Живая линия образа

Живая линия образа

Выставка Андрея Бодрова в усадьбе Рождествено

Март-апрель 2019 года

 

Восходящее к античному Риму понятие «гения места» (genius loci) в наши дни становится особенно важным и актуальным именно для отечественной культуры. Опыт двадцатого века с его революциями и войнами, с вынужденной и добровольной эмиграцией писателей, художников, композиторов все чаще заставляет искать (и находить) то, что могло бы связать с родной почвой продолжительное пребывание на «других берегах» как форму существования, а порой и просто выживания человека, наделенного талантом. Или, вспоминая название другого знаменитого романа Владимира Набокова, даром… Даром творца, не понятого и не признанного на родине, или сложившегося и признанного уже на чужбине.

Имя классика русской литературы, 120-летие которого отмечается в нынешнем году, мы не раз будем вспоминать в связи с выставкой художника-графика Андрея Бодрова. Экспозиционное пространство музея-усадьбы Рождествено как возможного «гения места» семьи Набоковых — новая точка в уже солидной географии выставок петербургского мастера, сейчас заставившего ценителей его творчества увидеть в своих работах потаенную, скрытую до поры связь изображения и слова. В наши дни понятие «гения места» принято связывать с некой магической силой, связанной с судьбой его обитателей и явленной во вполне зримых, осязаемых приметах — будь то сохранившаяся старинная усадьба или просто природный ландшафт, хранящий память о тех, кто прославил эти места. По жестокой иронии судьбы усадьба Рождествено, где прошла жизнь старших родственников Владимира Владимировича Набокова, перешла по наследству будущему писателю в 1916 году, аккурат в канун революционных событий, круто изменивших судьбу одной семьи — и целой страны… Потому название выставки петербургского художника-графика Андрея Бодрова, открывшейся весной 2019 года в пространстве вновь обретенной для русской культуры усадьбы Рождествено, может быть отнесено не только к творчеству мастера, чьи произведения ранее экспонировались в Русском музее, Научно-исследовательском музее Российской Академии художеств и Дворце конгрессов в Стрельне, а также в различных городах России (назовем Вологду, Казань, Уфу, Чебоксары). «Живая линия образа» способна связать разные искусства — литературное и изобразительное, а вместе с ними времена и географические пространства.

Напомним, что наставник Андрея Бодрова, замечательный ленинградский художник Анатолий Захарович Давыдов, в своих графических произведениях не раз обращался к образам Серебряного века. И речь не только о созданных им портретах Анны Ахматовой, Александра Блока или Марины Цветаевой — сама манера, в которой работал Давыдов, воспринимается вдохновенным посвящением артистизму петербургской-петроградской графики начала двадцатого столетия и поэтике восприятия человека, города или природы в пространстве искусства этой удивительной поры. Столетием ранее единение высокой классики, «завещанной» предшествующими столетиями, и новых путей развития искусства — изобразительного и литературного — на берегах Невы дало импульс для продолжения «поиска через традицию». Этим поиском, как мы знаем, были увлечены мэтры поэтического акмеизма и близкие им по эстетической программе мастера петербургской живописной неоклассики 1910-х годов (вспомним имена Василия Шухаева и Александра Яковлева — авторов картины «Пьеро и Арлекин», украшающей экспозицию Русского музея). Отдал дань классицистической линии и сам Владимир Набоков. Наследником этой большой традиции, где мастерство заключено как раз в лаконизме и своего рода изысканной простоте, вполне мог бы назвать себя и Анатолий Давыдов.

На мой взгляд, есть некие выраженные точки соприкосновения в прозе Набокова — признанного мастера слова, умеющего через верно найденную и блестяще обрисованную деталь раскрыть характер героя и обнажить «нерв» конфликтной ситуации — и в графике художника-фронтовика. Не прибегая к выраженной экспрессии образного языка, не форсируя динамику линейного строя, Анатолий Давыдов воплощал в движении карандаша или резца сопереживание судьбе одного человека в портретном образе, а вместе с тем и приоткрывал драму, коллизию, скрытую во времени расцвета творчества его героев. Краткая по времени существования, но на деле масштабная эпоха, уже определенная понятием «Серебряный век», открыла плодотворные формы осмысления в художественном образе человека и мира, пусть и ставшие на какое-то время востребованными в большей степени писателями и художниками, работавшими на чужбине.

Эхо Серебряного века, по сути, вмещенного в какие-то два десятилетия, ощутимо и в работах Андрея Бодрова, хотя основу выставки «Живая линия образа» составили не портреты или сюжетные работы, а пейзажи, в которых связь с масштабной и яркой эпохой является скорее опосредованной. «Он ни в коей мере не прибегает к приемам с ярко выраженным художественным эффектом. Андрей Бодров постоянен в достижении технического совершенства, что органично позволяет ему переходить в сферу чисто творческих исканий. Его художественно-образный язык лишен видимых метафористических и аллегорических всплесков», — так характеризует важную особенность творчества Бодрова во вступительной статье к буклету выставки почетный член Российской академии художеств, директор Государственного музея-памятника «Исаакиевский собор» Юрий Витальевич Мудров.

Офорты, карандашные рисунки, собранные вместе в пространстве камерной выставки в усадьбе Рождествено, позволили увидеть даже знакомые грани творчества художника в новом контексте. «Гений места», связанный с судьбой родителей Владимира Набокова, явлен здесь не только и, может быть, не столько в выборе мотива (а в предложенных на суд зрителя работах запечатлены преимущественно ландшафты «Сиверской и окрестностей»). Пожалуй, это и чарующая поэтика «сложной простоты», которая (вспомним приведенную только что оценку творчества Андрея Бодрова) избегает внешней эффектности, символики, метафоричности. Гораздо важнее, на мой взгляд, искусство намека, органичного соединения завершенности образа и возможности его развития в представлении читателя или зрителя, способного протянуть от цепко схваченной и блестяще обыгранной детали нить ассоциаций, затрагивающих и его глубоко личный, сокровенный опыт…

Здесь перед нами снова раскрывается примечательная параллель экспозиции в Рождествено и набоковских описаний природы. Теплый свет, льющийся на аллеи парка в вечерний час сквозь густую листву, гладь реки с отблесками солнца или огромное поле, которое вдруг открывается после долгого пути по лесной чаще… Сколь много подобные воспоминания значили для тех, кто пытался сберечь для себя и доверить читателю «потерянный рай» родных усадеб, деревень, где проходило детство, когда разлитая в природе красота и гармония, казалось, способны были навсегда уберечь от несчастий и страданий и даже предотвратить неизбежное. Кстати, не будем забывать, что воспоминания о самой светлой и счастливой поре, пришедшейся на дореволюционные годы, занимали важное место в творчестве не только литераторов-эмигрантов — Набокова или Шмелева, но и ряда классиков советской литературы (достаточно перечитать также обращенные к памяти детства — и памяти «сердца» одесские страницы Валентина Катаева).

Продолжая знакомство с выставкой Андрея Бодрова, отметим, что «гений места» семьи Набоковых, пожалуй, не ограничивается собственно усадьбой — домом и обширным парком. Это и своего рода ойкумена, соединяющая само Рождествено и гатчинскую землю. Она вмещает в себя и пространство, непосредственно связанное с судьбой тех, кто, разлучившись с Родиной, смог вернуться к соотечественникам в художественных произведениях или бесценных семейных реликвиях. Пейзажи Сиверской, запечатленные Андреем Бодровым в разной технике, наполнены каким-то уютом, ощущением счастливого уединения, когда человек не теряет, а, напротив, обретает себя как личность. В нашем случае — личность настоящего творца, способного во внешне неприметных, примелькавшихся мотивах открыть целый мир, что, опять же, побуждает обратиться к набоковской прозе, способной превратить даже прозаическую деталь в неотъемлемую часть узнаваемой авторской поэтики.

Вот мы подходим к небольшому карандашному рисунку с лаконичным названием «Пейзаж. Оредеж» и любуемся нежным узором ветвей, заполняющих белизну неба, где ветви-штрихи и точки-листья в какой-то момент воспринимаются изящным арабеском модерна (вспоминается отточенное совершенство обложек журнала «Мир искусства»), возникновение которого лишь на год «опередило» появление на свет всемирно известного русского писателя. А другой лист под названием «Сиверская зимой» покоряет лаконичной звучностью рисунка, не просто гибко фиксирующего очертания деревьев, но помогающего ощутить и даже пережить особую притягательность затерянных в лесной чаще уголков. Их недоступность, подчеркнутая «частоколом» ветвей, только добавляет очарования образу зимы, кажется, пойманной в сеть легких, свободных или твердо проведенных, линий. И, может быть, именно поэтому особенно уютной. Автор сразу же открывает и другое, открытое, панорамное «измерение» ландшафта в окрестностях Сиверской, чтобы вернуться к излюбленному мотиву — бережку, поросшему травой и скрытому кустарником или стволами деревьев. Одно из них может накрениться, наделяя изображение динамикой вечного движения, пронизывающего мир природы и порой способного проявиться и в движении вполне различимом, зримом («На берегу Оредежа»).

Другая грань утверждения образа природы как мира, одухотворенного незримым присутствием человека, раскрыта в пейзажах Сиверской, выполненных Андреем Бодровым в технике офорта. Глубокие борозды, которые оставляет игла во время ведения линии, дают эффект мягкой бархатистой фактуры. Эта особенность исполнения позволяет добиться ощущения тонкой игры света и тени или выявить глубину пространства, показать чередование планов средствами световоздушной перспективы… Холодный голубоватый или охристый теплый тон цвета листа, на котором сделан оттиск, также играет важную роль в эмоциональном строе образа. Особенно значимым, пожалуй, становится момент ритмической организации листа с повторением определенного изобразительного элемента и четкой структурой пространства. Акцентированные массы темных пятен в силуэтах крон деревьев или отражений их стволов и ветвей, уже лишенных листвы, на глади незамерзшего пруда, как бы скрепляются тонкими полосками линий. В офортах Андрея Бодрова мы не раз встретим и мотив панорамного охвата поля, озера или парка, увиденного с большой высоты — мотив, имеющий уже не камерное, а, скорее, эпическое измерение.

Завершая прогулку по выставке Андрея Бодрова, обратимся к пастелям художника, где монохромная гамма карандашной или офортной техники сменяется рождением образа в цвете. Цвете, тяготеющем то к сдержанной декоративности, то к неяркой россыпи нюансов холодного или теплого, помогающего ощутить еле уловимый трепет листвы под легким вздохом ветра. Благодаря этому пейзажный мотив вновь, как и в отдельных офортах, обретает величие и монументальность (даже при скромных размерах листа), или вновь оказывается подчеркнуто камерным.

Даже полярные величины «черное — белое» в технике пастели утрачивают жесткость пластического контраста. Оба листа, связанных близким мотивом («Сиверская зимней ночью») буквально приглашают погрузиться, войти в глубину живописной черноты — подобно тому, как человек выходит в темноту ночи из ярко освещенной комнаты. Убегающие к уже неразличимому горизонту диагонали улицы, освещенной фонарями, лишь подчеркивают стремительность движения взгляда, настойчиво увлекаемого в заснеженную даль. И ярким (в прямом смысле слова!) контрастом по отношению к двум «зимним» пастелям предстают алые гроздья рябины на нежно-бежевом фоне, где угадываются очертания городского здания. Однако эти легкие контуры, чуть проступающие на теплой охре бумаги, лишь оттеняет праздничное горение осенних ягод. Счастливо найденная Борисом Пастернаком метафора «пожар листьев» применима и к пастелям Андрея Бодрова, где цвет не форсируется, но выявляет свое декоративное богатство как бы исподволь.

Тот же прием — запоминающийся всплеск цвета, на сей раз желтого, или, вернее, неярко-золотого («Сиверская. Осень») обретает особый эффект как раз благодаря матово-нейтральному тону бумаги, с графически прорисованными кронами деревьев и очертаниями деревянного строения. Наконец, контраст однотонной плоскости листа и декоративной силы цвета может восприниматься метафорой неизбывного обновления природы даже наперекор ее законам («Старое дерево цветет»). Привычный натурный мотив вдруг обретает качество символа, причем символа живого, в буквальном смысле прорастающего из законов, определяющих бытие мира живой природы. Ряд пастелей Андрея Бодрова, действительно, наполнен ощущением преображения натуры в гармоничное созвучие прозрачных, словно тающих пятен розоватого и изумрудно-зеленого цвета, поддержанное музыкальной игрой тонких линий. А в листе «Сиверская. Осень» близость к натуре, выраженная в использовании тонко разработанных цветовых оттенков, не препятствует ощущению поэтического видения осени, как времени года и подлинно эстетического явления, столь глубоко раскрытого в пушкинской поэзии или в прославленных «пейзажах настроения» Исаака Левитана.

Среди представленных на выставке работ есть и офорт под названием «Рождествено». Для того, кто успел познакомиться с экспозицией, натурное, конкретное, частное в изображении набоковской усадьбы может обернуться подлинным «приютом спокойствия, трудов и вдохновения», ставшим таковым для самого писателя только в пространстве воспоминания… А сейчас благодаря мастерству петербургского художника-графика пейзажный образ как раз и становится связующим звеном между эпохами, одна из которых навсегда ушла вместе с дореволюционной Россией, другая же выступает частью уже нашего духовного пространства. Такое удивительное умение интуитивно уловить в пейзаже что-то особое (назовем это атмосферой времени, отраженного в «гении места» — обрамлении Рождествено) следует признать важной приметой творчества Андрея Бодрова.

В самом деле, совершенствование мастерства в процессе работы художника над пейзажами — российскими, итальянскими или испанскими — затрагивает не только его технический арсенал. «Наше культурно-историческое наследие, без обращения к которому немыслимо творчество петербургских художников, все же присутствует в его работах. И каждодневное “осязание” Петербурга и его окрестностей, и привозимые из путешествий и странствий впечатления ложатся на бумагу выразительно и свободно», — наблюдение, сделанное Юрием Мудровым в отношении творческих путешествий Андрея Бодрова, приоткрывает и способность художника столь же свободно ориентироваться в пространстве Сиверской. Круг образов, найденных в этих краях, закономерно продолжает цикл творческих путешествий Андрея Бодрова, предполагающих подлинные открытия не только в Испании или на Апеннинской земле, но и (вновь вспоминая Древний Рим) в «родных пенатах».

Слова «Ясная Поляна» или «Михайловское» уже давно стали неотъемлемым и очень важным элементом культурного и, без всякого преувеличения, генетического кода русского народа. И здесь наряду с созданием музеев-заповедников столь же значимым, как представляется, оказалось возрождение усадеб, затронутых огненным смерчем войны и вновь сохраненных как необходимая часть культурного пространства России для следующих поколений. В таком контексте возможность утверждения в этом пространстве нового «гения места» — в нашем случае усадьбы Рождествено — предполагает, в том числе, участие наших современников: художников, поэтов, музыкантов. Каждая вдохновенная поэтическая строка, концертное мероприятие или выставка, открытая в историческом интерьере, способны стать пусть небольшой, но важной слагаемой закрепления за местом, имеющим четкие географические координаты статуса историко-культурного памятника. Это предполагает и наличие «гения места» как хранителя памяти об одном человеке и целой значительной эпохе истории нашей культуры. Эпохе, не оборвавшейся на роковой исторической границе, но получившей развитие на все тех же «других берегах», а сейчас, пожалуй, вернувшейся к нам или, может быть, еще продолжающей свое «вечное возвращение».