Журнальный мир

* * *

Зима ладонью лёгкой гладит

макушку рыжую земли,

снег опускается, не глядя,

туда, где раньше шли дожди.

На пустыри, да на пригорки,

и на извилины дорог;

сбивает шапки ветер вёрткий,

остроконечный тис продрог.

Ах, боже мой, декабрьский холод,

загнал всех в стойло лошадей,

и песню спеть не хватит горла,

где скоро станет холодней.

Но снег скрипит под сапогами,

искрится рыбьей чешуёй…

И что-то делается с нами

и впечатлительной душой.

ПОД ШЁПОТ ВОДЫ

Полное небо колючих цветов, млечная россыпь жемчужин,

каждый не дремлющий видеть готов звёзды. Морозная стужа,

воздух прозрачный; погоде назло тянет дымком по старинке.

Шалая тьма, чьё скрипит колесо, лунные плечи, косынка.

Смотрит в купель иноземная Рух, в зеркале рябь голубая,

птица взлетает, около двух слух обостряется лаем.

Просто уверовать в сонный мирок, кошка зевнёт на крылечке.

Господи, как же сейчас хорошо! Греешь ладони о печку.

Тихая ласка, под шёпот воды годы текут, словно реки.

Снег, у околицы лисьи следы, дышит душа в человеке,

спать не даёт, и выходишь во двор, блики над бездной мерцают.

Скоро рассвет – полутьме приговор, той,

что впрягаема в сани.

Дёргает лямку кромешная ночь. Шорохи, вздохи, каркасы.

Как не стараешься в пыль истолочь мысли – труды понапрасну.

Нет, не попытки осознанно жить всё принимая, как данность –

старость седую, беспечную прыть, космоса инвариантность.

Местность забытую, поле и лес, пса и сорочьи гнездовья…

Но понимая,

что ты не исчез,

щуришься с нежной любовью.

ПАФНУТИЙ

Зима, приголубив домишки,

снегами укроет окрест.

Хватило бы всем передышки,

до поздней весны будет лес

дремать. Деревянные избы

пыхтеть день и ночь напролёт.

Вертлявой реки механизмы

тисками сожмёт крепкий лёд.

По краю студёного неба –

обрывки льняных облаков,

когда ещё нежные вербы

услышат молитвы сверчков?

Деревья статичны, застыли,

страшась полной грудью вздохнуть;

февраль на исходе, да жилист,

а имя Пафнутий ему.

Старинное имя, по святкам

в мороз преподобного славь!

По ровной поверхности гладкой

луна добирается вплавь.

ПОЛОТНО

Мне предпочтительнее знать о жёлтой хвое пондеросы.

Господня воля воронья, медовым пахнущие осы,

и жесткосердная болезнь от невозможного проснуться,

пыльцы мерцающая взвесь, да кровь горячая опунций.

И в пену взбитая сирень, и грач, раскрывший рот некстати,

дубов столетних полутень стекает медленно на скатерть

осок цветущих. Полотно дорожки, в небо уходящей:

всё это пройдено давно, но в речку юную ныряльщик

бежит сейчас, закрыв глаза, наперекор тому, что было!

Воспоминание – гроза, ожесточение и сила,

и всеобъемлющая мощь того, что выдумано нами…

Песок ложится между рощ, а время, меряя шагами,

те расстояния, где звон и птичий щебет осязаем,

свой совершает моцион, где невесомости земная

проходит мягко параллель меж зыбким заревом и навью.

И цвет меняет акварель на влажных листьях разнотравья.

ПОД ОТКОС

– Помози ми, боженька! Спозаранку

начинает время отсчёт, хоть вой.

Сапогом тяжёлым по Якиманке

наставляет в путь, перебрав конвой.

По карманам – нож, да петля-удавка,

две заточки, штырь. Если что – в расход!

Выбирать из двух – становиться шавкой

или тем, кто волку матёрый Босх.

Задубеет кожа, и станешь мясо

не зубами рвать, в ход пойдут клыки.

И уже не лики с иконостасов

на тебя глядят, почернев, с доски.

Оттого, что ты, мелюзга, не правый.

Бьётся голубь в стёкла – предвестник жертв.

Потечёт вода цвета крови ржавой,

разбавляя красным земную твердь.

Доберётся снег до костей, до самых,

потерпи, сиделец, найдёшь приют.

Говорят «мужчин украшают шрамы»,

говорят. Да многие просто лгут.

Не успев пожить – под откос двадцатый.

– Помози ми, боженька, не пропасть!

Он молчит. В ответ – жадный лязг лопаты.

Милосердной эры уходит власть.

* * *

В долине ведренного лета,

в простом убранстве деревень

(где пар горяч и воздух гретый)

кустилась набожно сирень.

Всё оплывало тихим дымом,

мерцало, таяло, лилось,

и пела голосом родимым

колодца жертвенная ось…

На небе знак луна являла,

вильнув бедром, осой вилась,

от сала Бобик годовалый

не отводил голодных глаз.

И напоследок было слышно

скворчанье чистое листвы

в полночном выдохе гречишном

при блеске свечек восковых.

* * *

На крышах плотным слоем снег;

ты вместе с ним скрипишь зубами.

Пересчитаешь – человек

в деревне девять. Образами

украшен каждый третий дом

и даже те, что побросали,

где щели (в палец) сквозняком

гостей обрадуют едва ли.

Собак унылых стая есть –

пяток своих и шесть приблудных.

И храм пытающийся сесть

(радикулит), когда-то людный

ходил трамвайчик по реке –

сейчас она заледенела.

Зима гадает по руке,

дымок из труб печных несмело

клубами вьётся и пыхтит,

как будто бы на ладан дышит.

Всё оттого, что без молитв

выходит часто. Без излишеств

живут здесь люди и дома,

и непонятно кем хранима

земля седая – от холма

до сада чахлого Ефима.

* * *

На закат молиться – не хватит слов,

угловым жильцам виден Бог в просвет.

Отвечать приходится за отцов,

и бывает страшен такой ответ.

Закоптелой лампы мерцает свет,

где опару ставит на сутки дочь.

Для изгоев к храму дороги нет,

наглотавшись пыли, ушёл бы прочь,

да привязан крепко – хоть волком вой!

На роду – суровый еловый крест,

а с погоста воздух течёт густой,

заполняя зряшность собой окрест.

Льнёт к ногам от горя седая сныть,

от оврага тянется тень луны.

По цепи хозяйской луне ходить,

на себя взвалив груз чужой вины.

Воду пьёшь взахлёб, да нещадно жжёт,

перестанешь верить – настигнет мор;

с петушиным криком пойдёт отсчёт

слабовольных, тех, кто своё отторг.

Прислоняясь к падубу, замолчишь,

вроде всё знакомое – небо, дым…

Но ещё не стала зловещей тишь

та, что будет долгим ярмом твоим.

г. Ярославль