Жердина

Жердина

Сказ

1.

Давно это было. Когда в деревне Болото жили и мужчины и женщины и дети у них рождались. Работали они в колхозе с ласковым названием «Поцелуй Ильича», но уже не за палки-трудодни, а за деньги. И деньги тогда Хрущев сделал маленькие, как фантики от конфет. Стали они таять у людей в руках с тех пор. Тогда еще росла в огородах разлапистая конопля, сбивали из конопли масло зеленое, а в голодные годы и кашу варили, и в муку добавляли, хлеб из такой муки получался с зеленцой, ноздрястый, и называли его странно — «марля», а работалось с того хлеба споро.

А как начали паспорта крестьянам выдавать, так молодежь в город и потянулась, никаким хлебом не удержишь: кто на учебу, кто за длинным рублем, кто в армию уходил и не возвращался. Да и забирали когда парней в армию, то норовили увезти подальше от дома, на другой конец земли. Тех, кто на севере родился, — на юг отправляли, кто на юге — того на север или на Дальний Восток, охранять китайскую границу. Деревенских — в городские гарнизоны или стройбаты, городских же — наоборот, в деревню. Это, говорили старики у сельмага, чтоб, если бунт какой, не жалко было в чужих стрелять. Но возвращались после всей этой армии деревенские парни совсем другими, чужими какими-то, и возвращались они ненадолго.

Так и Мишку Кирсанова, Марии, Кирсанихи-вдовы, сына, когда срок подошел, после ПТУ призвали на флот. А на флоте три года служили в те времена, Мировой океан большой, морей много — не наплаваешься. И вот пока плавал Миша по морям, по волнам, девушка его, Ленка Табунова, замуж выскочила за тракториста Колю Рыжего из райцентра. И года не прошло, как уплыл Миша на барже к железнодорожной станции, чтобы до флота своего добраться.

Вернулся из армии расстроенный, как ничейный баян. Уже знал все заранее из писем, и то хорошо. И радовалась мать, что приехал. Это главное. А девок-то этих в деревне да в райцентре — как опарышей в бидоне. Да только быстро радость ее истончилась до волоса.

Только в избу зашел, баул скинул и прям в форме своей красивой на танцы пошел: полосатый тельник обтягивает могучую грудь, поверх бушлат с золотистыми пуговками и брюки клеш да бескозырка завершают ансамбль. Мать на него не насмотрится, не наглядится, фотографию, которую он ей в письме прислал, шесть на девять, повесила в рамку на стене. Рамку из бересты сделал Степан Ильич, плотник, которого Беспалым прозвали, он после войны вернулся без трех пальцев на правой руке, но приноровился рубанок держать увечной рукой и без работы не сидел.

Три дня Мишаня с танцев этих не приходил, мать извелась, бегала все к соседке бабе Вере погадать, где есть сыночек-то. Баба Вера плохого не нагадала, сказала, что вернется, но с разбитым сердцем.

И правда, не наврала соседка, вернулся Миша через неделю — приехал из райцентра, только как будто выпотрошили его: небритый, тельник весь в бурых пятнах от портвейна и прожогах от «Беломора», зуба одного недостает. Перегаром за версту несет, телогрейка какая-то посторонняя вместо бушлата форменного, тоже вся в дырах, из которых вата вылезает, в общем, не как советский моряк выглядит, а как зэк какой из зоны. Озлобленный и несчастный. Не гордиться им хотелось, а жалеть. Две недели прошло — из избы ни шагу, ходит по комнатам, как кобель на поводке, курит одну за одной, папиросы городские кончились, самокрутки стал курить из мака, да только мать в сельпо за водкой да пивом посылает. А тут еще стала Мария замечать, что вроде он к чемодану отцову присматривается. Так и замерла у двери. А спросить боится. Сон потеряла, лежит всю ночь, дыру в потолке сверлит глазами, все представляет одну и ту же картину с вариациями: Миша встречает у подъезда Ленку и Рыжего — и обоих топором, или — топором одного Рыжего, или одну Ленку, а потом суд, позор на всю деревню, и опять на баржу, да только под конвоем и не на три года, а лет на дцать! А еще, говорят, убийц-то на урановые рудники отправляют. И они там мрут от лучевой болезни, мало кто год или два проживает. Вот с такими мыслями Мария Иванна и лежала, мяла подушку, пока петух не закричит.

2.

И решила Мария Кирсаниха, чтобы сына уберечь от присухи этой Ленкиной, поехать к ней в райцентр. Пришла в продмаг, где Ленка за прилавком царствовала, увидела, как та располнела, какая стала некрасивая. Ленка смутилась, покраснела даже, а когда повернулась к товару, Мария Иванна заметила у несостоявшейся невестки живот, почувствовала обиду, что не от Мишеньки. Но тут же отмахнулась.

Тебе не вредно на такой работе?

Да ничего, теть Марусь, своя ноша не тянет. — На самом деле у Ленки болели вены, она туго затягивала ноги эластичными бинтами, которых стеснялась и прятала под юбкой.

Хорошо живете? — Кирсаниха так и стреляла глазами по всему ее телу, как будто хотела найти в нем щель, которая откроет ей истину. Но щель не открывалась, и глаза-буравчики опять строго и в то же время жалко упирались в стальные непроницаемые Ленкины глаза.

Да не жалуемся. Так вам чего взвесить? — Ленка заметила, что за Кирсанихой выстраивается очередь.

Мишка плохой совсем. Отпусти ты его!

«Мишек» хотите? Двести грамм, ага. — повернувшись в своих войлочных тапках и обливаясь потом, Ленка схватила бумагу, скрутила кулек, насыпала привычной рукой, не глядя ровно двести грамм «Мишек» и сунула Кирсанихе в живот.

Мише от меня передайте, на сладкую жизнь! Следующий! Вы, мужчина?

И все? Это что ты мне даешь-то, зачем? — Мария Иванна, уже оттертая следующим покупателем, растерянно смотрела на кулек с красивыми дорогими конфетами, которые никогда не покупала.

Толстолобика нету. Килька есть в томатном соусе.

А «Славянская трапеза» есть?

Два рубля шестьдесят четыре копейки, в кассу. Проходите, товарищи. — и потом уже тихо в сторону Марии Иванны: — Теть Марусь, народу много, не могу я сейчас, работа у меня. Ничего я его и не держу. Он сестре моей нравится.

Девушка, я долго буду так стоять? — Тучная женщина в сером плаще грозно наваливалась на прилавок. За ней с угрюмым любопытством выглядывали следующие. Лена почувствовала себя дурно. Она не понимала, кому отвечать, а ссориться ей пока ни с кем интереса не было.

Жердине?! — с ужасом спросила одновременно с серым плащом Кирсаниха.

Ну что вы, гражданка, я вас слушаю!

Двести грамм докторской.

За докторской в подсобку надо сходить.

Так здесь же в витрине…

Холодильник сломался. — тут она едва заметно кивнула Кирсанихе и скрылась в двери подсобки. Марья Иванна все поняла, вышла на улицу, обошла здание из силикатного кирпича, где располагался магазин, и во дворе увидела Ленку. Та курила.

Ты что же, на сносях, да куришь! — всплеснула руками Кирсаниха.

Да ничего, работа нервная. Задолбали эти, — она показала окурком в сторону прилавка. — Вот что, теть Марусь. Времени у меня в обрез. Слушайте. Она не Жердина, во-первых, а сестра моя Галя. Он ей глянется, еще с шестого класса. Сама ее дразнила. Я знаю, что он сохнет, но я не присушивала его. Это он сам, по своей воле. Пусть съест конфеты и забудет про меня. И на Гальку перекинется. Вот и весь мой вам ответ. Не держите зла. А то рожать боюсь. Я не могла так долго ждать, все равно бы изменила. А он такой… ему нельзя изменять, он и убить может от чувств.

В этот момент послышался какой-то грохот, это барабанили в дверь разъяренные покупатели. Ленка бросила окурок, шмыгнула за дверь. Через секунду раздался ее громкий, совсем другой голос: «Ну что стучим, двери зачем ломаем, товар привезли, вам же! Вот ваша колбаса, нюхайте, да свежая, первый сорт! А ты что хочешь, бабуль? Ну а как вас звать, девушка, что ли? Жалобную книгу? Жалобная книга у заведующей в сейфе. А заведующей нету. На базу уехала. Когда будет, во-от тогда и приходите…»

Мария Иванна ехала домой в полупустом рейсовом автобусе, сжимая в руках кулек с конфетами, смотрела перед собой невидящими глазами, за запотевшим окном проносились осенние пейзажи.

Когда Кирсаниха вошла в темный дом, она услышала храп, от сердца отлегло, значит, не уехал.

3.

Сестра Ленки — Галя, хоть и в малолетках ходила три года назад, да теперь невестой стала. Но уж очень она от сестры своей отличалась. Не то чтобы страшна, но и не красива, да еще какая-то чудная, чересчур смирная, как будто спорченная. Не ходила она, как все девки, на танцы эти, стеснялась фигуры своей: сиськи маленькие, худющая и долговязая, волос тонкий, кость широкая. В школе смеялись над ней и прозвали Жердиной. Так и приросло это прозвище к ней. Она же была девка умная и, раз ей так с внешностью не повезло, училась прилежно, читала все, что задают, в библиотеку ходила, сидела там вечерами, пока другие на танцах трясли своими грудями да жопами перед парнями.

И вот на следующий день решила Мария Иванна зайти к Табуновым в гости, вроде как привет передать от случайно встреченной Ленки.

Октябрь уже наядревал, а тут указ вышел: каждое дерево в усадьбе налогом обложили. Ну все и кинулись рубить деревья.

Миша тоже делом занялся — взял топор и пошел рубить сад: вишни, яблони, сливу и даже березу, которую было почему-то жальче других деревьев, она как живая была: и сок по весне из нее брали, и на Троицу веточки в церкву носила Мария, и избу украшала этими веточками, и так пахло тогда приятно в избе, а потом эти же ветки шли на веники в баньку. Но посчитала она и поняла, что никто не будет выяснять, какой прок от березы, скажут ведь соседи, что веники на базаре продают Кирсановы, обогащаются. Ну и вот, пока все на приусадебных участках своих рубили стволы, так что треск стоял по всей деревне, пошла она к заулку, где Жердина с матерью проживали.

Были они бедные, сада своего не было, так, росла одна антоновка да пара вишен, и кустов немного — малина да смородина, и то хитро, за забором, вроде и не ихнее. И копали они в тот день картошку у себя в огороде, а не рубили ничего, как все. Подошла Мария к калитке Табуновых, Цыган хрипло залаял, кобель ихний, но на цепи он был, так что вошла Мария к ним на участок без опаски, крикнула ради приличия: «Есть кто дома?»

Попили чаю с Ленкиными «Мишками», не решилась она давать их сыну, не доверяла. А чай у Табуновых, да и у всех остальных в деревне, не как у городских — заварной индийский, или грузинский, или краснодарский, хоть и продавался он в сельпо с недавних пор, — но привыкли Табуновы пить пустой кипяток с сахаром кусковым вприкуску. Или с вареньем по праздникам. И вот сейчас у них варенье смородиновое было да конфет соседка принесла дорогих, и ради гостьи мяты сушеной сыпанули в чашки. А когда уже стемнело, мать послала дочь из вежливости проводить гостью до колодца. Пошли они, и по дороге Мария говорит Жердине:

Я знаю, Галь, тебе ведь Мишка мой нравится. А он из армии этой совсем дурной вернулся. Чую я, лыжи навострил в город, тянет его за сестрой твоей, а она в положении, еще удумает чего нехорошего. Или просто в городе хочет жить, там, дескать, жизнь, там водопровод да тятр с кино, да высокая культура. С другого конца посмотреть, и там и здесь столько девок бедовых накопилось одиноких, а то и с детьми прижитыми, разведенки опять же, как Круглова Светка или Зубкова Нинка, окрутят в два счета, да еще понесет какая от него, женит на себе, боюсь я этих бедовых. А ты мне нравишься, ты девушка мудрая, как сова, по танцам этим не шиманаешься, и я бы хотела тебя у себя в дому новой хозяйкой видеть, и Миша чтоб здесь, в деревне, остался, пущай хоть на тракторе или в МТС в райцентре работает, это недалеко, автобусом-то, час туда, час обратно, а то, может, куда на реку работать устроить его, он же на флоте был, к воде привычный и плавать опять же один из всей деревни умеет. Ну что молчишь-то?

Галя шагала, чуть загребая левой ногой и задумчиво покусывая травинку, Мария косилась на ее плоскую грудь, на угловатые формы и думала про себя: вот ведь жердина какая и впрямь… Но ничего, замужем раздобреет, все бабы от мужниных ласк округляются.

Теть Марусь, да вы же сами видите, кому я нужна такая, я ж плоская, у меня рост как у мужика и нога большого размера, а еще нос слишком длинный, меня нельзя любить. За Мишкой вон все девки бегают, он как выйдет в своем тельнике, так все падают, как снопы. Он и не смотрит на меня. И мать моя меня упрекает: недоделанная, говорит, уродилась ты, Галька.

А ты не бойся, доча, я научу, что делать-то надо, — затараторила Мария. — Я знаю верное средство, меня мать научила, у нас в роду всех так и женили. Только надо тебе первой успеть, а то эти ушлые опередят. Вот я уж все и припасла для этого.

С этими словами Мария достала из кармана телогрейки кулек из той же бумаги, в которую были завернуты конфеты «Мишка», развернула его, и Галина увидела там… лягушку, лапки у лягушки вяло подергивались.

Живая еще, — улыбнулась Мария. — Вишь, лапки-то дергаются, хоть я ее камнем-то придавила, когда ловила.

Так это рефлексы, теть Марусь, в школе препарировали мы лягушек.

Вот-вот, такая ты умная у мене, дочк, так ты мне нравишься.

Теть Марусь, а грех на душу кто ж возьмет?

Я на себя грех возьму, у нас так все и делали, и мужики все справные были, не пьющие, не бьющие.

А что с лягушкой-то делать?

Так в муравейник ее.

Да вы что, живую в муравейник?

Так ты ж сама сказала, что эти… рефлексы, что мертвая она, это же как у курицы, голову отрубишь, а она бегает по двору. Так? Я ж хоть и не ученая, а сообразила. На, — и протянула Жердине кулек. Та достала оттуда лягушку двумя пальцами.

А может, вы сами это все сделаете? А я буду смотреть. Или лучше я пойду.

Ты мне скажи честно, Галь, он тебе глянется, Миша мой?

Жердина задумчиво вздохнула, помолчала, наклонив голову с лошадиной челкой, и сказала низким, почти мужским голосом твердо:

Глянется, тетя Маруся, и давно, еще когда он к Ленке клеился. Я в это время выходила на улицу и в окно подглядывала, как он ее тискает, пока мамка за картошкой в погреб спускалась.

Вот ведь хабалка какая! Это ж как он ее не испортил тогда, дурень.

Нет, до этого никогда не доходило, — Жердина улыбнулась, она взяла лягушку за одну лапу и осторожно положила ее на муравейную кучу, — я следила за этим: и в сарае следила, и на чердаке, и в сенях, и в лесу, я всюду за ними ходила, то превращусь в кошку, то в сороку, то в мышь, или впивалась английской булавкой в Ленкин платок, и, если бы что-то началось, я бы им помешала.

Лягушка, мгновенно покрывшаяся черной шевелящейся массой, страшно задергалась, Жердина невидящим взглядом смотрела на муравейник.

Мария невольно прикрыла рот рукой. Так она делала, когда чувствовала смертельную опасность или угрозу близким, так было, когда в сорок втором около их плетня остановилась почтальонша. Мария прикрыла рот рукой и получила похоронку.

Стемнело, и Мария не видела лица Жердины, только длинный ее силуэт.

«Господи, что ж я наделала!» — вскинулась внутри себя Мария. Она вспомнила про лягушку, от которой уже остался почти один скелет.

Готово, — с удовлетворением натуралиста сказала Жердина и схватила длинными цепкими пальцами то, что еще десять минут назад было лягушкой. — Это, тетя Маруся, называется присуха. Скелет теперь надо подложить Мишеньке вашему в такое место, чтобы он носил его с собой и ни о чем не догадывался. Мне это сделать трудно будет. А вам легко, вы мать. Доступ к его одежде имеете. Можно в сапоги под стельку или зашить в подкладку телогрейки или шапки. И помните наш уговор — вы этот грех на себя берете.

Мария, чтобы не выдать внезапного душевного переворота, постаралась проговорить естественным голосом:

На себя, на себя… — И схватила Жердину за руку. — Давай-ка. Зашью за подкладку.

Что это у вас руки такие ледяные, теть Марусь? — сверкнула черными глазами Жердина и опустила скелетик в ладонь Марии Ивановны.

Да у меня ввечеру всегда руки так холодеют, это сердечное у меня, это ничего, — она положила присуху в карман и почувствовала, как муравей больно укусил ее за средний палец.

Тогда полечу я к матери, а то волнуется небось, еще побежит искать.

Галина встала спиной к Марии Ивановне, крикнула два раза «у-у» и, обернувшись совой, полетела к своему заулку. Мария еще долго смотрела ей вслед. Потом торопливо пошла домой. По дороге зашла за сельмаг, присела на корточки, сгребла сухой листвы и веток в небольшую кучку, достала скелетик из кармана, отогнала непрошеные детские воспоминания, как делали в голодные тридцатые годы шашлычки из мышей и крыс, попавших в мышеловки. Трясущимися руками подожгла кучку, огонь плохо разгорался, тогда она вспомнила про бумажный кулек из-под конфет, подложила под обгоревший скелет, опять подожгла, сверху набросала листья, сено. Убедившись, что все сгорело, встала, кряхтя и охая, растерла сапогом едва тлеющую изгарь. Огляделась и торопливо пошла к дому, мелко крестясь.

4.

Дома Мария Ивановна первым делом бросилась к телогрейке сына, стала умело прощупывать плохо гнущимися артритными пальцами подкладку, вспоминая недолгую службу охранницей в женском лагере, где она работала в тяжелые послевоенные годы. Она почувствовала что-то твердое, костяное, сунула руку в карман, вытащила оттуда обглоданный хребет воблы, металлические зубчатые крышки от пивных бутылок, ключ какой-то от навесного замка, ножик перочинный ржавый. Обыск второго кармана и прощупывание всех возможных схронов не дали результата. Кирсаниха устала. Она сидела в тесных сенях на самодельной табуретке и смотрела на единственные кирзовые сапоги сына и еще доармейские ботинки. Ботинки были задубевшие, с оттопыренной, «голодной» подметкой, со стоптанными внутрь подошвами, что говорило о плоскостопии, о котором им на осмотре никто не сказал, ботинки эти стали, конечно, малы возмужавшему Мише, но выбросить их было жалко. Она сидела и плакала, глядя на ботинки.