«За хохлому, березы и абсурд»
«За хохлому, березы и абсурд»
* * *
Во времена далекие, в субботу,
когда еще не рухнула земля,
я шла в библиотеку на работу,
любуясь, как желтеют тополя.
И маковка космического зонда
внезапно над домами расцвела,
край неба отошел от горизонта
и сделался прозрачнее стекла.
За тем экраном белые березы
стояли, как начальники небес,
и звезды — металлические розы —
со стуком опадали на собес,
в туманных дебрях прятался мессия —
красивый жизнерадостный удмурт.
Я обожаю матушку-Россию
за хохлому, березы и абсурд.
А в час, когда вернулась я с работы,
позолотились окнами дома,
над глобусами сдвинулись широты
и в небе потускнела хохлома.
* * *
Кружевной оборкой Гуччи
тень миров ползет из рук,
вечер теплый и тягучий
разливается вокруг.
Перекресток перешел ты,
чтоб узнать в который раз —
в моде джинсовые шорты
и толстовки оверсайз.
Чтоб узреть многоэтажки
на разболтанной оси,
полюбить ночные шашки
пролетающих такси.
Ты пешком бульвар протопал,
чтобы увидеть глубину —
угол парка, старый тополь,
ветку тонкую одну.
* * *
К домам подошли холода.
В деревьях замедлились соки,
и лишь дождевая вода
шатается по водостокам.
Мой город, мы вместе с тобой
затеплиться долго не сможем,
и мертвенный снег голубой
срастется с гусиною кожей
в той точке, где зреет весна,
где ветер летает на ступе
и солнце чуть выше, как знак,
что лето однажды наступит.
* * *
В оранжевом фартуке формы
работника мини-бистро
является возле платформы
магистр ночного метро.
Прохожие смотрят от скуки,
как, мощью исполненный, он
вздымает всевластные руки
и луч направляет в вагон.
Идет в остановленный поезд,
бросается в темный тоннель
и тонет геройски по пояс
в траве марсианских земель.
Он выдержит блеск амальгамы,
землян от вторжений спасет
и звезды для старенькой мамы
в карманах штанов принесет.
* * *
У летней реки виноградное русло,
в воде отражаются призраки рая —
посмотришь в нее, и появится чувство,
что мир опоясан от края до края.
Привязаны к берегу крупные грозди,
и сок истекает в полуночной дреме,
и самого лучшего лунные гвозди
уже распинают на дне водоема.
По гладкому верху скользит водомерка,
на дно оседает жара городская,
течение — это всего лишь проверка:
река протекает, и жизнь протекает.
Я в летнюю воду войду с головою.
Под черною сенью разросшейся ивы
усну, породнившись с прибрежной травою,
и жизнь проживу, несмотря на отливы.
* * *
Все изменилось: пожелтели
у магазина тополя,
цветами сумрачной пастели
теперь окрашены поля.
Понурый дождь хотел, похоже,
сдержать обиду, но не смог,
и навалился на прохожих
синдром резиновых сапог.
Вот Мэри Поппинс на летучку
спешит в небесный комитет,
я тоже зонт держу за ручку,
на юг пытаюсь улететь —
там никогда не стонут тучи,
к деревьям ластится трава,
и солнце, запонка от Гуччи,
скрепляет дни, как рукава.
* * *
Неспешно, цвета алебастра,
боками огибая пни,
течет река, на ней бесстрастно
лежат вечерние огни.
Никто ее не созерцает,
темно, на пляже ни души —
огни горят, вода мерцает,
тревожит ветер камыши.
И если водятся уклейки,
то там, где воды глубоки,
рыбак, уснувший на скамейке,
идет во сне по дну реки.
Проснуться — странное желанье,
ненужный сердцу анекдот,
ведь и борьба за выживанье
однажды к смерти приведет.
А там, на дне, легко и пусто,
вода сгибается в дугу,
и не спеша обходит русло
высокий дом на берегу.