Зеро
Зеро
Виктор Петрович похоронил жену и растерялся: как жить дальше? В законном браке с супругой он прожил полвека, вырастил сына, построил дом – смысл жизни исчерпан. Теперь жены не стало, сын уже вырастил своего сына, а в старом доме по ночам что-то скреблось, попискивало и прерывисто вздыхало. В комнатах появился запах сырой глины, а на подоконниках поселились мелкие озабоченные муравьи.
Виктор Петрович перестал спать, по ночам сидел у печки, курил и рассматривал на жёлтых ногах густое переплетение фиолетовых жил, похожих на земляных червей. Ноги уже плохо подчинялись ему, и паутиновая пелена застила его взор – катаракта, сказали в больнице.
Через неделю после похорон приехал сын, вёрткий и востроглазый, всегда куда-то спешащий. Виктор Петрович ему говорил: «Кто понял жизнь, тот не торопится!». Георгий Викторович ухмылялся: «Значит, я еще не понял, батя!». Виктору Петровичу не нравилось в сыне его стремление из всего найти выгоду, его жадность к деньгам и мелочная скупость. И жену он себе подобрал под стать. Приходя в гости к Виктору Петровичу, сноха морщила нос, будто ей были неприятны запахи в доме. Но особенно раздражали Виктора Петровича её крашеные ногти на ногах, будто она пинала кого-то до крови.
– Всё, сорок дней отметим и продадим дом! – объявил сын. – А жить ко мне переедешь.
– Дом продавай, – согласился Виктор Петрович и возразил: – Но жить к тебе не пойду. Лучше уж в дом престарелых. Туда, говорят, с пенсией берут.
– Да не позорь ты меня, батя! Будешь отдельно жить, в Генкиной комнате. Он со своей подружкой на всё лето на море уедет, а осенью – в институтскую общагу.
– К тебе жить не пойду!– отрезал Виктор Петрович.
Сын зарабатывал на сытую жизнь семье бизнесом, держал в центре города большой магазин, где продавалось – «Всё для дома». Отгрохал двухэтажный особняк за высоким каменным забором и завёл две заграничные машины.
Весной Георгий Викторович удачно продал родительский дом и купил для отца «однушку» на первом этаже старой пятиэтажки, на тихой окраине
Двор «хрущёвки», где поселился Виктор Петрович, ещё хранил атмосферу шахтёрского рудника семидесятых годов. Доминошный стол, обитый резиновой лентой шахтного транспортёра, стоял посредине двора под скулящим на ветру фонарём. Провисшие от мокрого белья верёвки были косо натянуты между корявыми стволами сухих акаций. Хлопающие на ветру простыни и наволочки, высыхая, распространяли во дворе запах арбузной свежести.
Неугомонные мальчишки бороздили отражающие облака лужи тугими колёсами своих велосипедов. Из расползшихся и присевших деревянных гаражей, где давно уже не пахло бензином, из щелястых сарайчиков доносилось кудахтанье кур и блеяние коз.
Здесь всё напоминало Виктору Петровичу пору его молодости. Боль пережитого горя помалу утихала, и снова хотелось жить.
Утром он выходил из своего подъезда и садился на широкую скамейку под разлапистым каштаном, изредка роняющим пенистые капли. Виктор Петрович покуривал, покашливал и рассеянным взором рассматривал окружающую его жизнь. Проходящие мимо жильцы дома уважительно здоровались с новым поселенцем, и он, плохо различая лица, стал многих узнавать по голосам и по походке.
– Виктор Петрович, я в гастроном, вам что-нибудь купить?
Это Люба, соседка Виктора Петровича по лестничной площадке, двери их квартир напротив друг друга. Она тоже недавно поселилась в доме, снимает квартиру.
– Купи мне пару сарделек, Люба.
– Вам всухомятку питаться вредно. Вечером я вам супчика свежего принесу,– весело говорит Люба.
На глаз, да еще подслеповатый, возраст Любы не определишь. Виктор Петрович думает, что ей чуть за пятьдесят.
Люба работает реализатором на рынке, продаёт всякую мелкую бакалею.
Вечером Люба принесла Виктору Петровичу ужин: янтарный супчик на курином бульоне и глазастую яичницу. Присела на стул у окна, улыбается.
– Чему радуешься, Люба? – смутился Виктор Петрович.
– Всякой женщине радостно смотреть, когда мужчина кушает, – сказала Люба.
Виктор Петрович не помнит уже, когда его называли «мужчиной»; заволновался, пошёл руки мыть, намочил волосы, причесался.
– Постричься бы надо,– сказал виновато. – В субботу сын обещал в парикмахерскую отвезти. – И стал осторожно хлебать горячий суп.
– Да зачем же субботу ждать?!– удивлённо воскликнула Люба. – Я же сама парикмахер, после ПТУ три года в мужском зале работала. У меня и инструмент сохранился. Сейчас поужинаете и подстрижёмся.
После ужина занялись стрижкой. Закончив работу, Люба поднесла близко к посвежевшему лицу Виктора Петровича тусклое зеркальце. Виктор Петрович провёл ладонью по короткому ёжику на голове, сказал:
– Резкости зрения нету, катаракта.
– Так её сейчас легко лазером удаляют!– всплеснула руками Люба. – Я сама по телику видела. Операция за считанные минуты, без боли и разрезов.
– Надо в область ехать. Сын обещал осенью отвезти.
– Ну зачем же до осени тянуть? – удивилась Люба.– Давайте на следующей неделе поедем. У меня все таксисты знакомые.
– Операция дорого стоит,– вздохнул Виктор Петрович. – Надо еще деньги собрать.
– Так пусть сын даст. Не бедный же.
– Говорит, что у него сейчас напряжёнка с наличкой. Сам соберу.
А в один из последующих дней на верёвке во дворе уже весело трепыхались выстиранные Любой рубашки, трусы и носки Виктора Петровича. В положенное время Люба вылетала из подъезда и через двор кричала: «Петрович, обедать!»
Земля, как известно, слухами полнится. Женщины дома, проходя мимо скамейки, стали как-то лукаво коситься на Виктора Петровича. Вечерами мужики, направляясь кто к столу «забивать козла», кто в гаражи попить пивка под безобидную болтовню о политике и о бабах, приветствовали нового соседа: «Петрович, не подведи наших!»
В субботу вечером приехал сын с женой. Отомкнул дверь своим ключом, направились в кухню и застыли на пороге. За кухонным столом сидела Люба в лёгком домашнем халатике. Длинная тонкая сигарета в её руке распространяла в кухне запах ментола. Увидев гостей, Люба вздрогнула и пепел с сигареты посыпался на маслины в тарелке. Рядом с закуской стояла плоская бутылка коньяку, до половины пустая. Кожура растерзанного лимона корчилась в блюдце.
Виктор Петрович сидел спиной к вошедшим и, когда Люба выскочила из-за стола, обернулся: подслеповатые глаза его блестели, как маслины.
– Ну ты, батя, даёшь! – воскликнул Георгий Викторович, когда Люба вышмыгнула из кухни. – Ещё, как говорится, земля не просела на могиле матери, а ты уже в блуд ударился!
Сноха молча выкладывала в холодильник банки консервов, пакеты кефира.
– Кучеряво живёшь!– сказал Георгий Викторович, приподнял за горлышко бутылку, бросил в рот маслину.
– У Любы день рождения, – буркнул Виктор Петрович, и на его вялых щеках густо проявились лиловые жилки, как реки на географической карте.
Георгий Викторович стал ходить по кухне от двери к окну и обратно.
– А ты знаешь, кто она такая? Она же игроманка, батя! У неё базарная кличка – Зеро! Она всё на автоматах спускает, в долгах, как в шелках.
– Хорошо, Жора, что мы квартиру на Гену записали, – тихо сказала сноха.
– А ты вообще молчи! – бросил Виктор Петрович и пошаркал в комнату.
– Ну смотри, батя, не оскоромься!– кинул в спину отцу Георгий Викторович.
– Совсем закисли мозги у старого! – выйдя из подъезда, сказал Георгий Викторович и закурил.
– Его надо срочно в дурку сдать, или в милицию заявить!– воскликнула Ирина.
– И ты туда же!– гаркнул Георгий Викторович.
Во втором часу дня Люба сворачивает свою торговлю. Некоторые торговцы – молоком, мясом и рыбой – закрывают свои ларьки и раньше. А после двух рынок уже пуст. Только убиральщики с совками и вениками да базарные собаки с закисшими глазами снуют между прилавков и палаток. По традиции, после работы реализаторы – большей частью женщины – собираются в чебуречной. Кроме чебуреков, пиццы и пирожков, здесь подают водку и пиво на розлив. Торговки компаниями занимают столики и ведут неспешные разговоры «за жизнь».
Когда Люба вышла из чебуречной, её окликнули:
– Эй, Любаша!
Под кружевной тенью широкого тополя стояла пучеглазая серебристая иномарка. Георгий Викторович, опираясь локтем на открытую дверь машины, махал Любе рукой.
– Ты домой? Садись, подвезу.
Когда машина плавно тронулась с места, Георгий Викторович спросил:
– Ну что, поговорим?
– О чём?– улыбаясь, пожала плечами Люба.
– Вот скажи мне, Любаша, ты сколько денег мечтаешь выиграть? Хочешь, я тебе дам?
– У тебя столько нет, если отцу на операцию найти не можешь. Скоро совсем ослепнет старик.
– Да-а, с такой пришмандовкой связаться под занавес жизни можно только сослепу!
Люба покачала головой и отвернулась. Машина свернула с дороги на едва заметную в высокой траве колею, ведущую в глубь заброшенного парка.
– А куда мы едем?– забеспокоилась Люба.
– Здесь короче, – буркнул Георгий Викторович и продолжил:
– Что ты хочешь с него поиметь? У него, кроме пенсии, ничего нет, а квартиру я на сына оформил. Как мужик, он давно не годится… Или ещё шевелится? – рассмеялся Георгий Викторович и остановил машину на небольшой полянке. Вокруг в траве валялись пластиковые бутылки, прочий мусор.
– Ну что?– улыбаясь спросил Георгий Викторович и вдруг схватил Любу за волосы на затылке, затолкал голову под руль, зажал между своих коленей, – Ну давай, Любаша, как бате!..
– Сейчас я тебя евнухом сделаю!– донеслось из-под руля.
Георгий Викторович резко раздвинул колени, Люба выдернула голову, толкнула дверцу и боком вывалилась на траву. Быстро подскочила на ноги и побежала по колее.
Виктор Петрович заметил, что пропала весёлость в голосе Любы и говорить она стала неохотно, рассеянно. Утром принесла завтрак и ушла на работу. Виктор Петрович занял своё место на скамейке под каштаном. Обычно Люба возвращалась после трёх, приносила его любимое мороженое – с шоколадной корочкой, на палочке. Но минуло и четыре часа, и пять, и шестой час открыл счет, а Любы всё нет. Виктор Петрович неустанно сидел на скамейке до той поры, когда двор стал наполняться звенящим серебром тумана, приносившим горькие запахи полыни и старых терриконов, а листва становилась чёрной.
Ночью Виктор Петрович ворочался в постели, прислушивался к звукам, вставал и садился у окна. Иногда он выходил на площадку и прикладывался ухом к замочной скважине в двери Любиной квартиры.
Утром он услышал топотню и ругань в подъезде. Виктор Петрович вышел на площадку и наткнулся на широкую спину в короткой кожаной куртке. Спина нервно давила на пуговку безмолвного звонка в квартире Любы и что-то бурчала.
– Она к сыну поехала, – сказал Виктор Петрович то, что пришло в голову.
– К какому, блин, сыну?! – обернулась спина, показав длинное лицо с выпуклыми слюдяными глазами. – У неё из родственников только однорукие бандиты! На работу не вышла, выручку не сдала, Зеро грёбаная!
– А сколько не сдала? – миролюбиво спросил Виктор Петрович.
– А ты что, дед, из налоговой или родственник?
– Нет. Я отдам.
Лицо у кожаного стало еще длиннее, а глаза приобрели цвет зелёного бутылочного стекла:
– А мне без разницы!
Виктор Петрович пошаркал в свою квартиру.
Достал из шкафа пиджак своего коричневого выходного костюма, сунул руку во внутренний карман, где он хранил деньги, которые копил на операцию.
– Возьми, сколько надо.– Виктор Петрович протянул лошадиномордому растрёпанную пачку купюр.
– Ты что слепой, папаша? – Парень помусолил бумажки, сунул их в свою сумку. – Всё по чесноку, батя!
… Несколько дней Виктор Петрович не выходил во двор, и его скамейку под каштаном оккупировали домохозяйки дома. О чём-то шушукались, посматривая на окна его квартиры.
А тихим вечером в субботу приехал Георгий Викторович с женой Ириной. Виктор Петрович одетым лежал на кровати лицом к стене, обернулся.
– Ну как ты, батя? – спросил Георгий Викторович. Ирина с пакетами пошла в кухню.
– Нормальный ход, – буркнул Виктор Петрович и снова отвернулся к стенке.
– Вот и ладненько! В понедельник поедем в областную больницу, я договорился насчет операции. Пять минут дела и будешь зорким соколом! – рассмеялся Георгий Викторович.
– У меня денег нет на операцию, – глухо произнёс из своего закутка Виктор Петрович.
– Об этом не беспокойся, батя. Всё уплачено, – заверил Георгий Викторович.
– А там, – Виктор Петрович указал на потолок. – Зрение мне не понадобится!
Георгий Викторович направился в кухню.
– Жорка, – окликнул его Виктор Петрович. – А зеро – это что?
– Зеро? – рассмеялся Георгий Викторович. – Зеро – это нуль, батя, полный капец!
Виктор Петрович умер, когда каштан уже стал ронять свои бурые ёжики. Созревшие плоды ударялись о скамейку и рассыпались шоколадными ядрами, похожими на морские камешки.
Осень упала рано, с бесконечными ветреными дождями. Листва на каштане облетела и не просыхала скамейка под ним. Двор опустел. Люба в доме больше не появилась.
с. Голубовское, ЛНР