Журнальный мир

Это были охранники лагеря, из которого я убежал. Они избили меня, скрутили руки за спину и повели назад. Дойдя до трассы они остановили попутный грузовик, бросили меня в кузов, и в тот же вечер я был в том же лагере.

Комендант построил всех пленных во дворе, а меня поставил перед строем и начал говорить. Он долго рассуждал о том, как нас хорошо одевают и кормят, содержат в нормальных условиях, не издеваются над нами, а тут кому-то, видите ли, вздумалось бежать. Чего же нам ещё не хватает? Работайте хорошо, и всё. Ещё сказал, что имеет полное право расстрелять меня перед строем, но не сделает этого — просто отправит в другой лагерь, из которого убежать уже невозможно.

Потом повернулся ко мне и спросил: «Ну что тебе ещё нужно?». Женя не выдержал и тихонько сказал: «Свободы». Комендант тут же прицепился к нему: «Что ты сказал?» И тот пленный, что до Жени был переводчиком, перевёл ему. Комендант посмотрел на Женю: «Кажется, вы — братья?», — и приказал охране дать мне двадцать палок и на два часа поставить с полной выкладкой и поднятыми вверх руками, и Жене — двадцать палок за его слова.

С меня сорвали одежду, уложили на лавку и начали бить. Я сцепил зубы от боли, но не кричал, а стонал. Потом меня подняли, надели вещмешок, набитый землёй, и поставили у стены с поднятыми вверх руками. Не знаю, сколько я так простоял, знаю лишь, что уже ничего не чувствовал и рук удержать не мог. Тогда их мне вверху привязали.

Очнулся я ночью в бараке. Вокруг сидели ребята. Первое, что помню — как я попросил воды и меня напоили. Потом ребята спросили у меня, хочу ли я есть, и каждый мне что-то нёс: кто кусочек хлеба, кто варёную картофелину, кто кусок свеклы — в общем, накормили меня.

Утром ко мне пришёл комендант и заставил снять рубашку. Сам я снять не мог, мне помогали ребята. В некоторых местах рубашка присохла к ранам и было очень больно. Комендант осмотрел мою спину и сказал: «Хорошо». Потом дал Жене какую-то мазь и велел смазать мне всю спину, а сам удалился. Когда он ушёл, Женя сказал мне: «Нужно было не молчать, а кричать. Меня вот только пятнадцать раз ударили и то не очень сильно, я громко кричал, и комендант сказал: “Хватит”».

Весь этот день я пролежал, а на следующий меня снова повели в кузницу. Женю сняли с переводчиков и послали вместе с другими пленными чистить сараи от навоза. Новый переводчик сказал мне, что комендант поехал просить другого кузнеца и как только его пришлют, меня отправят в другой лагерь. После побега, я пробыл в этом лагере ещё с неделю, а когда нашли другого кузнеца, нас с Женей отправили в другое место.

Рано утром мы вместе со всеми позавтракали, забрали свои вещи, а ребята принесли нам в дорогу съестного у кого что было, и мы ушли в сопровождении двух конвоиров. А вещей-то у каждого и было по одной ложке, да по тряпке, чтобы утирать лицо после умывания. Мы шли весь день. Конвоиры вели нас неспеша. Мы подолгу сидели в лесу, отдыхая. К этому времени снег уже подтаял и подсохло, а шоссейная дорога была совсем сухая. В другой лагерь мы пришли к вечеру. Конвоиры нас сдали, а сами ушли обратно.

Нас завели в барак, один из солдат показал нам нары, на которых мы будем спать, и тут же вывел нас во двор. Там уже работали другие пленные. Они были такие худющие, что страшно смотреть — пилу еле таскали. Солдат дал пилу и нам, тоже заставил пилить дрова. Мы с Женей напилили за полчаса дров больше, чем они за весь день.

Вскоре с работы пришли остальные пленные и их усадили ужинать. Дали жиденькую баланду да граммов по сто сырой брюквы.

Мы познакомились с пленными, и они нам рассказали, что каждую ночь немцы вбегают в барак и всех выгоняют строиться во двор. Тех, кто не успеет выбежать, товарищи выносят уже мёртвыми, а вечером, примерно через час после отбоя, заходят и проверяют: кто спит одетым, того насмерть забивают палками.

После ужина нас всех загнали в барак и приказали ложиться спать. Мы с Женей быстро разделись и легли. Примерно через час загремел замок и в барак вбежал немец. Он подошёл к нам, проверил раздеты ли мы, сказал: «Гут», — и пошёл дальше, вглубь барака. Через несколько мгновений мы услышали сильный крик. Спустя пару минут немец вышел из барака, а пленные шёпотом по бараку передали, что один из пленных не снял гимнастёрку и немец заколол его штыком, ударив в грудь несколько раз.

Часа в два ночи в барак снова вбежали немцы и закричали: «Ауфштейн!». Мы быстро оделись, и нам приказали строиться. Мы выскочили из барака, но не знали, куда направляться. Выручил один из пленных, который выбежал вслед за нами. Он велел бежать вслед за ним. Вскоре мы встали в строй, где уже были другие пленные. Из барака донеслось сердитое рычание овчарки и громкий истошный крик. Потом всё стихло.

Немцы выбежали из барака и подскочили к строю. Придрались к двоим. У одного была расстёгнута шинель, а у другого на голове не было пилотки, которую он впотьмах не смог найти. Били их палками насмерть, а потом, ещё на живых, натравили овчарок. Утром из барака вынесли ещё троих. На следующее утро — подъём с овчарками и громкими криками. А если кто из пленных замешкался, на него натравливали овчарок. И не было такого дня, чтобы собаки не загрызли хоть одного человека. Немцев это радовало, они весело смеялись.

В то утро мы все вышли из барака и построились. Солдаты нас пересчитали и выдали завтрак. На завтрак был тот же брюквенный суп и по кусочку сырой брюквы. Потом всех построили в колонну по шесть человек, нас с Женей поставили в первую шеренгу. Один из военнопленных, увидев это, сказал, что сегодня одного из нас изорвут овчарки. Я подумал про себя: хорошо ещё, если изорвут, а то могут и загрызть насмерть. Мы с Женей переглянулись и ничего ему не сказали.

Один немец отбежал от колонны метров на сто пятьдесят и воткнул в землю палку, положив на неё сверху что-то. Через некоторое время в лагерь приехало несколько автомашин, из которых вышло человек шесть офицеров и трое штатских. Они подошли к строю и поздоровались с охраной. Товарищ шепнул: «Сейчас начнётся». И действительно началось.

Ко мне подошёл офицер с майорским погонами и по-немецки спросил: «Бегать умеешь?». Я понял, что он у меня спросил, но ничего не ответил, сделав вид, что не понял. Тогда немец сказал на ломаном русском: «Бегайт уметь? Я слыхаль, что уметь. Будешь бежаль на тот палька, а я смотреть, как ты бежаль. И приносить мне, что там лежаль. Если бистро бежаль, я даваль один сигарет. Ферштейн?».

Бежать нужно было по его сигналу, когда он махнёт перчаткой. И я стоял и ждал, что же будет дальше. Немец махнул перчаткой, и я, сорвавшись с места, побежал к палке. Бежал и всё время прислушивался к тому, что делалось сзади. И вдруг услышал у себя за спиной тяжёлое собачье сопение и топот. Быстро глянул и увидел, что в нескольких метрах позади — овчарка. Тогда я повернулся к ней лицом и когда она сделала на меня прыжок, одной рукой схватил её за ошейник, а другой за заднюю ногу и с силой ударил её об землю. Она издала звук «Гаф!» и вытянулась на земле. Я добежал до палки, взял маленькую дощечку, которая там лежала и побежал обратно, а сам бегу и думаю, что это мои последние шаги по земле.

Подбежал к офицеру и отдал ему дощечку. Он со злобой вырвал её у меня из рук. Все немцы стояли притихшие. В этот момент к лагерю подкатила легковая машина и из неё вышли трое: офицер в чине полковника и две солидные дамы.

Я смотрел на то, как вели себя лагерные немцы. Майор, возле которого я стоял, быстро побежал навстречу полковнику, щёлкнул каблуками и, вытянувшись в струнку, что-то доложил. Все немцы, которые находились возле колонны пленных, тоже отскочили в сторону и, вытянувшись, стояли в ожидании. Я боялся пошевелиться. Полковник похлопывал рукой об руку, а майор докладывал ему о случившемся. Потом полковник подошёл ко мне и слегка стукнул меня пару раз по плечу. Потом что-то гаркнул на немцев и двое из них побежали к убитой собаке, принесли и положили её на землю возле нас. Полковник брезгливо потрогал её палкой и спросил по-немецки у майора: «Что ты ему за это обещал?».

— Сигарету.

Полковник достал из кармана пачку сигарет, открыл её и, вытащив одну, закурил, а пачку протянул мне. Я, растерявшись от такого поворота событий, стоял и молча смотрел на полковника. Он сказал по-русски: «Бери, это тебе». Я взял, и он прибавил: «Стань в строй». Я пошёл и стал на своё место.

Полковник вытащил из кармана какую-то бумагу и отдал майору. Тот прочитал и что-то крикнул охране. Переводчик перевёл нам команду: строиться по два. Все быстро перестроились. Мы с Женей оказались в середине колонны. Полковник подошёл к нам и сказал, чтобы мы встали в голову колонны, Женя шёпотом перевёл мне команду, и мы бегом побежали туда. Потом полковник прошёл вдоль всей колонны и отобрал тех, кто покрепче, указывая им место в строю за нами. Отобрав из колонны человек двадцать, которые покрепче, приказал майору выдать нам дневной паёк хлеба. Принесли десять кирпичиков чёрного хлеба, по триста граммов на каждого, мы забрали свои вещи из барака, и нас вывели из лагеря.

За изгородью посадили на землю и выставили охрану. Через полчаса подошёл полковник и, переписав наши номера, снова ушёл, а охрана подняла и повела нас в сторону железнодорожной станции. Минут через десять мимо проехал легковой автомобиль, в котором ехал полковник с дамами. Часа через два пришли на станцию, где ждал крытый автофургон, в который нас погрузили и повезли.

И вот тогда тот товарищ, который предупреждал, что нас с Женей могут стравить собакам, сказал мне: «Ты убил овчарку, спасая свою жизнь, но даже не представляешь, сколько жизней тех несчастных, что остались там, в лагере, ещё спас. И большое счастье, что приехал этот полковник. Тебя за эту собаку всё равно бы убили, не сегодня так завтра».

В фургоне мы ехали почти весь день. Вечером нас пересадили в другой фургон и ночью привезли в другой лагерь. Там сразу же повели в баню. Нашу одежду положили в машину для прожарки от вшей. В бане мы сначала помылись тёплой водой, а потом опять нас начали поливать ледяной водой из шланга. Выйдя из бани, мы получили одежду. Отыскали каждый свою, оделись, и нас повели спать в барак.

Лагерь только начали заполнять и, когда мы туда пришли, то там уже было двадцать человек. Их наутро повели на работу, а нас оставили в лагере. Всех заново опросили, переписали личные данные. Я говорил первое, что приходило в голову, а вот гражданскую специальность назвал настоящую — кузнец.

Когда комендант узнал, что я кузнец, то обрадовался, но я тогда ещё не знал, чему он радуется. На следующий день мы тоже пошли на работу. Нас с Женей разлучили. Работали на осушке почвы, и нас поодиночке поставили в пару с теми, кто уже имел опыт. Мы копали канавы и укладывали в них керамические трубки, которые назывались рури, а уложив, закапывали канавы. Работали группами по три человека, и на каждого была норма — 25 метров. Кто выполнял эту норму, тому дополнительно выдавали по 200 граммов хлеба.

Было очень тяжело, но деваться некуда, да и к тому же очень хотелось жить. Мы своей тройкой старались выполнять норму. Проработали так несколько дней до воскресенья, а потом нам дали выходной. Утром мы позавтракали и вышли из барака на территорию лагеря. День был хороший, тёплый. К нам во двор вышел комендант и что-то прокричал. Женя сказал: «Коля, тебя комендант требует». Я подошёл к коменданту, и он через переводчика сказал мне, что мы с ним пойдём к бауэру. У него нет кузнеца, а ему срочно нужно что-то отремонтировать.

К бауэру мы с комендантом пошли пешком. Когда мы отошли от лагеря метров на сто пятьдесят, комендант заговорил со мной на чисто русском языке. Он рассказал мне, что в революцию оказался в России в плену и три года жил в Средней Азии в городе Акмолинске. Я сказал, что знаю такой город, в Казахстане находится. Он несколько раз повторил вслух «Казахстан».

Мы подошли к поместью, и комендант сказал: «Ты смотри, никому ни слова, что я говорю по-русски. Я и у бауэра не буду с тобой разговаривать, а в лагере — тем более. Не хочу, чтобы немцы об этом узнали. Мне уже 65 лет, и я никому и никогда об этом не говорил и не скажу, что хорошо знаю русский язык».

Не знаю, почему он это мне сказал и чего он боялся, а спросить постеснялся. За всё то время, что я находился в неволе, со мной впервые разговаривали по-человечески, на равных. Я понял тогда, что немцы, как и русские, бывают хорошие и плохие.

Пришли мы к бауэру. Нас встретил старый грузный немец 89-ти лет. Он кликнул, и к нему подбежала молодая женщина. Что-то сказал ей, и она быстро ушла, а мы вошли в кузницу. Когда хозяин ушёл, комендант сказал мне, что сейчас принесут покушать, и отошёл от меня. Через несколько минут мне принесли густой гороховый суп, заправленный жареным салом. Пока я ел, хозяин разжёг горно и подготовил предмет для сварки. Это была переломленная на две части ось с тележки, на которой в собачьей упряжке возили молоко в бидонах.

Когда я закончил с обедом, хозяин спросил меня, смогу ли я сварить ось. Ответил, что смогу и принялся за дело. Работу выполнил по всем правилам кузнечного мастерства. Когда начал сваривать ось, то помощником у меня был сам хозяин. Он бил большим молотом там, где я показывал. Закончив варку, старик сел на скамейку и тяжело дыша сказал коменданту: «Теперь я вижу, что это кузнец и работать он умеет». Я подогнал ось по длине, положил её на пол, чтобы она остыла, а хозяин сказал: «Пусть ось остывает, а мы пойдём обедать».

Обедать меня посадили за длинным столом в коридоре, а сами пошли в дом. Здесь я впервые за время пребывания в плену съел кусок хорошего мяса, о чём в лагере можно было только мечтать, и выпил стакан газировки. Пива мне давать комендант категорически запретил. После обеда мне принесли оберемок сена и дали час отдохнуть.

Через час хозяин вышел и сказал: «Ну теперь давай бричную ось сварим». Я сказал, что у него не хватит сил, потому что нужно быстро и сильно бить по ней, но комендант ему не перевёл, а он, в знак того, что ничего не понял из сказанного, пожал плечами. Тогда я стал ему объяснять жестами, вперемешку с немецкими словами, да ещё и комендант помог, сделав вид, что он кое-что понял. Хозяин ответил, что кое-как осилит, и я начал варить ось.

Во время работы хозяин от одышки упал. Комендант подхватил его и вывел во двор, а я продолжил работу. Ещё два раза подварил, затем установил наклон концов оси. Хозяин в это время уже сидел в кузнице и наблюдал за моей работой. Доделав ось, я положил её на землю и сел на скамейку отдыхать. Я очень устал.

Хозяин подошёл ко мне, вытащил из кармана кошелёк. Комендант, увидев, строго запретил хозяину давать мне деньги, сказал, что я пленный и мне нельзя давать настоящие немецкие деньги, что для пленных выпускают специальные марки. Хозяин молча посмотрел на коменданта и отошёл от меня не сказав ни слова.

Когда комендант отлучился попить воды, хозяин быстро подошёл и, сунув мне в руку марку, быстро отошёл. Мне дали ещё раз поесть и завернули три бутерброда с собой в газету: один с салом, один с повидлом и ещё один — с плавленым сыром. И мы с комендантом пошли в лагерь. Я был хоть и сильно уставший, но сытый, а комендант — изрядно выпивши.

С этого времени я каждое воскресенье стал ходить работать в кузницу к бауэру, так что отдыха мне не было никогда. Однажды в субботу мы своей тройкой как обычно раньше всех закончили укладку труб на своих 75-ти метрах. В этот день нам повезло: наш участок был в небольшой лощине и не нужно было глубоко копать. Окончив свою работу, мы сели отдыхать.

Недалеко от нас работал пленный, который почему-то был один, а не в тройке. Он успел лишь уложить трубы на своём участке и только начал закапывать траншею. Конвоир подошёл ко мне и заставил идти помогать.

Мы на работу ходили каждый со своей лопатой. У меня была лопата для подчистки канавы. Она была узенькая, полукруглая и с длинным держаком. Я разозлился на этого пленного, подошёл с лопатой к нему и начал его ругать. В этот момент конвоир заорал на меня: «Вас?». Развернул винтовку и ударил меня штыком в ногу так, что хрустнуло. У меня от боли в глазах потемнело. Штыком он пробил мне брюки и тело до кости. Я чуть не упал. И озверел от боли. Быстро развернувшись, я ударил немца лопатой по плечу. Он пошатнулся и упал в канаву. Падая, выронил винтовку, и та упала поперёк канавы. Я схватил винтовку, вытащил из неё затвор и снял штык. Потом сказал тому пленному, которому пришёл помогать: «Вытащи его».

Немец встал, и я бросил ему его оружие. Тот схватил винтовку, а она без штыка и затвора. Немец быстро построил нас и повёл в лагерь. В лагере у нас был переводчиком поляк, а про то, что Женя знает немецкий и был переводчиком, никто не знал, мы даже своим товарищам не говорили.

Привёл нас конвоир в лагерь и, как обычно, не доходя до комендантского барака, оставил нас и пошёл на доклад к коменданту, кто выполнил норму, а кто — нет. Комендант в это время держал в руках список и отмечал. В этот раз конвоир начал доклад с того, что я ударил его лопатой и отобрал штык с затвором. Я понял, что переводчик говорит не так, как было на самом деле. Комендант побледнел и руки у него задрожали.

Когда переводчик закончил, я сказал коменданту, что тот говорит неправду. К тому времени я уже много немецких слов знал и попросил, чтобы перевод сделал Женя. Комендант немного успокоился и подозвал нас с Женей к себе. Я отдал штык и нож, а потом рассказал всё как было на самом деле. Конвоир молча стоял, опустив голову. Комендант подошёл к конвоиру и спросил, так ли было дело. Конвоир в знак согласия кивнул головой. Комендант развернулся и ударил его кулаком в челюсть, сначала один, а потом и второй раз. Конвоир упал на землю и у него из носа побежала кровь. Немного успокоившись, комендант отметил в списке всех, кто выполнил норму и повёл меня к себе в кабинет. Там хорошо промыл мою рану, наложил четыре шва, помазал зелёнкой и заклеил лейкопластырем. Конвоир, который ударил меня штыком, сутки без смены охранял лагерь, а мне комендант сказал, чтобы я поздно вечером из барака во двор не выходил, а в бараке меня не тронут. На следующий день, в воскресенье, мне всё же пришлось снова идти к бауэру работать в кузницу.

В первых числах июня в наш лагерь пришла большая легковая машина, из которой вышло человек шесть немецких офицеров. Они зашли к коменданту и через полчаса нас всех построили во дворе. Когда офицеры подошли к нашему строю, один из них на чистом русском языке спросил: «Кто из вас с Северного Кавказа?». Я сказал, что я оттуда родом. Они записали меня и мой адрес и пошли дальше вдоль строя. Потом спросили, не бьют ли нас здесь конвоиры и хорошо ли здесь кормят. В этом лагере пленных почти не били и кормили сносно, жить было можно. Обувь дали хорошую, французские ботинки.

Через четыре дня из нашего лагеря отобрали двадцать человек и перевели в другой лагерь. В их числе были и мы с Женей. Новый лагерь состоял из пленных, которые работали у помещиков и зажиточных крестьян. Я попал к зажиточному крестьянину, у которого было восемнадцать дойных коров, штук десять свиноматок, голов тридцать молодого скота и голов двадцать свиней на откорме.

Работы было очень много. В основном я трудился в коровнике. Коровы были на привязном содержании. Кормил их, чистил навоз, вместе с хозяином косил сено и зелёнку, возил корм на лошадях. Корм хозяин взвешивал и выдавал строго по норме. Свиньям тоже косили клевер — и им корма выдавались строго по норме. Концкорма хозяин не доверял никому. Всё взвешивал и выдавал сам, хоть ему было уже под восемьдесят.

Из работников у него были только я да молодые дочка и невестка. В свободное от работы в коровнике время я полол на поле морковь, которая была посажена на корм свиньям. Для коров была посажена брюква. Ещё в мои обязанности входило отвозить на тележке молоко за три километра на трассу, где вдоль дороги стоял большой деревянный помост, на который ставились четыре фляги молока.

Запрягал собаку, она тащила тележку, а я шёл рядом. И так ежедневно, три раза в день, после каждой дойки, кроме воскресенья. Также в мои обязанности входила чистка клеток, в которых содержались свиньи, да ещё — рубка дров.

В первый же день хозяин показал мне кучу толстого хвороста размером примерно с бричечный воз и сказал, что я должен его порубить и сложить в дровник. После довольно-таки сытного обеда хозяин со своими пошёл отдыхать, а мне велено было ложиться в сеннике. А я решил, что раз мне нужно порубить эти дровишки, то этим и займусь. Пока хозяин отдыхал, порубил почти все дрова. Он вышел во двор и ахнул: «Какой же ты глупый! Отдых должен быть полноценным. Дело делать нужно не торопясь, тогда и не устанешь». С этого времени меня начали контролировать и я отдыхал в обед. Невестка хозяина между работой штопала порванные носки, чулки, вязаные кофты. Надо сказать, что это она делала очень искусно, и я научился у неё этому мастерству. В будущем оно мне пригодилось.

С начала июня меня водил конвоир, а потом стали пускать одного. Они не боялись, что я снова сбегу: кругом была чужая страна, враждебно настроенное против пленных население, да и вдобавок к этому я даже не знал, где нахожусь. Знал только, что моя Отчизна в той стороне, где восходит солнце. Идти от лагеря до подворья хозяина нужно было километра два. Утром шёл к нему на работу, а вечером возвращался в лагерь. Хозяин меня не обижал, кормил хорошо. Утром, когда я приходил, то начинал с лошадей, а их у хозяина было две. Я чистил их и поил, потом чистил в загонах у коров и свиней, закладывал вместе с хозяином всем животным корм. После этого у нас был завтрак. На завтрак был бутерброд с маслом или вареньем и кофе.

Молодняк крупнорогатого скота у хозяина был круглосуточно на пастбище. Свой участок земли, отведённый под пастбище, он разбил примерно на 12 клеток и каждую, загородил изгородью. В одной клетке пас скотину примерно неделю, потом перегонял в другую, а в этой клетке землю слегка рыхлили, удобряли и обильно поливали.

Хозяевам, несмотря на то, что они держали много коров, на члена семьи в день разрешалось оставлять по литру молока. В год на семью разрешалось резать одну свинью с откорма, не более 120 килограммов веса. Один раз в неделю к хозяину приходили делать контрольную дойку и пересчитывать всё поголовье.

В десять часов был второй завтрак — пара небольших бутербродов и чай. Обед был в час дня, обязательно с первым и вторым, потом — час отдыха. Я забирался на сеновал и отдыхал. В семь часов вечера был ужин, после которого я уходил в лагерь. С собой мне обязательно давали пару бутербродов. В лагере еду готовили только в воскресенье, когда у нас был выходной. В этот день мы все отдыхали.

(продолжение следует)