Золотая пава
Золотая пава
Ты в золоте вся, а пышные перья пестры!
Волшебная птица – душа моей мёртвой сестры!
Прищуренным оком глядишь, не мигая! Постой,
как звать тебя? – Павой тебя назову золотой!..
Когда проломил двери нашего дома сапог,
и преградой не стал освящённый мезузой порог,
и явилась к народу Завета беда,
не мигая, смотрела волшебная птица тогда.
Дом в краю Амалека: для волчьих клыков
он приманкою был, как овечий загон;
те, кто жил там, мечтали сквозь слой облаков
нашей древней страны увидать небосклон…
Он разрушен теперь, этот дом, и сожжён.
Дом, где Бог открывался, едва наступала заря,
где молитвы читали, нараспев говоря,
дом, где ждали Мессию в облаченье царя,
но вломился туда с тесаком обнажённым бандит…
(А волшебная птица прищуренным оком глядит)
Не сжимал я в тот день заострённый топор,
и соседу-убийце не дал я отпор.
Не сломал ему рёбра, не втоптал его в грязь:
я из дома бежал, ещё прежде, чем кровь пролилась.
Я из дома бежал, ибо не был бойцом,
вкус сраженья познавшим, – я был беглецом,
был я сыном чужбины с тоскливым лицом…
Я, как заяц, бежал, ускоряя свой шаг,
а тела моих мёртвых наполняли овраг:
нет над ними плиты, и надгробный не высечен знак.
Мать над ними не воет ни ночью, ни днём,
ибо коршун склевал и её, и кружил там, махая крылом.
И теперь я взываю из теснин, и кровава
надо мною луна, словно в полночь Девятого ава.
И в субботу, и в праздник – в глазах моих пава.
А над кровлей моей – пустота птичьих гнёзд,
я в печали сижу от восхода до звёзд,
вместо музыки – плач, вместо трапезы – пост,
ибо кровью посолен и сдобрен мой суп.
Мне, как саван, постель, я и сам, словно труп, –
только вопль мой срывается пламенем с губ.
А ночью я вижу, как Храм мой горит:
орёл – вестник смерти – во сне надо мною парит.
Мечами звеня, легионы идут по стране.
Галеры на море и факелы… Небо в огне,
погоня за мной, и я, как олень, в западне…
Среди братьев мой стих не находит ответа,
и тяжёл для руки моей скипетр поэта.
Даже если б отломанной веткой я мог
оторваться от дерева плача, меня бы стерёг
образ птицы волшебной, и мучил, и жёг…
Если глух ко мне брат, если любит покой,
я вопьюсь в его сердце своею строкой.
И пишу я стихи, ибо велено мне
три стены с трёх сторон к той пристроить Стене,
что одна уцелела в крови и в огне.
И вспахать мою землю, и царский собрать урожай,
и пещеру найти, где скрывался мой лев Бар-Йохай…
Почему же тогда как чужой мне мой край?!
И кого мне просить среди ночи: впустите меня?
И кого разбудить мне, у двери звоня?
Я, как Йов, полон скорби, но здесь утешителей нет:
только шляпу едва приподнимут и скажут: привет.
Каждый день я живу в ожиданье поры,
когда из болот мы взойдём на вершину горы,
и на двух берегах Иордана раскинем шатры!
И уже приготовлена здесь и настроена лира отцов,
чтобы петь в честь несущих великие вести гонцов
в окруженье хранителей Торы – моих мудрецов…
И смотрю я на паву, на её золотое перо,
как нашедший колодец, а в нём – золотое ведро.
Скажи мне, сестра моя, пава, скажи мне одно:
если мать и отец наши в прах превратились давно,
почему же стоят они рядом, в раскрытое смотрят окно?..
Дай мне руку, сестра! Мы с тобою войдём,
как бывало когда-то, в наш старый родительский дом:
перед нами субботние свечи, бокалы с вином…
Кровь и мёд, мёд и кровь! Ты убита, сестра, ты мертва!
Только наши субботы остались – и в них ты жива,
и в короне Бат-Шевы предо мною твоя голова…
Но волшебная пава прищуренным оком глядит
и крыло расправляет: вот-вот улетит.
Сестра моя, пава! Мы спустимся вместе к реке:
не зашло ещё солнце – и розовый свет вдалеке.
Деревьев лесных отраженья колеблет затон.
Подожди хоть немного! Ещё не померк небосклон,
не взошли ещё звёзды: опустится тьма –
и останется мне только вечер, сводящий с ума.
Слушай, пава: чудесные крылья раскрыв,
улетать не спеши…Ты убита, сестра, а я жив!
Семь субботних небес без тебя как откроются мне,
без прищуренных глаз, без реки и без леса в окне?!
Улетела волшебная птица в закат…
Подо мною земля, как открытая бездна…
Назад
мою паву зову золотую, и тает мой крик,
только имя сестры ещё помнит и шепчет язык…
Где могилы мои, на которые падает снег,
я не знаю…
Тела моих близких топтал Амалек.
Не оденется плотью живой этот прах
от элегий моих, от тоски в моих горьких стихах.
Перед взором моим золотистое пламя волос
моей павы – а прошлое ветер унёс;
слёз в глазах не осталось – там кровь вместо слёз…
Не восстанет мой дом: он под небом чужим
превратился в огонь, в груду углей и дым,
но стоит и да будет стоять, нерушим,
тот, что нам всех дороже – Иерусалим!
Не похожи на рот, где зияют просветы щербин,
твои стены! Осталась в колодцах вода.
Мы – твои сыновья, из кровавых чужбин,
не забыв о тебе, возвращаемся снова сюда.
Ты для нас был и есть, ты пребудешь во веки веков:
не возьмут тебя в плен, не наденут оков,
не пройдут по дорогам твоим вереницы рабов,
не придёт Амалек, всё круша и губя,
и в минуту отчаянья Бог не оставит тебя!…
В этот полдень над нашей страною туман,
и затмения чёрное солнце мерцает сквозь тучи.
У моих берегов патрули англичан,
и забор на границе поставлен колючий…
И пророчество прервано на полуслове,
и на лике луны след запёкшейся крови.
1945 г.