Журнальный мир

2. Детство без мамы

Начались работы в поле. Взошли все посаженные посевы, их нужно было полоть и культивировать. Отец допоздна работал в поле — полол кукурузу, подсолнечник, картошку, тыкву. Я целыми днями был дома один. Ваня, ещё маленький, жил у бабушки.

Я никак не мог прийти в себя после смерти мамы. Мне не хотелось верить в то, что её уже никогда не будет, и я заболел от переживаний. Ухаживать за мной было некому. Соседи наши тоже работали в поле. Выходить на улицу мне совсем не хотелось по одной простой причине: почти все взрослые, кого я встречал, жалели меня и называли сиротинушкой, а я, услышав это, снова начинал плакать.

У меня началась лихорадка, поднялась высокая температура, всё время трясло. Я очень ослабел, только днём выходил во двор и, сидя под хатой, грелся на солнышке.

А отцу на прополке в поле помогали бабушка Соня и тётя Катя с дядей Серёжей. Дядя Серёжа на конном культиваторе помог культивировать кукурузу и подсолнечник, а бабушка и тётя Катя пололи тяпками. На уборке зерновых отцу тоже помогали родные и соседи. Он косил зерновые косой, а другие вязали их в снопы.

Я проболел до самого августа, и только потом начал потихоньку выздоравливать. Утром отец выгонял корову в стадо сам, а вечерами я ходил её встречать из стада и кормил нашего поросёнка и курей. Корову нашу доила соседка тётя Мария Олейник. Она вместе со своим мужем Матвеем Никитовичем помогала нам как могла. Тётя Маша готовила нам еду и ухаживала за мной, когда я чувствовал себя плохо.

Изредка к нам приходила бабушка Соня. Она наводила порядок в хате и говорила отцу: «Ты, сынок, подбирай себе женщину да женись. Разве это дело, когда ребёнок больной лежит, а за ним ухаживать некому. Хозяйство запущено, молоко в горшках попортилось, куры нанесли полные гнёзда яиц и теперь несутся где-то в бурьянах. Тебе нужна хозяйка».

Закончили уборку и обмолот хлебов, кукурузу убирать было ещё рано. Я к этому времени окреп, поправился и стал отцу хорошим помощником. Теперь всё наше хозяйство было на моих плечах. Я пас лошадей, выгонял утром в стадо корову, а вечером встречал её и привязывал в стойло, на ночь рвал ей бурьян в огороде, кормил курей и поросёнка. В свободное время катался на своей коляске с нашей горки. Жаль только, что отец не разрешал мне ходить на Уруп купаться. Он запретил мне купаться и рыбачить.

Я уже мог хорошо ездить верхом на лошади, но беда была в том, что из-за малого роста не мог хорошо залезать на неё. Наша лошадка Лысуха была очень смирная. Бывало заброшу ей повод на шею и начинаю прыгать, а влезть никак не могу — тогда начинаю дёргать за повод и кричать «Стой!», хотя она всё это время спокойно стоит, даже ухом не поведёт. А то — подведу к краю кручи или к бричке, и пока взберусь наверх, чтобы сесть на лошадь, она отойдёт в сторону. Тогда соскакиваю вниз, ловлю её, начинаю дёргать за повод и кричать: «Стой же!». Но зато когда сяду на неё, то мчусь сразу с места в галоп так, что аж дух захватывает. А на жеребца я не садился, он у нас был очень норовистый и легко с ним справлялся только сам отец.

Однажды к нам пришёл Андрюшка Трегубов и попросил отца, чтоб он отпустил меня с ребятами в ночное. Отец сказал ему, что я ещё не могу хорошо залезать на лошадь и он боится отпускать меня одного с ребятами. Андрюшка заверил отца, что будет во всём помогать мне, и тогда отец согласился отпустить меня в ночное. Я взял мамину кофту, положил её на спину Лысухе, сел верхом, а жеребца привязал поводом к поводу Лысухи и поехал вслед за Андрюшкой в степь. У Андрея были три лошади — намного лучше наших. Четвёртую лошадь дядько Иван брать в ночное не разрешал, потому что она была очень норовистая, и хоть Андрею в то время уже было 15 лет, совладать с нею он не мог. Когда мы с ним приехали в степь, то там уже было много ребят со своими лошадьми. Мы с Андреем спутали своих лошадей, пустили их на пастбище, а сами присоединились к компании ребят. Среди ребят я был самый маленький. До чего же мне было хорошо с ними! Особенно после одиночества и болезни.

Ребята затевали разные игры, было очень весело. Лошадей заворачивать бегали по очереди, меня же не посылали, а пасли и своих и моих, меня все жалели. Когда наступила ночь и совсем стемнело, ребята из пожнивных остатков и сухих бурьянов разожгли костёр. Костёр весело разгорелся, искры взлетали в небо и, казалось, что из огня вырастает дерево, которое ветвями тянется в небо. В небе искры гасли и таяли, как прекрасные цветы. Я как завороженный смотрел на костёр и не мог отвести от него взгляд. Потом мы все вместе пели песни. Кто-то из ребят взял с собой в ночное балалайку. Балалаечник заиграл и все пустились в пляс. Потом все стали в круг и по очереди начали выходить в круг танцевать. Танцевать должны были все без исключения, умели они танцевать или нет. Только меня от танца освободили и я, переполненный впечатлениями, уснул возле костра.

Рано утром меня разбудил Андрюшка. Он держал моих лошадей за поводья: «Поехали, Вася, домой, сейчас только поймаю своих лошадей». Он показал мне, как нужно правильно садиться на лошадь верхом через повод, и я сам, впервые, сел на неё.

Когда мы приехали домой, отец уже ждал меня возле ворот. Он осмотрел лошадей и похвалил меня: «Молодец, сынок, что повёл лошадей в ночное. Видишь, как они хорошо напаслись и отдохнули. А теперь можешь ложиться спать, только сперва хоть молочка попей, а потом тётя Маша тебе приготовит что-нибудь покушать, а мне нужно ехать на работу». Он уехал и к ночи домой не вернулся. Я долго ждал его во дворе, в хату заходить одному не хотелось. Когда уже совсем стемнело и стало прохладно, я вошёл в комнату и лёг спать.

Ночью я проснулся от того, что в комнате кто-то разговаривал. Отец сидел за столом и беседовал с какой-то женщиной. Я снова уснул. Утром, когда проснулся, в хате уже никого не было. Я вышел во двор, но и там никого не было, не было и брички с лошадьми. Я заглянул в сарай, коровы тоже не было. Увидев меня, тётя Маша сказала, что корову сама отогнала в стадо, пожалев меня будить. Я спросил её, не видела ли она папу, на что тётя Маша ответила, что слышала утром, как у нас во дворе бричка тарахтела, а кто был на бричке, она не видела. Меня охватила тревога за отца. Я боялся, что с ним может что-то случиться. Через пару часов он приехал домой. Я ни о чём его не спрашивал, а он ничего мне не говорил.

Осенью этого же 1929 года начались коллективизация и раскулачивание. У Жолтенковых отобрали технику, коров и лошадей, а заодно и зерно выгрузили, которое они брали с людей за обмолот хлебов и не успели продать. Тита Леонтьевича вместе с сыновьями арестовали и куда-то увезли. Из их семьи не тронули только невестку Марфу Архиповну, как вдову бывшего красноармейца. Ей оставили одну лошадь и корову. В их доме жили одни женщины: две невестки, Ульяна и Евдокия с малыми детьми, да их старая свекровь. Некоторое время спустя они, бросив своё жильё, уехали из села. Трегубова Ивана Ивановича тоже раскулачили. У него забрали лошадей и коров, семью выгнали из дома и судом лишили права голоса. Многие зажиточные селяне, в их числе семьи Киселёвых, Роговых, Богачёвых, Бабаковых, Пуховцовых, не дожидаясь, пока власти придут к ним с конфискацией имущества, ночью погрузили на брички то, что смогли увезти, и уехали в неизвестном направлении, бросив всё нажитое.

В этом же году в селе из бедных крестьянских семей был организован первый колхоз, который назвали «Верный путь». Колхозу отдали трактор и молотилку, которые конфисковали у Жолтенковых. Дом Богачовых заняли под контору колхоза, дом Пуховцовых — под сельский совет, другие брошенные дома временно пустовали. Кузницу Дениса Бабакова тоже отдали колхозу. Семья Трегубовых стала жить в Ливоновке, поселившись в брошенной хатёнке, которая раньше принадлежала крестьянину Нехорошеву. Так и прожили Трегубовы в этой хатёнке до 1933 года.

Отец по вечерам часто куда-то уезжал и домой возвращался заполночь. Где он бывал, я не спрашивал, а сам он мне ничего не говорил. В те дни, когда отцу лошади были не нужны, я гонял их в ночное. Однажды поздно вечером, когда ребята уже все уехали в степь, я сидел на пороге нашей хаты и о чём-то мечтал. Отца дома не было. Мне не спалось и в хату тоже идти не хотелось. Я смотрел на звёздное небо и вспоминал маму и вдруг услышал грохот брички и топот быстро бегущих лошадей. Бричка резко остановилась возле нашего двора, и я увидел слезавшего с ней отца. Он был пьян. Немного постоял, взявшись за грядку, а потом, открыв ворота, въехал во двор.

Я подошёл к нему и помог распрячь лошадей. Отец спросил, почему я не сплю, а я ответил, что ещё не хочется. «Ну, тогда веди лошадей в ночное», — сказал он. Возражать я ему не стал, потому как это было бесполезно, и в степь ночью тоже ехать один боялся. Ребята рассказывали, что в поле подсолнухов, мимо которого нужно было проезжать, нашли труп убитого человека, зверски изрезанного ножами. Шли слухи, что у нас в степи разгуливает какая-то банда, поэтому, когда гоняли лошадей в ночное, старались собираться большими группами и располагаться подальше от кукурузного и подсолнечного полей.

Мне деваться было некуда, и я стал собираться в ночное. Как всегда, взял мамину кофту, сел на Лысуху, к которой отец уже привязал жеребца, и поехал в степь, обливаясь слезами. Выезжая на гору по-над неглубоким яром, я услышал, как в яру что-то зашуршало. Моя Лысуха испугалась и быстро шарахнулась в сторону. Я не ожидал этого и скатился с лошади прямо в яр, но повода из рук не выпустил, хоть и очень испугался. Лысуха снова рванулась, но я удержал её. Передо мной замелькали какие-то огоньки и неведомый зверь прыгнул из яра.

Я немного постоял, успокоился, и мои лошади тоже успокоились. Потом вылез из яра, снова положил кофту на Лысуху и сел на неё верхом. По горе проехал с километр. Дорога шла вдоль кукурузного поля. В кукурузе опять что-то зашуршало. Мои лошади снова испугались и понеслись во весь опор. Я плакал от страха. Сколько мы проехали точно я определить не мог, но мне казалось, что находимся уже достаточно далеко от кукурузного и подсолнечного полей. Я больше не плакал, но меня трясло, как в лихорадке. Лошади немного успокоились и шли шагом, только сильно храпели, наверное, от усталости.

Я свернул с дороги в поле и поехал по стерне. Проехав метров двести, слез с лошади, попутал обоих, снял уздечки и отпустил пастись. Лошади сразу же мирно запаслись. Я завернулся в мамину кофту и прилёг на стерню. Уснул я моментально. Сколько я проспал, не знаю, но когда проснулся, то лошадей рядом не было. Я быстро подхватился и пошёл искать лошадей. Темень была кромешная. Немного походив и не найдя их, я остановился и, затаив дыхание, прислушался к ночным звукам, но у меня от волнения так стучало сердце, что это заглушало все остальные звуки. Я ничего не слышал. Немного постояв, хотел идти дальше, но тут, невдалеке, неожиданно услышал лошадиный храп. Я обрадовался и пошёл на этот звук. Найдя своих лошадок, я был счастлив. Гладил Лысуху и говорил: «Лысуха, я так и знал, что вас найду».

Постояв немного возле лошадей и погладив им морды, я подумал, что нужно идти спать. А куда? В какую сторону? Я не знал, где лежат мои уздечки и кофта. Долго ходил и искал свои вещи, но и от лошадей далеко отходить боялся. Выбившись из сил, я присел на стерню и заплакал. Наплакавшись, незаметно уснул.

С рассветом другие ребята пошли из ночного домой. Увидев чужих лошадей, мой жеребец громко заржал, и я проснулся. Первым, что пришло мне в голову, было: а где же мои уздечки и кофта? А сам замёрз так, что зуб на зуб не попадал. Я осмотрелся и увидел, что мои вещи лежат метрах в пяти от меня. Поймал лошадей и поехал домой. Приехав домой, я снова заболел. Снова поднялась температура и трясла лихорадка. Проболел я почти до середины сентября. И снова нам помогала тётя Маша. Во второй половине месяца мне стало получше, и я снова сам стал ухаживать за лошадьми, коровой, поросёнком и курами.

Одним из осенних вечеров отец привёл к нам в хату какую-то женщину и сказал: «Вот, Вася, это будет вам с Ваней мама». Я смотрел на неё во все глаза. Это была Жолтенко Марфа Архиповна. Я не мог поверить, ведь отец так много нехороших слов говорил об этой семье. Новая мать подошла ко мне, погладила по голове и сказала: «Бедная сиротиночка». Я так часто слышал эти слова, что не мог их уже переносить. Они напомнили мне, что мама моя умерла и её никогда уже не будет.

Я быстро соскочил со скамейки, на которой сидел, выбежал из хаты во двор и, забившись под скирду, долго и безутешно плакал. Потом, услышав, что меня зовёт отец, я вытер слёзы и подошёл к нему. Он начал меня уговаривать, чтоб я её слушал, а её детей, Николая и Зину, не обижал и считал своими братиком и сестричкой. Я был очень удивлён и поэтому молча слушал отца.

Итак, у нас с Ваней появилась мачеха. На следующий день она привела к нам своего белого коня, чёрную корову и своих детей: Николая и Зину. Через несколько дней отец привёз Ваню от бабушки Сони. Ваня как раз перед этим вместе с дедушкой Никитой ездил по сёлам продавать яблоки, которые хорошо уродились у них в саду. Дедушка кричал: «Бабы, яблуки, яблуки!» И Ваня, подражая дедушке, тоже кричал: «Бабы, абили, абили!» Малышу шёл уже третий год, и дедушка говорил, что ему с Ваней было очень весело.

Мачеха с первых же дней нас с Ваней невзлюбила. Бывало утром начинает топить печь, а нас с Ваней выпроваживает во двор: «Чуго вы глаза повытрищалы? Идить гулять на двор». А её дети в это время возле неё крутятся. Она им то блинчиков напечёт, то картошки нажарит и накормит их, а потом нас зовёт: «Идить жрать!». И даст нам какого-нибудь супу или каши кукурузной.

Однажды в воскресенье, когда отца не было, мачеха опять выпроводила нас во двор. Пока истопила печь, накормила своих детей да приготовила кушать, прошло много времени, и мы с Ваней сильно проголодались. Ваня плакал. Мачеха в это время вышла и позвала нас: «Ну дэ вы там? Идить жрать!». Я взял Ваню на руки и внёс его в хату. Посадил его за стол. Мачеха глянула на него и говорит: «А чого цэ цэй Авэрко рэвэ?». Ваня, не привыкший к грубости, громко заплакал. Мачеха ударила его рукой по лицу, и Ваня громко закричал, а я увидел, что у него из носа потекла кровь. Я бросил есть, схватил братишку на руки и выскочил с ним во двор.

Мачеха, испугавшись, что всё это увидит соседка тётя Маша, догнала меня во дворе, забрала у меня Ваню и внесла его в хату. Я пошёл вслед за ней, боясь, что она снова будет бить Ваню. Когда я вошёл, она уже умывала его холодной водой, а мне сказала уже более спокойным голосом: «Да я ж ударила его не здорово. Яки ж вы и нежные, чёртово драньё!». Ваня успокоился и перестал плакать. Я, убедившись, что опасность миновала, вышел во двор. Через несколько минут Николай за руку вывел из хаты Ваню. В руке у Вани был кусочек кукурузного хлеба. Так нам с Ваней в этот день позавтракать и не удалось.

Отец домой приехал только к обеду. Вместе с ним мы и пообедали. После обеда мы с отцом вышли во двор, и я рассказал ему, как мачеха ударила Ваню. Отец немного помолчал, а потом возмущённо сказал мне: «Чего ты брешешь!». А Ваня поддакнул мне: «Да, папа, удалила, удалила». Отец заставил нас замолчать, а сам ушёл к лошадям. Я понял, что отец мне не верит и мои жалобы ни к чему хорошему не приведут. С тех пор, всей своей детской душой возненавидев мачеху и её детей, решил им мстить.

Примерно через неделю после этого отец с мачехой убрали в поле подсолнечник, свезли его во двор. Семечки обмолотили и ссыпали в мешки, а бодылку сложили в скирду на топку. Потом убрали кукурузу, тоже перевезли её домой и начали копать картошку. В первую очередь выкопали ту, что была посажена в поле, а потом уж очередь дошла и до огорода. Занятия в школе уже начались, и домой я приходил аж после обеда. Погода была холодная и, когда бы я ни пришёл домой, видел Ваню сидящим под хатой на завалинке. Он закутывался в мою жакетку и, сидя на завалинке, спал, держа пальчик во рту. У него почти с самого рождения была привычка сосать большой пальчик правой руки. Стану спрашивать его, почему он здесь сидит, а он отвечает: «А меня Мыкола выгнав».

В одно из воскресений мачеха заставила меня копать картошку в огороде. Погода была солнечная, но холодная. Мачеха со своими детьми сидела в тепло натопленной хате. Я взял лопату, ведро и пошёл в огород один копать картошку. Через некоторое время подошел Николай. Я очень устал и попросил его помочь мне выбирать картошку. Он собрал с полведра, а потом сказал: «Выбирай сам. Мама сказала, пусть этот голодранец сам копает». Я спросил: «Какой голодранец?» — «Да ты». А потом, показывая на меня пальцем, закричал: «Голодранец! Голодранец!».

Я схватил картофелину и бросил её в Николая. Он стал убегать, и картофелина ударила его по руке. Николай упал и заголосил. Потом встал и хромая пошёл к хате. Он голосил что есть мочи. Из хаты одновременно выскочили отец, мачеха и Зинка. Я даже не видел, когда отец домой пришёл. Мать спросила: «Чёго ты, сынок, плачешь?» — «Васыль по руки ударыв». А Зинка его спрашивает: «А цюго ты хромаес?». Отец с мачехой переглянулись и засмеялись. Потом отец, подойдя ко мне, схватил за ухо и начал крутить. Я плакал, просил прощения и говорил, что больше не буду так делать. Николай увидел, что он отомщён и замолчал, потом сунул руку в карман и вытащил из него помятый пирожок с тыквой, он поломал его, когда падал: «Гы, а у мэнэ ось пирижок…»

Отец отпустил меня, взял лопату и пошёл копать картошку. Я вслед за ним выбирал. Копать оставалось немного, и мы с ним за полдня докопали картошку сами, без посторонней помощи. После этого я обозлился ещё больше и постоянно думал, как бы им насолить.

Наступил 1930-й год. Началась сплошная всеобщая коллективизация. Поползли разные слухи, кто-то агитировал за колхоз, кто-то — против, и середняки заколебались. В колхоз отказались вступать Кохановский, Сердюков Фёдор Ильич и Горбаенко Яков Григорьевич. Село у нас было небольшое, все на виду, каждый о всех всё знал. Основная масса — это бедняки, и на сходе большинством голосов решили, что сообща жить и работать легче.

В нашем селе было организовано три колхоза: «Верный путь», «12-й Октябрь» и «Победа Октября». Встал вопрос: кого же назначать председателями колхозов. Но тут приехал инструктор из райкома партии. Он стал говорить, что в таком маленьком селе бессмысленно организовывать три колхоза, достаточно и одного. Так и решили. Создали один колхоз и назвали его «Октябрьский труд».

Первым председателем выбрали Артёмова Якова Александровича. Образование у него было — ликбез. Завхозом избрали Стуколова Матвея Максимовича. Этот был безграмотный. При подписании документов он мог написать только одну букву «С». Колхоз был разделён на две бригады. Первая бригада заняла под бригадный дом подворье Тита Жолтенко, а вторая — подворье Рубанова Изота, моего дяди, старшего брата моей мамы. Дом Богачовых стал правлением колхоза, в доме Александра Киселёва устроили колхозную пекарню. Дом Тимофея Толкачова заняли под детскую площадку, а в доме Трегубовых жил председатель сельского совета.

В том же году в селе Конаково возле элеватора организовали первую в районе МТС, куда и были переданы паровая молотилка и трактор Жолтенковых «Фордзон». При объединении в колхоз у новых колхозников стали изымать скот и птицу в общее пользование, что вызвало большое возмущение среди селян. Некоторые из них подали заявление о выходе из колхоза, но правлению было дано указание из райкома партии: в колхоз принимать можно, исключать — тоже, а вот возвращать то, что уже стало колхозным — нельзя.

Весной этого же года в газете «Правда» была опубликована статья Сталина «Головокружение от успехов». После этого людям возвратили птицу. Тем, у кого было две коровы, одну возвратили. У кого одна была — тоже возвратили. Лошадей всех оставили в колхозе и сельхозинвентарь был оставлен на хоздворе.

Началось вредительство. Особо недовольные Советской властью начали ломать сельхозинвентарь и травить лошадей. В нашем колхозе за зиму пало 27 голов лошадей. Потом прошёл слух, что отравителей поймали. А в колхозе между тем работа спорилась. За дело брались дружно и сплочённо. Быстрее стали управляться с весенним севом, а затем и с прополкой всходов. Потом начиналась уборка зерновых культур, за ними — технические культуры, потом обмолот хлебов. И везде с шутками-прибаутками, да звонкой песней. И повсюду можно было услышать поговорку «Гуртом и батька легче бить». В степь и со степи ехали с песней. Поля стали большими и ровными, без всяких меж, да и гораздо чище.

В 1930 году мне исполнилось 12 лет. Другие дети моего возраста после занятий в школе шли на Уруп купаться, ловить рыбу, а мне такое счастье не улыбалось. Я, наряду со взрослыми, тоже работал в поле: либо был на прополке, либо шёл за конным культиватором. За работу ставили трудодень, как тогда говорили, «крест» и мои «кресты» стоили одинаково, как и у любого другого взрослого колхозника, так же как и у отца с мачехой. Разве ж могла мачеха упустить такой прибыток?! Да ей и за своих детей, Колю и Зину, спокойнее было — их дома никто не обидит. А вот Ваню они обижали постоянно, а он, бедный, даже рассказывать своему отцу боялся, потому что тот всё равно не поверит, да ещё и накажет. А может быть, всё-таки, и верил, да боялся, что мачеха его бросит. Возможно, он очень её любил, но нам с Ваней от этого было не легче. Боль от потери мамы немного притупилась, но совсем не прошла. Я завидовал тем ребятам, у которых была мама.

В декабре 1932 года у Кохановского отобрали лошадей в сельский совет за неуплату налога, который был на него наложен как на единоличника, и лошадей ему назад не вернули. Сердюков Фёдор Ильич с семьёй уехал жить в горы и прожил там до 1934 года. В 1934-ом он возвратился в село, вступил в колхоз и сдал своих лошадей в колхозную собственность. Очевидно решил, что в колхозе жить всё-таки легче. А ещё один единоличник — Горбаенко Яков Григорьевич — своих лошадей продал, но налог за них в сельский совет не заплатил. Его арестовали и посадили, осудив на три года. Он отсидел от звонка до звонка, а возвратившись тоже вступил в колхоз.

Мои бабушка Соня и дедушка Никита с тётями Клавой и Настенькой вернулись жить в горы, в верхнюю Пантелеймоновку. Дедушка в колхоз вступать не захотел. У них было две лошади. А в горах колхозов ещё не было.

В 1933 году дедушка приехал на Кубань заработать хлеба. Время было тяжёлое, поэтому он вместе со своими односельчанами, артелью, со своим тяглом, приехал в Ставропольский край на уборку хлебов. Они нанялись в один из колхозов недалеко от станции «Овечка». Им выделили участок, где они должны были выполнить все работы по уборке хлеба, включая обмолот. Расчёт должны были выдать зерном. Подошёл день расчёта, и можно было уже уезжать домой. При приёме работы под одной из скирд комиссия обнаружила спрятанные шесть мешков с зерном. В воровстве заподозрили дедушку Никиту и в тот же день у него забрали лошадей, а его самого арестовали и отправили в Ставропольскую тюрьму.

Бабушка с дочерями осталась в том же колхозе. Дедушка пытался доказать свою невиновность, но всё безрезультатно. В тюрьме он просидел две недели и каждый день по несколько раз его вызывали на допрос, пытаясь добиться от него признательных показаний, но дедушка верил в справедливость и таких показаний не давал. А в это же время активисты и милиция дежурили у скирды с тайником. Вор всё равно должен был приехать за спрятанным зерном. И он пришёл. Вора взяли с поличным накануне суда, что был назначен над дедушкой. В этот же день следственными органами было принято решение освободить дедушку, признав его невиновным. Когда пришли к нему в камеру, чтобы освободить, то нашли его мёртвым — сердце не выдержало.

Бабушке вернули лошадей и заработанное зерно. Она, похоронив дедушку, вернулась в горы. Там она продала лошадей, потому что сена не заготовили, а сенокос давно прошёл, да и лошади бабушке теперь были ни к чему.

В этом же году умер мой прадед Аким, отец дедушки Митрофана. Он так и не захотел перебираться в нижнюю Пантелеймоновку и жил в горах. Оттуда приходил на заработки вместе с другими односельчанами, оставшимися в горах. Умер он, возвращаясь домой, прямо в пути. Отец с дедушкой узнали об этом спустя много времени. Им рассказали об этом пришедшие с гор уже другие односельчане. Где похоронен дедушка Аким, я так и не знаю.

Ежегодно, с наступлением сентября, я шёл в школу учиться. Но нужно было видеть, в чём же я тогда ходил! Тёплой одежды у меня не было. Кое-какую старенькую одежду дяди Серёжи мне отдавала бабушка Мотя. Брюки и рубашка, хоть и из холста, но были, а на тетради и книги мачеха денег не давала. И здесь меня часто выручал дядя Серёжа. Он тоже ходил в школу. Но однажды, попросив у него тетрадь, я услышал в ответ: «Как же ты мне надоел! Всё тебе давай и давай». А я ему: «Ну где же я ещё возьму? Мачеха мне денег не даёт». Он у меня спрашивает: «А куры у вас несутся?» — «Несутся. А что?». Он мне говорит: «Возьми два яйца, пойди к нашему армяну, и он тебе даст тетрадь». У нас в селе жил армянин, который торговал разной мелочью. Жил он на квартире у Никанора Саенко, ходил по селу с корзинкой, и у него за деньги или за куриные яйца можно было купить конфет, тетрадок, булавок, иголок и ниток, пуговиц и разных прочих товаров.

Я решил последовать совету своего дяди. С тех пор частенько втихаря брал пару яиц, относил их армянину, а тот за них давал мне тетрадку. Но однажды утром я, взяв два яйца из гнезда, выходил со двора, как услышал вслед разъярённый крик мачехи: «Ты куда, гад, яйца понис?». Я положил яйца на землю, и они покатились с горки, а мачеха побежала вслед за ними. Яйца, конечно-же, побились. Я смотрел на неё, на то, как она гонится за яйцами, и мне так хотелось расхохотаться, что просто удержу не было.

Я повернулся и пошёл в сторону от дома, а мать вслед мне кричала: «Прыйдэшь ты, гад, до дому!». После уроков я пошёл домой. Товарищи мои, как обычно, идут смеются, шутят, толкаются, рассказывают разные истории, а мне не до смеха. Знаю, что мачеха отцу назудит и тот будет меня бить.

Отец встретил меня во дворе и спросил: «Зачем ты брал яйца?». Я ответил ему, что хотел купить тетрадь у армяна. «А ты уже покупал у него тетради?» Я ответил, что уже покупал. Врать мне было нельзя, потому что если отец узнает правду, то мне несдобровать. Отец взял меня за руку, и мы пошли с ним к армянину. Отец спросил у него, приносил ли я ему яйца, чтоб купить тетради, на что тот ответил утвердительно. Тогда отец достал из кармана кошелёк и купил мне сразу аж шесть тетрадей. Как же я был рад и благодарен отцу за такую щедрость!

Когда мы возвращались домой, то отец попросил меня: «Ты, сынок, матери не говори, что я тебе тетрадей купил, и домой иди сам, а я позже приду, а когда я при матери буду тебя ругать, то ты на меня не обижайся». Когда я пришёл домой, мачеха закричала: «Ну шо, прыйшов, яичник? Иди в конюшне вычисты, да корове положи». А Николай добавил: «Ага, украл яички, тебе сейчас твой батько даст!». Как же я их в этот момент ненавидел! Мать не видела, как мы с отцом уходили к армянину.

Мне очень хотелось есть, но делать было нечего, и я пошёл чистить в конюшне, где теперь стояла одна наша корова. Лошадей мы сдали в колхоз. Мне нужно было напоить корову и положить ей корму. Вскоре домой пришёл и отец. Он увидел меня и спросил: «Ты обедал?» — «Нет, мне мама не давала». — «Ну, пойдём в хату».

Я спокойно пошёл вслед за ним. Почему-то я был уверен, что сегодня он меня бить не будет. Мы вошли с ним в хату, а мать говорит отцу: «Ты спроси у него, зачем он яйца брав?». Отец поворачивается ко мне: «Ну, говори, зачем брал?». Я с удивлением молча смотрел на него, а сам про себя думал: «Ты же знаешь, для чего!». Отец снял с себя ремень и начал меня бить. Как же мне было больно и обидно! И лишь после того, как он ублаготворил мачехину душу, сел за стол обедать. Вместе с ним за стол сел и я. Но какой уж там обед, когда всё тело болит от побоев! И ещё нужно было садиться уроки учить. Учебников у меня своих не было. На них, как и на тетради, мачеха денег не давала, и чтобы выучить уроки, я ходил просить учебники у своих одноклассников. Учиться мне очень хотелось, и несмотря ни на что, учился я хорошо.

Однажды я пришёл в школу с невыученными уроками. В начале урока поднялся и сказал Марии Антоновне, что сегодня не готов отвечать. Она спросила, почему. Мне было стыдно признаться, что у меня нет учебников, и я стоял молча, а мой одноклассник Садовский Гриша (он плохо выговаривал шипящие звуки) сказал: «А у нёго кныски нэмае, а мени узэ надоило ему давать». Мария Антоновна знала, что у меня мачеха и как та относилась к нам с Ваней. Она в это время жила в мачехиной хате на квартире. Мария Антоновна пошла в учительскую, принесла учебник и дала мне, сказав при этом: «На, возьми, пусть он будет у тебя до окончания учебного года, тогда вернёшь. Только береги его!». Я очень обрадовался, что теперь у меня будет свой учебник.

Придя домой и пообедав, я сел учить уроки. Отец, увидев у меня новый учебник, спросил, где я его взял. Я ответил, что учебник мне дала учительница. Мачехи вместе с её детьми в это время дома не было. Отец пошёл к Марии Антоновне, расспросил её, правду ли я сказал, а потом заплатил за учебник и попросил её не говорить об этом мачехе.

Мне уже шёл тринадцатый год, и мачеха требовала от отца, чтоб я бросал школу и шёл работать в колхоз. Бывало приду из школы, только соберусь учить уроки, как она тут же найдёт мне работу и выгонит из хаты. И как только отец после работы появляется дома, она начинает зудеть ему в уши: «Ходэ в ту школу, лижь бы рвать обувку та одёжу. И так уже грамотный. Хай идэ и робэ в колхози! Хто ёго кормыть будэ? Та обувать, та одягать? Жрать здоровый, а робыть малый!». На что отец ей отвечал: «Чужие же дети учатся, пусть и наш учится».

Хоть они больше и не давали денег на учебники и тетради, но всё же отец не говорил мне, чтоб я бросал учёбу. Он любил нас с Ваней и жалел, но боялся, что это заметит мачеха. Ваню, конечно, он не бил так, как меня, но тот был моложе мачехиных детей и те его сильно обижали. Он до того был напуган, что бывало залезет на печку, забьётся в уголок и сосёт свой пальчик. И так сидит, согнувшись на голой печке в уголке, уснёт незаметно, а как я вылезу к нему на печь, так он прижмётся ко мне и никуда от меня не отходит.

При мне он всегда был герой, потому что я всегда за него заступался. Однажды, когда мне уже шёл пятнадцатый год, мачеха увидела, как Зинка ударила Ваню, а тот в ответ подбежал и ущипнул её. Он осмелел, потому что я был дома. Мачеха схватила хворостину, подбежала к нему и замахнулась, чтоб ударить, закричав: «Ах ты, чортив Авэрко!». Я выхватил у неё из рук хворостину и, изломав её, бросил на пол. Мать опешила от такого поступка. Я хоть и заступался за Ваню, но до такого ещё не доходило. Она стояла в растерянности и молча смотрела на меня, потом сказала: «Дэ вы, гады, взялысь на мою голову! Чортови голодранци. Абы нэ эци колхозы, так я б нэ одного дня нэ жила з вамы». Я молча повернулся и вышел из хаты. При мне она Ваню больше не била.

Это был 1933 год. Я окончил четвёртый класс, и меня в школу больше не пустили, поэтому начал работать в колхозе. Урожай в этом году был плохой и колхоз не выполнил государственную хлебозаготовку. В колхоз были присланы уполномоченные, которые ходили по дворам колхозников, производили обыски и забирали всё зерно. Выгребали всё до зёрнышка, все запасы, которые люди сделали в прошлый сезон.

В этом году колхоз на трудодень не дал ничего. Сразу после уборки, предвидя голод, отец вместе с Кузьмой Пизиковым ушли из колхоза на заработки. Направились куда-то в Дагестан пилить лес продольной пилой на доски. Не каждый мог выполнять такую работу, и она хорошо оплачивалась, а у отца такой опыт уже был. Когда мы жили в горах, он работал пильщиком.

Отец ушёл на заработки, и мы перешли жить в мачехину хату. Наша хата была маленькая, крытая соломой, а мачехина хата была большая и крытая черепицей. Ещё в конце 1932 года наша семья увеличилась. Мачеха родила мальчика, которого назвали Стёпиком. И чтоб у нас было что-то из еды, отец продал нашу хату за два ведра кукурузы. Хату купил Василий Гальчанский для дочери Екатерины и зятя Василия Добровольских.

Когда к нам пришли из комсода с обыском, то забрали эту кукурузу и нас описали. Взяли и всю одежду, которая была целая и без латок. Вещи все переписали, положили в сундук и замкнули его, а ключ забрал с собой Фёдор Иванович Зикеев да ещё и пригрозил нам с мачехой, чтоб не вздумали оттуда что-нибудь взять, а для устрашения вытащил из кобуры наган и сказал: «Вот, если только что-нибудь тронете — всех перестреляю!».

Когда комсодовцы ушли, мачеха тоже куда-то ушла. Я нашёл отцовский ящик с разным металлическим хламом, среди которого лежало и несколько ключей от висячих замков и подобрал ключ к замку на сундуке с нашим барахлом. Открыл его и, в первую очередь, забрал оттуда два рушника, вышитые моей мамой. Мама вешала их на иконы по праздникам, и они были очень дороги для меня. Потом вытащил отцовскую шерстяную жакетку и несколько мачехиных платков. Вместо этих вещей я набросал в сундук разного барахла и замкнул его на замок, а ключ забросил в снег на огороде.

Когда мачеха пришла домой, то я отдал ей её платки и отцовские вещи, а за рушники промолчал. Я обернул их на себя под рубашку и отнёс бабушке Моте, маминой маме. Корову у нас тоже забрали, а поросёнка записали на ведомость и приказали никуда не девать. Кроме той кукурузы, что унесли, у нас был ещё мешок, закопанный в навозе. Мы уложили мешок в ящик, накрыли сухим бурьяном и закопали в навоз, когда узнали, что будет конфискация.

Ночью откопали кукурузу. Мать насыпала в чугуны ведра три и поставила в печь, а два ведра насыпали в два оклунка, которые я ночью закопал в навозе возле бригадного двора в разных местах. Остальную кукурузу, ведра два, я отнёс в лес и высыпал прямо на снег. На следующий день к нам приехали комсодовцы за сундуком. Я обрадовался, что не приехал сам Зикей. Вместо него приехал Лысенко Пётр Лукьянович, мой крёстный, и Довталенко НикифорТимофеевич. Лысенко грубо спросил у нас с мачехой: «Ничего не брали?». Мать ответила: «Да Бог с ним! Что мне, жить надоело?». Они вынесли сундук во двор, поставили его на бричку и уехали, а на следующий день забрали у нас сено.

Меня, как и всех колхозников, ежедневно, всю зиму гоняли в поля травить мышей травлёной кукурузой. И несмотря на то, что у нас дома кукуруза была, мачеха мне с собой ничего не давала. Я ходил по колено в снегу голодный и полураздетый. Питался чем придётся. Иногда под снегом находил полуобгрызенные мышами кочаны кукурузы, слегка поджаривал их на костре, чтобы отбить неприятный запах, и ел. Так продолжалось больше месяца. Потом всё село разделили на десятидворки и каждую десятидворку поселили в одну хату. У нас в десятидворке наша хата была самой большой и всех согнали к нам. Это были семьи Быбченко Сергея и Егора, Гальчанских, Горбаенко Якова, Добровольских Ивана и Виктора, Быбченко Алексея, Артёмова Мирона, Живитько Василия и наша семья. Все старались помогать друг другу, и питались теперь мы все вместе. Те, у кого были тайно сделаны припасы, по ночам ходили к своим дворам и откапывали, кто — кукурузу, кто — картошку, а мы зарезали поросёнка. Его бы всё равно у нас забрали.

Женщины накипятили воды, в ванне обработали мясо и наварили свежины. До утра половину мяса съели. Остальное мясо присолили и попрятали по сараям. Хорошо, было ещё холодно и можно было не бояться, что мясо пропадёт. На следующий день утром к нам пришли за поросёнком, а от него уже и следа не осталось. Мать сказала комсодовцам, что поросёнок сдох из-за того, что нечем его было кормить: «Не мог же он святым духом жить!». И те ушли ни с чем, сели на бричку и укатили.

Шёл январь 1934 года. В один из дней мачеха решила отправить меня в Сторожевую к отцу: «Говорят, что он там. Или иди к бабушке на себельду, а то, что мы будем есть». И на следующий день я пошёл искать отца. Я не знал, куда я иду и где я его буду искать. В горы мы шли вчетвером: Степаненко Михаил с сестрой Анной, Пшеничный Фёдор и я.

Было очень холодно. Вышли мы на рассвете и к концу дня дошли до станицы Удобной. На ночь попросились к родственникам Степаненковых. Они приняли нас приветливо. В доме было хорошо натоплено. Хозяйка к ужину наварила картошки, нарезала сала и пригласила нас к столу. Какой же вкусной была эта картошка! Мне казалось, что я не наемся, но несмотря на то, что был голоден, много есть не стал. Мачеха в дорогу мне дала с полкилограмма варёной кукурузы, а идти нужно было больше двухсот километров.

Спать меня положили на печке вместе с Михаилом и Фёдором. У Михаила ночью разболелся живот, и он слез с печи, чтоб выйти во двор, но в сенцах заблудился и начал плакать. Пока хозяйка вышла к нему, чтоб вывести во двор, он уже оправился в штаны. С голодухи наелся варёной картошки с салом и желудок не справился. Хозяйка вошла в дом, разбудила Анну, и той ночью ей пришлось стирать штаны брату, чтобы, пока печь горячая, высушить, а утром идти дальше.

К утру в печке мишкины штаны высохли, мы оделись, а хозяйка накормила нас завтраком. В дорогу каждому из нас дала варёной картошки и по горсти сушёных яблок. Мы поблагодарили хозяев и пошли дальше. В Сторожевую пришли поздно ночью. Пока устроились на ночлег, прошли почти полстаницы, но везде нам отказывали. И уже в самом конце станицы какая-то женщина пожалела нас и пустила ночевать, сказав: «Что ж, дети, заходите, не ночевать же вам под забором. Может, меня за это и выругает мой хозяин, ну да разберёмся».

Мы вошли в хатёнку. Комната была одна, но большая. Через некоторое время домой пришёл хозяин. Он начал расспрашивать нас, откуда мы и куда идём. Мы ему всё подробно рассказали. Я обмолвился, что здесь в станице живёт моя тётя Дуся с дядей Архипом, а фамилия у них Карпенко. Тогда хозяин сказал, что дядя Архип его двоюродный брат и велел хозяйке, чтоб она ради гостя готовила ужин на всех, а потом, как бы между прочим, спросил, знаю ли я, где мой отец. Я ответил, что по словам мачехи, он в этой станице. Хозяин сказал, что отец живёт сейчас у тёти Дуси с дядей Архипом и утром он нас к ним отведёт. Он сходил в сенник за сеном и нам постелили на полу. Мы легли спать, а рано утром, когда начало только светать, хозяин повёл нас к тёте Дусе.

Пришли мы к двору. В окне горел свет, а из трубы шёл дым и пахло чем-то вкусным. Приведший позвал: «Хозяин!». На его оклик из хаты вышла женщина и спросила: «Кто там?». Он ответил: «Нянь, принимай гостей!». Мы вошли в дом, и я увидел отца с дядей Архипом. Они сидели за столом и завтракали. Дядько, приведший нас, спросил: «Узнаёте?». Тётя Дуся посмотрела на меня, потом всплеснула руками и воскликнула: «Вася!». Потом схватила меня в охапку и начала целовать, а отец смотрел на меня и улыбался, а у самого по лицу бежали слёзы.

Нас заставили раздеться и усадили за стол завтракать. Отец сел рядом со мной и стал расспрашивать. зачем я пришёл и как там дома дела. Мы ели вкусный тёти Дусин суп с пшеничными оладьями и рассказывали домашние новости.

К этому времени за окном уже рассвело. Потом отец ушёл на работу. Он работал на строительстве картофелесушильного завода, пилил доски из большого круглого леса. А мы, позавтракав, попрощались с тётей Дусей и пошли дальше, в горы, в Пантелеймоновку, на мою родину, где теперь жила моя бабушка Соня. Идти нам нужно было ещё двадцать пять вёрст по лесной дороге. Дорога петляет по лесу и её четырнадцать раз пересекает река Бежгон, которая никогда не замерзает, даже в самые сильные морозы, а обойти её никак невозможно — только идти вброд через ледяную воду.

В Пантелеймоновку мы пришли уже вечером, и я очень замёрз. В селе мы разошлись в разные стороны — у всех здесь были родственники. Я пошёл к бабушке Соне. Бабушка меня встретила с объятиями, поцелуями и причитаниями. Обливаясь слезами, она говорила: «Моя ж ты кровиночка, да если б была жива твоя родная мамочка, разве пустила бы она тебя в такую даль одного, да в такой холод!». Вместе с бабушкой плакали Клава с Настенькой, а потом заплакал и я.

Бабушка усадила меня за стол, накормила, а потом мы долго сидели и я рассказывал ей о нашей с Ваней жизни с мачехой, о колхозе, о соседях. Спать мы легли далеко за полночь. Бабушка с дочками жила на квартире у Аксентия Фокина, у которого было две хаты. В одной он жил со своей большой семьёй, а другую сдавал бабушке. Здесь мне жилось вольготно и хорошо, здесь я не голодал.

И прожил я здесь, у бабушки, целый месяц, пока за мной не пришёл отец.

У Фокиных была большая семья — шесть девочек и один мальчик, мой ровесник. У нас с Клавой и Настенькой оказалось много друзей. Хоть Настенька и была бабушке не родной дочкой, она этого не знала. Бабушка её любила и жалела. В наши с девчонками обязанности входила заготовка дров, за которыми мы ходили в лес. Бабушка в это время ткала полотно на верстаке. Здесь я быстро освоился и приобрёл множество приятелей.

В свободное от заготовки дров время, в основном вечерами, я играл с новыми знакомыми в карты. Играли в подкидного дурака. Потом мои друзья стали играть в «двадцать одно». Я об этой игре не имел ни малейшего представления. Ребята заводили эту игру в основном по вечерам, у Фокиных. Вместе с ними за стол играть садился и сам хозяин, дядько Аксентий. Когда они начинали играть в «двадцать одно», я уходил домой, к бабушке, и мы с девчонками просиживали вечера, придумывая разные сказки, которые были обязательно со счастливым концом. Бабушка в это время сидела за своим ткацким станком.

И вот в один из вечеров я пошёл играть в подкидного. Пришёл, а они уже сидят и играют в «двадцать одно». За столом вместе с другими сидели Фокин Василий и Голубничий Иван. И Василий предложил мне: «Садись, поиграй с нами». Я ответил ему, что в эту игру играть не умею. А играли они на спички. И Ваня Голубничий сказал: «Да ерунда, мы тебя научим и спичек дадим, садись». И я сел. Ребята рассказали смысл игры и как вести подсчёт очков, когда ещё можно брать карту, а когда — уже опасно, и я начал с ними играть. Сначала играли на спички, а потом решили на деньги, а у меня денег не было. В первый раз мне десять копеек одолжил Ваня, и я за вечер выиграл три рубля. Отдал Ване долг и сам был при деньгах. Придя домой, отдал два рубля бабушке, а девяносто копеек оставил себе, на игру, в которую стал потихоньку втягиваться.

Здесь, в горах, зимой мужчины работали в лесу, заготавливая строевой лес для картофелесушилки, что строилась в Сторожевой. Пилили чаще в неудобных местах и трелевали (трелевать — доставлять древесину с лесосек к дороге, к местам погрузки. — Прим. ред.) его оттуда. Лес там растёт по таким высоким горам, что туда даже пешком трудно добраться. А ведь его нужно не только спилить, но ещё и спустить туда, откуда можно увезти на лошадях на равнину, где его потом распиливали на плахи нужного размера и доску.

Многие мужчины нанимались бить клёпку — трость для бочкотары, из которой потом изготавливали кадушки. Я тоже там прошёл хорошую школу, и мне это в жизни пригодилось. Потом готовую клёпку вывозили в Сторожевую и сдавали в контору «Трос-тара». За вывезенную клёпку платили еженедельно. На вывозке клёпки работал местный житель по фамилии Ушкаль. У него был сын Николай, который помогал ему на заготовке и вывозке клёпки. Николай был старше меня года на два. В селе жили два брата Селютины и обоих звали Василиями. Родители, чтоб как-то различать их, одного звали Василием, а другого — Васьком.

Вот, в одно из воскресений, мы и пошли играть в «двадцать одно» к Ваську. Он жил вместе с женой и сыном Гришей, моим ровесником. Нас пришло человек шесть, а позже ещё подошли и Ушкалёвы, отец с сыном. В этот день мы играли долго. Начали в полдень и за полночь ещё продолжали. Игра шла без больших перевесов: не было ни больших проигрышей, ни больших выигрышей.

Я, как обычно, взял на игру один рубль. Немного поиграли, выиграл рублей десять, а к полуночи шесть проиграл. Из оставшихся один рубль припрятал на всякий случай. Если вдруг пойдёт проигрыш, чтоб вовремя выйти из игры и этот рубль в заначке оставить для следующего раза. Подошла моя очередь банковать. Я заложил свои три рубля в банк и начал раздавать карты. Первый раз обошёл всех, и у меня в банке уже насчиталось пятнадцать рублей. Я объявил: «Стук!». И тут заволновался. Последней рукой возле меня сидел старший Ушкаль, и когда я дошёл до него по следующему кругу, в банке уже было семьдесят шесть рублей. Он говорит: «На все!». Я ему: «А может хоть на половину?». Мне жаль было терять деньги, и я хотел уговорить его, но он повторил: «На все!». Дядя Васько сказал ему: «Крой». Тот вытащил из кармана свой бумажник и выложил семьдесят шесть рублей, но положил их возле себя и крикнул на меня: «Давай карту!».

Руки у меня дрожали. Я боялся, что он выиграет, ведь я в своей жизни ещё таких больших денег в руках не держал. А того, в свою очередь, тоже трясло от волнения и жадности, ведь деньги немалые. У него на руках был туз, у меня — валет. Я дал ему свою карту. Он немного подумал и сказал: «Давай ещё». Следующая карта оказалась королём. Он подумал и сказал: «Бери себе». Я взял и открыл карты. У меня на руках были валет, семёрка и туз — это двадцать очков, а у него — всего семнадцать очков. Он, побледнев, посидел немного, потом быстро забрал свои деньги со стола и хотел уйти, но тётка Селютиха, схватив в руки чаплейку и занеся у него над головой, грозно приказала: «Отдай деньги!». Он, весь трясясь, подошёл и бросил на стол деньги.

Я выиграл в этот вечер сто пятьдесят два рубля, а дядько Ушкаль проиграл свой с сыном двухнедельный заработок. Домой меня проводил дядя Васько, чтоб со мной ночью ничего не случилось. Я давал ему за это пять рублей, но он отказался. Придя домой, я все деньги сразу же отдал бабушке. На следующий день бабушка пошла в магазин и купила мне костюм. Я очень рад был обновке, потому что до сих пор ходил в чужих обносках. Новые вещи я носил, когда мама была жива, а её уже не было почти пять лет. Да и то, рубашки и брюки мама шила мне из домотканного холста, а тёплые зимние вещи я донашивал за дядями.

Как-то ночью, когда мы с девчонками спали, я проснулся от того, что бабушка с кем-то разговаривала. Я открыл глаза и увидел, что это был мой отец. Уже начало светать, и бабушка затопила печь. Я соскочил с постели, подошёл к отцу и поздоровался. Отец обнял меня и спросил: «Ну, как жизнь, сынок?». Я ответил, что хорошо. У бабушки мне действительно жилось хорошо. Она меня очень любила и не обижала. Я у неё был с девчонками наравне. Я тоже очень любил свою бабушку и эту любовь пронёс в своём сердце через всю свою жизнь.

Отец первое время жил у тёти Дуси, но у той своя семья, своих забот через верх, а тут мой отец и ещё его напарник — дед Кузьма Пизиков. Их нужно было накормить, обстирать, да ещё и спать где-то уложить, и отец решил, чтоб не быть сестре обузой, уйти на квартиру. И вот отец пришёл за мной, чтоб забрать с собой в Сторожевую. Он сказал мне: «Пойдём, сынок, со мной в Сторожевую. Ты будешь с нами жить и нам с дедом хоть какой-то суп варить». Отказаться я не мог, хоть мне и не хотелось с ним идти. Бабушка накормила нас, я попрощался с ней и девчонками, и мы с отцом ушли в Сторожевую. Отец нёс в заплечном мешке три ведра картошки, а я нёс узелок с продуктами, что дала нам бабушка.

В Сторожевую мы пришли под вечер. Дед Кузьма уже вернулся домой с работы. Он начал расспрашивать меня, как дела в нижней Пантелеймоновке, как люди живут, что я знаю о его семье. Мы долго сидели и разговаривали, спать легли далеко за полночь. Утром, когда я проснулся, отца и деда Кузьмы дома уже не было. Я сварил суп и, когда отец с дедом пришли домой обедать, обед был готов. Мы все вместе поели. Они немного отдохнули и пошли снова на работу. Отец взял меня с собой посмотреть, где они работают, погулять там и, если нужно, что-нибудь помочь сделать. Они работали в большом дворе, огороженном дощатым забором так, что с улицы ничего не было видно. Я был с ними до вечера.

В конце рабочего дня отец навязал две вязанки щепы — себе и мне, для топки, а дед Кузьма взял два обрезка с бревна, и мы пошли. Сторож-армянин закричал вслед деду Кузьме: «Эй, матрос, куда пабелка понёс?» (Пабелка — обаполок, который тоже считался деловой древесиной). Он ответил сторожу: «Да он негодный». И мы ушли домой. Так я прожил с ними две недели. В конце второй недели, в субботу, мы все втроём пошли в Пантелеймоновку к бабушке, чтоб там ещё взять продуктов. Отец с дедом Кузьмой шли быстро, и я, чтобы не отставать от них, почти всё время бежал. Я очень устал, и мне было жарко.

Было начало февраля. День был морозный, но не очень холодный, и я снял шапку. Какое-то время я шёл с раскрытой головой. После полудня мы пришли к бабушке, а к вечеру у меня начался сильный жар, и я заболел. Отец с дедом в Сторожевую ушли без меня. Я снова остался у бабушки. Здесь же, в верхней Пантелеймоновке, жил Пухальский Фома Николаевич, двоюродный брат отца. Осенью 1933 года отец строил ему сарай и надворные постройки. Они договорились, что платой за работу будет картошка и отец будет брать её по мере надобности. И поэтому, каждый раз, когда отец приходил к бабушке, он брал у дядьки Фомы ведра по три картошки. Проболел я неделю, а в субботу к бабушке пришёл отец вместе с мачехой. Её вместе со всеми детьми кто-то привёз в Сторожевую к отцу.

В воскресенье отец с мачехой ушли назад, в Сторожевую, взяв с собой картошки на еду, а мне наказали, чтоб я дней через несколько пришёл к ним и принёс ещё картошки ведра полтора. В четверг я пошёл к дядьке Фоме за картошкой. Он косо посмотрел на меня и грубо сказал: «Иды ты к чёрту. Из-за ведра картошки я бурт открывать нэ буду!». Я сказал: «Так у нас же кушать нечего», на что он ответил: «А яке мени дило? Хай батько всю забирае, а то вообще ничого нэ дам». Сказал и вышел во двор, но тётя Федора, его жена, пожалела меня и набрала полтора ведра картошки. От них я пошёл прямо в Сторожевую.

Утром, перед тем, как уйти, меня бабушка накормила и наказала, чтоб я зашёл за продуктами на дорогу, но я заходить к ней не стал, подумав, что мачеха меня накормит. Я ещё не пришёл как следует в себя после болезни, и мне было очень тяжело нести картошку. Идти нужно было двадцать пять вёрст, да ещё и по снегу, а его за прошедшую неделю выпало очень много. Заканчивался февраль 1934 года. Погода была обманчивая: то тепло, то холодно, — и день был короткий. Я торопился дойти домой засветло. Домой пришёл, когда уже темнело.

Отец был ещё на работе. Я очень устал и замёрз, очень хотелось есть. Дома была мачеха с детьми. Ваня увидел меня и очень обрадовался, сел рядом со мной на лавку и не хотел от меня отходить. Он был босиком, в штанишках и рубашонке, а в хате было холодно, да и пол был глинобитный и холодный. Я сказал ему, чтоб он лез на печь, но он прижался ко мне и не хотел уходить. Мать взяла картошку и недовольным голосом сказала: «Шо тут цёй картошки? И на нэдилю нэ хватэ». Потом высыпала картошку в какой-то ящик, а мешок бросила возле меня на лавку. Я сказал: «Мам, я хочу кушать». А она мне в ответ: «А якого я тоби чорта дам? Вот прыйдэ батько, наварю и будэшь лопать. Пидождэш, нэ сдохнешь».

А отца нужно было ещё ждать часа два-три. Он приходил, когда было уже совсем темно. Я взял свой пустой мешок, вышел из хаты, немного постоял и в ночь, голодный и уставший, пошёл к бабушке. Вышел я за станицу, и мне улыбнулось счастье: на дороге я нашёл две полупечёные большие картофелины. Я подобрал их и съел. Голод немного утих, и я пошёл дальше. Когда вошёл в лес, то совсем стемнело. Хорошо ещё, что лежал снег — хоть дорогу было видно. Мне было очень страшно одному в лесу. В каждом кусте что-то шелестело, от некоторых что-то шарахалось. У меня от страха так сильно билось сердце, как от быстрого бега.

Выбившись из сил, я сел на бревно, лежащее на обочине, чтоб хоть чуть-чуть отдохнуть, а сам со страхом всё время озирался по сторонам и вглядывался в ближние кусты. Так я сидел на бревне и незаметно задремал. Очнулся я от волчьего воя и тут же вскочил на ноги. В этот момент невдалеке от меня что-то тёмное и большое с дороги быстро прыгнуло в кусты. Мне было так страшно, что ноги одеревенели и не хотели идти дальше.

Пересилив страх, я пошёл дальше. Всю дорогу меня сопровождали волки. От их воя мне так было страшно, что хотелось кричать и плакать, но я молча шёл вперёд. Измученный страхом и холодом, я уже не боялся смерти, было только одно желание: если волки нападут, чтобы умереть мгновенно, без мучений.

На рассвете я пришёл к бабушке — измученный, голодный и очень напуганный. У меня снова начался жар. Бабушка была очень удивлена моему приходу и стала расспрашивать, почему я не у отца. Я рассказал бабушке, что за сутки со мной произошло. Бабушка начала плакать, а вместе с ней и девчонки, а я плакать не мог. У меня внутри как будто что-то сломалось и заледенело. Как мог начал их успокаивать. А потом я слёг.

Через два дня к нам пришёл отец. Бабушка начала его ругать. Она много чего говорила, а отец молча слушал. Потом он начал оправдываться и жаловаться на жизнь. Бабушка пригрозила, что научит его батьковать и больше ему меня не отдаст. Так я пролежал у бабушки две недели.

Когда я немного поправился и стал ходить, снова пришёл отец и сказал: «Пойдём, сынок, в Сторожевую». И я пошёл. Отец взял у дядьки Фомы четыре ведра картошки, и мы, попрощавшись с бабушкой, ушли. Бабушка долго стояла и смотрела нам вслед. Я к ней приду ещё раз, но это будет позже, осенью.