Дуреха».

Детское в этой книжке и впрямь проступает. И не только в ярких иллюстрациях Екатерины Рейзбих, которые складываются в параллельную символическую историю, особенно понятную для посвященных друзей. Эта линия настолько самостоятельна, что, похоже, определила формат книги и размер шрифта — так что стихи иногда производят впечатление подчиненного материала.

Как минимум первые из них и напоминают тексты из подросткового сетевого аккаунта. Таким вот, к примеру, игровым наивом: «…А самый смелый подойдет / Поближе глянуть — / Улыбка ясная сойдет, / И я отпряну. / Забьется голубем сердчишко, / Взгляну понуро: / Меня признают гордой слишком, / Окрестят дурой…» Или обытовленным предупреждением для тех, кто в наше время по-прежнему грезит о тургеневских барышнях или покорных мужчине домохозяйках: «Девочки-ангелы — платья просты и строги… / Молча пекут старомодные пироги, / А не постылые маффины и капкейки. / Красят яйца на пасху луковой шелухой, / Улыбаются мягко, смотрят кротко, / Не ругаются, если приходишь домой бухой, / Предлагают огурчик, молча идут за водкой…» Мол, таким, если засбоят или заплачут, надо просто сменить батарейки.

А лейтмотив этой книжки между тем — куда как взрослые попытки найти высокий смысл не только жизни, но и смерти.

К личной основе настоящая литература, конечно, несводима. Но некоторые события проявляются в ней очень весомо. Здесь, мне кажется, именно тот случай.

Сказать о пережитом со стороны весьма просто — скончался муж, с которым только-только начали жить. Прохожему, идущему с погоста домой и скользящему взглядом по датам на памятниках — повод для короткого вздоха: как рано ушел… Ну и для еще одного — о бренности всего земного. А для молодой женщины — по меньшей мере три жизни оборвались:

«Вот мы с тобой — как кофе с молоком — / Судьбой растворены один в другом… / На берегу я видела наш дом, / Там мальчик на крыльце с воздушным змеем / В предчувствии восторга, цепенея, / Веревочку удерживал с трудом… / А ветер рвался, мальчик улыбался — / И все на свете было далеко, / Кофейный дым над домом поднимался / И в облаках молочных растворялся, / И мне дышалось сладко и легко…»

Но собственная-то жизнь продолжается даже за этим обрывом: «В тебе не вижу смысла — хоть убей — / ты божий дар и в то же время малость… / Дряхлеет мир за пересчетом дней — / кому и сколько от тебя досталось. / Но пробегает холод по спине, / когда нечаянно предполагаешь: / “Жизнь, может, ты во мне не угасаешь, / лишь потому, что видишь смысл во мне?”»

Про кофе с молоком — из новой книжки. А отголосок еще пушкинского вопроса — из предыдущей, «Музыка чернил», вышедшей в 2012 г. Поиск нового смысла начался уже тогда. Но в ту пору в стихах еще ощущался запас прежней гармонии и любви: «…Хорошо, что коты не скупятся на песни о счастье, / Мне так проще не спать и смотреть на кривой циферблат, / Где бессмысленно делится время на равные части / Так, что равную цену имеют рассвет и закат…»

Тогда падение темнокожих слив с «насиженных веток» представало похожим на выход в большой мир — впрочем, отнюдь не безмятежный: «…Так и мы навсегда оставляем родительский дом, / Тайно веря, что там, за пределами дома, свобода… / Отчего же луна очень схожа с колодезным дном, / Оттого ль, что не вырастит куст из упавшего плода?..»

И взрослая жизнь героине если и казалась пленом, то желанным, а ее гибельность — романтичной: «…Тонкая веточка стрекозы / Прямо на палец ко мне садится. / Вертит глазастою головой, / Да подсказать ничего не может… / Близкую гибель, хороший мой, Чувствую каждой частичкой кожи…»

Да и в родительский дом еще можно было вернуться — хотя бы в памяти или во сне: «…Где желтый стол, усыпанный мукой, / Прабабушка крылом гусиным гладит, / Вздымая в воздух белые клубы… / Где небеса предельно голубы…»

В «Дуреху» эти и еще несколько стихов из числа, на мой взгляд, лучших текстов «Музыки чернил» автор не включила. Хотя некоторые персонажи и образы перешли оттуда в новую книгу и обрели новые краски. Падкие на колбасу дворовые коты, например, теперь напоминают героине об одиночестве, ибо ее прекрасные закадычные друзья, которых они «считают за людей», лишь воображаемы.

По-своему, но тоже вполне глобально предстает пресловутый эффект бабочки: «…В каждой игре свои, пусть дурацкие, правила. / Тысячи “если” стоят между нами. / Почтовая карточка — та, что я первой отправила — / Легкая бабочка, вызвавшая цунами…»

Правда, во множестве эти поэтичные насекомые выглядят весьма элегично. Хотя как знать, что скрывается в подтексте — ведь умножиться способен и тот же самый эффект: «…Когда все пройдено, и все предрешено, / И новый день вчерашнего серее, / Неловко видеть бабочек в сирени, / Танцующих так просто и грешно… / Я безоружна в этот летний вечер, / С улыбкой и тоской смотрю назад… / А бабочки садятся мне на плечи / И говорят…»

Игра с известной библейской историей тоже началась в «Музыке чернил»: «…А потом говорил этот змей очень кротко и сладко, / и так ласков он был и могуч, и не страшен совсем, / я смеялась в ответ, обещала, что яблоко съем, / но едва отвлеклась — / он меня проглотил без остатка…»

Но эта самая игра в «Дурехе» повторена. И, сходясь с новыми вариациями на эту тему, рождает явственные ассоциации с куда более тревожными подробностями истории о потерянном рае: «…И вот сидим под деревом. К стволу / Прижавшись спинами, молчим, а под ногами / Плоды надкушенные. Лучше бы врагами / Нам разойтись, / Но ты окликнешь: “Саш?” / А я тебя спрошу: “Который наш?”»

Или смыкается с еще одним, не менее древним рассказом: «…Дурацкая, как ни крути, затея — / Через забор заветный перелезть, / И есть плоды, и слушать сказки змея… / Все тот же змей, но с умыслом другим. / Укус. Падение. / — Орфей, не оглянись!»

Перешел в новую книгу — Алтай все-таки — и мальчик-будда. Но раньше он, смеясь, «как по зыбкой лестнице неземной», просто бежал домой по лотосам черных луж, медленно распускающихся в августе. Теперь же «за дверью всех дверей, / …Где разделили плод Адам и Ева, / Которых нет несчастней и мудрей», он не только кормит голубей, но и держит в руке середины всех нитей. «…А кошки, те, что ловят голубей, / От вкуса крови превращаются в людей…»

До полного примирения и умиротворения еще далеко: «Мама, что делать-то, я горю! / Спился мой ангел-подлец-хранитель… / Мам, я горю, и мне больно так, / Как никогда еще не бывало…» Правда, жалобы на ангелов вроде бы должны приниматься на другом уровне. Тем более героиня понимает: когда «жизнь и смерть на лицо одно, / Отличит лишь святая троица…».

Но если все, что происходит в мире, творится по воле Всевышнего, стало быть, он и виноват: «…Один на тысячу был, потому люблю. / Таким без крыльев надолго никак нельзя, / Вот и заметил ревнивый заклятый Бог, / Что мало рук тебе пары и пары ног, / Забрал, не думая, в свой белокрылый полк… / Без права выбрать, проститься с тобой не дав…»

Впрочем, хотя сомнения остаются, приступ богоборчества оказывается недолгим: «…Даже в этом, кажется, Он был прав…». И союз с Ним, как это ни удивительно, «по-прежнему возможен». И терпения героиня в конце концов просит у Него.

А жизнь между тем продолжается: «…Александра Сергеевна / Вытесняет помалу / Сашу…», так что, знакомясь в Сети, приходится подумать, как представиться. И стихи в один присест не пишутся — приходится прерываться на работу или как минимум попить чаю. Хотя они по-прежнему остаются неотъемлемой частью жизни, и кормить их с ладони приходится крошками собственного сердца.

От боли хочется уйти во «времени горькое темноводье», захлебнуться и сгинуть в нем. «…На чем держится мир окружающий, как устроен, / Надоело задумываться — / Бреду за стадом… / Но живою оказываться в сухостое / Вижу смысл, / Только когда ты рядом…» И диалог на непреодолимом теперь расстоянии продолжается. И смыслом жизни подчас начинает казаться лишь ожидание новой встречи.

И все-таки даже такое словесное признание замкнутого кольца, из которого вроде бы нет выхода, насколько можно почувствовать, добавляет миру гармонии. Это кольцо не соскальзывает с пальца, как июнь, где ласточка надвое режет небо. Но, похоже, понемногу ослабляет свою хватку. Даже при воспоминании о той самой больнице, где это случилось: «Я умерла. Давно и без возврата. / Под свод больницы первой городской / Нельзя входить без белого халата / И кротости церковно-приходской… / Не убоись столкнуться с настоящим, / Из сновидений впархивая в явь. / Оставь надежду всяк сюда входящий, / И выходящий что-нибудь оставь…»

И приходит понимание, что «нельзя о прошлом думать, как о грузе, / Оно нам в назидание дано…» И смиренное принятие произошедшего как горькой, однако неотъемлемой теперь части собственной жизни: «…Подниму свою голову выше лицом на небо, / И скажу полушепотом, так, чтоб оглохли птицы: / Даже если все то, что мне было даровано, — небыль, / Пусть и в будущей жизни со мной непременно случится…»

И ощущение той самой неотъемлемой изнанки жизни, которое при благополучии обычно приходит позднее, никуда теперь тоже не уйдет: «…И так не страшно быть одной из миллионов, / И очереди ждать на поезд в край садов, / Где каждому свой змей и перечень законов, / И шанс на встречу с тем, кого был не готов / Отдать немолодой костлявой проводнице, / Что искоса глядит на каждого из нас. / И к ней не подойти, и к ней не приспроситься, / Когда перед дорогой вдохнешь в последний раз…»

Таким стихам, даже когда автор не слишком заботится о плавном благозвучии некоторых строк, веришь гораздо больше. И горячо желаешь автору скорее укрепить проступающую в них новую гармонию и веру в то, что жизненный круг еще далеко не замкнут.

 

Андрей Расторгуев