Журнальный мир

К середине 1870-х годов Достоевский становится знаменитым, всенародно известным и любимым писателем. Позади каторга, ссылка, годы поистине каторжного литературного труда. В 1876 году Достоевский приобрёл свою первую недвижимость: двухэтажный дом в Старой Руссе. До этого он жил только на съёмных квартирах.

Впрочем, «приобрёл» – не вполне точное слово. Денег на покупку дома у Достоевского не было, и предприимчивая Анна Григорьевна попросила своего брата купить дом с тем, чтобы, когда появятся деньги, семья Достоевского могла его выкупить. Это, в конце концов, и случилось, но уже после смерти писателя.

Несмотря на условный статус собственности, при жизни Достоевский воспринимал этот дом как своё гнездо, охотно приезжал сюда из Петербурга. Здесь он работал над «Бесами» и «Подростком», здесь же у него зреет замысел романа-эпопеи «Братья Карамазовы».

16 мая 1878 года в Петербурге умирает младший сын Достоевского Алёша. Еще утром этого дня он разговаривает на своём детском языке и громко смеётся, ничто не предвещает беду. Вдруг начинаются судороги, посылают за доктором. После ухода доктора Фёдор Михайлович опускается на колени возле постели младенца, рядом становится его жена. «И каково же было моё отчаяние, – вспоминает Анна Григорьевна, – когда вдруг дыхание младенца прекратилось и наступила смерть. Фёдор Михайлович поцеловал младенца, три раза его перекрестил и навзрыд заплакал. Я тоже рыдала… Фёдор Михайлович был страшно поражён этою смертию. Он как-то особенно любил Лёшу, почти болезненною любовью, точно предчувствуя, что его скоро лишится. Фёдора Михайловича особенно угнетало то, что ребёнок погиб от эпилепсии – болезни, от него унаследованной».

После похорон сына супруги приезжают в Старую Руссу, а затем писатель вместе с молодым философом Владимиром Соловьевым отправляется в Оптину пустынь. Этот монастырь был известен на всю Россию. На протяжении всего XIX века в монастыре жили «старцы» – духовно опытные наставники, к которым со всей России стекались паломники. Среди лиц, посещавших обитель, было много представителей дворянства и интеллигенции, в том числе Гоголь, Жуковский, Тургенев, Толстой.

В 1850 году Гоголь после посещения обители писал о ней: «Я думаю, на самой Афонской горе не лучше. Благодать, видимо, там присутствует. Это слышится в самом наружном служении, хотя и не можем объяснить себе, почему. Нигде я не видал таких монахов. С каждым из них, мне казалось, беседует всё небесное. Я не расспрашивал, кто из них как живёт: их лица сказывали сами всё. Самые служки меня поразили светлой ласковостью ангелов, лучезарной простотой обхождения; самые работники в монастыре, самые крестьяне и жители окрестностей. За несколько вёрст, подъезжая к обители, уже слышишь её благоухание: всё становится приветливее, поклоны ниже и участья к человеку больше».

Посетить Оптину пустынь было давним желанием Фёдора Михайловича, а тяжёлая утрата сделала эту поездку необходимой. Он нуждался в утешении, духовном укреплении, нуждался в добром наставнике. И нашёл его в лице старца Амвросия, ныне известного как преподобный Амвросий Оптинский.

«Вернулся Фёдор Михайлович из Оптиной пустыни как бы умиротворённый и значительно успокоившийся, – вспоминает Анна Григорьевна, – и много рассказывал мне про обычаи Пустыни, где ему привелось пробыть двое суток. С тогдашним знаменитым «старцем», о. Амвросием, Фёдор Михайлович виделся три раза: раз в толпе при народе и два раза наедине, и вынес из его бесед глубокое и проникновенное впечатление. Когда Фёдор Михайлович рассказал старцу о постигшем нас несчастии и о моём слишком бурно проявившемся горе, то старец спросил его, верующая ли я, и когда Фёдор Михайлович отвечал утвердительно, то просил его передать мне его благословение, а также те слова, которые потом в романе старец Зосима сказал опечаленной матери…»

В романе «Братья Карамазовы» описывается, как старец Зосима выходит к народу, к нему теснятся женщины, одна из них стоит на коленях, «во взгляде её было что-то как бы исступлённое». Она рассказывает старцу, что «сыночка младенчика схоронила». Старец утешает её: «Вот что, мать… однажды древний великий святой увидел во храме такую же, как ты, плачущую мать и тоже по младенце своём, по единственном, которого тоже призвал Господь. “Или не знаешь ты, – сказал ей святой, – сколь сии младенцы пред престолом Божиим дерзновенны? Даже и нет никого дерзновеннее их в Царствии Небесном: Ты, Господи, даровал нам жизнь, говорят они Богу, и только лишь мы узрели её, как Ты её у нас и взял назад. И столь дерзновенно просят и спрашивают, что Господь даёт им немедленно ангельский чин. А посему, – молвил святой, – и ты радуйся, жено, а не плачь, и твой младенец теперь у Господа в сонме ангелов его пребывает”… Посему знай и ты, мать, что и твой младенец, наверно, теперь предстоит пред престолом Господним, и радуется, и веселится, и о тебе Бога молит. А потому и ты плачь, но радуйся».

Рассказ о старце Зосиме предваряется экскурсом в историю старчества. Достоевский считает нужным объяснить светскому читателю, что это за явление: «Люди специальные и компетентные утверждают, что старцы и старчество появились у нас, по нашим русским монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и ста лет, тогда как на всём православном Востоке, особенно на Синае и на Афоне, существуют далеко уже за тысячу лет. Утверждают, что существовало старчество и у нас на Руси во времена древнейшие или непременно должно было существовать, но вследствие бедствий России, татарщины, смут, перерыва прежних сношений с Востоком после покорения Константинополя установление это забылось у нас, и старцы пресеклись. Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия одним из великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма ещё не во многих монастырях и даже подвергалось иногда почти что гонениям, как неслыханное по России новшество. В особенности процвело оно у нас на Руси в одной знаменитой пустыне, Козельской Оптиной».

Отвечая на вопрос «что же такое старец?», Достоевский пишет: «Старец – это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаёте её ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли. Изобретение это, то есть старчество, – не теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время уже тысячелетней. Обязанности к старцу не то, что обыкновенное “послушание”, всегда бывшее и в наших русских монастырях. Тут признаётся вечная исповедь всех подвизающихся старцу и неразрушимая связь между связавшим и связанным».

На протяжении многих лет Достоевский мечтал описать старца. Первая такая попытка была сделана им в главе «У Тихона» из романа «Бесы» – той самой главе, которая по цензурным соображениям при его жизни не была напечатана. Но там старец получился не столь убедителен, так как не был списан с натуры. Старец Зосима – собирательный образ. Это не портрет Амвросия Оптинского. Но именно встреча со старцем Амвросием помогла Достоевскому осуществить свою мечту.

В русской литературе духовенству не отводилась сколько-нибудь заметная роль. Если священник и появляется в каком-нибудь романе, то, как правило, чтобы кого-то покрестить, обвенчать или отпеть. Мы не видим священников среди главных героев ни у Пушкина, ни у Гоголя, ни у Тургенева. Русская литература как бы проходит мимо них. Она не проникает в мир Церкви, а Церковь практически никак не соприкасается с миром литературы.

Исключение составляет Николай Лесков. Этот русский писатель посвятил описанию быта и нравов духовенства несколько произведений. В одном из них – «Соборяне» – три главных героя: протоиерей Савелий Туберозов, священник Захария Бенефактов и дьякон Ахилла Десницын. Живут они в вымышленном городе Старгороде и все трое являются членами местной «соборной поповки». В романе много сатиры в гоголевском духе, но написан он с симпатией к духовенству. Другое сочинение называется «Мелочи архиерейской жизни» и представляет собой довольно занятное описание случаев – по большей части комичных – из жизни архиереев того времени; особое внимание уделяется Филарету Московскому.

Достоевский познакомился с Лесковым вскоре после возвращения из ссылки, когда тот ещё был начинающим писателем. В течение нескольких лет Лесков печатался в журналах, которые издавал Достоевский. Однако друзьями они не стали. Более того, когда вышел роман «Идиот», Лесков публично раскритиковал его. Достоевский в долгу не оставался и критиковал сочинения Лескова в «Дневнике писателя», правда, достаточно сдержанно. В личной переписке он был более откровенен. По поводу одного из романов Лескова он замечает: «Много вранья, много чёрт знает чего, точно на луне происходит». Не нравится Достоевскому зацикленность Лескова на быте духовенства: «А какой он мастер рисовать наших попиков!» В черновых набросках Достоевского сохранилась даже такая эпиграмма:

Описывать всё сплошь одних попов,

По-моему, и скучно, и не в моде;

Теперь ты пишешь в захудалом роде;

Не провались, Лесков.

Знакомясь с сочинениями Лескова, мы видим, что его всегда интересовала внешняя сторона церковной жизни. Она казалась ему занимательной, колоритной, и он с удовольствием её описывал. Однако его сочинения лишены того благоговейного и трепетного отношения к Церкви, которое мы находим у Достоевского. И его совершенно не интересует то, что происходит на глубине церковной жизни: он всё время скользит по её поверхности. Не случайно писатель, более других потрудившийся в изображении церковного быта, кончил разрывом с Церковью и уходом в толстовство. Суть Церкви он не распознал, по-настоящему её не полюбил, живого Христа не встретил.

Даже после смерти Достоевского Лесков продолжал поносить его: «Пишущий эти строки знал лично Ф. М. Достоевского и имел неоднократно поводы заключать, что этому даровитейшему человеку, страстно любившему касаться вопросов веры, в значительной степени недоставало начитанности в духовной литературе, с которою он начал свое знакомство в довольно поздние годы жизни и по кипучей страстности своих симпатий не находил в себе спокойности для внимательного и беспристрастного её изучения. Совсем иное в этом отношении представляет благочестиво настроенный и философски свободный ум графа Л. Н. Толстого, в произведениях которого… везде видна большая и основательная начитанность и глубокая вдумчивость».

Насколько в этих язвительных суждениях Лесков неправ, в этом сможет убедиться всякий, кто прочитает раздел «Из бесед и поучений старца Зосимы» в романе «Братья Карамазовы». Здесь много замечательных страниц, в которых видны и глубокие познания в области святоотеческого богословия, и собственный религиозный опыт писателя, и его начитанность в Священном Писании, и знакомство с жизнью духовенства.

Вот, например, что старец Зосима говорит о приходских священниках: «Други и учители, слышал я не раз… как у нас иереи Божии, а пуще всего сельские, жалуются слёзно и повсеместно на малое своё содержание и на унижение своё и прямо заверяют, даже печатно, – читал сие сам, – что не могут они уже теперь будто бы толковать народу Писание, ибо мало у них содержания, и если приходят уже лютеране и еретики и начинают отбивать стадо, то и пусть отбивают, ибо мало-де у нас содержания». Таким пастырям старец энергично возражает: «…Не круглый же год работа. Собери он у себя раз в неделю, в вечерний час, сначала лишь только хоть деток, – прослышат отцы, и отцы приходить начнут… Разверни-ка он им эту книгу и начни читать без премудрых слов и без чванства, без возношения над ними, а умилённо и кротко, сам радуясь тому, что читаешь им и что они тебя слушают и понимают тебя, сам любя словеса сии, изредка лишь остановись и растолкуй иное непонятное простолюдину слово, не беспокойся, поймут всё, всё поймёт православное сердце!.. Нужно лишь малое семя, крохотное: брось он его в душу простолюдина, и не умрёт оно, будет жить в душе его во всю жизнь, таиться в нём среди мрака, среди смрада грехов его, как светлая точка, как великое напоминание. И не надо, не надо много толковать и учить, всё поймёт он просто… Кто не верит в Бога, тот и в народ Божий не поверит. Кто же уверовал в народ Божий, тот узрит и святыню его, хотя бы и сам не верил в неё до того вовсе. Лишь народ и духовная сила его грядущая обратит отторгнувшихся от родной земли атеистов наших. И что за слово Христово без примера? Гибель народу без слова Божия, ибо жаждет душа его слова и всякого прекрасного восприятия».

Эти слова, во-первых, свидетельствуют о том, что Достоевский следил за дискуссией в церковной и светской печати о положении сельского духовенства. Надо сказать, что к духовенству своего времени Достоевский был настроен достаточно критично: «Ну кто всего ближе стоит к народу? Духовенство? Но духовенство наше не отвечает на вопросы народа давно уже. Кроме иных, ещё горящих огнём ревности о Христе священников, часто незаметных, никому не известных, именно потому что ничего не ищут для себя, а живут лишь для паствы, – кроме этих и, увы, весьма, кажется, немногих, остальные, если уж очень потребуются от них ответы, – ответят на вопросы, пожалуй, еще доносом на них. Другие до того отдаляют от себя паству несоразмерными ни с чем поборами, что к ним не придёт никто спрашивать». В поучениях старца Зосимы Достоевский устами своего героя говорит о том, как это положение можно исправить.

Во-вторых, слова старца Зосимы показывают, что в споре между противниками и защитниками перевода Библии на русский язык Достоевский однозначно стоял на стороне последних. Спор продолжался в течение всего царствования Николая I и завершился лишь при Александре II, когда труды по переводу Библии были возобновлены после длительного перерыва. Это возобновление почти совпало с выходом Достоевского на свободу, и за появлявшимися новыми переводами библейских книг он внимательно следил.

Интересные наблюдения сделал протоиерей Николай Балашов относительно того, как в романах Достоевского соседствуют цитаты из русского и славянского переводов Библии: «Почти все библейские тексты, имеющие концептуально важное для Достоевского значение, приводятся им в русском переводе. Именно в таком виде они входят в ткань его романов как слово Божие, которое “живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого”, а потому оно, это слово, властно, с преображающей и опаляющей силой вторгается в жизнь его героев, “проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные” (Евр. 4:12)… А вот когда персонажи Достоевского, понаслышке что-то знающие из Евангелия или других священных книг, пытаются жонглировать словом Божиим в своих интересах, в их устах, как правило, звучат церковнославянские слова». В качестве примеров приводятся старец Зосима, который цитирует Писание по-русски, и отрицательные герои, чья речь, напротив, пересыпана славянизмами: Федька Каторжный из «Бесов», Фёдор Павлович и монах Ферапонт из «Братьев Карамазовых».

Чем обусловлен такой выбор? Достоевский знал и любил славянскую Библию, но, возможно, в его сознании (или подсознании) обильное цитирование Библии по-церковнославянски ассоциировалось с начетничеством, с формальным подходом к священному тексту, неспособностью или нежеланием вникнуть в его содержание, с ошибочным его толкованием. В подготовительных материалах к роману «Братья Карамазовы» имеется такая заметка: «Важнейшее. Помещик цитирует из Евангелия и грубо ошибается. Миусов поправляет его и ошибается ещё грубее. Даже Ученый ошибается. Никто Евангелия не знает».

Слова старца Зосимы о важности Священного Писания для простого народа отражают собственные воззрения Достоевского, сложившиеся у него в течение долгого времени, начиная с каторги. Он был горячим апологетом вдумчивого изучения Библии по русскому переводу. В записных тетрадях Достоевского часто упоминается Священное Писание: «В Евангелии сказано Христом окончательное слово развития человеческого»; «Биб­лия принадлежит всем, атеистам и верующим равно. Это книга человечества»; «Библия… Читать детям»; «Библия. Эта книга непобедима. Эту книгу не потрясут даже дети священников наших, пишущие в наших либеральных журналах» (под детьми священников в данном случае следует понимать Чернышевского и Добролюбова). В письмах Достоевский советует своим адресатам: «Хорошо, если б Вы тоже прочли всю Библию в переводе. Удивительное впечатление в целом делает эта книга… Другой такой книги в человечестве нет и не может быть»; «Над всем, конечно, Евангелие, Новый Завет в переводе».

Особое место в круге чтения Достоевского занимало святоотеческое богословие. В библиотеке Достоевского имелись произведения древних отцов Церкви – Исаака Сирина, Марка Подвижника, Симеона Нового Богослова, а также многочисленные богословские сочинения авторов XIX века, включая Филарета Московского.

Большое влияние на Достоевского оказала книга афонского инока Парфения «Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле». В 1870 году Достоевский писал: «Хочется мне ужасно, до последнего влечения, пред возвращением в Россию съездить на Восток, то есть в Константинополь, Афины, Архипелаг, Сирию, Иерусалим и Афон. Я бы написал книгу о поездке в Иерусалим». Этому желанию не суждено было сбыться: задавленный долговыми обязательствами, Достоевский не мог позволить себе такую поездку. Заменой впечатлений от несостоявшегося паломничества стали для него рассказы инока Парфения.

В своей книге инок-путешественник описывает встречи с монахами, иерархами, священнослужителями и простыми людьми, делая особый акцент на духовных дарованиях, которыми они обладали. Книга Парфения продолжает жанр «патериков», или «отечников» – сборников изречений Святых Отцов и эпизодов из их жизни. Однако ценность книги в том, что Парфений описывает не древних святых, а своих современников – тех, кого он видел сам. Отдельные эпизоды из книги инкорпорированы Достоевским в роман «Братья Карамазовы», в частности, в разделы, посвященные старцу Зосиме.

Любимым чтением Достоевского были творения преподобного Исаака – сирийского подвижника и отшельника VII века. «Знакомство с творениями отцов Церкви и, в частности, Исаака Сирина было весьма плодотворным для Достоевского. Благодаря им то, что писатель чувствовал глубоко, но неопределённо, обрело ясность в пронизанных любовью текстах, обращённых к монахам с чистыми сердцами, а также ко всем, кто пережил страдание, стал кротким и нашёл в себе силы искать в этом смысл» (С. Сальвестрони).

В поучениях Исаака Сирина много говорится о любви, милости, прощении и покаянии. Достоевского не могли оставить равнодушным слова Исаака Сирина: «И что есть сердце милующее?.. Возгорение сердца у человека о всём творении, о человеках, о птицах, о животных о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слёзы. От великой и сильной жалости, объемлющей сердце, и от великого терпения умаляется сердце его, и не может оно вынести, или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварию. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились и были они помилованы; а также и об естестве пресмыкающихся молится с великою жалостию, какая без меры возбуждается в сердце его до уподобления в сем Богу».

Эти слова нашли отражение в поучениях старца Зосимы, где слышны похожие мотивы: «Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие божеской любви и есть верх любви на земле. Любите всё создание Божие, и целое и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь и тайну Божию постигнешь в вещах… И полюбишь наконец весь мир уже всецелою, всемирною любовью. Животных любите: им Бог дал начало мысли и радость безмятежную. Не возмущайте же её, не мучьте их, не отнимайте у них радости, не противьтесь мысли Божией… Деток любите особенно…»

Еще одна очевидная параллель – слова Исаака Сирина об адском мучении и поучение на ту же тему старца Зосимы. Исаак Сирин пишет: «Говорю же, что мучимые в геенне поражаются бичом любви! И как горько и жестоко это мучение любви! Ибо ощутившие, что погрешили они против любви, терпят мучение вящее всякого приводящего в страх мучения; печаль, поражающая сердце за грех против любви, страшнее всякого возможного наказания».

Старец Зосима развивает эти мысли: «Отцы и учители, мыслю: “Что есть ад?” Рассуждаю так: “Страдание о том, что нельзя уже более любить”… Мучение сие не внешнее, а внутри их. А если б и возможно было отнять, то, мыслю, стали бы оттого ещё горше несчастными. Ибо хоть и простили бы их праведные из рая, созерцая муки их, и призвали бы их к себе, любя бесконечно, но тем самым им ещё более бы приумножили мук, ибо возбудили бы в них ещё сильнее пламень жажды ответной, деятельной и благодарной любви, которая уже невозможна».

А вот что старец Зосима пишет о молитве: «Юноша, не забывай молитвы. Каждый раз в молитве твоей, если искренна, мелькнёт новое чувство, а в нём и новая мысль, которую ты прежде не знал и которая вновь ободрит тебя; и поймёшь, что молитва есть воспитание. Запомни ещё: на каждый день и когда лишь можешь, тверди про себя: “Господи, помилуй всех днесь пред тобою представших”. Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи людей покидают жизнь свою на сей земле, и души их становятся пред Господом – и сколь многие из них расстались с землёю отъединённо, никому не ведомо, в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не знает о них вовсе: жили ль они или нет. И вот, может быть, с другого конца земли вознесётся ко Господу за упокой его и твоя молитва, хотя бы ты и не знал его вовсе, а он тебя».

Где ещё в русской художественной литературе можно встретить столь проникновенные слова о молитве? В них, несомненно, отражается не только знание святоотеческого учения о молитве, но и собственный молитвенный опыт писателя. В 16-летнем возрасте Достоевский, делясь в письме с отцом желанием всегда радовать его, пишет: «Каждый день я молюсь со слезами Богу об этом». А незадолго до смерти пишет И. С. Аксакову в связи с изданием «Дневника писателя»: «Вам дружески признаюсь, что, предпринимая с будущего года “Дневник”… часто и многократно на коленях молился уже Богу, чтоб дал мне сердце чистое, слово чистое, безгрешное, нераздражительное, независтливое».

В романе «Подросток» Макар Долгорукий постоянно полушёпотом произносит молитву: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас». Аркадия он спрашивает: «Ты молишься ли перед сном-то?» – «Нет, считаю это пустою обрядностью», – отвечает тот. «Напрасно, друг, не молишься; хорошо оно, сердцу весело, и пред сном, и восстав от сна, и пробудясь в ночи», – говорит Макар. Умирая, он завещает сыну: «Ты, милый, Церкви святой ревнуй, и аще позовёт время – и умри за неё… Молитву приучайся творить ежедневно и неуклонно».

Для Достоевского молитва тоже была не исполнением обряда, не формальностью, а живой потребностью души. По свидетельствам близких, его молитва стала особенно глубокой и проникновенной в последние годы жизни. Молился он и дома, и в храме, молился не только за себя, но и за своих детей, за живых и усопших, за Россию и русский народ. Перед сном он всегда приходил к детям, чтобы благословить их на сон и прочитать с ними «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся» и свою любимую молитву, которой его в детстве научила няня: «Все упование мое на Тя возлагаю…»

Достоевский в изображении своей дочери Л. Ф. Достоевской: «Он любил молиться со всей семьей. В России принято раз в год причащаться, и к этому торжественному событию готовятся неделю, проводя её в молитвах. Отец добросовестно исполнял религиозные обязанности, постился, дважды в день ходил в церковь и откладывал все литературные дела. Он любил наши чудные богослужения Страстной недели, особенно пасхальную службу, с её излучающими радость песнопениями. Дети не присутствовали на этой службе, начинавшейся в полночь и заканчивавшейся в два-три часа утра. Но отец захотел показать мне эту великолепную службу, когда мне едва исполнилось девять лет. Он поставил меня на стул, чтобы я могла следить за ходом службы, и, приподнимая меня повыше, объяснял мне смысл этих прекрасных обрядов». На сон грядущий Ф. М. читал детям любимую, с детства сохраненную молитву: «Все упование мое на Тя возлагаю, Матерь Божия…»

Горячей молитвой Достоевский реагировал на важные события в истории России. Анна Григорьевна Достоевская рассказывает о реакции Достоевского на царский манифест в связи с началом Русско-турецкой войны 1877 года: «Прочитав манифест, Фёдор Михайлович велел извозчику везти нас к Казанскому собору. В соборе было немало народу и служили непрерывные молебны перед иконой Казанской Божией Матери. Фёдор Михайлович тотчас скрылся в толпе. Зная, что в иные торжественные минуты он любит молиться в тиши, без свидетелей, я не пошла за ним и только полчаса спустя отыскала его в уголке собора, до того погруженного в молитвенное и умиленное настроение, что в первое мгновение он меня не признал».

На фоне других героев Достоевского старец Зосима выделяется своей цельностью, неотмирностью. Он не главный герой романа «Братья Карамазовы», но в романе занимает духовно центральное место. Он – тот идеал Христовой любви, который Достоевский противопоставляет окружающей действительности. Из трёх братьев Карамазовых только один – Алёша – по своему характеру и умонастроению приближается к этому идеалу. Остальные же персонажи романа отстоят от него очень далеко.

Основную идею романа выразил Владимир Соловьёв: «Церковь как положительный общественный идеал должна была явиться центральной идеей нового романа… Если этот общественный идеал Достоевского прямо противоположен идеалу тех современных деятелей, которые изображены в “Бесах”, то точно так же противоположны для них и пути достижения. Там путь есть насилие и убийство, здесь путь есть нравственный подвиг, и притом двойной подвиг, двойной акт нравственного самоотречения. Прежде всего требуется от личности, чтобы она отреклась от своего произвольного мнения, от своей самодельной правды во имя общей, всенародной веры и правды. Личность должна преклониться перед народной верой, но не потому, что она народная, а потому, что она истинная».

Действие романа происходит в Скотопригоньевске – вымышленном городе, прототипом которого, по свидетельству дочери Достоевского, является Старая Русса. Вымышленные города – не редкость в русской литературе. Действие нескольких пьес Островского разворачивается в городах Калинов, Бряхимов и Черёмухин, «соборяне» Лескова живут в Старгороде, Салтыков-Щедрин пишет сатирическую «Историю города Глупова». «Не всем же жить в столицах, надобно кому-нибудь жить и в уездном городе», – говорит один из героев Островского. Скотопригоньевск – это уездный город, символ российской глубинки, в его жизненном укладе отражены характерные особенности других провинциальных городов.

В этом городе живет семья Карамазовых. Отец, Фёдор Павлович, «тип человека… дрянного и развратного». Всю жизнь он «хотя и кутил, и пил, и дебоширил, но никогда не переставал заниматься помещением своего капитала и устраивал делишки свои всегда удачно, хотя, конечно, почти всегда подловато». Был он «далеко не из религиозных людей; человек никогда, может быть, пятикопеечной свечки не поставил пред образом».

У него трое сыновей: старший, Дмитрий, от первого брака, и двое от второго брака – Иван и Алексей. Когда Достоевский начинал писать роман, он полагал, что именно Алексей станет главным героем: об этом прямо говорится в предисловии. Однако по мере продвижения работы над романом (а издавался он по частям) акцент смещался то в сторону Ивана, то в сторону Дмитрия, так что главными героями в конечном итоге стали все трое.

«Братья Карамазовы» – увенчание творчества Достоевского. В этом романе сконцентрированы основные философские темы, волновавшие писателя на протяжении всей жизни. Ставится здесь и главный вопрос: о существовании Бога. Религиозная тема – центральная тема романа. Каждый из его персонажей занят, прежде всего, уяснением главных вопросов бытия, из которых первым является вопрос существования Бога. Вокруг этого вопроса, в конечном итоге, вращается всё повествование. Фёдор Павлович «за коньячком» беседует с сыновьями:

– Иван, говори: есть Бог или нет?.. Только серьёзно! Мне надо теперь серьезно.

– Нет, нету Бога.

– Алёшка, есть Бог?

– Есть Бог.

Два полюса обозначены с предельной чёткостью. Между этими двумя полюсами располагаются все герои романа.

Как это бывало и в предыдущих романах Достоевского, своих героев он наделяет собственными чертами и в их уста вкладывает свои мысли.

Иван – во многих отношениях антипод Алёши. Он проповедник нравственной вседозволенности. Он утверждает, что «если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в своё бессмертие… так что уничтожьте в человечестве веру в своё бессмертие, в нём тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, всё будет позволено…»

Из этого делается вывод, что «для каждого частного лица… не верующего ни в Бога, ни в бессмертие своё, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым…»

Жизненная философия Ивана Карамазова – это оправдание эгоизма на основе отрицания религиозно-нравственных норм. И если Раскольников допускал возможность преступления для людей «необыкновенных», то Иван Карамазов считает, что люди безрелигиозные имеют право жить по своим собственным законам, безнаказанно совершая зло.

Атеизм Ивана Карамазова не есть просто интеллектуальное убеждение в том, что Бога нет: он сознательно бунтует против Бога, задавая вопросы о смысле страданий, о роли Церкви в истории, о личности и учении Христа. Это тот самый атеизм, который, по словам Тихона из романа «Бесы», «стоит на предпоследней верхней ступени до совершеннейшей веры». Не случайно именно в уста Ивана Достоевский вкладывает свою главную апологию христианства – «Легенду о Великом инквизиторе». Из его же уст мы слышим пронзительные слова о страданиях человека, созвучные мыслям самого Достоевского.

Чтобы понять смысл рассуждений Ивана Карамазова о страданиях, надо обратиться к библейской Книге Иова. Она была одной из любимых у Достоевского: он читал её и по-славянски, и в русском переводе епископа Вятского Афанасия (Соловьёва), увидевшем свет в 1860–61 годах. В 1875 году, в период работы над романом «Подросток», Достоевский пишет жене: «Читаю Книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг: бросаю читать и хожу по часу в комнате, чуть не плача… Эта книга, Аня, странно это – одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был тогда ещё почти младенцем».

Иов – один из самых парадоксальных персонажей Библии. Это праведник, которого Бог подвергает испытаниям: сначала лишает его имущества и детей, потом лишает здоровья. Поражённый проказой, он сидит вне города, и к нему приходят друзья, чтобы утешить его и поговорить с ним о Боге. Начинается долгий разговор. Каждый из друзей говорит о Боге правильные вещи: о Его всемогуществе, о Его справедливости, о том, что, если Он посылает страдание, значит, человек это заслужил. А Иов всё время говорит неправильные вещи: он ропщет, он протестует, он проклинает день своего рождения, он несогласен с тем, что заслужил выпавшие на его долю испытания.

Читатель книги может ожидать, что под конец Иов осознает правоту аргументов своих друзей. Но происходит нечто совсем неожиданное: Бог является Иову и, не отвечая ни на один из его вопросов, Сам начинает задавать ему вопросы. Суть этих вопросов сводится к тому, что человек не должен меряться силами с Богом, не должен требовать от Бога отчёта, оспаривать Его действия, обвинять Его, чтобы оправдать себя. Поражённый этим явлением Божиим, Иов говорит Богу: «Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле».

И дальше происходит самое поразительное. Бог обращается к одному из друзей Иова и говорит: «Горит гнев Мой на тебя и на двух друзей твоих за то, что вы говорили о Мне не так верно, как раб Мой Иов». Те, кто говорили правильные слова, пытаясь оправдать Бога в Его действиях, оказываются осуждены. А оправдан тот, кто роптал, кто допытывался истины, кто считал несправедливым посланное ему наказание, кто оспаривал действия Божии.

Свои размышления о значении Книги Иова Достоевский вкладывает в уста старца Зосимы: «Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые: как это мог Господь отдать любимого из святых своих на потеху диаволу… Но в том и великое, что тут тайна, – что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе. Пред правдой земною совершается действие вечной правды… Господи, что это за книга и какие уроки! Что за книга это Священное Писание, какое чудо и какая сила, данные с нею человеку! Точно изваяние мира и человека и характеров человеческих, и названо всё и указано на веки веков. И сколько тайн разрешённых и откровенных: восстановляет Бог снова Иова, даёт ему вновь богатство, проходят опять многие годы, и вот у него уже новые дети, другие, и любит он их… Старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умилённую радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце моё по-прежнему поёт ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умилённые воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни – а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!»

В этих словах звучит полная и благодарная покорность воле Божьей, примирение с прошлым, сознание справедливости Божьего суда. Достоевский прошёл через тяжелейшее испытание – четыре года каторги, за которыми последовали четыре года принудительной солдатской службы. Всё это было наказанием за его участие в кружке петрашевцев. Многим такое наказание казалось несправедливым. Но не самому Достоевскому. Однажды он оказался в петербургской квартире, окна которой выходили на Семёновский плац – то место, где он, приговорённый к расстрелу, стоял на эшафоте. Один из знакомых, видя его задумчивость, сказал: «Какое, однако, несправедливое дело было эта ваша ссылка». «Нет, справедливое, – горячо отреагировал Достоевский. – Нас бы осудил русский народ. Это я почувствовал только там, на каторге. И почём вы знаете, может быть, там, наверху, Самому Всевышнему нужно было меня повести на каторгу, чтобы я там узнал самое главное, без чего жить нельзя».

Библейский Иов должен был пройти через испытания, чтобы узнать «самое главное». Увенчанием его страданий была встреча с Богом лицом к лицу. Он не получил ответ на свои вопросы, но после личной встречи с Богом живым эти вопросы отпали сами собой. Он увидел жизнь из иной перспективы, взглянул на неё иными глазами.

Центральная тема Книги Иова – страдания человека. За что и почему он страдает? Куда смотрит Бог, когда страдает человек? Можно ли верить в справедливого Бога, если вокруг столько несправедливости и Бог её попускает? Эти вопросы волновали и Достоевского на протяжении всей жизни. Тема страданий, вопрос о смысле страданий – сквозная тема его творчества. В «Братьях Карамазовых» она поднята с особой силой и остротой.

В разговоре с Алёшей Иван Карамазов говорит о страдании детей, приводя в пример пятилетнюю девочку, которую родители «подвергали всевозможным истязаниям. Они били, секли, пинали её ногами, не зная сами за что, обратили всё тело её в синяки; наконец дошли и до высшей утончённости: в холод, в мороз запирали её на всю ночь в отхожее место». Иван спрашивает: «Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, ещё не умеющее даже осмыслить, что с ним делается, бьёт себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слёзками к “Боженьке”, чтобы тот защитил его?» Вся высшая гармония не стоит «слезинки хотя бы одного только того замученного ребёнка».

Алёша не отвечает прямо на вопрос о смысле страдания детей. Но он горячо откликается на слова брата о том, что нет на земле человека, который мог бы простить за злодеяния по отношению к детям: «Брат, – проговорил вдруг с засверкавшими глазами Алёша, – ты сказал сейчас есть ли во всём мире существо, которое могло бы и имело право простить? Но существо это есть, и оно может всё простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за всё».

Христос – вот Тот, Чьи страдания придают смысл страданию любого человека. Он – воплотившийся Бог, и Он Сам прошёл путём страдания и смерти, чтобы искупить людей и открыть им путь к воскресению. Каждый, кто страдает по своей вине или безвинно, может в своих страданиях ощутить Его присутствие.

В Книге Иова говорится, что «человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх». Это поэтическое сравнение выражает основную мысль книги – страдание посылается человеку Богом для того, чтобы человек через него приблизился к Богу. И Достоевский в своих произведениях по­стоянно говорит о том, что только благодаря страданию человек может духовно совершенствоваться, становиться более сострадательным и милосердным к другим, глубже любить и чувствовать. Вспомним еще раз записку от 2 января 1866 года: «Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием… Человек не родится для счастья. Человек заслуживает своё счастье, и всегда страданием».

Страдание, если оно воспринимается в христианской перспективе, очищает душу и делает человека подлинным человеком: эта мысль проходит красной нитью через всё творчество великого писателя. В то же время, по словам Бердяева, отношение Достоевского к страданию было двойственным. С одной стороны, «творчество Достоевского проникнуто беспредельным состраданием к человеку. Достоевский учит жалости и состраданию. В этом нет ему равного. Никто не был так ранен бесконечным страданием человеческим. Сердце Достоевского вечно сочилось кровью. Ему дано было познать каторгу, жить среди каторжников, и он всю жизнь свою предстательствовал за человека перед Богом. Страдания невинных детей более всего поражали и ранили его совесть». С другой стороны, «Достоевский менее всего может быть назван сентиментальным, слащавым и расслабляющим гуманистом. Он проповедовал не только сострадание, но и страдание. Он призывал к страданию и верил в искупительную силу страдания. Человек – ответственное существо. И страдание человека не невинное страдание. Страдание связано со злом. Зло связано со свободой. Поэтому свобода ведёт к страданию… В страдании видел Достоевский знак высшего достоинства человека, знак свободного существа. Страдание есть последствие зла. Но в страдании сгорает зло».

Дмитрий – старший сын Фёдора Павловича – наиболее близок к нему по характеру и образу жизни. «Пусть он и честный человек, Митенька-то, но сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие… Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено», – говорит о нём Ракитин. А сам Дмитрий признаётся Алёше: «Я всегда переулочки любил, глухие и тёмные закоулочки, за площадью, – там приключения, там неожиданности, там самородки в грязи… Любил разврат, любил и срам разврата».

Дмитрий занимает особое место в драматической истории семейства Карамазовых. Его появление на сцене связано с конфликтом между ним и отцом. Выяснение отношений начинается прямо в келье старца Зосимы и приводит к скандалу. Дело доходит до того, что отец угрожает сыну дуэлью, а сын произносит слова: «Зачем живёт такой человек». Фёдор Павлович кричит: «Слышите ли, слышите ли вы, монахи, отцеубийцу». Отец как будто сам подталкивает сына к роковому шагу.

С каждым новым эпизодом напряжение растёт. В какой-то момент Дмитрий набрасывается на отца и избивает его. Но не убивает. Алёше же прямо говорит о готовности убить отца: «Может быть, не убью, а может, убью… Личное омерзение чувствую. Вот этого боюсь. Вот и не удержусь». В какой-то момент Дмитрий оказывается в шаге от отца: «Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисший кадык его, нос крючком, улыбающиеся в сладостном ожидании губы его, – всё это ярко было освещено косым светом лампы слева из комнаты. Страшная, неистовая злоба закипела вдруг в сердце Мити… Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный пестик из кармана…»

У Дмитрия Карамазова был реальный прототип – Дмитрий Ильинский, с которым вместе Достоевский сидел в каторге. Он был обвинён в отцеубийстве. В «Записках из Мёртвого Дома» Достоевский писал о нём: «Особенно не выходит у меня из памяти один отцеубийца. Он был из дворян, служил и был у своего шестидесятилетнего отца чем-то вроде блудного сына. Поведения он был совершенно беспутного, ввязался в долги. Отец ограничивал его, уговаривал; но у отца был дом, был хутор, подозревались деньги, и – сын убил его, жаждая наследства. Преступление было разыскано только через месяц… Разумеется, я не верил этому преступлению. Но люди из его города, которые должны были знать все подробности его истории, рассказывали мне всё его дело. Факты были до того ясны, что невозможно было не верить».

Когда Достоевский писал эти слова, он ещё не знал, что Ильинский был осужден несправедливо. Во второй части «Записок» он вносит корректив в сказанное об Ильинском: «На днях издатель “Записок из Мёртвого Дома” получил уведомление из Сибири, что преступник был действительно прав и десять лет страдал в каторжной работе напрасно; что невинность его обнаружена по суду, официально. Что настоящие преступники нашлись и сознались и что несчастный уже освобождён из острога».

Помимо трёх братьев, есть ещё четвёртый – незаконнорож­денный сын Фёдора Павловича, лакей Смердяков. Он ненавидит всех людей, Россию и весь окружающий мир. Смердяков – это своего рода двойник Ивана Карамазова, его alter ego. В набросках к роману Иван называется «убийцей», а Смердяков отсутствует. Из этого можно заключить, что, согласно первоначальному замыслу писателя, именно Иван должен был убить отца, и лишь впоследствии эта «миссия» была перепоручена писателем Смердякову. Но это не снимает ответственности с Ивана, ибо Смердяков исполнил то, что было у Ивана в намерениях. «Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил», – говорит Смердяков Ивану.

Сюжет романа выстроен таким образом, что все три брата несут ответственность за убийство отца. Смердяков – только исполнитель. Иван и Дмитрий, каждый по-своему, желали смерти отца, а Алёша ей не воспрепятствовал. Тема ответственности за преступление – одна из постоянных тем в творчестве Достоевского. Однако если в предыдущих романах преступление совершалось одним лицом (Раскольников убивает старуху-процентщицу, Рогожин убивает Настасью Филипповну), то в «Братьях Карамазовых» поднимается сложная тема коллективной ответственности. Выражаясь современным языком, есть исполнитель, есть соучастники, есть заказчик. Кто в «Братьях Карамазовых» является заказчиком? Смердяков считает таковым Ивана. А соучастниками становятся Дмитрий и Алёша. При этом тяжесть наказания падает на Дмитрия, который формально невиновен.

Алёша Карамазов – один из самых светлых образов в русской литературе. Он очень религиозен, хотя «вовсе не фанатик и… даже и не мистик вовсе». На монастырскую дорогу он ступил потому, что «она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его», а также потому, что «на ней он встретил… старца Зосиму, к которому привязался всею горячею первою любовью своего неутолимого сердца». Он любил людей и, «казалось, всю жизнь жил, совершенно веря в людей». Он никого ни за что не осуждал: «Явясь по двадцатому году к отцу, положительно в вертеп грязного разврата, он, целомудренный и чистый, лишь молча удалялся, когда глядеть было нестерпимо, но без малейшего вида презрения или осуждения кому бы то ни было». Он не помнил обид, и «случалось, что через час после обиды он отвечал обидчику или сам с ним заговаривал с таким доверчивым и ясным видом, как будто ничего и не было между ними вовсе». К деньгам он был равнодушен, ибо был «из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу…»

С первых страниц книги Алёша открывается как евангельский христоподобный идеал. Многое роднит его с князем Мышкиным. Однако Достоевский не наделил его чертами болезненности: в отличие от Мышкина, он не был ни эпилептиком, ни «идиотом» в глазах окружающих. Наоборот, «Алёша был в то время статный, краснощёкий, со светлым взором, пышущий здоровьем девятнадцатилетний подросток. Он был в то время даже очень красив собою, строен, средне-высокого роста, тёмно-рус, с правильным, хотя несколько удлинённым овалом лица, с блестящими тёмно-серыми широко расставленными глазами, весьма задумчивый и по-видимому весьма спокойный».

Достоевский не был бы самим собой, если бы оставил Алёшу в монастыре. Сам старец Зосима перед кончиной посылает его в мир: «Не здесь твоё место пока. Благословляю тебя на великое послушание в миру. Много тебе ещё странствовать. И ожениться должен будешь, должен». И Алёша после смерти старца покидает монастырь, чтобы погрузиться в мир карамазовских страстей, но остаться внутренне непобеждённым.

Перед тем, как выйти в мир, Алёша у гроба старца переживает некое духовное событие, описанное в главе «Кана Галилейская». Здесь Достоевский пользуется своим излюбленным приёмом: нанизывает событийную канву романа на евангельский сюжет. Поздно вечером Алёша входит в келью старца Зосимы, где лежит его тело. Над ним читается Евангелие – рассказ о том, как на браке в Кане Галилейской Иисус претворил воду в вино. Алёша становится на колени, начинает размышлять о рассказе и постепенно погружается в сон. Во сне ему является почивший старец с сияющими глазами, который теперь находится в раю. Он поднимает Алёшу с колен и, показывая на собравшихся гостей, говорит: «Веселимся, пьём вино новое, вино радости новой, великой; видишь, сколько гостей?» И затем показывает на Христа, Который сияет, как солнце: «Не бойся его. Страшен величием пред нами, ужасен высотою своею, но милостив бесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами, воду в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждёт, новых беспрерывно зовёт и уже на веки веков». Алеша, уснувший, стоя на коленях, просыпается, стоя на ногах.

Чтобы понять эту сцену, нужно принять во внимание глубокий символизм, с которым в православном богослужении связан рассказ о браке в Кане Галилейской. Этот рассказ воспринимается как прообраз Литургии, на которой хлеб и вино действием Святого Духа претворяются в тело и кровь Христа. Литургия – это брачный пир. На него Христос призывает Своих избранников. Здесь они через причастие соединяются с Ним духовно и телесно. Но одновременно Литургия – это и прообраз того райского блаженства, в котором пребывают те, кто при жизни соединились со Христом. Там они пьют «новое вино» благодати Божией.

Алёша выходит на свежий воздух, и здесь то мистическое переживание, которое началось у гроба старца, продолжается: «Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты. Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд. С зенита до горизонта двоился ещё неясный Млечный Путь. Свежая и тихая до неподвижности ночь облегла землю. Белые башни и золотые главы собора сверкали на яхонтовом небе. Осенние роскошные цветы в клумбах около дома заснули до утра. Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звёздною… Алёша стоял, смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю. Он не знал, для чего обнимал её, он не давал себе отчёта, почему ему так неудержимо хотелось целовать её, целовать её всю, но он целовал её плача, рыдая и обливая своими слезами… О чём плакал он? О, он плакал в восторге своём даже и об этих звёздах, которые сияли ему из бездны… Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, “соприкасаясь мирам иным”. Простить хотелось ему всех и за всё и просить прощения, о! не себе, а за всех, за всё и за вся… Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твёрдое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его… Пал он на землю слабым юношей, а встал твёрдым на всю жизнь бойцом…»

Здесь Достоевский описал особый духовный опыт – момент благодатного просветления, которое испытывает человек, когда его ощутимым образом посещает Бог. Вероятно, Достоевский делится здесь собственным опытом, потому что просто придумать, сочинить подобного рода эпизод писатель не мог бы, если бы не пережил его сам.

Впрочем, у этого рассказа мог быть и литературный прообраз. В одном из своих сочинений преподобный Симеон Новый Богослов, византийский писатель-мистик начала XI века, рассказывает о том, как он в молодости был послушником у одного старца и как во время ночной молитвы он перенёсся в иной мир, где его осиял небесный свет: «Однажды, когда он стоял и произносил “Боже, милостив буди ми, грешному” скорее умом, чем устами, внезапно явилось сверху обильно Божественное осияние и наполнило всё место. Когда это произошло, юноша перестал сознавать себя и забыл, был ли он в доме и находился ли под крышей. Ибо отовсюду видел он только свет… Всецело пребывая в нематериальном свете и, как казалось, сам сделавшись светом и забыв обо всём мире, он преисполнился слёз, несказанной радости и ликования. Потом на небо взошёл ум его и другой свет увидел – ярче того, который был поблизости. Неожиданно явился ему, стоя близ того света, вышеупомянутый святой и равноангельный старец…» Когда видение кончилось, юноша пришёл в себя, и вскоре возгласил петух: ночь прошла незамеченной.

Достоевский знал этот рассказ и в той части своего повествования, которая касается явления старца Зосимы Алёше Карамазову мог на него опираться. В той же части, которая касается духовного просветления самого Алёши, последовавшего за видением, он, очевидно, делится собственными воспоминаниями. Возможно, что-то подобное произошло с ним на каторге, из которой он вышел со своим «символом веры», согласно которому «нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа».

Через двадцать лет после выхода в свет «Братьев Карамазовых» Лев Толстой напишет роман «Воскресение», который заканчивается описанием духовного перерождения главного героя, Нехлюдова. Эпизод построен по тому же принципу, что и «Кана Галилейская» у Достоевского, только за основу взят другой отрывок из Евангелия – притча о двух должниках. Читая эту притчу, Нехлюдов пришёл к пониманию того, что жизнь нужно строить по заповедям из Нагорной проповеди, «и давно не испытанный восторг охватил его душу. Точно он после долгого томления и страдания нашёл вдруг успокоение и свободу. Он не спал всю ночь и, как это случается со многими и многими, читающими Евангелие, в первый раз, читая, понимал во всём их значении слова, много раз читанные и незамеченные. Как губка воду, он впитывал в себя то нужное, важное и радостное, что открывалось ему в этой книге». И главная мысль, которая озарила его: «Только исполняй люди эти заповеди, и на земле установится царствие Божие, и люди получат наибольшее благо, которое доступно им». С этого момента «началась для Нехлюдова совсем новая жизнь не столько потому, что он вступил в новые условия жизни, а потому, что всё, что случилось с ним с этих пор, получало для него совсем иное, чем прежде, значение».

Контраст между «воскресением» Алёши Карамазова и «воскресением» Нехлюдова разителен. В первом случае описано глубокое мистическое переживание, которое не укладывается в рамки рационального познания. Алёша соприкоснулся с миром иным, встретил там своего почившего старца и самого Христа. Во втором случае описан мыслительный процесс, приводящий к определенному выводу. Герой не выходит за рамки рационального мышления, его «воскресение» носит исключительно рассудочный характер. Соприкосновения с реальностью иного мира не происходит, живого Христа Нехлюдов не встречает.

Рассудочная религиозность Толстого противоположна мистической религиозности Достоевского. Не случайно и то, что именно в романе «Воскресение» Толстой решил кощунственно изобразить самое священное таинство Церкви – Литургию, написав то, что Мережковский назвал «самыми позорными страницами русской литературы». Парадоксальным образом в сознании Толстого уживалось неуважительное, бестрепетное, издевательское и кощунственное отношение к Церкви с чтением Евангелия и извлечением из него нравственных уроков. Для Достоевского же, напротив, реальность Церкви напрямую связана с евангельским образом Христа. С трепетом и благоговением прикасается он к этой реальности в романе «Братья Карамазовы» и оставляет потомству проникновенные описания не только внешнего быта Церкви, но и того внутреннего мистического опыта, который составляет сердцевину её жизни.

Алёша Карамазов твёрдо и безоговорочно верит в церковные догматы. Эта вера является источником его радостной, светлой религиозности. Характерен его диалог с Колей Красоткиным после смерти Илюшечки: «Карамазов! – крикнул Коля. – Неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мёртвых, и оживём, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку? – Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу всё, что было, – полусмеясь, полу в восторге ответил Алёша».

Догмат о всеобщем воскресении был предметом размышлений Достоевского, по крайней мере, со времени смерти его первой жены. Уже тогда он писал о вечной жизни: «Какая она, где она, на какой планете, в каком центре, в окончательном ли центре, то есть в лоне всеобщего Синтеза, то есть Бога? – мы не знаем. Мы знаем только одну черту будущей природы будущего существа, которое вряд ли будет и называться человеком… Эта черта предсказана и предугадана Христом, – великим и конечным идеалом развития всего человечества, – представшим нам, по закону нашей истории, во плоти; эта черта: “Не женятся и не посягают, а живут, как ангелы Божии”. Черта глубоко знаменательная».

Под конец жизни, не без влияния Владимира Соловьёва, Достоевский пришёл к твёрдой уверенности во всеобщем воскресении. В письме к Н. П. Петерсону от 24 марта 1878 года он говорит: «Воскресение будет реальное, личное… пропасть, отделяющая нас от душ предков наших, засыплется, победится побежденною смертию, и они воскреснут не в сознании только нашем, не аллегорически, а действительно, лично, реально в телах… Я и Соловьёв… верим в воскресение реальное, буквальное, личное и в то, что оно сбудется на земле».

В разговоре Алёши с Колей Красоткиным Достоевский не только утверждает веру во всеобщее воскресение, но и сводит старые счеты с Белинским:

«– Помилуйте, вы хотите послушания и мистицизма. Согласитесь в том, что, например, христианская вера послужила лишь богатым и знатным, чтобы держать в рабстве низший класс, не правда ли?

– Ах, я знаю, где вы это прочли, и вас непременно кто-нибудь научил! – воскликнул Алёша.

– Помилуйте, зачем же непременно прочёл? И никто ровно не научил. Я и сам могу… И если хотите, я не против Христа. Это была вполне гуманная личность, и живи Он в наше время, Он бы прямо примкнул к революционерам и, может быть, играл бы видную роль… Это даже непременно.

– Ну где, ну где вы этого нахватались! С каким это дураком вы связались? – воскликнул Алёша.

– Помилуйте, правды не скроешь. Я, конечно, по одному случаю, часто говорю с господином Ракитиным, но… Это ещё старик Белинский тоже, говорят, говорил.

– Белинский? Не помню. Он этого нигде не написал.

– Если не написал, то, говорят, говорил. Я это слышал от одного…»

Этот диалог почти дословно воспроизводит разговор Белинского с Достоевским, имевший место в 1845 году. Другим источником рассуждений Красоткина является письмо Белинского Гоголю, некогда сыгравшее с Достоевским злую шутку. Вкладывая мысли Белинского в уста гимназиста, Достоевский одним этим демонстрирует их наивность и несерьёзность. Впечатление лишь усугубляется восторженно-суетливым тоном, с каким Красоткин сыплет своими сентенциями: этот тон призван воспроизвести стиль речи Белинского.

В 1871 году Достоевский писал Страхову о Белинском: «Это было самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни… Вы никогда его не знали, а я знал и видел и теперь осмыслил вполне. Этот человек ругал мне Христа по-матерну, а между тем никогда он не был способен сам себя и всех двигателей всего мира сопоставить со Христом для сравнения. Он не мог заметить того, сколько в нём и в них мелкого самолюбия, злобы, нетерпения, раздражительности, подлости, а главное, самолюбия. Ругая Христа, он не сказал себе никогда: что же мы поставим вместо Него, неужели себя, тогда как мы так гадки. Нет, он никогда не задумался над тем, что он сам гадок. Он был доволен собой в высшей степени, и это была уже личная, смрадная, позорная тупость. Вы говорите, он был талантлив. Совсем нет…»

Достоевский, наверное, многое мог бы простить Белинскому, но не хулы в адрес Христа. Его и тогда, в 45-м, корежило от богохульства Белинского; с годами его негодование лишь нарастало. В «Братьях Карамазовых» он более сдержан, чем в личной переписке, но полное неприятие Белинского и здесь проявляется с достаточной очевидностью.

Разговор Алёши с мальчиками – завершающая сцена романа «Братья Карамазовы». Это своего рода напутствие Достоевского юношеству и детям. «Русские мальчики», которых он описывает, далеки от Церкви, заражены нигилизмом и атеизмом. По крайней мере, Коля Красоткин. Но в глубине души и он, и другие тянутся к тому светлому религиозному чувству, выразителем которого является Алёша. Младший Карамазов оказывается способен сплотить их, подобно тому, как Христос сплотил вокруг Себя учеников, а значит, надежда на их духовное возрождение, на их возвращение в Церковь не потеряна.

Достоевский был горячим сторонником церковного воспитания детей – такого, какое получил он сам. Спустя три дня после письма Петерсону он пишет неустановленному лицу: «Ваш ребенок 8 лет: знакомьте его с Евангелием, учите его веровать в Бога строго по закону. Это sine qua non¹, иначе не будет хорошего человека… Лучше Христа ничего не выдумаете». В центре «символа веры» Достоевского стоит Христос, но не оторванный от Церкви, как у Толстого, а Тот, Которого проповедует Церковь. Именно такой смысл имеют слова «строго по закону»: они отсылают к закону Божию, то есть к церковному вероучению. Достоевский хочет, чтобы «русские мальчики» воспитывались в Церкви и Православии: в этом он видит залог их светлого будущего.

«Русский народ весь в Православии и в идее его. Более в нём и у него ничего нет – да и не надо, потому что Православие всё. Православие есть Церковь, а Церковь – увенчание здания: и уже навеки». Эти слова из записной книжки Достоевского перекликаются с его же словами из «Дневника писателя» за 1876 год: «Вникните в Православие, это вовсе не одна только церковность и обрядность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации».

А в 1880 году Достоевский пишет о русском народе: «Он всё знает, всё то, что именно нужно знать, хотя и не выдержит экзамена из катехизиса. Научился же в храмах, где веками слышал молитвы и гимны, которые лучше проповедей. Повторял и сам пел эти молитвы ещё в лесах, спасаясь от врагов своих, в Батыево нашествие ещё, может быть, пел: “Господи сил, с нами буди!”… И что в том, что народу мало читают проповедей… Зато выйдет поп и прочтёт: “Господи, Владыко живота моего” – а в этой молитве вся суть христианства… Главная же школа христианства, которую прошёл он, – это века бесчисленных и бесконечных страданий, им вынесенных в свою историю, когда он, оставленный всеми… оставался лишь с одним Христом-утешителем, Которого и принял тогда в свою душу навеки».

Любовь Достоевского к Православию, которую он впитал с молоком матери, но которую в молодости чуть было не утратил под влиянием Белинского, с наибольшей силой проявилась в его жизни и творчестве последних лет. Наиболее яркое воплощение она нашла в образах старца Зосимы и Алёши Карамазова.

В романе есть одна фигура, которая долгое время остаётся как бы за кадром, но в какой-то момент появляется в кадре: это Иисус Христос. Достоевский долго подступался к этому образу. У него было даже намерение написать «книгу об Иисусе Христе», как свидетельствует список будущих произведений, составленный им накануне Рождества 1877 года. К пониманию образа Христа Достоевский пытается приблизиться через образы христоподобных людей: князя Мышкина, Тихона, старца Зосимы, Алёши Карамазова. Но настойчивое и многолетнее желание написать что-то о Самом Христе его не оставляло, и он включает в роман «Братья Карамазовы» целую главу, в которой Христос является действующим лицом.

Она называется «Великий инквизитор» и представляет собой сочинение Ивана Карамазова, которое он рассказывает вслух своему брату Алёше. В уста человека, заявляющего о себе как атеисте, Достоевский вкладывает глубокое философское осмысление христианства.

Основная тема «Великого инквизитора» могла быть подсказана Достоевскому Владимиром Соловьёвым. Великим постом 1878 года Соловьёв, молодой христианский философ, выступал с «Чтениями о Богочеловечестве» в петербургском Соляном городке, и Достоевский регулярно посещал эти чтения, пользовавшиеся большим успехом у публики. (Кстати, на одной из лекций присутствовал также Лев Толстой. Когда Достоевский узнал об этом, он искренне сожалел, что его не представили Толстому. При жизни они ни разу не встретились).

Достоевский любил и ценил Соловьёва, отличавшегося, помимо всего прочего, эффектной внешностью, соответствовавшей образу христианского мыслителя. Достоевский говорил, что лицо Соловьёва напоминает ему одну из его любимых картин: «Голова молодого Христа» Аннибала Карраччи.

Будучи близкими друзьями, Достоевский и Соловьёв неоднократно лично встречались для разговоров на богословские и философские темы. Двое суток по дороге в Оптину пустынь и столько же по дороге обратно они, несомненно, провели в таких разговорах.

В «Чтениях о Богочеловечестве» Соловьев обращается к истории искушения Христа в пустыне. Эта история так описана в Евангелии от Матфея: «Тогда Иисус возведён был Духом в пустыню, для искушения от диавола, и, постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал. И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Он же сказал ему в ответ: написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. Потом берёт Его диавол в святой город и поставляет Его на крыле храма, и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнёшься о камень ногою Твоею. Иисус сказал ему: написано также: не искушай Гос­пода Бога твоего. Опять берёт Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: всё это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне. Тогда ­Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи. Тогда оставляет Его диавол, и се, Ангелы приступили и служили Ему».

Соловьёв так комментирует первое искушение: «…Для существа, подчинённого условиям материального бытия, представляется искушение сделать материальное благо целью, а свою божественную силу средством для его достижения… В ответ на это искушение Христос утверждает, что Слово Божие не есть орудие материальной жизни, а само есть источник истинной жизни для человека… Преодолев это искушение плоти, Сын человеческий получает власть над всякою плотию». Затем «свободному от материальных побуждений Богочеловеку представляется новое искушение – сделать свою божественную силу орудием самоутверждения своей человеческой личности, подпасть греху ума – гордости… Победив грех ума, Сын человеческий получает власть над умами». Наконец, третье искушение, «последнее и самое сильное»: «Здесь для человеческой воли прямо ставится роковой вопрос: во что она верит и чему хочет служить – невидимой ли силе Божией или силе зла, явно царствующей в мире? И человеческая воля Христа, победив искушение благовидного властолюбия, свободно подчинила себя истинному благу, отвергнув всякое соглашение с царствующим в мире злом… Преодолев грех духа, Сын человеческий получил верховную власть в царстве духа; отказавшись от подчинения земной силе ради владычества над землёю, приобрёл Себе служение сил небесных».

Достоевский по-своему и по-новому раскрыл смысл трёх искушений Христа в «Великом инквизиторе». Действие произведения Ивана Карамазова разворачивается в средневековой Испании. В Севилью, где только что была сожжена на костре чуть ли не сотня еретиков, является Христос. «Он появился тихо, незаметно, и вот все – странно это – узнают Его… Народ непобедимою силой стремится к Нему, окружает Его, нарастает кругом Него, следует за Ним. Он молча проходит среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в Его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей Его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к Нему, даже лишь к одеждам Его, исходит целящая сила».

Вот он – тот «сияющий образ Христа», который Достоевский искал всю жизнь, вот он «пресветлый лик Богочеловека», вот «Его нравственная недостижимость, Его чудесная и чудо­творная красота». Перед входом в Севильский собор Христос исцеляет слепого, воскрешает девочку, тихо произнося слова, в Евангелии запечатлённые на арамейском языке: «Талифа куми» («Девочка, встань»). И это единственные слова, которые Христос произносит в сочинении Ивана Карамазова.

Далее на сцене появляется девяностолетний старик, кардинал Великий инквизитор, который приказывает арестовать Христа. Начинается Его разговор со Христом, в чём-то напоминающий допрос Христа у римского правителя Понтия Пилата, когда Пилат задавал Ему много вопросов, а Он «не отвечал ему ни на одно слово, так что правитель весьма дивился». Разница между Пилатом и инквизитором заключатся в том, что первый ждал ответов от Иисуса, а второй не ждал. Он выступает как обвинитель, и его речь – это монолог, не предполагающий ответа.

В споре между Христом и дьяволом Великий инквизитор стоит на стороне дьявола. Он считает, что Христос ошибся, отвергнув три искушения, и что в долгосрочной исторической перспективе христианство потерпит поражение. Ты не захотел превратить камни в хлебы, чтобы не отнять у людей свободу, – говорит он Христу, – «ибо какая же свобода, рассудил Ты, если послушание куплено хлебами?» Но «пройдут века, и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные. “Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!” – вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против Тебя и которым разрушится храм Твой. На месте храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня».

Достоевский не любил католичество, критиковал Римскую Церковь за то, что она увлеклась земным могуществом, забыв о Царстве Небесном. Европейский социализм он считал порождением католичества. В «Дневнике писателя» за 1877 год читаем: «Римское католичество, продавшее давно уже Христа за земное владение, заставившее отвернуться от себя человечество и бывшее таким образом главнейшей причиной матерьялизма и атеизма Европы, это католичество естественно породило в Европе и социализм. Ибо социализм имеет задачей разрешение судеб человечества уже не по Христу, а вне Бога и вне Христа, и должен был зародиться в Европе естественно, взамен упадшего христианского в ней начала, по мере извращения и утраты его в самой церкви католической. Утраченный образ Христа сохранился во всём свете чистоты своей в православии».

Эти же мысли Достоевский развивает в «Братьях Карамазовых», вкладывая в уста учёного иеромонаха Паисия слова о том, что «по иным теориям, слишком выяснившимся в наш девятнадцатый век, церковь должна перерождаться в государство, так как бы из низшего в высший вид, чтобы затем в нём исчезнуть, уступив науке, духу времени и цивилизации. Если же не хочет того и сопротивляется, то отводится ей в государстве за то как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, – и это повсеместно в наше время в современных европейских землях. По русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не Церковь перерождалась в государство, как из низшего в высший тип, а напротив государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь Церковью и ничем иным более».

Мысли отца Паисия в данном случае отражают представление самого Достоевского об особой миссии России и Русской Церкви, которое сложилось у него не без влияния Владимира Соловьёва. Если Римская церковь, по представлению Достоевского, восприняла на себя функции государства и тем самым подготовила путь к торжеству науки, рационализма и атеизма, то в России возможно постепенное поглощение государства Церковью и установление такого порядка, при котором в центре человеческого бытия будет Христос и Его духовно-нравственное учение.

В своём отношении к католичеству Достоевский был близок к славянофилам, в частности, А. С. Хомякову. Однако острие критики Достоевского в «Великом инквизиторе» направлено не на католичество, а на атеистический социализм, основанный на представлении о возможности построения человеческого счастья без Бога, без духовно-нравственных ценностей, на основе одного только «хлеба» – материального благополучия и довольства, купленного ценой потери свободы. И под Вавилонской башней здесь понимается социалистический общественный строй, который декларирует материальное благополучие в качестве основной ценности и отвергает Бога как источник высшей нравственности.

Человек не создан для свободы, считает инквизитор, «нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается». Дай человеку материальное благосостояние, накорми его, «и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба».

Инквизитор рассказывает, на каком принципе будет построено общество всеобщего благоденствия: «Получая от нас хлебы, конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берём у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда». Здесь опять мы слышим ясный намёк на социалистическую идею: люди своими руками добывают материальные блага; задача социалистического государства заключается в том, чтобы отнять у них прямой доступ к продукту их труда и перераспределять материальные блага по своему усмотрению, так чтобы люди находились в полной зависимости от власти.

Именно на принципе полной зависимости от власти построено общество будущего, которое рисует Великий инквизитор. Это будет общество, где грех будет узаконен и санкционирован властью, при условии полного ей подчинения: «Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплён, если сделан будет с нашего позволения… И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их жёнами и любовницами, иметь или не иметь детей – всё, судя по их послушанию – и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести – всё, всё понесут они нам, и мы всё разрешим… И все будут счастливы, все миллионы существ…»

Религия в обществе будущего станет не нужна, потому что она построена якобы только на чуде, а чудо станет ненужным. «Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастия, – эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье», – говорит Великий инквизитор Христу. Отказавшись броситься с крыла храма, а потом отказавшись сойти с креста, Христос не воспользовался возможностью доказать при помощи чуда то, что Он Бог. Он понадеялся на человеческую свободу – на то, что «человек останется с Богом, не нуждаясь в чуде». Но инквизитор считает, что «чуть лишь человек отвергнет чудо, то тотчас отвергнет и Бога, ибо человек ищет не столько Бога, сколько чудес».

Отвергнув предложение дьявола взять власть над всеми царствами мира, Христос, как считает инквизитор, упустил шанс осуществить проект создания всемирного царства, в котором преодолены национальные деления: «Приняв этот третий совет могучего духа, Ты восполнил бы всё, чего ищет человек на земле, то есть: пред кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей. Всегда человечество в целом своем стремилось устроиться непременно всемирно. Много было великих народов с великою историей, но чем выше были эти народы, тем были и несчастнее, ибо сильнее других сознавали потребность всемирности соединения людей. Великие завоеватели, Тимуры и Чингис-ханы, пролетели как вихрь по земле, стремясь завоевать вселенную, но и те, хотя и бессознательно, выразили ту же самую великую потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению. Приняв мир и порфиру кесаря, основал бы всемирное царство и дал всемирный покой».

Достоевский не предлагает какую-либо социальную программу. Когда-то, в молодости, он увлекался социализмом, верил в его совместимость с христианством. Теперь он твёрдо уверен в том, что христианство и атеистический социализм – два противоположных, взаимоисключающих проекта. Об этом он говорил в «Бесах», эта же тема продолжена и развита в «Братьях Карамазовых».

Христос так до конца и молчит, Он ничего не отвечает Великому инквизитору, потому что все ответы Он дал в Евангелии. И Великий инквизитор, не услышав от Него ни слова, отворяет перед Ним дверь и отпускает его. Так заканчивается поэма Ивана Карамазова. «Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула… как ты хотел того», – восклицает изумленный Алёша.

26 января 1881 года Достоевский писал сотруднику «Русского вестника» Николаю Алексеевичу Любимову: «Так как Вы, столь давно уже и столь часто, были постоянно благосклонны ко всем моим просьбам, то могу ли надеяться ещё раз на внимание Ваше и содействие к моей теперешней последней, может быть, просьбе? По счёту, присланному мне из редакции “Русского вестника”, мне остается дополучить за “Карамазовых” ещё 4000 рублей с чем-то. В настоящее время я крайне нуждаюсь в деньгах». Это письмо свидетельствует о том, что до конца своих дней писатель испытывал финансовые затруднения и гонорары лишь частично покрывали его расходы.

Письмо оказалось последним, а слова о «последней» просьбе – провидческими. В тот же день у Достоевского началось сильное горловое кровотечение. Он потерял сознание. Когда его привели в себя, он сказал жене: «Аня, прошу тебя, пригласи немедленно священника, я хочу исповедаться и причаститься!» Пришёл его духовник, священник Николай Вирославский из Владимирской церкви, где Фёдор Михайлович в последние годы жизни был регулярным прихожанином. Достоевский долго исповедовался, потом принял Святые Тайны. На следующий день кровотечение не повторялось.

Утром 28 января жена, проснувшись, увидела, что муж пристально смотрит на нее: «Знаешь, Аня, – сказал Фёдор Михайлович полушёпотом, – я уже часа три как не сплю и всё думаю, и только теперь сознал ясно, что я сегодня умру».

Перед смертью он попрощался с детьми и благословил их, попросив жену прочитать им притчу о блудном сыне из Евангелия от Луки. Эта притча была им особенно любима, так как в ней он видел отражение своего собственного жизненного пути – от православного воспитания в отчем доме через увлечение социалистическими идеями, повлёкшими за собой каторгу и ссылку, к покаянию и возвращению в отчий дом, в объятия милосердного Отца.

Новый Завет, подаренный ему в Тобольском остроге, он велел передать сыну Феде. Был вновь приглашён духовник. Фёдор Михайлович испустил последний вздох в тот момент, когда священник закончил чтение отходной. Кончина его была безболезненной, непостыдной, мирной, подлинно христианской.

Достоевского похоронили на кладбище Александро-Невской Лавры. На надгробном памятнике начертали слова, которые он выбрал эпиграфом к роману «Братья Карамазовы»: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода».

Спустя месяц после кончины Достоевского был убит террористами император-Освободитель Александр II. Россия скатывалась в пропасть безверия, нигилизма и революционной бесовщины. Происходило то, против чего горячо и страстно предостерегал Достоевский. Россия не прислушалась к своему пророку: она выбрала революционный путь и заплатила за этот выбор миллионами жизней. На долгие десятилетия сияющий лик Христа был вычеркнут из народной памяти.

По словам Владимира Соловьёва, главной идеей, которой служил Достоевский, «была христианская идея свободного всечеловеческого единения, всемирного братства во имя Христово. Эту идею проповедовал Достоевский, когда говорил об истинной Церкви, о вселенском православии, в ней же он видел духовную, ещё не проявленную сущность русского народа, всемирно-историческую задачу России, то новое слово, которое Россия должна сказать миру… Христос не был для него только фактом прошедшего, далеким и непостижимым чудом… Истинное христианство не может быть только домашним, как и только храмовым, – оно должно быть вселенским, оно должно распространяться на всё человечество и на все дела человеческие. И если Христос есть действительно воплощение истины, то Он не должен оставаться только храмовым изображением или же только личным идеалом: мы должны признать Его как всемирно-историческое начало, как живое основание и краеугольный камень всечеловеческой Церкви. Все дела и отношения общечеловеческие должны окончательно управляться тем же самым нравственным началом, которому мы поклоняемся в храмах и которое признаём в своей домашней жизни, то есть началом любви, свободного согласия и братского единения. Такое вселенское христианство исповедовал и возвещал Достоевский».

За несколько месяцев до смерти он пишет: «Я утверждаю, что наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение Его. Мне скажут: он учения Христова не знает, и проповедей ему не говорят, – но это возражение пустое: всё знает, всё то, что именно нужно знать, хотя и не выдержит экзамена из катехизиса. Научился же в храмах, где веками слышал молитвы и гимны, которые лучше проповедей… Главная же школа христианства, которую прошёл он, это – века бесчисленных и бесконечных страданий, им вынесенных в свою историю, когда он, оставленный всеми, попранный всеми, работающий на всех и на вся, оставался лишь с одним Христом-утешителем, Которого и принял тогда в свою душу навеки и Который за то спас от отчаяния его душу!.. Если наш народ просвещён уже давно, приняв в свою суть Христа и Его учение, то вместе с Ним, с Христом, уж конечно, принял и истинное просвещение».

Христианское мировосприятие Достоевского подвергалось критике уже при его жизни. Либералы не прощали ему настойчивую проповедь христианской нравственности, резко негативное отношение к атеистическому социализму, революционному движению. Но и в стане консерваторов не все были довольны им. С резкой критикой обрушился на него писатель и публицист Константин Леонтьев. Ему не нравилось, что Соня Мармеладова только читает Евангелие, а «молебнов не служит, духовников и монахов для совета не ищет; к чудотворным иконам и мощам не прикладывается». И в «Братьях Карамазовых», по мнению Леонтьева, «монахи говорят не совсем то или, точнее выражаясь, совсем не то, что в действительности говорят очень хорошие монахи и у нас, и на Афонской горе, и русские монахи, и греческие, и болгарские». В романе «как-то мало говорится о богослужении, о монастырских послушаниях; ни одной церковной службы, ни одного молебна».

Достоевский не был «церковным писателем», не был богословом в традиционном, устоявшемся смысле этого слова. Он был богоискателем. И своего читателя он приглашает искать Бога, искать истину, искать Христа, не обольщаясь ни потребительской идеологией («живи в свое пузо»), ни равнодушием к судьбе будущих поколений («день наш – век наш»), ни учениями, обещающими построить счастье людей без Бога и без Христа («для достижения мира на земле нужно истребить христианскую веру»), ни обожествлением человека («будет новый человек, счастливый и гордый»).

В романе «Братья Карамазовы» Достоевский вплотную подводит читателя к тому христианству, которое существует в устоявшихся формах церковной жизни. И даже если его монахи говорят не совсем то, что говорят монахи на Афоне, в Греции и в Болгарии, это не делает его свидетельство о Церкви менее ценным. Он был первым русским писателем, который глубоко проник в дух русской православной церковности, вошёл внутрь монастырских стен, при этом оставшись тем, чем был – писателем, а не богословом.

В отличие от Толстого, Достоевский не пошёл по пути учительства, не прельстился ролью выразителя и толкователя истинного христианства. Он вообще не столько давал ответы, сколько ставил вопросы. И предлагал каждому читателю пройти вместе с ним тем путём, который привёл его ко Христу через Евангелие.

У Достоевского была мечта. Она выражена в одной из его записных книжек середины 1870-х годов: «Я верую в полное царство Христа. Как оно сделается, трудно предугадать, но оно будет. Я верую, что это царство совершится… И пребудет всеобщее царство мысли и света, и будет у нас в России, может, скорее, чем где-нибудь».

Достоевскому не суждено было увидеть, как сбудется эта мечта. То, что происходило на его глазах, свидетельствовало скорее об обратном: об отходе от Христа значительной части русских людей, об их увлечении нигилистическими и социалис­тическими идеями. Как подлинный пророк, он предостерегал, бил в набат. И не уставал напоминать о том, в чём видел спасение России: о сияющем образе Христа, о Его пресветлом лике, Его чудесной и чудотворной красоте.

Сегодня как духовное завещание Достоевского звучат слова, которые он вложил в уста старца Зосимы: «А Россию спасёт Господь, как спасал уже много раз. Из народа спасение выйдет, из веры и смирения его… Берегите веру народа… Спасёт Бог людей своих, ибо велика Россия смирением своим… Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз всему миру… Бу́ди, бу́ди!»

г. Москва