Жить на острове

Жить на острове

(О стихах Елены Иноземцевой)

Влияет ли дружба с автором на восприятие его текстов? Да, влияет, отвечаю я сам себе на свой вопрос. А как воздействует окружающая среда на восприятие стихотворения? Она в неменьшей мере отвечает за формирование чувства, пробужденного художественным текстом. Чего же больше в составе моей крови как читателя стихов Иноземцевой? В свете этих двух вопросов я пишу о цикле стихов Елены.

Снова и снова перечитываю строки «Испанского дневника». Стихи, которые я знаю и люблю, которые я переводил на немецкий, и которые, будь я композитором… Впрочем, вот они, герои, все на своих местах: и чайки, разбудившие сердце, и море, поднимающее восстание, и рыбы с умными глазами, и последний турист, отплывающий на пароме, и горы, то сходящиеся, «точно крестьяне на сходку», то сжимающие остров корсетом, из которых, как грибы, растут бесполезные виллы. Но сегодня я почувствовал, что чего-то в этих стихах не хватает.

Слова «жить» и «жизнь» господствуют в испанском цикле: они кричат то ли от хронической боли, то ли о неминуемом конце. Жизнь, кончающаяся, «как деньги на водку», и которую, в то же время, можно пить, как простую, свежую воду, «всё равно красива», но лишь в объятиях любимого человека… Шёпотом «в черную полночь, жгучую, как крапива», лирическое Я проговаривается, что «жить всё-таки можно», но так ли это, когда против жизни сама речь, её сослагательное наклонение? «Мы могли бы жить у моря / Разговаривать с водою / Слушать вещее молчанье…» Почему так? Вроде и солёное море целует твердь, и путеводная звезда, хоть и не для многих, но светит, как и два тысячелетия назад. Откуда эта оставленность, и куда ведут запутанные Паркой нити?

Стихи Елены Иноземцевой одновременно автобиографичны и мифологичны, и не только потому, что фоном звучит античная тема. Мне думается, в них происходит накладывание друг на друга литературных эпох и пространств, как на листе бумаги, свёрнутом в трубочку, совмещённые слова порождают новые смыслы. Елена Иноземцева – поэт, художница, искусствовед, преподаватель, и все эти ипостаси у неё во второй степени: родившаяся в советском ещё Семипалатинске, в 1991 г. она невольно становится русским эмигрантом с казахстанским паспортом. В этом контексте иронично звучит фамилия Елены. Логично было бы предположить, что этим история не кончится. И в 1998 году Елена Иноземцева переселяется в Германию. Так она становится эмигрантом в квадрате, но не просто эмигрантом, которому нужно адаптироваться к новой среде, а человеком, переживающим катастрофу страны, отрыв от своей культуры. Ничего не напоминает?

Древнегреческие аллюзии вряд ли случайны, и, если рассматривать их в свете культурной антропологии, даже закономерны и органичны. Более того, первая эмиграция была сродни изгнанию, будто страна сказала: ты мне больше не нужна, у меня для тебя нет дома. Потому-то лирическая героиня Иноземцевой и зовёт себе на подмогу античных героев, ведь они это уже проходили, они, если и не подскажут, как действовать дальше, то точно поймут и пожалеют. В их сопровождении она ищет тот самый остров, на котором не только её все забыли, но о котором и она всё забыла, и только смутные образы Итаки помогают идти дальше. Но «карты истерлись, не отыскать дороги».

С другой стороны, поэтика Иноземцевой, прошу прощения за нездоровую аналогию в связи с семипалатинским полигоном, облучена Серебряным веком. Период полураспада такой культуры, как русская, может длиться долго, хватит на век не одного поэта. Здесь не время и не место для литературоведческих упражнений, поэтому хотелось бы упомянуть лишь двух поэтов, с которыми, на мой взгляд, у Елены наблюдается нечто общее: Блоковский катарсис трагедии и Ахматовское смирение перед катастрофой.

Казалось бы, всё сказано: поиск духовной родины, одиночество, «обрастающее черепашьим панцирем», испанский остров, на котором когда-то существовала греческая колония: путешествие героини подошло к концу, согласно античной традиции, без хэппи-энда. Но, вернувшись в начало, я ищу то, чего мне так не хватает, то, чего в этих стихах не было и не будет. Я ищу хронологию катастрофы и не нахожу её. Время остановилось, на острове Иноземцевой больше никогда ничего не произойдёт: «и на обломках / древней каменной кладки / уже не напишешь / наших имён: / «здесь были…»».

«Милая, я не вернусь никогда», – будто сам Хронос, породивший Время, отвечает лирической героине на её предложение уехать туда, «где-ты это знаешь точно –/ в старый отель никогда не приходит почта». Цикл завершился, пространство свернулось, путешествие закончилось точкой, летопись чувств дописана и «завтрашний день – как засвеченная фотопленка» уже не наступит.

Я читаю «Испанский дневник» и пишу эти строки на том самом острове, о котором идёт речь в стихах. Пока я писал, шторм за окном стих. Прогноз погоды обещает завтра ясную погоду. Можно стирать бельё. Можно жить. На острове. Можно пойти к морю, написать на песке «Здесь будет Лена», сфотографировать, переслать ей фото. Волна будет медленно слизывать кириллицу со средиземноморского песка, и когда я приду сюда через пару дней, я знаю точно, что прочту ответное послание: «Милая, я вернулся, твой Хронос». Но это уже будет совсем другое стихотворение, совсем иная жизнь.

 

Примечание:
Сергей Тенятников – поэт, переводчик. Германия / Испания.