Журнальный мир

_4¹

Чтение газеты — утренняя молитва современного человека. Ни один уважающий себя джентльмен в Сан-Франциско не сядет к завтраку без стопки свежих газет.

Курсы валют на бирже, реклама, протекционистские тарифы, политика реконструкции, прокламации президента Джонсона, «чёрные погромы» в южных штатах, светские сплетни и уголовная хроника — без этого новый день для американца просто немыслим, подтверждая слова Гегеля: «Всё действительное — разумно, всё разум-ное — действительно…»

Наутро после встречи с дядей Вано ни джентльменом, ни «настоящим американцем» Панчулидзев себя не ощущал. Он сидел на террасе за столиком, заваленным свежими газетами, но не притронулся ни к одной из них. Тупо глядел на чёрных калифорнийских воробьёв, кувыркающихся в пыли. Три чашки крепкого кофе, выпитые подряд, не взбодрили его. Не было сил ни вспоминать вчерашний день, ни думать о дне нынешнем, ни тем более — газеты читать!

В таком полуобморочном состоянии и застала его Полина.

— Позвольте узнать, князь, где вы вчера пропадали? Я уже не знала, что и думать! А каким мужланом вы вернулись? Да от вас сивухой несло за версту! — накинулась она.

Тацит говорил, что в битве проигрывает тот, кто первым опускает глаза. У Панчулидзева не было сил поднять глаза, тем более сопротивляться её напору и доказывать, что это она сама куда-то пошла, а он только кинулся вслед.

— Посмотрите, князь, на кого вы похожи! У вас отвратительный вид, вы осунулись, бледны… Должна вам заметить, вы ведёте себя как настоящий un forçat². Вы нисколько не жалеете тех, кому вы дороги… — войдя в образ строгой жены, отчитывала его Полина.

Высокая, тоненькая, гибкая, она в этот миг была особенно хороша. Панчулидзев с усилием поднял виноватый взгляд. Её нагоняй был ему приятен. Смешанное чувство своей вины и любования Полиной доставляло ему даже некоторое удовольствие, сродни пониманию, что он ей небезразличен…

Пыл Полины несколько поутих, и он, измученно улыбаясь, рассказал о погоне за ней, о встрече с дядей Вано…

Полина сменила гнев на милость:

— Еnfin³, когда вы перестанете быть таким ревнивцем? И на чём основана ваша глупая ревность? — уже почти миролюбиво спросила она. — Да, горячую кавказскую кровь никуда не денешь. Это в вас, князь Георгий, ваш батюшка вместе со всеми грузинскими предками сейчас говорит…

— Да, отец мой, судя по рассказам, ревновал не хуже шекспировского Отелло! — радуясь перемене в ней, тут же согласился Панчулидзев и припал губами к её руке.

Полина руки не отдёрнула, но тему разговора сменила.

— Что это, свежие газеты? И какие новости?

— Я ещё не прочёл…

Полина уселась рядом, развернула «New York Herald» и с выражением прочла:

— «Причуда государственного секретаря Сью-арда…»

Пробежав глазами страницу, прокомментиро-вала:

— А вот это должно заинтересовать вас, князь.

Панчулидзев с неохотой взял у неё газету. Крупные заголовки гласили: «Зоопарк полярных медведей Джонсона», «Зачем Штатам ящик со льдом?», «Новая Моржеруссия — морозильник для госсекретаря или бесценное приобретение…».

— Что это за Моржеруссия? — спросил он.

Полина пояснила:

— «Walrussia», производное от английского «wal-rus» — «морж» и «Russia» — «Россия»… Et rien de plus⁴.

— Но кто позволил этим крючкотворам так издеваться над нами? Русская Америка — вовсе не пристанище моржей! Мы с вами в этом лично убедились! — разозлился Панчулидзев и благодаря этому пришёл в себя.

Он прочёл вслух:

— «Благодаря наполеоновской затее нашего президента и его госсекретаря современная Америка приобрела для себя пятьдесят тысяч эскимосских жителей, из которых каждый в состоянии выпить по полведра рыбьего жира за завтраком»… Что это за бред?

— Вы дальше прочтите, князь, — посоветовала она. — Там есть и совсем иная оценка…

Панчулидзев снова уткнулся в газету.

Неизвестный комментатор, подписавшийся инициалами «D.N.», давал вполне взвешенный анализ происшедшему: «Аляска — это самая ценная территория, приобретённая Соединёнными Штатами после Калифорнии, это важнейшая из международных сделок нашего времени».

Далее в статье перечислялись все американские приобретения: «3963 квадратных миль — острова Берингова моря; 6391 квадратная миля — Алеутские острова; 5768 квадратных миль — острова Шумагина; 32 квадратные мили — Чугацкие острова; 14 143 квадратные мили — архипелаг Александра; 548 902 квадратные мили на материке. Итого: Россия отдала Северо-Американским Соединённым Штатам более пятисот пятидесяти семи квадратных миль своей территории. И всё это огромное пространство с немыслимыми богатствами в его недрах Америка получила за цену почти в три раза меньшую, чем за ту же Калифорнию…»

В заключение таинственный комментатор вполне резонно писал, что «Аляска — ключ к Тихому океану. Уступаемые земли по стратегическим соображениям имеют огромное значение в качестве морской базы. Они представляют собой не только ценную пушную область, но и включают территорию, владение которой склонит в нашу пользу обширную тихоокеанскую торговлю».

— Наконец-то наши союзнички разобрались, что не какой-то амбар купили и вовсе не бочку со льдом! — пробурчал Панчулидзев. — Как вы думаете, мадемуазель, чего это их газеты подняли такой вой именно теперь, когда сделка уже состоялась?

Полина, казалось, только и ждала подобного вопроса.

— Savez-vous⁵, князь, я лично ничего не могу вам сказать по этому поводу. Но готова свести вас с человеком, который сможет всё объяснить со знанием дела…

Панчулидзев взъерепенился:

— Это, конечно, ваш обожаемый Несмит!

Полина задорно рассмеялась:

— Вовсе нет, — и приказала: — Allons!⁶ По дороге всё объясню.

Они пошли тем же путём, которым вчера Панчулидзев преследовал Полину.

Она пояснила, что по совету её петербургских друзей (при этих словах Панчулидзев скорчил кислую мину) разыскала здесь некоего русского эмигранта по фамилии Агапий Гончаренко. Настоящее имя его Андрей Онуфриевич Гумницкий. Он родился на Украине в семье священника и сначала подвизался на духовной ниве, где дослужился до звания иеродьякона. Был послан в русскую православную миссию в Афинах. Там сошёлся с прогрессивными людьми (здесь Панчулидзев опять скривился), стал сотрудничать с «Колоколом», был арестован. Освобождён из-под стражи украинским атаманом Гончаром, бежал в Лондон, где познакомился с Герценом и Огарёвым…

Тут Панчулидзев остановился и замахал на Полину руками:

— Ничего общего с нигилистами, с этими подрывателями устоев Государства Российского, я иметь не желаю! Никуда я не…

— Успокойтесь, князь, успокойтесь! — прикрикнула на него Полина. — Гончаренко давно уже с Герценом порвал. В Америке он собрался издавать первую русскую независимую газету…

— От кого и от чего не зависимую? — не сдавался Панчулидзев.

— Агапия глубоко волнует всё, что происходит здесь и в России. Скажу вам больше, если для кого-то из наших соотечественников, уехавших за границу, строительство какого-нибудь водопровода на их ферме куда важнее того, чем живёт так любимое вами Отечество, то Гончаренко — это настоящий человек мира, это истинный, а не квасной патриот…

Панчулидзев продолжал топтаться на месте:

— Ах, мадемуазель, знаю я патриотизм ваших нигилистов. Liberté, égalité, fraternité ou la mort!⁷ Настоящая смерть Государства Российского маячит в любом из их лозунгов! Чем бы эти господа ни занимались, своим неуёмным обличительством и скандалами они только роняют авторитет Богом данной власти, провоцируют простых и наивных русских мужиков на неповиновение, ввергают общество в отчаянье. О каком патриотизме вы изволите разглагольствовать?

Полина поглядела на него как на деревенского дурачка:

— Всё — пустое, князь. Господин Гончаренко давно порвал с теми, кто зовёт Россию к топору. Он теперь — уважаемый издатель, просветитель, если хотите — пропагандист русского языка в Западном полушарии. У него дома собираются все, кто по-настоящему любит Россию. Русский консул в Сан-Франциско барон Остен-Сакен бывает у него. А в вопросе продажи Аляски Гончаренко и вовсе — ваш искренний единомышленник. Ну, перестаньте же упрямиться, милый, пойдёмте!

Она нежно взяла Панчулидзева под руку, и увлекла за собой.

Панчулидзев не сопротивлялся. На него куда большее впечатление произвели не аргументы об исправлении «расстриги-нигилиста», как он окрестил Гончаренко, и не её ласковое «милый», а имя русского поверенного. Панчулидзев собирался на днях нанести ему визит…

В небольшой квартирке с единственным маленьким окошком во двор, куда привела Панчулидзева Полина, основное место занимал печатный станок, у стен стояли рулоны серой бумаги, ящики с типографским шрифтом. Повсюду были следы свинцовой пыли, тяжело пахло краской.

Гончаренко оказался чернявым, длинноволосым, суетливым человеком с висящими по-запорожски длинными усами. Он был очень малого роста: Панчулидзеву, который не был гигантом, едва доставал до плеча. Выражение сморщенного лица Гончаренко, с мелкими и резкими чертами, менялось так быстро, что было трудно угадать, какие эмоции оно в этот миг выражает. Такие лица обычно не вызывают доверия и бывают у отъявленных nebulo⁸. Впрочем, Панчулидзев постарался отбросить первое неприятное впечатление, так как не раз уже убеждался, что оно бывает ошибочным.

Гончаренко, как только Полина представила Панчулидзева, заговорил торопливо, с сильным малороссийским акцентом:

— Зараз я решил, панове, создати в Сан-Фран-циско Росиянское тай Панславянское общество. Будьмо працуваты, то есть робить на общее благо. Вот прочтите, що я тут намулевав… — Он вручил -Полине и Панчулидзеву по свежему типографскому -оттиску, где излагалось нечто вроде манифеста: — «Америка и Сибирь — два юных силача, обращённых друг к другу спиной. Время настало, они начинают обращаться лицом к лицу, чтобы понять друг друга и работать вместе на общую пользу. Это открылось из торговых сношений Соединённых Штатов с рекою Амуром, Камчаткою и, наконец, покупкою Русской Америки… Понимая это, мы поставили у себя русский станок, который есть первый в Америке, для напечатания торговых карт, циркуляров, памфлетов, грамматик, для изучения русского и английского языков и всякого рода работ, способствующих благоденствию народа».

«Вполне сносный слог у этого расстриги. И по-русски он объясняется прилично. Для чего тогда это кривляние с малороссийским акцентом?» — удивился Панчулидзев.

Гончаренко, внимательно наблюдавший за ним во время чтения, словно угадал его мысли и тут же заговорил на чистом русском языке:

— Апостол Павел говорил: «Строит ли кто из золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы, — каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть». Опираясь на сию неземную мудрость, и решился я начать своё дело: издавать первую еженедельную независимую русскую газету на американской земле. И название придумал: «Independent Weekly Paper “The Free Press and Alaska Herald”». Издание будет на двух языках. Первый номер планирую выпустить уже к марту сего года.

— Идея замечательная, — похвалила Полина. — Но объясните, к чему сейчас организовывать в Америке русскую газету, когда Аляска уже продана?

Гончаренко изрёк со значительным видом:

— Цель учреждения русского станка в Сан-Фран-циско состоит в том, чтобы нашим соотечественникам, отдаленным от центра великого пле-мени, доставить возможность встретить честное -русское слово. Для алеутских и аляскинских едино-язычников наша газета станет давать изъяснения на русском языке распоряжений американского правительства, торговых отношений с новыми нашими компаньонами, имеющими другие обычаи и другие цены. При этом замечу, что мы не имеем ничего общего с лакеями старого режима и ворами, бежавшими с родины от заслуженного наказания. Мы жмём руку и даём наше сердце только истинным и святым труженикам за свободу и прогресс России и Малороссии. Наше слово истины не замолкнет, потому что для публикации мы не нуждаемся ни в чьем пособии. Издание будет осуществляться на деньги истинных русских патриотов.

— Кого это вы имеете в виду? Герцена, что ли? — хмуро поинтересовался Панчулидзев.

Гончаренко хитро прищурился:

— Господина американского статс-секретаря Сьюарда…

— Как Сьюарда?! — воскликнул Панчулидзев. — Этот господин — главный инициатор продажи Аляс-ки! А вы его русским патриотом называете…

Гончаренко противно хихикнул:

— Вот именно! Он и есть главный русский пат-риот! И деньги мне выделил на издание «Russian аnd English Phrase Book». Так будет называться разговорная книжка для американских солдат, которые в будущем поедут на Аляску. Господин Сьюард и субсидии пообещал для еженедельника, с одним только условием, чтобы в нём были на русском языке опуб-ликованы Конституция Соединённых Штатов и распоряжения американских властей для новых граждан Аляски.

Панчулидзева передёрнуло. Гончаренко вызывал в нём всё большее отвращение.

— Но это же предательство своих соотечественников… — угрожающе сказал Панчулидзев, и Полина, боясь, как бы он не ударил Гончаренко, схватила его за руку.

Гончаренко отозвался как ни в чём не бывало:

— Никакое не предательство. Американцы хотят, чтобы те русские, кто останется на Аляске, скорее стали полноправными гражданами их страны. А конституцию давно пора и в России ввести…

Панчулидзев вырвал свою руку из руки Полины и сказал презрительно:

— Мы с графиней имели несчастье лично наблюдать, как американские солдаты относятся к своим будущим согражданам — просто вышвыривают всех русских из домов, пьянствуют и мародёрничают!

Гончаренко нисколько не смутился и тут же подхватил:

— И об этом насилии над коренными аляскинцами я тоже напишу в своей газете. У нас ведь свобода слова! Вы знаете, господа, я и компанию Гутчинсона в покое не оставлю… Я призову всех алеутов и русских, кто остался на Ситхе, не работать на американцев меньше, чем за пять золотых долларов в день. Именно столько получают белые рабочие здесь, в Калифорнии. И, конечно, выведу на чистую воду бывшего правителя князя Максутова. У меня есть достоверные сведения, что он неспроста и не без собственной выгоды так спешно и за бесценок продаёт новым владельцам Аляски пароходы, лодки, недвижимость, меха, табак, продовольствие. Кстати, вы слышали, вчера Максутов прибыл в Сан-Фран-циско?

— Зачем?

Гончаренко, гордый своей осведомлённостью, сообщил:

— Говорят, князь Максутов провожает свою семью, уезжающую в Россию.

— Comment!⁹ Здесь Мария Владимировна! C’est un ange…¹⁰ Надо непременно повидать её! — встрепенулась Полина.

Гончаренко прищёлкнул пальцами:

— Но приезд Максутова в частном порядке — это только повод. На самом деле он здесь, чтобы вызволить из местной тюрьмы некоего господина фон Коскуля… Вам, надеюсь, знаком сей персонаж?

Панчулидзев кивнул. Он просто не успевал вставить слово в стремительную, как горный поток, речь Гончаренко.

Гончаренко продолжал:

— Арест капитана второго ранга Коскуля — это следствие того, что я и пытаюсь доказать: сговор Максутова и Гутчинсона с целью захвата всех богатств Аляски. Коскуль прибыл сюда, чтобы получить деньги, причитающиеся Российско-Амери-кан-ской компании за проданные суда. А покупатели выдвинули встречный иск, обвиняя русских в нарушении договорённостей. Вот фон Коскуля и арестовали как первого попавшегося под руку представителя компании…

— Но это же нарушение всяких правил! Господин Коскуль — не частное лицо, а представитель Российской Империи и посему должен обладать дип-ломатическим иммунитетом! Это международный скандал! — всё же удалось вставить словцо Панчулидзеву.

— Вы правы, правы тысячу раз! Для того здесь и появился Максутов, чтобы сей скандал замять. И замять так быстро, чтобы о нём ничего не узнали в Санкт-Петербурге… А вот этого-то я ему и не позволю!

Гончаренко на мгновение умолк, и Панчулидзев воспользовался паузой, чтобы задать вопрос, который не давал ему покоя:

— Скажите, господин Гончаренко, почему в свежих американских газетах так много споров о продаже Аляски? Сделка-то уже дело свершённое. Поздно жалеть о выпадающей шевелюре, когда побывал на гильотине…

— О, ясновельможный пан, вы не знаете американцев и их законы. Мало утвердить договор о продаже президенту Штатов и ратифицировать его в Сенате… Надобно, чтобы расходы на приобретение Аляски утвердила ещё палата представителей американского Конгресса. Вот и поднялся шум в газетах! В Конгрессе ведь не одни сторонники Джонсона и Сьюарда сидят. Обо всём этом я напишу в самое ближайшее время в своём еженедельнике. Разом, — он вдруг снова перешёл на малороссийскую мову, — шановни панове, читайте вильну «Аляска геральд» и усе бутитэ разуметь!

Гончаренко протянул руку Панчулидзеву, давая понять, что ему больше некогда тратить время на пус-топорожние разговоры. Панчулидзев с ощущением брезгливости быстро пожал влажную и вялую ладонь и вышел на улицу.

Полина догнала его у подъезда и с вызовом спросила:

— И что вы думаете, князь, об этом господине?

Панчулидзев ответил не сразу:

— Qui ambulat in tenebris, nescit quo vadit¹¹, — задумчиво сказал он. — Не человек, а сущий хаос. Всё в нём намешано: и ярость, и порок, и слабость, и нетерпение. Этакое соединение наглости и неуверенности в себе… Скажите, с чего это вы назвали Гончаренко моим единомышленником? Разве может быть таковым человек, который никого не любит?

— Отчего же не любит? У него есть жена. Итальянка. Её зовут Альбина Читти. Говорят, она родом из Филадельфии, но приходится родственницей итальянскому революционеру Джузеппе Мадзини. Кое-кто считает её просто красавицей. Впрочем, я не встречала итальянок, которые были бы весьма красивы. Все они, на мой взгляд, чересчур смуглы и горбоносы. — Полина гордо вскинула голову, давая понять, что она ещё не встречала красавиц, равных себе.

— Вы просто бесподобны, мадемуазель! — совершенно искренне восхитился её непосредственностью Панчулидзев.

Они некоторое время шли молча, но Панчулидзев снова вернулся к прерванному разговору:

— Ну, допустим, я как-то могу понять нелюбовь Гончаренко к князю Максутову. Князь — представитель Российской Империи, с которой Гончаренко, как я понял, не в ладах. Но объясните, за что он взъелся на компанию Гутчинсона? Она-то ему чем насолила?

Полина ответила неожиданно быстро:

— А вы не думаете, что всю эту компанию против Гутчинсона затеяли и оплатили его конкуренты? Скажем, тот же Оппенгеймер. Этот местный воротила уже давно и активно борется за доступ к пушному промыслу на Аляске.

— Кто вам об этом сказал, мадемуазель? Наверное, мистер Несмит? — не удержался от язвительного вопроса Панчулидзев.

₅

Несмит появился в гостинице на следующий день, как всегда элегантен и улыбчив, благоухая дорогим французским одеколоном. Он сразу согласился сопровождать Полину на барк «Меншиков» для встречи с Марией Владимировной Максутовой.

Панчулидзев от этого визита отказался, сославшись на недомогание. Он решил воспользоваться случаем и с глазу на глаз повидаться с российским поверенным бароном Константином Романовичем фон Остен-Сакеном.

Однако это ему не удалось.

В особняке российского представительства, расположенном рядом с имениями местных магнатов Кокера и Хопкинса в новом районе Ноб-Хилл, Панчулидзеву сообщили, что барон сегодня занят, у него — князь Максутов и по очень важному делу.

«Знаем мы, какое это дело, — вспомнил Панчулидзев рассказ Гончаренко об аресте фон Коскуля, — должно быть, решают, как родственника князя из тюрьмы освободить…»

Панчулидзев вернулся в гостиницу и провёл весь день, слоняясь из угла в угол в ожидании Полины. Они с Несмитом возвратились только к вечеру. Полина сияла от удовольствия.

— Какой чудесный этот барк, — завидев Панчулидзева, затараторила она. — Он весь, абсолютно весь, представляете, князь, сделан из белого дуба. Вы слышали про белый дуб? Мне сказали, что такой дуб растёт только на Сандвичевых островах. Это восхитительный парусник! Простите, Джон, — она обернулась к Несмиту, одаривая его своей лучистой улыбкой, — этот старинный ко-раблик понравился мне куда больше, чем ваш дымный пароход…

— А как же, мисс, ваши заверения в приверженности к благам цивилизации? Попробовали бы вы выйти на этой развалюхе в открытый океан, и вам тотчас захотелось бы обратно на дымный «Константин», — с мягкой улыбкой возразил он.

Но Полина уже переменила тему:

— Князь, наш милый Джон приглашает нас по-ехать в горы. Он обещает показать нам самое огромное на земле дерево. Правда, Джон?

Несмит подтвердил:

— Да, на склонах Сьерра-Невады растут «большие деревья». Так индейцы называют секвойи. Я знаю место, где растёт настоящий гигант. Его высота более двухсот семидесяти футов, и диаметр больше моей парадной коляски. Недавно дереву даже присвоили имя. Теперь его зовут в честь героя вой-ны с южанами — генералом Шерманом. Поедемте, князь. Скоро февраль, время цветения секвойи. Зрелище, поверьте мне, незабываемое — ярко-жёлтые цветы на фоне лазурного неба…

Говоря про цветы секвойи, Несмит смотрел на Полину, точно она была этим самым цветком.

От Панчулидзева не ускользнул и этот взгляд, и то, что Полина назвала Несмита «милым», так же как только вчера называла его самого.

Панчулидзев набычился и, вопреки острому желанию поглядеть на древесных исполинов, поехать на прогулку отказался.

Полину это обстоятельство, казалось, ничуть не огорчило.

— Tout est did¹²: мы едем без вас, — вынесла она приговор и ушла к себе.

Всю ночь Панчулидзев проклинал себя за то, что в очередной раз позволяет Полине оказаться с Несмитом наедине. В голове вертелись строчки Руставели: «Ждал я смерти неизбежной, ты всю жизнь мне озарила. Для тебя я всё исполню, что бы ты ни попросила…» Для Полины он и впрямь готов был совершить всё что угодно. Ему и жизни своей было бы не жалко, лишь бы «она сидела рядом, и смеялась, и глядела на него счастливым взглядом…».

О, как мечтал Панчулидзев, чтобы снова зелёные с золотом глаза возлюбленной смотрели на него с нежностью и обожанием. Но даже для осуществления этих мечтаний он не мог совладать со своей ревностью.

Если правильно утверждение, что благоразумие человек наследует от матери, а мужество от отца, то столь же верно и то, что эти качества в Панчулидзеве всегда сталкивались лбами.

Подобно тому, как его мать и отец не могли при совместной жизни договориться друг с другом, здравый смысл в нём самом постоянно конфликтовал с порывами сердца. Вот и теперь разумом он ясно осознавал, что нельзя отпускать Полину с Несмитом на эту прогулку. Что это равнозначно тому, что он своими руками отдаёт своё счастье сопернику, но дух противоречия, вечное стремление доводить и без того непростую ситуацию до полного абсурда, вкупе с гордыней и уязвлённым самолюбием, не позволили ему отступиться от своих слов.

На следующее утро Панчулидзев с тяжёлым сердцем проводил коляску, увозившую Полину и Несмита, и снова отправился к российскому поверенному.

На этот раз Панчулидзеву повезло: поверенный был один и согласился его принять.

Слуга пригласил Панчулидзева пройти в гостиную. Она была оформлена в современном американском стиле: золотистые обои, изящная мебель из орехового дерева, рояль, шкафчики с дорогой посудой, тумбы со статуэтками из бронзы, изображающими античных героев и героинь, на стенах — гобелены в резных ажурных рамах.

Барон Константин Романович фон Остен-Сакен оказался немногим старше Панчулидзева. Он, как большинство остзейских немцев, был хрупкого телосложения, белокур и голубоглаз. Строгий чёрный костюм сидел на нём безукоризненно. Барон, как и положено дипломату, был предупредителен и тщательно подбирал слова.

Прочитав рекомендательное письмо от Аксёнова, Остен-Сакен уже более доверительно спросил:

— Нет ли у вас ещё какой-то рекомендации, ваше сиятельство?

Панчулидзев не сразу догадался, о чём идёт речь.

— Ах да, конечно… — Он вынул из потайного кармана «звёздную метку».

Осмотрев её, Остен-Сакен позволил себе улыбнуться и в ответ предъявил свой пароль. После этого они заговорили, уже совершенно не таясь, как старые и добрые знакомые.

— Всё ли в порядке у нашего друга? — спросил Панчулидзев о Мамонтове.

— Николай Михайлович недавно сообщил мне, что благополучно добрался до Вашингтона, устроился на квартиру и приступил к своим обязанностям.

— Значит, в настоящее время ему ничего не угрожает? Вы ведь знаете, что Николай в последнее время чего-то опасался?

— Нет, Николай Михайлович ничего мне о своих страхах не говорил. А что может угрожать российскому дипломату в такой дружественной стране, коей являются для нас Северо-Американские Штаты?

Ответ поставил Панчулидзева в несколько затруднительное положение: очевидно, о связях Мамонтова с масонами, об их возможной мести Остен-Сакену ничего не известно. Если Мамонтов не посчитал своим долгом сообщить ему об этом, значит, и Панчулидзеву говорить об этом не стоит.

Чтобы избежать других вопросов, Панчулидзев сказал первое, что на ум пришло:

— Не такая уж дружественная страна эти пресловутые Штаты. Вы бы видели, что их представители творят в наших колониях, да и здесь, если судить по тому, что капитан фон Коскуль арестован…

— Вы уже знаете об этом? — удивился Остен-Сакен. — Вчера мы с князем Максутовым встречались с местным судьёй и договорились, что после соблюдения некоторых формальностей Фёдора Фёдоровича фон Коскуля отпустят на свободу. Кстати, по этому поводу князь Максутов обещает устроить на «Меншикове» приём. Надеюсь, вы будете там?

— Однако, барон, всё же не возьму в толк: с чем связаны такие перемены в отношениях американской стороны? Ещё вчера нас называли лучшими друзьями, заверяли Государя Императора в вечной благодарности американского народа за оказанные Россией услуги, а нынче, если верить американским газетам, готовы претендовать уже и на Камчатку, и на Дальний Восток… Неужели всё это только следствие неудачной продажи Аляски?

— Конечно, условия договора по продаже колоний могли бы быть более выгодными для нас, — осторожно согласился Остен-Сакен. — Даже Китай, потерпевший поражение в опиумной войне, сумел выторговать себе у победителей больше преференций, нежели мы в этом соглашении. Но дипломатия — искусство запутанное и неоднозначное. Сразу трудно бывает определить, кому и насколько тот или иной договор будет выгоден.

— Прошу простить резкость моих суждений, барон, но продажа Аляски похожа на откровенное предательство российских государственных интересов!

— Князь, вы просто не в курсе того, что нынче составляет государственный интерес.

Панчулидзев растерялся:

— Не понимаю вас, барон.

Остен-Сакен подошёл к большому напольному глобусу в углу гостиной и пригласил Панчулидзева подойти.

— Недавно мне стало известно одно важное обстоятельство. Оно заставляет иначе посмотреть на упоминаемую сделку. — Остен-Сакен крутанул глобус. — Вы, должно быть, не знаете, князь, но четыре года назад Россия отправляла две мощные эскадры под началом адмиралов Лесовского и Попова для крейсирования у берегов Америки.

— Отчего же не знаю, — слегка обиделся Панчулидзев. — Конечно, у нас нет доступа к дипломатическим тайнам, но газеты-то мы читаем…

Остен-Сакен кивнул и острым, отполированным ногтем указал на Калифорнию, а затем на восточное побережье Америки:

— Так вот, совершив бросок через Тихий и Атлантический океаны, наши эскадры прибыли в Нью-Йорк и Сан-Франциско. Они пробыли у американских берегов до конца Гражданской войны, оказав тем самым Северо-Американским Соединённым Штатам важную помощь в борьбе с южанами.

— Но они ведь не участвовали в баталиях…

— Да, но их присутствие помогло снизить активность флотов Англии и Франции, которые поддерживали конфедератов.

— Но при чём здесь продажа Аляски, Константин Романович? — Панчулидзев никак не мог понять, куда клонит поверенный.

— Знающие люди утверждают, что между Государем Императором и Линкольном было секретное соглашение. Оно обязывало Штаты оплатить наши затраты, понесённые при посылке эскадр. После гибели Линкольна президент Джонсон отказался рассчитываться за оказанную помощь напрямую. Дескать, это противоречит американским законам. Тогда и была придумана передача Аляски. Заплатить деньги за приобретение новых земель не запрещает никакая конституция…

— И всё-таки, никак не возьму в толк, как связано одно с другим?

Остен-Сакен чуть заметно улыбнулся:

— Всё очень просто, князь. Почти год курсировали наши корабли у берегов США. Во сколько обошлось это императорской казне? По сведениям нашего Морского министерства, пребывание у берегов Америки сорокачетырёхпушечного фрегата стоило казне около трёхсот пятидесяти восьми тысяч руб-лей. Всего в обеих эскадрах числилось двенадцать кораблей. Более половины имели меньшее количество пушек и меньшее число экипажа. Сложим все цифры. Получается, что на содержание эскадр нами потрачено около четырех миллионов рублей. Однако были и другие расходы. Так, в бухте Сан-Франциско, наскочив на камни, погиб фрегат «Новик». Кроме того, во время атлантического перехода погибли тринадцать моряков. Десятки болели цингой и длительное время лечились. К тому же после океанского перехода многие суда требовали серьёзного ремонта. Таким образом и складывается сумма, равная семи миллионам. Насколько мне известно, именно столько и обещают заплатить Штаты за Аляс-ку…

— Неужели всё именно так и обстоит? — недоверчиво пробормотал Панчулидзев.

— Не могу утверждать с полной уверенностью, но вполне возможно, что именно так. — Остен-Сакен снова крутанул глобус. — Проблема даже не в том, за что должна получить Россия американские миллионы, а в другом — получит ли она их в принципе.

— Разве может быть и такой вариант?

— Вполне. Штаты нынче подобны игроку на бирже и живут в кредит. Внешние и внутренние долги их правительства давно перевалили за сто миллионов. Всем известно, что свободных средств у Вашингтона нет и американская государственная казна пуста.

Панчулидзев запутался ещё больше:

— Для чего тогда нам было продавать Аляску государству, не способному за неё заплатить?

Остен-Сакен оставил этот вопрос без ответа и пригласил Панчулидзева пройти в свой кабинет. Открыл массивный сейф. Извлёк записную книжку в таком знакомом Панчулидзеву переплёте:

— Вижу, вы знаете, что это. Может быть, её содержимое что-то для вас прояснит…

_{Записки Николая Михайловича Мамонтова}

…Главный правитель наших колоний, капитан первого ранга Дмитрий Петрович Максутов, княжеский род коего берёт начало от татарского мурзы Максюты, встретил меня неласково и даже сурово.

Мы были прежде незнакомы. И поначалу я не понял причины такого недоброжелательства. После первых его фраз всё прояснилось. Максутов знал о продаже Аляски американцам, как выяснилось, куда больше меня самого.

Бешено вращая глазами, отчего он ещё более стал похож на своих кочевых предков, Максутов излил на меня свой праведный гнев, как на первого представителя отечественной дипломатии, попавшегося ему под руку.

— Это измена! Предательство! — кричал он. — Что у вас в Восточном департаменте — умных голов не осталось? Так надобно было у знающих людей спросить, посоветоваться хотя бы с тем же адмиралом Врангелем или с адмиралом Завойко. Ответьте мне, милостивый государь, как можно одним росчерком пера дело многих поколений перечеркнуть?

Гневный порыв князя был мне понятен и ничего кроме сочувствия в моей душе не вызвал. Потому я терпеливо выслушал его тираду и постарался как можно яснее объяснить свою позицию в этом вопросе.

Максутов, надо отдать ему должное, сразу переменил тон и извинился передо мной за свою горячность. Пытаясь сгладить неприятное впечатление, князь сообщил мне, что имеет на руках копию договора об уступке наших владений и что копия эта — на французском языке.

— Я поручил моему помощнику перевести текст, но не особенно уверен в точности его перевода. Сам же во французском языке, увы, не силён. У меня ещё с Морского корпуса в «Формулярном списке» значится: «Иностранных языков не знает…», — слегка тушуясь, сказал он. — Мне, поверьте, ваше высокоблагородие, куда сподручней с компасом, буссолью и астролябией управляться…

Князь изучающе посмотрел на меня:

— Сударь, а не могли бы вы сделать дословный перевод? Буду вам премного обязан…

Я, конечно, с радостью согласился. Само Провидение посылало мне такую удачу — не только ознакомиться с текстом печального договора, но и самому перевести его на русский язык.

К утру мой перевод был готов. Конечно, я сделал копию для себя. Вот она.

«Соглашение относительно уступки Российского Имущества в Северной Америке между Его Величеством Императором всея России и Соединёнными Штатами Америки.

Объявление: Принимая во внимание, что соглашение между Соединёнными Штатами Америки и Его Величеством Императором всея России, которое было заключено и подписано их соответствующими представителями в городе Вашингтоне, в тридцатый день марта этого года, на Английском и Французском языках, сформулировано следующим образом:

В целях стремления укрепления, насколько возможно, хорошего взаимопонимания, существующего между ними, Соединённые Штаты Америки и Его Величество Император всея России назначают своих представителей: Президент Соединенных Штатов — Уильяма Х. Сьюарда, Госсекретаря; и Его Величество Император всея России — Тайного советника Эдварда Стекля, Посланника Его Величества, чрезвычайного посла в Соединённых Штатах. И представители сторон, обменявшись их полномочиями, которые были определены как соответствующие всем правилам, согласовали и подписали следующие статьи:

Статья первая: Его Величество Император всея России соглашается уступить Соединённым Штатам, в соответствии с этим соглашением, немедленно с момента ратификаций, всю территорию и доминион, которым теперь обладает его Императорское Величество на Американском континенте и прилегающих островах, находящихся в географических границах, определяемых так: восточная граница соответствует разграничению между владениями России и Британии, определенному в соглашении между Россией и Великобританией, от 28 февраля 1825, и описанному в Статьях III и IV данного соглашения, в следующих границах: «Начиная от самой южной точки Острова Принца Уэльского, соответствующей 54-му градусу 40 минутам северной широты, и между 131-м и 133-м градусом западной долготы (по меридиану Гринвича) указанная граница должна подняться на север по Портландскому каналу до 56-го градуса северной широты; от этой последней упомянутой точки граница должна следовать за максимальной высотой расположенных гор до точки пересечения с 141-м градусом западной долготы (того же самого меридиана), и наконец, от этой точки пересечения указанная граница по 141-му градусу меридиана продляется в Ледовитый океан. Это всякий раз высший уровень гор, которые простираются в направлении, параллельном двигающемуся по инерции от 56-го градуса северной широты к пересечению с 141-м градусом западной долготы, оказывается на расстоянии больше чем десяти морских лиг от океана, граница между Британскими территориями и принадлежащими России (то есть уступаемыми по этому соглашению) продолжается по инерции параллельно. Западная граница, в пределах которой находится передаваемая территория, проходит через пролив Беринга от точки пересечения параллели 65 градуса 30 минут северной широты с меридианом, который проходит на полпути между островами Крузенштерна, или Ignalook, и островом Ратманова, или Noonarbook, и продолжается на север, без ограничения, в Ледовитый океан. Та же самая западная граница, начинающаяся в том же самом начале, следует почти на юго-запад через проливы Беринга и море Беринга, чтобы проходить на полпути между северо-западной точкой острова St. Лоренс и юго-восточной точкой Чукотского Мыса, к меридиану 172-го градуса западной долготы; отсюда, от пересечения этого меридиана, в южно-западном направлении, проходит на полпути между островом Attou и островом Copper Командорского архипелага на севере Тихого океана, к меридиану 193-го градуса западной долготы, чтобы включать на передаваемой территории все Алеутские острова к востоку от этого меридиана.

Статья вторая: В уступке территории, сделанной предшествующей статьей, включены права собственности на все общественные площади, свободные земли, и все общественные постройки, укрепления, бараки и другие здания, которые не являются частной личной собственностью. Однако понято и согласовано, что церкви, которые были выстроены на уступленной -Российским правительством территории, должны остаться владением управляющего Греческой Восточной Церкви на территории, которую могут выбирать прихожане этих церквей. Любые правительственные архивы, документы и документы относительно вышеупомянутой территории, которые могут находиться там, будут оставлены во владении агента Соединённых Штатов; но заверенная копия их, когда потребуется, будет всегда выдана Соединёнными Штатами Российскому правительству, или Российским офицерам, или подданным по их запросам.

Статья третья: Жители уступленной территории, согласно их выбору, могут возвращаться в Россию в пределах трёх лет; но если они предпочитают остаться на уступленной территории, то они, за исключением нецивилизованных племён, должны быть допущены ко всем правам, преимуществам и защите граждан Соединённых Штатов и должны поддерживаться и защищаться в обеспечении их свободы, обычаях и религии.

Нецивилизованные племена будут подчинены тем законам и правилам, которые Соединённые Штаты будут время от времени принимать в отношении коренных племен этой страны.

Статья четвёртая: Его Величество Император всея Руси должен назначить, отправив в удобное время, агента или агентов с целью формальной передачи подобному агенту или агентам, назначенным от имени Соединённых Штатов, территории, собственности и аксессуаров, которые уступают, как сказано выше, и для выполнения любого другого действия, которое может быть необходимо для этого. Но уступка, с правом немедленного владения, должна, однако, считаться законченной и абсолютной по ратификации, без необходимости ожидать такую формальную передачу.

Статья пятая: Немедленно после того, как будет ратифицировано это соглашение, любые укрепления или военные посты, которые могут быть на уступленной территории, должны быть переданы агенту Со-единённых Штатов, и любые Российские отряды, которые могут быть на территории, будут убраны, как только может быть разумно и удобно реально.

Статья шестая: С учетом вышеупомянутой уступки, Соединённые Штаты соглашаются оплачивать в казначействе в Вашингтоне, в пределах десяти месяцев после ратификации этого соглашения, дипломатическому представителю или другому агенту его Величества Императора всея России, должным образом уполномоченному, чтобы принять, семь миллионов двух сотен тысяч долларов в золоте. Уступка территории, здесь сделанная, объявляется… свободной и не заложенной от любых резерваций, привилегий, предоставлений или имущества любых дочерних компаний, Русских или любых других, или любых групп, кроме просто частных держателей личной собственности; и уступка, тем самым сделанная, передаёт все права и привилегии, теперь принадлежащие к России на указанной территории и её аксессуарах.

Статья седьмая: Когда это соглашение будет должным образом ратифицировано Президентом Со-единённых Штатов, с уведомлением и согласием Сената, с одной стороны, и с другой его Величеством Императором всея России, ратификации должны быть обменены в Вашингтоне в пределах трех месяцев с даты этого или ранее, если возможно.

В доверии, соответствующие представители подписали это соглашение и к тому присоединили свои подписи.

Составлено в Вашингтоне, тридцатый день марта, в 1867 году.

Уильям Х. Сьюард. Эдуард Стекль».

А ниже на копии договора приписка, сделанная в Санкт-Петербурге: «Того ради, что по добровольном рассмотрении сего договора мы приняли оный за благо, подтвердили и ратификовали, яко же сим за благо приемлем и ратификуем во всём его содержании, обещая императорским нашим словом за нас, наследников и преемников наших, что всё в упомянутом договоре постановленное соблюдаемо и исполнено будет нерушимо. В удостоверение чего сию нашу императорскую ратификацию, собственноручно подписав, государственною нашей печатью утвердить повелели.

Дана в С.-Петербурге мая 3 дня в лето от Рождества Христова тысяча восемьсот шестьдесят седьмое, царствования же нашего в тринадцатое.

На подлинном собственно Его Императорского Величества рукою подписано тако — Александр».

…Надо сказать, что более странного соглашения я в жизни не встречал! Если бы подо всем этим набором слов не стояла подпись нашего августейшего монарха, то можно было бы подумать, что подобный текст составлял какой-то лютый враг России.

Главная странность договора заключалась в его нарочитой краткости. Он составлен так, что каждая из статей представляет собой только декларацию и нуждается в разъяснениях и дополнительных соглашениях. Странно, почему сразу уступается не только материковая, но и островная территория. Почему Россия не закрепила за собой ни одного острова, не сохранила ни одной гавани, так необходимой нашим торговым и военным кораблям? К тому же по этому соглашению русские промысловые суда сразу лишаются свободы промыслов, которыми, кстати, обладали американские корабли в водах Русской Америки по конвенции 1825 года. Словом, с одной стороны, Россия не может сохранить в Русской Америке хоть какое-то своё военное или военно-морское присутствие, а с другой — американская сторона не даёт никаких гарантий, что уступленные территории и морские пространства не будут использоваться в целях, враждебных или недружественных России. Непонятна и поспешность исполнения договора с российской стороны. Как объяснить, что все права владения, все русские укрепления передаются Штатам с момента ратификации договора, которая должна осуществиться в самые кратчайшие по дипломатическим меркам сроки — всего за три месяца.

При этом американская сторона вовсе не обязана сразу же расплатиться по счетам. Деньги Штаты обещают выплатить только спустя десять месяцев после этого!

Подобной двусмысленности со стороны двух договаривающихся сторон белый свет ещё не видел…

Большие вопросы вызвала у меня и сама терминология соглашения. Что, к примеру, имеется в виду под словом «уступка»? Предполагает ли уступка продажу, которая носит бессрочный характер, или речь идет о передаче предмета договора во временное владение? Кем являются стороны договора: продавцом и покупателем или же Россия передаёт Штатам свою территорию на Американском материке во временную аренду? Если это купля-продажа, то установленная договором цена непомерно мала. Только основной капитал Российско-Американской компании оценивается в полтора миллиона долларов, а её ежегодная чистая прибыль составляет более двухсот шестидесяти тысяч. Стало быть, по самым приблизительным расчётам, одну лишь компанию можно было продать не менее чем за пятнадцать миллионов! В цену договора вовсе не включены открытые в недрах Аляски ископаемые богатства и вся недвижимость компании. Наконец, настораживает и перенесение обмена ратификационными грамотами и места производства денежного расчёта в Вашингтон.

Этими соображениями я счёл своим долгом поделиться с главным правителем, вручая ему мой перевод.

— Как вы думаете, князь, кто мог составить такое нелепое соглашение? — осторожно поинтересовался я.

— Считаю это прямым делом рук барона Стекля, — сказал Максутов. Его лицо при упоминании имени посланника исказила брезгливая гримаса.

— Вы знакомы с Эдуардом Андреевичем?

— Виделись один раз, на Гавайях, в мою бытность вахтенным начальником на корвете «Оливуца». Стекль был тогда российским поверенным в Гонолулу и наносил официальный визит нашему адмиралу Путятину. Близким знакомством встреча не завершилась, но старшие офицеры корвета, имевшие куда более тесный контакт с бароном, жаловались, что и в ту пору он не больно-то радел об интересах нашего Отечества. Барон показался мне напыщенным, как индюк. Перья яркие, а за душой одна мелочь…

Суждение было резким, но довольно точным.

Я оказался в неловком положении. С одной стороны, сам вызвал Максутова на откровенность. С другой — Стекль всё-таки был моим начальником, и давать ему публичную оценку — явное нарушение субординации.

Поэтому я сказал довольно уклончиво:

— Маленькие люди только тогда воображают себя великими, когда по-настоящему великих людей рядом не оказывается. Сомневаюсь, чтобы посланник рискнул взять на себя инициативу в столь важном государственном вопросе. Он — скорее добросовестный исполнитель чьей-то высшей воли. Только вот чьей? — мой взгляд невольно задержался на ордене Святого Георгия Победоносца на груди Максутова. Легендарный воин на коне поражал светоносным копьём извивающегося змея…

У меня возникло почти физическое ощущение, что этот змей, олицетворяющий некое мировое зло, обвивается кольцами вокруг Аляски, а его открытая пасть с ядовитыми зубами нацелена уже на Камчатку и Сибирь…

— Вы можете что-то сделать, князь, чтобы спас-ти Русскую Америку? — вырвался у меня наивный вопрос.

Князь сгорбился:

— Вы слишком многого хотите от меня, господин Мамонтов. Не забывайте, что под договором стоит подпись нашего Государя. Я давал присягу, и моё дело — выполнять свой долг…

Глава третья

₁

Книжка с записками Мамонтова, полученная от Остен-Сакена, необъяснимым образом исчезла из чемодана Панчулидзева накануне отъезда из Сан-Франциско.

Он укладывал вещи и буквально на минуту вышел в другую комнату. Когда вернулся, обнаружил, что содержимое чемодана перевёрнуто, а заветной книжки нет. При этом дверь в номер была закрыта изнутри, и ключ торчал в замке. Похититель мог проникнуть к нему только через открытую дверь на терассу.

Панчулидзев выскочил туда и никого не обнаружил. В расстроенных чувствах он пошёл к Полине. Она ничего не знала о его встрече с Остен-Сакеном. Следовательно, не могла догадываться и о записной книжке Мамонтова. И всё-таки почему-то именно ей он адресовал свои подозрения. Ведь именно с её террасы можно было проникнуть в его номер.

Полина заслужила от него звание «tanquam suspect»¹³, вернувшись из Сьерра-Невады. Там между нею и Несмитом, очевидно, произошло нечто такое, что сильно изменило её отношения с Панчулидзевым.

Неестественная холодность и неприступность Полины задевали его больше, чем былые дерзости. Теперь она явно тяготилась его присутствием, говорила невпопад и всё время думала о своём. Панчулидзев, конечно, догадывался, о чём именно…

Однако он не решался окончательно объясниться. Томился недобрыми предчувствиями, мучился, желал даже скандала с ней, только бы не отстранённость и безразличие. В эти дни ему казалось, что он любит ещё сильнее, чем прежде. Его любовь самым необъяснимым образом уживалась со жгучим желанием причинить ей страдание, равное тому, что испытывал сам.

Может быть, поэтому, влетев к Полине и едва дождавшись, пока выйдет горничная, он набросился на неё с вопросами, больше похожими на упрёки:

— Мадемуазель, вы были у меня? Вы шпионите за мной?

Она посмотрела на него как на сумасшедшего, но сказала довольно равнодушно:

— Опомнитесь, князь! Vous ne comprenez pas…¹⁴

Он возопил:

— Эшмаки айгэ!¹⁵ — дальше разыгралась одна из тех отвратительных, безобразных сцен, о которых впоследствии стыдно даже вспоминать.

Панчулидзев вышел из себя. Он затопал ногами, закричал, мешая грузинские и русские слова, что она предала его, что её кокетство с каждым встречным началось ещё в Санкт-Петербурге, что это несправедливо по отношению к тому чувству, которое он испытывает… И совсем забыл, ради чего пришёл.

Она слушала с обидным спокойствием, чем окончательно вывела его из себя.

В этот момент в дверь постучали. Не дожидаясь ответа, в комнату, как к себе домой, вошёл Несмит с неизменной белозубой улыбкой.

Панчулидзев смешался и замолк.

Полина преобразилась, в мгновение стала обворожительной и нежной.

Несмит сообщил, что дела, связанные с бизнесом, требуют его поездки в Вашингтон и поэтому он готов поехать вместе с ними.

Полина обрадовалась:

— Как замечательно, Джон, что вы едете с нами! Viva la grand rout! — Да здравствует большая дорога!

Панчулидзев, красный, как варёный рак, вопреки своей воле промычал нечто одобрительное и плюхнулся на стул.

Несмит заверил, что уже просчитал весь маршрут, что, если друзья не возражают, они отправятся на его коляске в Сакраменто — столицу штата Калифорния. Там берёт начало Трансконтинентальная железная дорога. Затем на поезде (со всеми удобствами, о чём он непременно позаботится) они доедут до Рино и далее до Элко. Здесь железная дорога обрывается. Далее предстоит, двигаясь по пути бывшей курьерской компании «Пони-экспресс», в дилижансе или верхом добраться до городка Промонтори, где, если верить газетам, в ближайшие месяцы будет забит «золотой костыль», соединяющий восточную и западную железнодорожные ветки. Там они снова сядут на поезд, идущий через Солт-Лейк-Сити, Шайенн, Чикаго, Питсбург до Вашингтона…

Полина с мечтательной улыбкой внимала Несмиту. Предчувствия не обманули Панчулидзева: вне всякого сомнения, это был взгляд влюблённой женщины…

Переносить подобное было выше его сил. Сославшись на неотложные дела, он откланялся.

О пропаже книжки вспомнил не сразу. Спросил у портье, не было ли поутру в гостинице чужих людей. Получив отрицательный ответ, поговорил с горничной-мексиканкой, которую видел у Полины. Она тоже ничего о книжке сказать не могла и даже расплакалась, боясь, что её обвинят в краже и могут уволить.

Панчулидзев успокоил девушку, сказав, что никому ничего не расскажет. Сам же решил наконец-то стать осторожнее.

В самый день отъезда из Сан-Франциско произошло ещё одно событие, сильно взволновавшее Панчулидзева.

Когда в экипаже Несмита они проезжали мимо уже знакомого рынка, внимание Панчулидзева привлекла неуклюжая чёрная карета с решётчатыми окнами. Двое дюжих мужчин в длинных серых плащах и широкополых шляпах заталкивали в неё какого-то человека. Он отчаянно сопротивлялся. Ещё двое таких же плечистых молодцев, широко расставив ноги в пыльных сапогах со шпорами, с длинными кобурами на боку и винчестерами наперевес, с мрачным видом наблюдали за происходящим. Вокруг толпились прохожие, загородив дорогу. Экипаж Несмита остановился, и Панчулидзев разглядел в задержанном дядю Вано.

В этот момент дядя Вано вырвался и побежал прочь. Ему бросились вдогонку, повалили на землю, стали избивать ногами.

— Прекратите это сейчас же! — закричал Панчулидзев. — Оставьте его, негодяи!

Несмит положил руку ему на плечо.

— Не стоит этого делать! — негромко, но властно сказал он и ткнул негра-возницу тростью в спину. — Пошёл, пошёл!

Когда они удалились от рынка на некоторое расстояние, Несмит извинительным тоном сказал:

— Это — федеральные маршалы, князь. В Штатах недавно создали службу по поиску и отлову бег-лых преступников и наделили её служителей особыми полномочиями. Не стоит вмешиваться, когда действует закон. Можно самому оказаться за решёткой, а то и пулю получить ненароком. Вы ничем не помогли бы этому несчастному. Только навредили бы себе.

Полина посмотрела на Панчулидзева с некоторым интересом:

— Что с вами случилось, князь Георгий? Раньше вам не приходило в голову вступаться за преступника. Или это ваш знакомый?

Панчулидзев огрызнулся:

— А я вспоминаю, как вы слезы лили по каждому кандальнику на Сибирском тракте.

Полина усмехнулась:

— Нашли что вспоминать. Когда это было… — и повернулась к Несмиту.

Панчулидзев оглянулся.

Маршалы подняли с земли и затолкали в карету обмякшего дядю Вано. Вскочили на запятки, карета покатила и вскоре скрылась за поворотом.

В экипаже воцарилось молчание. Но долго молчать Полина не могла. Она принялась расспрашивать Несмита о предстоящей дороге, о возможных приключениях, которые могут ожидать их в пути.

Несмит, всё более и более воодушевляясь, поведал, что во время Гражданской войны, в июле шестьдесят второго года, Авраам Линкольн подписал указ о строительстве Тихоокеанской железной дороги. Строят дорогу две компании: «Юнион Пассифик», прокладывающая путь на запад, из города Консул Блаффс штата Небраска, и «Централ Пассифик», двигающаяся в восточном направлении от города Сакраменто. В середине Великого Запада передовые команды этих компаний в скором времени встретятся, ведь ежедневно каждой из них прокладывается примерно по десять миль дорожного полотна.

— Труднее, конечно, приходится «Централ Пассифик», — посетовал Несмит. — Ведь даже локомотивы, вагоны, платформы и рельсы для неё доставляются с восточного побережья кораблями, идущими вокруг Южной Америки. И рабочих для строительства эта компания набирает в Китае и доставляет через океан. «Юнион Пассифик» в основном вербует строителей в Ирландии… Но при всём своём трудолюбии ирландцы всё же уступают китайцам…

— Но как же удалось проделать проходы в таких высоких горах? — Полина не переставала восхищаться энергией своих новых сограждан.

— Конечно, рыть туннели, наводить мосты и класть рельсы поперёк Сьерра-Невады весьма сложно, — с видом знатока пояснил Несмит. — Там и зимы снежные, и естественных препятствий не счесть. Но, мисс, всё становится намного проще, если пользоваться плодами цивилизации. В прошлом году один инженер из Европы, его фамилия кажется Нобель, запатентовал у нас своё изобретение — динамит, взрывчатку немыслимой силы. С помощью этой взрывчатки и удалось пройти самые сложные горные перевалы.

— А дикари, живущие в горах? Разве они не мешали строительству? Ведь эта железная дорога разрушает их мир!

— Ну, конечно, краснокожие возмущены. Они считают, что дорога проходит по их землям. Но земли-то давно уже у них выкуплены и являются собственностью компаний, ведущих строительство. Однако все эти черноногие и другие племена привыкли здесь охотиться. Как объяснить дикарям, что больше никакой охоты не будет? Правда, с некоторыми вождями всё же удалось договориться с помощью «огненной воды» и суконных одеял. Часть индейцев перевезли вместе со всем их скарбом в так называемые резервации. Но юты, сиу и шайенны взбунтовались и вступили на тропу войны. Войска преследуют их, особо сопротивляющихся уничтожают. Но нападения на строителей и на поезда ещё случаются.

Полина поёжилась:

— Говорят, эти индейцы со всех пленников снимают кожу с волосами… — Она накрутила на указательный палец прядку выбившихся из прически волос и тревожно вздохнула.

Несмит улыбнулся:

— Повода для беспокойства, мисс, нет: при каждом поезде есть надёжная охрана. Это опытные вестмены¹⁶. Вдоль дороги патрулируют отряды регулярной конницы, а охрана на станциях вооружена картечницами Гартлинга — новым скорострельным оружием, делающим до двухсот выстрелов в минуту. Индейцы этих картечниц ужасно боятся… Называют их «гневом Мониту», высшего своего божества…

Полина восхищенно ахнула:

— Двести пуль в минуту! Это и впрямь чудо техники…

Панчулидзев оставался мрачен.

Это не прошло незамеченным для его спутников. Несмит вспомнил вдруг о своей роли радушного хозяина и, чтобы развлечь Панчулидзева, предложил сделать остановку на пикник в роще секвой, где они несколько дней назад побывали с Полиной.

Полина горячо поддержала его:

— Вы ничуть не пожалеете, князь, побывав там…

И Панчулидзев обречённо согласился.

— Место, где растут секвойи, удивительное! — сказал Несмит. — Оно и сохранилось-то благодаря биллю, который незадолго до своей гибели подписал Линкольн. Были выделены особые деньги нашему штату на охрану Йосемитской долины, так сказать, для наслаждения будущих поколений непотревоженной красотой природы. Вырубка леса здесь строго запрещена. Ещё немного терпения, князь, и вы увидите, как прекрасны эти великаны…

Секвойи и впрямь поражали воображение своим великолепием. Их рыже-красные стволы, похожие на колонны древнего античного храма, лоснились точно вымытые, уходили зелёными кронами прямо в небо. Сквозь кроны солнце цедило рассеянные лучи на отживших гигантов, лежащих у подножья своих молодых собратьев. Рухнувшие деревья утратили свой красный цвет, посерели, поросли папоротником и мхом. Рядом с ними сквозь скалистую почву уже пробились совсем юные «сахарные сосны», чья кора напоминала чешую змеи.

Но особенно поражали своим видом корни секвой. Серые, пузырчатые, как щупальца осьминога, они выпирали из земли, расползались в разные стороны, пересекались, тесно обвивали друг друга, со-здавая немыслимые хитросплетения. Трудно было определить, какому дереву они принадлежат.

«Вот так же и судьбы людей сплетаются, как эти корни, — подумал Панчулидзев, — и не оторвать нас друг от друга, и невозможно понять, сколько в одном человеке света или горечи оставил другой».

₂

Вокзал в Сакраменто был разделён на две части — для белых и для чёрных пассажиров. И на жёлтых пульмановских вагонах тоже были таблички, определяющие, для каких людей они предназначены.

По словам Несмита, даже китайские рабочие не соглашаются ехать в одних вагонах с чернокожими.

Такое разделение обескуражило не только иронично настроенного по отношению ко всему окружающему Панчулидзева, но и преклоняющуюся перед «американскими свободами» Полину.

Несмит и его спутники с комфортом разместились в салон-вагоне первого класса с дорогой мебелью и золотистой обивкой стен.

Раздались свистки паровоза. В открытое окно пахнуло дымом, и поезд тронулся.

— Неужели, Джон, ваша Гражданская война не упразднила это дикое пренебрежение к бывшим рабам? — неожиданно спросила Полина. — Это абсурд какой-то. Ведь война и началась именно для того, чтобы дать неграм свободу!

Несмит несколько замешкался с ответом, и его опередил Панчулидзев:

— Увы, мадемуазель, по поводу причин войны вы глубоко заблуждаетесь. В основе конфликта Северных и Южных штатов лежала вовсе не забота о чернокожих, а банальная экономическая выгода, — уверенно сказал он.

Несмит с нескрываемым интересом воззрился на Панчулидзева:

— Князь, вы заинтриговали меня своими рас-суждениями. Прошу вас, продолжайте.

Его внимание польстило Панчулидзеву, и он не спеша изложил свои аргументы:

— На Юге, насколько мне известно, процветало хлопководство. Хлопок главным образом шёл на экспорт и на сырьё для фабрик, находящихся на севере. То есть, иначе говоря, Юг обеспечивал большую часть доходов национального бюджета. На Севере, где проживало большинство населения, при отделении Южных штатов лишились бы и сырья, и доходов. Порты Чарльстона, Саванны и Нью-Орлеана в два счета превратились бы в мощных конкурентов для Нью-Йорка, Бостона и Филадельфии. Словом, Северу после отделения Юга скоро бы пришёл конец…

— Браво, князь! Вы меня удивили своим глубоким знанием столь далёкого от вас вопроса! Откуда вам всё это стало известно?

— У меня было много времени для чтения ваших газет и журналов, пока вы с мадемуазель изучали окрестности Сан-Франциско… — Панчулидзев не мог отказать себе в удовольствии уколоть счастливого соперника.

Несмит, как всегда, был настроен миролюбиво.

— Тогда мне только остаётся поздравить вас с успехами в познании нашей истории и, главное, нашего языка. — Он протянул Панчулидзеву руку. — Вы — очень способный ученик. Поверьте, я говорю это искренне, ибо глубоко убеждён: без знания языка понять то, что пишут о нашей недавней истории газетные щелкопёры, трудно даже природному англосаксу.

Панчулидзев с достоинством пожал руку Несмиту.

Полине больше нравились «баталии» её кавалеров. Она капризно надула губы и сказала с вызовом, подзадоривая их:

— И всё-таки какая связь между хлопком и освобождением негров? Вы, как всегда, что-то путаете, князь…

Панчулидзев пожал плечами, но Несмит поддержал его.

— Князь прав, мисс. Прокламация об освобождении чернокожих появилась только тогда, когда перевес южан в войне сделался слишком очевидным. Это мало кто знает, но президент Линкольн подписать её раньше просто не мог. Он сам был яростным сторонником рабовладения. Впрочем, как и другие его предшественники.

Настал черёд удивиться Панчулидзеву:

— Линкольн — рабовладелец! Вот это для меня новость!

— Ну, новости в этом никакой нет. Вам, конечно, ничего не говорит имя Джона Брауна. Это известный борец против рабства. Ещё в тысяча восемьсот пятьдесят девятом году он вместе с группой единомышленников захватил армейский арсенал в городе Харперс-Ферри. Стал звать под свои знамена всех чёрных рабов для создания армии свободы. Мало того, что ни один раб к нему не явился, так и вся затея с самого начала обернулась фарсом: первыми же выстрелами люди Брауна случайно убили идущего по своим делам чернокожего… Но вот что интересно: когда Брауна арестовали, именно Авраам Линкольн, в ту пору ещё не конгрессмен, назвал его действия актом насилия и предательства и потребовал для Брауна смертной казни.

Полина недовольно заметила:

— Политика нельзя судить по одному проступку. Возможно, именно такого шага требовала от Линкольна тогдашняя обстановка.

Несмит ослепительно улыбнулся:

— Конечно, вы правы, мисс. Но это не единственный пример. Спустя всего два года Линкольн, будучи уже президентом и ратуя в Конгрессе за свободу негров, снял с должности командующего войсками северян в штате Миссури генерала Фримонта, который объявил всех рабов, принадлежащих рабовладельцам мятежного Юга, свободными людьми. Линкольн выговорил Фримонту, что надо понимать политическую риторику и не брать на веру всё, что говорится с трибуны. А ещё через два года, в январе шестьдесят третьего, незадолго до подписания своей знаменитой декларации, Линкольн встречался с лидерами чернокожей общины, но и тогда говорил не об освобождении рабов, а о том, что принципиально невозможно наступление такого времени, когда белые и чёрные будут обладать равными правами. Газеты писали, что президент предлагает чернокожим уехать куда-нибудь, где с ними будут обращаться получше.

— Значит, Линкольн вовсе не хотел освобождения негров? — услышанное всё ещё не укладывалось в голове Панчулидзева.

— Совершенно верно, — подтвердил Несмит. — Мой старший компаньон Гутчинсон имел тогда личную встречу с Линкольном, на которой тот сетовал, что его к декларации подтолкнули только политические и экономические обстоятельства. Думаю, это и объясняет, что даже после принятия четырнадцатой поправки к Конституции, дающей чёрным равные права с белыми, в итоге всё свелось к одной экономике. Большинство негров вернулись на те же плантации, к прежним своим хозяевам, правда, теперь уже в качестве вольнонаемных работников, получающих жалованье. Но разница в отношении к ним, будем говорить откровенно, не особенно велика…

— Вот вам, мадемуазель, и хвалёная американская демократия, которой вы непрестанно поёте дифирамбы, — желчно усмехнулся Панчулидзев. — По мне, так куда милей наша российская отсталость. Ваши друзья-нигилисты судят Российскую Империю как тюрьму народов. Но, позвольте, что это за тюрьма, когда в ней и русский, и татарин, и малоросс могут ехать в одном вагоне, не косясь друг на друга, как на злейшего врага?

Полина промолчала, а Несмит грустно пошутил:

— По крайней мере, мы в штате Калифорния гордимся тем, что у нас, в отличие от Техаса, Оклахомы и других штатов, нет Ку-клукс-клана.

— Какое занятное название! Это какая-то военная организация? — спросила Полина.

Панчулидзев снова проявил свою осведомлённость:

— Это организация благородных белых джентльменов, готовых распинать своих чернокожих со-братьев только за то, что они родились с тёмной кожей… — Он повернулся к Несмиту. — Я читал, мистер Несмит, что в ряде ваших штатов приняли так называемые «чёрные кодексы», которые не только делают упомянутую четырнадцатую поправку к вашей Конституции блефом, но и подрывают всю политику реконструкции…

— Знаете, князь, некоторые из вчерашних рабов ведут себя так дерзко, что порой, мне кажется, я и сам не удержался бы от суда Линча… — сухо сказал Несмит, изменившись в лице, но тут же улыбнулся: — Господа, пройдёмте в вагон-ресторан. Это ещё одна новинка на железной дороге. Появилась она в прошлом году благодаря стараниям инженера Пульмана.

На ближайшей остановке они перешли в вагон-ресторан и продолжили разговор за обедом.

— Вы говорили, Джон, что территория Юта, по которой мы поедем, — это земли мормонов, — пригубив красное вино, напомнила Полина. — Правда ли, что эти мормоны — многоженцы?

— Истинная правда, мисс. В своё время они переселились к Большому Солёному озеру из-под Иллинойса и основали там свой город Солт-Лейк-Сити. Теперь это столица мормонской территории. Мормоны даже хотели создать свой собственный штат Дезерет, но президент не позволил. В Юту были направлены войска, и в пятьдесят восьмом она была объявлена территорией Соединённых Штатов. Чтобы избежать недовольства, губернатором назначили представителя мормонов Бригама Янга. Вот уж был многоженец, целых сто жён имел, как настоящий султан. Но после его заменил мой приятель Чарльз Дурки. Я вас при случае непременно с ним познакомлю. Он вовсе не мормон…

— Но как возможно многожёнство в такой цивилизованной стране? — не унималась Полина. — Это так несправедливо по отношению к женщинам! Почему мужчинам можно иметь несколько жён, а женщинам нельзя иметь нескольких мужей?

Она окинула невинным взглядом Несмита и Панчулидзева.

Панчулидзев попытался урезонить её:

— Побойтесь Бога, графиня. Мы же не в каменном веке живём, и вы не при матриархате…

Несмит, продолжая роль миротворца, сказал добродушно:

— Боюсь, мисс, вы несколько опоздали с вашими смелыми предложениями — многожёнство в Юте официально запрещено…

— А неофициально? — ухватилась за слово Полина.

— Если верить моему приятелю Дурки, большинство мормонских семей продолжают жить по своим законам. Впрочем, это, пожалуй, единственный их недостаток. А так мормоны — люди вполне миролюбивые и умеющие усердно работать…

Панчулидзеву вспомнился рассказ Остен-Сакена, как барон Стекль, убеждая Государя в пользе незамедлительной продажи Аляски, клялся, что доподлинно знает о планируемом нашествии мормонов на Русскую Америку. Дескать, мормоны всерь-ёз надумали из Юты переселяться на Ситху. С чего бы это им покидать обжитое место в солнечной Юте и переселяться в промозглые аляскинские дебри?..

— И всё же никак не возьму в толк, зачем Америке понадобилась Аляска? — задумавшись, произнёс он вслух. — У вас ведь ещё столько своих проблем не решено.

Но тут поезд нырнул в туннель. Темнота избавила Несмита от необходимости отвечать на неудобный вопрос.

Тоннель освещался редкими масляными фонарями. Поезд полз медленно в гору. Панчулидзеву показалось, что прошла целая вечность, пока официант поставил на стол керосиновую лампу.

Неяркий свет высветил лица попутчиков. Полина глядела на Несмита. Нежность и потаённая страсть читались в её взгляде. При свете дня они не казались Панчулидзеву такими глубокими, идущими от сердца. Заметив, что Панчулидзев смотрит на неё, она опустила ресницы. Но Панчулидзев понял главное: как ни горько было это сознавать, он — третий лишний в этой компании. Холодно и одиноко стало ему, как будто он в один миг потерял самое главное…

«Куда и зачем я еду с этими людьми?» — Панчулидзев вперил взгляд в тёмное окно.

Поезд вынырнул из туннеля, и глаза Панчулидзеву обожгла белизна. Склоны гор по сторонам от дороги, макушки сосен были покрыты девственным, искрящимся на солнце снегом.

Снег неожиданно напомнил Панчулидзеву Россию. Мучительно и сладко заныло сердце. Были бы крылья, сейчас же полетел бы туда, где отчий дом, где брат, сёстры, старый Фрол.

Вспомнились и санкт-петербургская квартира в доме Громовой, и вид из окна на узкий заснеженный дворик. Такой родной, такой щемящий. Панчулидзев даже хозяйку квартиры Агрипину Фёдоровну сейчас расцеловал бы только за то, что она русская. Удастся ли ему вернуться домой? Сможет ли когда-то увидеть всех, кто памятен и дорог?..

Он вслушивался в стук колёс, словно в нём хотел найти ответы на эти вопросы. Но поезд снова нырнул в туннель, и темнота, непроницаемая, как абсолютная истина, обступила его со всех сторон.

₃

Из-за назойливых слухов, что огаллалы¹⁷ вновь выступили в поход, никто из старожилов не хотел рисковать своим скальпом в роли проводника через земли, которые сиу считали своими. Не помогали ни уговоры Несмита, ни его щедрые посулы.

Волей-неволей пришлось коротать время в Элке, ожидая изменения обстановки или попутного армейского обоза, столь значительного и хорошо вооружённого, чтобы краснокожие не рискнули напасть.

Местом вынужденного пребывания путешественников стал фронтирный¹⁸ городок. Он располагался там, где горы переходили в каменистое плоскогорье и прерию, с ржавой чахлой травой и редким кустарником, и на первый взгляд являлся точной копией поселений, о которых Панчулидзев читал в книгах о Диком Западе.

При ближнем рассмотрении Элке оказался ещё невзрачнее и неухоженней, чем рисовало когда-то Панчулидзеву воображение.

Одна-единственная улица стрелой пролегала с востока на запад. Четыре десятка приземистых и как будто наспех сколоченных строений из сосновых досок и единственный кирпичный двухэтажный дом посредине городка. В нём размещался салун — главный центр притяжения для местных жителей, а также для пассажиров почтовых дилижансов, трапперов, торговцев пушниной и строителей железной дороги, что остановилась в нескольких милях от Элке.

В салуне предлагались все нехитрые удовольствия: рулетка, барная стойка с набором спиртного, красотки лёгкого поведения. На втором этаже — небольшая гостиница со скрипучими панцирными кроватями и жестяными рукомойниками в каждом из пяти номеров. Под облезлыми обоями обитали полчища клопов и тараканов.

Начиная с раннего утра и до поздней ночи в салуне беспрестанно бренчало банджо, пиликали губные гармошки, рекой лилось виски и пиво, взвизгивали девицы, переругивались нетрезвые посетители. Порой вспыхивали потасовки, заканчивавшиеся револьверной пальбой и вызовом шерифа.

Словом, Дикий Запад являл свою истинную, не приукрашенную литераторами, физиономию, с тяжёлым перегаром, со скрипом песка на зубах и кровавой юшкой под разбитым носом.

Панчулидзев, Полина и даже никогда не унывающий Несмит чувствовали себя здесь не в своей тарелке. Правда, каждый реагировал на такую обстановку по-своему.

Несмит целые дни просиживал в салуне, заводя новые знакомства и пытаясь отыскать проводников, то исчезал куда-то надолго и возвращался усталый и запылённый. Наутро он снова садился за столик, зорко всматривался в заходивших посетителей и прислушивался к их разговорам.

Панчулидзев поначалу составлял ему компанию, но вскоре охладел к этим посиделкам — ему не нравились ни окружение, ни постоянная угроза попасть под чей-то кулак, а то и под шальную пулю. Однажды ему чуть не свернули челюсть, когда он случайно оказался среди дерущихся завсегдатаев. Потасовка возникла спонтанно и переросла во всеобщую свалку. Тут было не понять, кто за кого. Чудом увернувшись от летящего прямо в зубы кулака, получив несколько ударов в спину, Панчулидзев пробился к лестнице, юркнул в свой номер, запер дверь и долго не мог успокоиться.

В последующие дни он предпочёл посещению салуна общество Полины, которая почти не выходила из номера, не желая, как она выразилась, пребывать в этом вертепе.

Прогулки по окрестностям были тоже небезопасны. Со дня на день в Элке ждали нападения свирепых краснокожих. Страшные, противоречивые слухи приходили сюда. Говорили, что индейцы, под предводительством вождя Красное Облако, объявили «длинным ножам» войну. Они осадили Форт-Керни и морят голодом его жителей. Уже убит начальник этого гарнизона капитан Феттерман.

Пал Форт-Смит, и все до единого его обитатели, включая женщин и малых детей, вырезаны и оскальпированы.

Ещё большую панику вызвало известие, что к огаллала присоединились индейцы чайенны, и многотысячным отрядом идут на город Джулиесберг. А от него до Элке — рукой подать…

Напрасно шериф до хрипоты убеждал горожан, что они находятся в безопасности, что индейцы основной целью считают возвращение своих исконных земель в Вайоминге и вряд ли нападут на Элке, лежащий в стороне. Но у страха глаза велики.

Паника усиливалась незнанием реальной угрозы. Наиболее робкие из горожан спешно заколотили -досками окна своих домов и вместе с домочадцами уехали под защиту военного гарнизона в Рино. Те, кто посмелее, начали усиленно вооружаться, готовясь постоять за себя и за своё добро.

В конце концов шериф поддался общему психозу и отрядил гонца за подкреплением. Не зная, что ему ещё предпринять, чтобы успокоить местное общество, стал собирать ополчение из числа горожан и гостей, оказавшихся здесь в это неспокойное время.

Ополченцы получили новые винчестеры образца 1865 года и в первый же вечер перепились в салуне, устроив такую пальбу, что со стороны могло показаться, будто на город действительно кто-то напал.

Полина скисла совсем. Несмит довольно редко навещал её. В чужом окружении она невольно потянулась к Панчулидзеву как к единственному человеку, на которого можно положиться. Она вновь стала ласкова с ним.

Он живо откликнулся на её внимание. Они, как это бывало раньше, подолгу говорили на самые разные темы, вспоминали Россию и всё, что вместе пережили за последние месяцы. Вспоминали, словно самое страшное уже позади.

…В конце третьей недели пребывания в Элке Несмит сообщил, что нашёл проводников. Он, впервые за последние дни, сверкнул своей белозубой улыбкой.

— Что за люди? — спросил Панчулидзев.

— Пойдёмте, я вас познакомлю, князь. Мисс, буду счастлив, если вы составите нам компанию.

В салуне в этот час было немноголюдно. За столом в углу сидели два человека, ещё один посетитель устроился слева от них.

Несмит подвёл Панчулидзева и Полину к угловому столу. Мужчины поднялись и сняли шляпы. Оба были одеты в одинаковые замшевые охотничьи рубашки, по краям отделанные бахромой, кожаные брюки и сапоги, но являли собой полную противоположность. Один — низкорослый, плотный, со спутанной гривой седых волос и непомерно длинными руками. Другой — высокий, сухопарый и абсолютно лысый.

— Мистер Хоуп и мистер Хольт, — представил их Несмит. — Прошу любить и жаловать.

— Капитан Хольт, сэр, — поправил его сухопарый. При этом своими серыми глазами он словно шилом уколол каждого.

Все сели за стол, и Несмит продолжил:

— Эти господа возьмутся довести нас до Солт-Лейк-Сити. О цене мы договорились. А безопасность они нам гарантируют…

— В таких условиях, как нынче, какие могут быть гарантии? — по-русски заметил Панчулидзев.

Несмит тоже перешёл на русский язык:

— Не волнуйтесь, князь, перед вами лучшие проводники на всём Диком Западе. Большая удача, что они согласились ехать с нами. Иначе мы сидели бы в этой дыре до скончания века. А я больше ждать не могу! Бизнес отсрочки не терпит…

— Ваш бизнес не выше человеческой жизни! Если вам нет дела до моей, подумайте хотя бы о мадемуазель Полине…

Хольт и Хоуп терпеливо ждали, пока они закончат переговариваться.

Панчулидзев был полностью уверен, что оба ни слова не понимают по-русски. Поэтому был весьма обескуражен, когда Хольт ответил на ломаном русском языке:

— Коспота, у нас в Этлянтии кофорят: седлать корошенько и смело пускатца в путь. Мы путем с вами седлать, а пока нато… — и добавил, не найдя в своём арсенале нужных русских слов, по-немецки: — Wenig amüsieren!..¹⁹

Панчулидзев обратился к Хольту по-немецки. Нескольких фраз хватило, чтобы выяснить, что капитан — уроженец Кёнигсберга, служил наёмником в гвардии одного из голштинских принцев. Оттуда и воинское звание. Хольт не раз бывал в Санкт-Пе-тербурге, где и выучил немного русскую речь. В Америку он перебрался лет двадцать назад. С той поры вместе с Хоупом водит караваны по этой гиблой земле. Он так и сказал — по гиблой.

Жилось ему здесь нелегко, это было понятно без лишних слов. Достаточно того, что при каждом упоминании об Элке Хольт через слово повторял: «Schwamm drüber!» — «Пропади он пропадом!»

Разговор с Хольтом, как ни странно, успокоил Панчулидзева. Он ободрительно кивнул Полине, которая с напряжённым вниманием вслушивалась в их диалог.

Несмит тоже поспешил приободрить её:

— Мисс, поверьте, с этими господами нам нечего бояться! Они знают прерию как свои пять пальцев. К тому же каждый из них — отличный стрелок…

— Простите, сэр, а не нуждается ли ваша компания ещё в одном добром стволе? — раздался за спиной Несмита низкий голос.

Это был мужчина, сидевший сбоку от них, коренастый и тёмноволосый, одетый в длинный тёмный плащ. Скуластое и обветренное лицо с усами «подковкой». Суровый и пристальный взгляд. По голосу и манерам незнакомца было очевидно, что он уверен в себе и способен за себя постоять. Это внушало невольное уважение. Однако такое чувство возникло не у всех присутствующих. Панчулидзев услышал, как щёлкнули курки револьверов. Зная, что побеждает тот, кто стреляет первым, Хольт и Хоуп предприняли некоторые меры безопасности.

— Простите, господа, что потревожил вас. Так получилось, что я невольно услышал ваш разговор, — сказал незнакомец, от слуха которого тоже не ускользнул звук, столь знакомый каждому на Диком Западе. — Дело в том, что мне срочно надо выбраться из этой дыры…

— Я не знаю вас, мистер… — начал Несмит.

— Меня зовут Пинкертон. Алан Пинкертон, сэр.

При этом имени Несмит, а следом за ним и Хоуп с Хольтом поднялись.

Несмит с воодушевлением протянул мужчине -руку:

— Да, мистер Пинкертон, мы почтём за честь, если вы составите нам компанию.

Пинкертон, ответив на рукопожатие, каждому вручил свою визитную карточку.

Панчулидзев, не глядя, сунул её в карман сюр-тука.

Обговорив время отъезда и попрощавшись с новыми знакомыми, Несмит и его спутники поднялись наверх. У дверей номера Полина поинтересовалась:

— Кто этот Пинкертон, Джон? Почему вы сразу согласились взять его с собой?

Несмит с удовольствием пояснил:

— Это, пожалуй, самая большая наша удача за последние дни! Этого господина можно назвать гарантией того, что мы доберёмся целыми до Солт-Лейк-Сити! Надеюсь на него…

— А я думал, что наша надежда — это мистер Хоуп, — скаламбурил Панчулидзев.

Полина засмеялась и распахнула дверь, приглашая их войти.

Несмит рассказал, что Пинкертон — самый известный сыщик в Америке. В Чикаго у него своё частное сыскное агентство, имеющее крупные филиалы в Вашингтоне, Филадельфии и Нью-Йорке. В Гражданскую войну он руководил военной разведкой северян, а за последние годы прославился как человек, расследовавший многие крупные преступ-ления.

— Говорят, у него целая картотека преступников всякого рода. Агентство господина Пинкертона использует в работе самые современные технические методы. Есть даже дагерротипы всех известных злодеев. Пинкертон в прошлом году поймал опасного бандита по кличке Рино. Газеты писали, что у Пинкертона есть альбом, где содержатся изображения скаковых лошадей, чтобы можно было во время скачек отличить их от подставных. Верно говорю вам, мои друзья, само Провидение послало нам такого надёжного попутчика!

Панчулидзев, слушая Несмита, вынул из кармана визитную карточку Пинкертона. На титульной стороне был написан адрес агентства, на обратной изображён широко открытый глаз и ниже — подпись: «Мы никогда не спим…»

«Может быть, и прав Несмит: такой попутчик в опасном путешествии не будет лишним…» — подумал он и, впервые назвав Несмита по имени, попросил:

— Джон, а не могли бы вы достать револьвер и для меня?

₄

Дик Хоуп гнал дилижанс по хорошо знакомой ему южной ветви Орегонской тропы²⁰. За последние двадцать лет, подобно легендарному проводнику Джиму Бриджеру, они, на пару с Хольтом, переправили на Дикий Запад и обратно не одну сотню крытых брезентом фургонов и десятиместных дилижансов компании «Оверленд Ленд Роут».

Тропа, вначале пригодная только для всадников и гружёных мулов, заметно расширилась и превратилась в наезженную дорогу. Но при этом не стала более безопасной. Орегонскую тропу в полной мере можно было назвать дорогой «на костях» — столько переселенцев, искателей приключений, почтовых служащих и солдат навеки остались лежать на её обочинах.

Хоуп избрал трудный, но наиболее безопасный способ передвижения — ночью. Основная угроза исходила от краснокожих, а они ночью нападают крайне редко.

Поглядывая на звёзды, на контуры одиночных скал, как чёрные монументы, возникающие на фоне тёмно-синего неба, он неутомимо настёгивал длинным кнутом шестёрку лошадей и не останавливался, пока впереди не начинал светлеть горизонт. Тогда дилижанс съезжал с дороги и укрывался в одном из каньонов.

Вечером сумерки опускались на горы и прерию. Начинали тявкать койоты, выходящие на охоту. Проводники снова впрягали отдохнувших за день лошадей. Свистел кнут, и дилижанс устремлялся вперёд.

Панчулидзев однажды напросился на облучок. Зачарованный тем, как Хоуп ориентируется в темноте, как ловко управляется с лошадьми, Панчулидзев вглядывался в ночь, но никак не мог понять, каким образом они не сбиваются с пути. Мелькали рядом валуны, дилижанс то и дело подбрасывало на рытвинах и кочках, но лошади не ломали при этом себе ноги, а тяжёлая колесница не опрокидывалась.

Панчулидзев, борясь со встречным ветром, прокричал:

— Сэр, как вы находите путь?

Но Хоуп только приложил палец к губам — ночью в прерии голоса слышны на многие мили вокруг.

На следующей днёвке под нависшей скалой разожгли костерок. Сварили кофе. Раскурив дешёвую сигару и выпив кофе, Хоуп блаженно вытянул затекшие ноги и впервые за дорогу разговорился.

— В прерии заблудиться невозможно, сэр, — сказал он Панчулидзеву. — Она как рожи краснокожих. В первый раз смотришь — кажется, все одинаковы. А приглядишься, у каждого своя отметина, которую никакой боевой раскраской не спрячешь. Так и ночью в прерии, главное — смотри, примечай, слушай, принюхивайся, делай зарубки на память. Тогда нюх тебя не подведёт, подскажет дорогу…

Выпустив клубы вонючего дыма, он добавил:

— А днём совсем просто. Если имеешь цепкий глаз и определённый навык, днём не заблудишься, даже выпив две фляжки виски. Впрочем, надираться в прерии, чтоб мне сдохнуть, не советую никому. Запросто можешь распроститься со своим скальпом. И не факт, что снимет его с тебя краснокожий…

— А кто же тогда? — спросила Полина.

Пассажиры окружили Хоупа и внимали ему. Только капитан Хольт занял место наблюдателя на скале у входа в каньон.

Старый проводник любил потравить байки, особенно перед новичками в прерии. Он затушил остаток сигары о каблук потёртого сапога из красной замши, спрятал окурок в карман, громко высморкался и с важным видом сказал:

— Иной белый, чтоб ему подохнуть, будет хуже дикаря. У краснокожих хоть какие-то правила есть, пускай дикие, но правила. А среди нашего брата попадаются такие, которые и Библию-то вовек не раскрывали. Вот однажды нам с капитаном, — покосился он в сторону Хольта, — довелось попасть в лапы к бушхедерам²¹, только чудо тогда и спасло мою шевелюру. — Он снял запылённую широкополую шляпу и обнажил давно не мытую и не чесанную гриву. Запустив в неё пятерню, Хоуп потеребил волосы, точно проверяя, крепко ли держится то, что могло стать добычей врага, и неожиданно резко хохотнул: — А вот у моего друга капитана башка как камень-голыш, ему терять нечего, ха-ха-ха!

— Неужели белые люди скальпируют белых людей? Это же дикость! — поёжилась Полина.

Хоуп засмеялся снова:

— Конечно, могут, мисс, прошу прощения. Если за скальп платят двадцать, а то и тридцать долларов, то, поверьте, не важно, кем и с кого он содран.

Полина чуть не расплакалась.

«Что за спектакль она разыгрывает?» — подумал Панчулидзев. Всегда отважная и решительная, она в последнее время вела себя как обычная девица: то восторженно ахала и охала, то пугалась по всякому поводу…

— Мистер Хоуп, скажите, а что столкнуло вас с этими бандитами? Как вам удалось выпутаться? — спросил он.

Польщённый вниманием, Хоуп продолжал:

— Прерия, сэр, только кажется большой. Временами в ней становится так тесно, что двум мустангам не разойтись. Особенно когда запахнет золотом…

Он достал из кармана окурок сигары, раскурил его и многозначительно оглядел слушателей:

— Это случилось лет пять назад в Блэк-Хиллс или Паха Сапа, как зовут их сиу. Эти Чёрные горы для диких — священные. Там находится пещера Вет-ра, из которой праотец сиу и создатель всего сущего Уокан Танка выпустил в прерии бизонов, чтобы они кормили и одевали его детей. Дурь, конечно, полнейшая. Но краснокожие стерегут Паха Сапа, как волчица своих волчат. Чёрт бы побрал их самих и эти горы! Прошёл слух, будто бы в пресловутой пещере полно золотых самородков. Все, кто застолбил делянки на Монтане, кто мечтал о красивой жизни, устремились туда, включая, конечно, и нас с капитаном Хольтом. Сразу скажу, не многим посчастливилось вернуться. Кого-то нашли индейские стрелы, кто-то погиб от рук своих же перепившихся дружков. Нам с капитаном поначалу повезло: мы умело запутали следы и избежали преследования дикарей. Скажу больше, мы нашли эту пещеру … — Хоуп сплюнул на землю. — Проклятое золото, чтоб мне подохнуть. Лучше бы оно не попадалось нам на глаза…

Хоуп замолчал. Все с напряжённым вниманием ждали продолжения рассказа.

— Нет, мы не сделались с Хольтом врагами. Напротив, мы честно поделили найденное, набили седельные сумки самородками, спрятали то, что не смогли взять с собой. Обратно ехали очень осторожно. Но когда земли краснокожих остались позади, расслабились. Остановились у одной речушки и на радостях надрались как сосунки, впервые приложившиеся к вымени. Захрапели, забыв обо всём. Проснулись связанными по рукам и ногам, а над нами ржут бродяги из банды Джесси Джеймса. Вам о чём-нибудь говорит это имя, мистер Пинкертон? — Он метнул пытливый взгляд на сыщика.

Пинкертон мрачно кивнул.

— Так вот, — с ненавистью в голосе сказал Хоуп, — всяких мерзавцев встречал я, бродя по этим местам, но такого, как Джесси Джеймс, видеть не доводилось. И уже, наверное, не придётся, чтоб мне подохнуть. Он не только забрал наше золото, но и захотел на потеху своей банде оскальпировать нас с Хольтом. Если бы не один славный малый, его, кажется, звали Джеймс Уикчер, нам с капитаном грифы давно выклевывали бы глаза.

Пинкертон, до этого упорно хранивший молчание, угрюмо заметил:

— Джеймс Уикчер — мой человек. Он шёл по следу Джеймса более тысячи миль, сумел проникнуть в банду, но в конце концов его разоблачили и убили. А Джеймс снова ушёл. Теперь он — мой личный враг. Не успокоюсь, пока не отыщу этого шакала…

— Но почему вы, мистер Хоуп, не вернулись за оставшимся золотом? — спросил Несмит с нескрываемым интересом.

Хоуп с неохотой ответил:

— Когда Уикчер ночью развязал нам руки и дал коней, мы с Хольтом скакали не оглядываясь. Тогда и дали зарок никогда не возвращаться в Блэк-Хиллс. Золото сиу никому не приносит добра. Это проклятое золото, чтоб мне подохнуть…

— Но у вас, наверное, есть карта, указывающая, где клад? — Несмит с трудом сдерживал себя.

— Карта у меня здесь! — Хоуп постучал кривым пальцем себя по лбу. — Но сама нечистая сила не заставит нас с Хольтом рассказать, где оно. Не верите, так спросите у него самого, чтоб мне подохнуть!

Он вскинул на Пинкертона выцветшие, будто солью присыпанные, глаза:

— Верно ли говорят, мистер, что вы были знакомы с самим Авраамом Линкольном?

Пинкертон пожал плечами, не подтвердив, но и не опровергнув его слова.

— Скажите, правда ли, что вам выпала честь однажды спасти мистера президента?

Все уставились на Пинкертона.

— Мистер Пинкертон, расскажите об этом, — попросила Полина.

Её поддержали остальные.

Пинкертон не был столь искусным рассказчиком, как Хоуп, да и сама его профессия не располагала к разговорчивости. Всё же общими усилиями из него удалось выудить некоторые подробности истории, случившейся в шестьдесят первом году в Восточных штатах.

— В ту пору в Вашингтоне ещё не существовало военной разведки. Правительство Линкольна привлекало для этих целей все силы, в том числе и частные сыскные агентства. — Пинкертон медленно цедил слова, словно пробуя их на вес. — Директор железной дороги Филадельфия — Балтимор мистер Фелтон вызвал меня из Чикаго с группой сотрудников. «У нас есть основания подозревать, — сказал он, — что южане готовят диверсии на нашей дороге с целью отрезать правительство от Северных штатов».

В моей группе в ту пору был один молодой человек — Гарри Дэвис. Потомок старинной французской семьи, он готовился стать иезуитом и, надо заметить, обладал даром убеждения, свойственным им. Прожив в Новом Орлеане и других городах Юга, он хорошо изучил повадки и обычаи южан, был знаком со многими из них. Гарри Дэвису мы и обязаны успехом операции. Он вошёл в круг радикалов. Все они являлись убеждёнными сторонниками рабовладения и готовились выступить с оружием в руках. Один из этих молодцев по имени Хилл прямо за-явил: «Если на меня падёт выбор, я не побоюсь совершить убийство Линкольна. Цезаря заколол Брут, а Брут был честный человек. Пусть Линкольн не ждёт от меня пощады».

Дэвис сообщил мне по секретному каналу, что в ближайшее время готовят покушение на президента. Уже намечено и место покушения — Балтимор. По сведениям Дэвиса, начальник тамошней полиции Кейн способствовал заговорщикам и принял в подготовке покушения самое деятельное участие. Он спланировал размещение полицейских в день приезда президента так, чтобы вокруг Линкольна могла собраться толпа зевак, а в ней — участники покушения. Произведя выстрел или нанеся удар кинжалом, они могли тотчас затеряться в толпе. На берегу Чесапикского залива ожидала лодка, чтобы отвезти их на быстроходный пароход. На нём убийцы могли бежать на Юг.

Пинкертон сделал паузу, давая возможность оценить важность сказанного. Но и без того его слушали с большим интересом.

— Одновременно сведения о заговоре поступили ко мне и из других источников, в том числе от Джона Кеннеди, начальника полиции Нью-Йорка, — продолжал Пинкертон. — С учётом этих сообщений условия поездки Линкольна из штата Иллинойс в Вашингтон мы изменили. По протоколу президент должен был выступать в Гаррисберге на банкете в его честь. Но, следуя нашим советам, он предусмотрительно покинул банкетный зал и проследовал к запасному пути, где уже стоял специальный поезд, состоявший из паровоза и одного вагона. Внезапный отъезд Линкольна был объяснён острым приступом головной боли. Для пущей убедительности я приставил к нему своего агента, девицу по имени Кет Уорн, выступавшую в роли сиделки. В этот же поезд сели и мы с Джоном Кеннеди, и вооружённая охрана. Вперёд я выслал бригады специально подобранных рабочих, якобы для того, чтобы красить мосты. Эти люди могли стать нашим резервом в случае нападения на поезд в пути. На всех переездах, мостах и запасных путях также дежурили наши люди, снабжённые сигнальными фонарями. Все эти меры предосторожности оказались не напрасны.

На одной из станций нам сообщили, что отряды рабочих-железнодорожников под руководством офи-церов-южан подготовились и только ждут сигнала для разрушения железной дороги на пути президентского поезда. Но мы успели проскочить и до Балтимора добрались без происшествий. Нам предстояла одна непростая акция — по рельсам, предназначенным для конки, перетащить вагон президента на вокзал вашингтонского направления.

Балтимор, переполненный мятежниками, мирно спал, не ведая о том, что происходит. А нам пришлось немного понервничать, так как поезд на Вашингтон опоздал на два часа. На следующее утро Линкольн был уже в безопасности…

— Президент, должно быть, наградил вас? — поинтересовалась Полина.

— Увы, мисс, сильные мира сего редко бывают благодарными, — и без того хмурое лицо Пинкертона стало ещё мрачнее. — Вскоре мы вовсе разошлись с мистером Линкольном.

— Как же так?

— Один случай открыл мне истинное лицо Авраама Линкольна. Мой друг и верный соратник Тимоти Уэбстер, выполняя задание в стане южан, был схвачен. Его можно было спасти. Президенту всего-то требовалось отправить письмо к южанам с предложением обмена. Линкольн этого не сделал, и Уэбстера повесили. После этого я отказался руководить разведкой Штатов и подал в отставку…

— Но, мистер Пинкертон, возможно, останься вы на своём посту, президента бы не застрелил этот предатель Бус²²… — вставил слово Несмит.

Пинкертон не успел ответить. Раздался предупредительный свист Хольта. Хоуп вскочил и затоптал тлеющий костерок, сделав знак — не шуметь.

Все схватились за оружие и замерли в томительном ожидании. Прошло не менее получаса, пока Хольт спустился к ним.

— Grosser Skandal!²³ — сказал он на родном языке и добавил по-русски, адресуясь Панчулидзеву, к которому питал необъяснимую симпатию. — Нас немноко мокли убифать, княс…

Точно речь шла о каком-то пустяке, Хольт рассказал, что, оглядывая окрестности в подзорную трубу, заметил нескольких всадников. Судя по перь-ям в волосах и боевой раскраске, это были разведчики огаллалов. Они заметили след дилижанса, стали совещаться. Но по следу не пошли, очевидно, куда-то спешили.

— И куда чёрт понёс этих краснокожих разбойников? — спросил Хоуп.

Хольт, подумав, ответил по-английски:

— Они поскакали на северо-восток, в сторону Солт-Лейк-Сити, старина. Сдаётся мне, за этими вонючими скунсами идёт большой отряд. Не иначе как они задумали атаковать город, а то вряд ли отказались бы от такого лакомого куска, как наш дилижанс…

— Ну, не такой уж мы и лакомый кусок. Четверо вооружённых мужчин… И одна неотразимая женщина… — Несмит вложил кольт в кобуру.

— Коль скоро огаллалы видели наш след, оставаться здесь небезопасно. Они идут к Солт-Лейк-Сити, значит, нам там делать нечего. Мы, господа, — объявил Хоуп своё решение, — двинемся южнее и выйдем к железной дороге уже за городом.

…Три следующие ночи Хоуп вёл дилижанс, делая частые остановки и проводя пешую разведку. Что он узнавал во время своих вылазок, для пассажиров оставалось тайной. Только раз Хоуп проговорился:

— Огаллала много, чтоб мне подохнуть, несколько сот. Прошли они дня за два до нас. Песок в прерии хранит следы долго, но не дольше, чем три дня. А следы, что я видел, полустёрлись. Это следы мустангов. У них нет подков. И на помёте остался след от мокасин. Значит, это не дикий табун, а конница огаллала.

На следующей днёвке Хольт заметил кавалерийский разъезд. Он вышел из укрытия и подал знак всадникам, приглашая приблизиться.

Они влетели в лощину, где укрывались дилижанс с путешественниками, волоча за собой тучу бурой пыли.

У дилижанса спешились. Хмурые лица с недельной щетиной, задубевшие на солнце и ветру, покрывала мелкая песчаная крошка цвета красного перца. Суконные мундиры колом стояли от пыли и въевшейся соли. Только в отдельных местах угадывался истинный цвет формы — синий. Двое кавалеристов принялись разминать сведённые судорогой ноги, ослаблять подпруги у измученных коней. Третий подошёл и представился Несмиту, приняв его за главного:

— Лейтенант Джим Граттен, 18-й пехотный полк. Приветствую вас, мистер. С кем имею честь говорить?

Несмит назвал себя и присутствующих, рассказал о цели путешествия.

Лейтенант оглядел путников, задержался взглядом на Полине.

— Скажите, лейтенант, как нам лучше и скорее выйти к железной дороге? — спросил Несмит. — И хотелось бы при этом не нарваться на индейцев…

Хоуп и Хольт насупились, мол, и без подсказок всякого молокососа выведут дилижанс куда следует.

Лейтенант простодушно пустился в объяснения:

— Если вы двинетесь на юго-восток, то миль через пятьдесят точно упрётесь в поезд. Он стоит вторые сутки под охраной нашего конвоя. Дикари разобрали несколько сот ярдов пути, и поездная бригада вряд ли справится с ремонтом раньше завтрашнего утра. Но нужно быть осторожнее, вокруг так и шныряют эти краснокожие… — Лейтенант извинился, сославшись на необходимость срочно скакать в форт Бойс за подмогой.

— Это необходимо на случай, если дикари всё же предпримут атаку на поезд, — сказал он и, приложив два пальца к козырьку кепи, вскочил в седло и с места пустил коня в галоп.

₅

К «большой дымящейся змее», как по-индейски назвал поезд Хоуп, подъехали ещё до рассвета.

Вдоль состава горели костры.

— Глупая неосторожность, равная безрассудству, — пробурчал Хоуп. — Какой дурак разложил огонь так близко к вагонам?

Костры и впрямь освещали вагоны и часовых подле них лучше, чем прерию вокруг. Отличная мишень для нападающих и минимум обзора для караульных. Словно подтверждая это, часовой заметил дилижанс только тогда, когда до состава оставалось рукой подать.

Хоуп представился и спросил, где начальник поезда.

— Инженер в пятом вагоне, — отозвался часовой простуженным голосом и снова скукожился на холодном ветру.

В пятом вагоне инженера не оказалось. Кондуктор отослал их в голову состава, где шли ремонтные работы.

— Свободных мест в вагоне нет, господа, — вскричал он, увидев, что с дилижанса Хоуп и капитан Хольт снимают чемоданы.

Однако блеснувший в руке Несмита золотой доллар сделал его более сговорчивым. Кондуктор даже помог занести вещи в вагон, провёл туда Полину и её спутников.

Вагон внутри освещался двумя тусклыми масляными фонарями. Он был классом ниже, чем тот, на котором они выехали из Сакраменто. Два ряда жёстких деревянных кресел стояли по обе стороны от длинного прохода. Сиденья забиты в основном бородатыми и угрюмыми мужчинами, все вооружены ружьями и револьверами. В вагоне стоял терпкий запах мужского пота и дурно пахнущего варева.

«Должно быть, мормоны», — подумал Панчулидзев, оглядывая новых попутчиков.

Кондуктор отыскал в углу одно местечко и устроил туда Полину. Она с недоверием поглядывала на окружающих. Панчулидзев, как верный страж, встал рядом с нею, но Хоуп и Хольт стали прощаться, и он вышел вслед за ними. Вдоль состава, кутаясь в одеяла, прогуливались три солдата с ружьями.

— Мистер Хоуп, — напоследок спросил Панчулидзев старого проводника, — скажите, где обещанная охрана?

Хоуп переглянулся с Хольтом:

— Остальные паровоз охраняют, сэр.

— Зачем?

Хольт ещё раз продемонстрировал знание русского языка:

— Краснокоший — софсем дикий лють. Парофозный труп ворофать. Думать, парофос умирать бес трупа.

Подошёл Несмит:

— Мистер Хольт абсолютно прав. Если поезд останавливается в прерии, основные силы всегда стягивают к локомотиву. Индейцы ведь борются с паровозами, как с живыми существами, — крадут запчасти и прячут, пускают в паровой котёл стрелы. Надеются, что так им удастся победить этого диковинного зверя.

Хоуп громко высморкался:

— Теперь краснокожие стали умнее. Они разбирают рельсы и сразу же расстреливают паровозную бригаду… — Он посмотрел в начинающее светлеть небо. — Вообще-то, господа, мы сделали своё дело, и нам пора. Хорошо бы успеть добраться до ближайшей укромной лощины.

Несмит достал кошелёк и расплатился с провод-никами. При этом он не преминул маленьким карандашиком сделать пометку в своём блокноте. Панчулидзев скорчил гримасу: «Нашёл где вести бухгалтерию!»

Хоуп спрятал деньги за пазуху, крепко по очереди стиснул жилистой дланью руки Пинкертону, Несмиту и Панчулидзеву. Хольт обнял бывших пассажиров. Особенно трогательно простился с Панчулид-зевым.

Проводники забрались на облучок, и дилижанс укатил.

Глядя ему вослед, Несмит сказал:

— Пойду к локомотиву, узнаю, когда отправ-ление.

— И я с вами, мистер Несмит. — Пинкертон поправил ремень с кобурами двух длинноствольных кольтов.

Они пошли к голове состава.

Панчулидзев, оставшись один, поднялся на площадку вагона. Тут же из него вынырнула Полина.

— Там такой ужасный запах, князь. Мне стало дурно, — сказала она. — S’il vous plaît,²⁴ давайте постоим здесь.

— Это, должно быть, опасно в нынешних обстоятельствах…

— Ну что вы заладили: опасно да опасно? Хотя бы вы не наводите панику! — начала сердиться Полина.

— Что ж, если вам так угодно, мадемуазель, давайте подышим воздухом прерий…

Они долго стояли, опершись на деревянные перила, вглядываясь в сереющую даль и вслушиваясь в мерные удары железом по железу, — ремонтники усердно восстанавливали путь. Внезапно удары стихли. Стало слышно, как, потрескивая, догорают сучья в ближнем костре.

Где-то поблизости гортанно вскрикнула утренняя птица. Через мгновение ей отозвалась другая. И снова наступила тишина, прерываемая только паровозным пыхтеньем, треском костра да поскрипыванием камешков под каблуками часового.

Панчулидзеву вдруг померещилось, что под вагоном кто-то крадётся. Он свесился с подножки, посмотрел вдоль состава и ничего не увидел.

— Что там, князь? — спросила Полина.

Выпрямившись, он улыбнулся Полине, мол, всё в порядке. И тут раздался резкий свистящий звук, глухой удар, и часовой у соседнего вагона рухнул ниц. В голове его торчал томагавк.

— Берегись! — крикнул Панчулидзев и резко притянул Полину к себе.

В стену вагона, где только что стояла Полина, со звоном вонзился ещё один боевой топор. Словно из-под земли раздался дикий и многоголосый вопль, от которого кровь застыла в жилах.

Панчулидзев едва успел втолкнуть в вагон побледневшую Полину, затворить за собой дверь, как вокруг загремели выстрелы. По стенам вагона и по обитой железом двери зацокали пули и стрелы.

Мужчины в вагоне заняли позиции возле окон и безо всякой команды открыли ответную стрельбу из револьверов и ружей.

— Боже, там же Джон! — вскричала Полина и бросилась к дверям.

Панчулидзев силой усадил её на пол, сказал в сердцах:

— Ничего с вашим Джоном не станется, мадемуазель! Он же мужчина! Прошу вас, не поднимайте головы. Всё будет хорошо! — Он достал из кобуры кольт и взвёл курок.

Сам бой Панчулидзев не запомнил. Врагов он так и не увидел. Просто стоял у окна и стрелял из кольта в сторону прерии. В мгновение ока разрядил весь барабан. Снова зарядил его и снова выпустил пули в белый свет. Осколком разбитого стекла ему поранило лоб, но он не заметил и этого.

Когда в перестрелке возникла пауза, Полина потянула его за рукав. Он склонился к ней и услышал сдавленный шёпот:

— Князь, голубчик, если они ворвутся, убейте меня. Я сама не смогу… Я не хочу попасть к ним в руки… — губы у Полины побелели, глаза смотрели с решительным отчаянием. Она протянула Панчулидзеву свой миниатюрный револьвер…

Он тяжело опустился рядом с ней на пол, сжал руку.

— Не бойтесь, мадемуазель, я никому не дам вас обидеть! — сказал он, невольно веря своим словам.

«Надо же, а в Сибири она вела себя куда смелее…» — Панчулидзев взял револьвер у Полины и спрятал в свой карман, боясь, чтобы она не наделала глупостей.

— Вы ранены, князь, у вас кровь… — запоздало заметила Полина и приложила к его лбу платок.

Снова раздались боевые крики индейцев. Стрельба переместилась в хвост состава. Выстрелы хлестали как бич погонщика. Словно проснувшись, зачас-тила скорострельная картечница Гартлинга.

Внезапно наступила звонкая тишина. В вагоне напряжённо вслушивались, не зная, чего ждать.

В вагон заскочил Несмит. Он сразу бросился к Полине. Убедившись, что она цела и невредима, громко, чтобы слышали все, сообщил, что индейцы отступили, что прибыли кавалеристы, та самая подмога, за которой ускакал лейтенант Граттен.

Подмога, конечно, несколько запоздала, но эскадрон тут же пустился в погоню за индейцами, лишая их возможности снова напасть на поезд. Главным же было известие, что путь восстановлен и сейчас дадут отправление.

Пассажиры обнимались и поздравляли друг друга со счастливым исходом.

Впрочем, не все смогли встретить этот день в добром здравии. В составе оказалось четверо убитых и около десятка раненых. Поэтому радостные возгласы смешались с плачем тех, кто потерял друга или родственника. Звучали гневные проклятья в адрес краснокожих.

Полина вместе с другими женщинами делала раненым перевязку, выметала битые стёкла из вагона. Она занималась этим усердно и безропотно, как истая сестра милосердия.

Объявили отправление.

Все, объединённые только что пережитым, расселись по местам.

Полина тихо, чтобы не слышали другие, прошептала:

— Кажется, теперь мы квиты, князь…

— О чём вы, мадемуазель? — Панчулидзев бережно взял её за локоть.

— Вы сегодня спасли мне жизнь, как однажды вам я… Merсi beacoup²⁵, князь, теперь вы мне ничего не должны… — Она осторожно высвободила руку и, кутаясь в пелерину, стала смотреть в окно.

Панчулидзев не стал продолжать разговор. Все слова показались ему сейчас лишними и заурядными. Они не выражали даже малой толики того, что он чувствовал.

Он думал о своих непростых отношениях с Полиной, о том, что, несмотря на гордость, согласился бы оставаться её вечным должником, что готов ещё тысячу раз заслонить её от любой беды, лишь бы вернуть её любовь.

Вернуть, чтобы вместе с любовью снова обрести надежду на победу добра над злом, веру в нерушимую правоту заповеди «ищите и обрящете…».

Часть третья

«ДА БУДЕТ ВОЛЯ ТВОЯ…»

Глава первая

₁

Вашингтон в пору цветенья радует глаз. Словно в обжитом уголке старушки-Европы, благоухают ухоженные сады и прекрасные оранжереи. Зеленеют роскошные парки и геометрически точно рассчитанные скверы. Сверкают на солнце струи многочисленных фонтанов и большие витрины магазинов. А ведь городу нет ещё ста лет, и столицей Северо-Американских Соединённых Штатов он стал только в 1800 году.

Панчулидзев вдоволь наглотался едкого паровозного дыма по дороге от Юты до Миссисипи и успел насмотреться на убогие домики фермеров, на грязные фабричные кварталы Чикаго и Цинциннатти. Теперь он полной грудью вдыхал весенние ароматы и любовался окружающими его красотами, размышляя, что после дикой прерии, где, слава богу, остался живым, к цивилизации относишься с большим почтением.

С опрятного вашингтонского вокзала ехали в лакированном, блестящем фиакре.

К Несмиту вернулась его обычная самоуверенность. Он ослепительно улыбался, расхваливал Полине американскую столицу и вдруг спросил Панчулидзева:

— Вы слышали что-нибудь об иллюминатах, князь?

— Не приходилось. Но могу предположить, что это какая-то секта.

— О нет! Это не секта, а особый орден, основанный немецким профессором Адамом Вейсхауптом в тысяча семьсот семьдесят шестом году в Ингольштадте. Первоначально Вейсхаупт рассчитывал создать орден на основе старых масонских традиций, однако позднее счёл «тайны» традиционных масонов слишком доступными для непосвящённых и лишёнными серьёзного содержания. И создал новое масонство.

— И какие цели преследовал Вейсхаупт? — смешался Панчулидзев.

В записках Мамонтова масонские ордена были окружены ореолом таинственности. И Панчулидзев не был готов к тому, что Несмит открыто заговорит о масонах.

— Ну, официально целью иллюминатов было объявлено совершенствование и облагораживание человечества путём строительства нового Иерусалима. А фактически Вейсхаупт использовал свою организацию для распространения и популяризации либеральных идей. Он утверждал, что естественный человек по природе своей не является плохим — дурным его делает окружение и, в частности, религия, государство, внешние влияния.

Панчулидзев не сразу нашёлся, что сказать:

— А я с вашим профессором не согласен. Полагаю, что характер человека невозможно исправить никаким воспитанием, как бы ни убеждали нас в противном наследники Песталоцци или этот ваш Вейсхаупт… Конечно, можно научить человека носить приличную маску, но сущность человеческая остается прежней — греховной и страстной.

— Я и не настаиваю, а только излагаю вам позицию профессора. Его идеи в Америке и сегодня весьма авторитетны. Неужели это вам не известно, князь?

Полина тут поддакнула:

— Продолжайте, продолжайте, Джон. А вы, князь, как всегда, умничаете! Прошу вас, перестаньте и, пожалуйста, не перебивайте!

— Таким образом, по мнению профессора, — продолжал Несмит, — если человек будет освобождён от давления общественных институтов и начнёт руководствоваться исключительно холодным рассудком, то проблемы морали отпадут сами собой.

— Простите, но как же совесть? В конце концов, как же страх божий? — не сдавался Панчулидзев.

— Это всё старые догмы. Может быть, в Старом Свете они ещё и кажутся нерушимыми, а у нас идеи Вейсхаупта оказались очень кстати и во многом легли в основу нашего государства. Президенты Вашингтон и Джефферсон открыто заявляли о своих симпатиях лично к Вейсхаупту и к созданному им ордену. Более того, говорят, что оба президента сами были иллюминатами. И архитектора для будущей столицы нашли в своей среде.

Панчулидзев почувствовав себя не в своей тарелке. Для него масоны по-прежнему оставались чем-то вроде чернокнижников, нигилистов, врагов православия и монархии. Одно упоминание о них в России повлекло бы полицейское преследование.

Несмит говорил о таинственном ордене как о чём-то само собой разумеющемся и, похоже, не испытывал при этом никакого страха:

— Обратите внимание, господа, сколько масонских знаков вокруг. Звёзды, колонны, пирамиды, Всевидящее Око… На каждом приличном строении Вашингтона они есть в том или ином виде. Проектируя город, Пьер Шарль Ланфан — архитектор Вашингтона постарался, чтобы символы таинственного ордена были запечатлены не только в орнаментах строений, но и в очертаниях улиц, площадей и скверов.

Панчулидзев крутил головой, силясь отыскать все эти знаки на фасадах домов. Красоты Вашингтона стали казаться ему совсем не такими привлекательными, город приобретал некие зловещие и враждебные черты…

Полина, напротив, искренне восхищалась всем, о чём рассказывал Несмит.

— И где же эти знаки?

— Представьте, мисс, карту Вашингтона. На ней Капитолийский холм со зданием Конгресса, Белый Дом, виллы сенаторов Керри, Рассела, Шелдона образуют очертание Всевидящего Ока — главного символа ордена Вейсхаупта, а окружающие их кварталы — пирамиду. В планировке улиц тоже без особого труда можно найти несколько звёзд и треугольников… Скажу вам больше, символы иллюминатов есть и на наших государственных атрибутах. Скажем, золотые звёзды на флаге и гербе. А на обратной стороне государственной печати Северо-Амери-кан-ских Соединённых Штатов — изображение недостроенной пирамиды со Всевидящим Оком. Пирамида окружена латинскими надписями «Annuit Coeptis» и «Novus Ordo Seclorum»…

— «Время начал» и «Новый вековой порядок»… — машинально перевёл Панчулидзев.

— Совершенно верно. Правда, первую фразу переводят ещё как «Он содействовал нашим начинаниям». Думаю, эти слова можно напрямую отнести не только к Вейсхаупту, но и к основателям Штатов. Есть ещё один аргумент в пользу этого. В основании пирамиды на Большой печати указана дата: «MDCCLXXVI — 1776». Но ведь это не только год принятия Декларации Независимости нашей страны, но и время основания «Общества баварских иллюминатов».

— Не поверю, чтобы тайное общество так себя демонстрировало, — покачал головой Панчулидзев. — Какие же тогда могут быть у него тайны?

— Не всё очевидное так очевидно, князь. Некоторые тайны лучше всего хранить, являя их миру. Особенно если главные члены тайного общества и составляют верховную власть в государстве. Скажите, мисс, — обратился он к Полине, — какой главный символ власти? — И сам ответил: — Деньги! Конечно же деньги! Так вот, все знаки ордена иллюминатов можно увидеть и на наших деньгах. — Несмит извлёк из кошелька однодолларовую купюру. — Смотрите сами, господа…

Полина повертела в руках банкноту и передала Панчулидзеву. Он уставился на купюру, словно увидел впервые. Всё было точно так, как говорил Несмит, — символика иллюминатов украшала обе стороны купюры.

«Но зачем он мне рассказывает о масонах? Всё это похоже на провокацию… Наверное, Полина разболтала ему что-то про Николая… Или здесь, в своей столице, Несмит даёт мне понять, что ему бояться нечего?» — Панчулидзев вдруг заметил на мизинце Несмита золотую печатку с треугольным черным камнем в центре. Его пронзила догадка.

— Вы рассказываете обо всём этом с такой уверенностью, как будто сами — масон…

Несмит рассмеялся:

— Нет, дорогой князь, я — не масон, я — биз-несмен.

— А разве в Америке это — не одно и то же?

Несмита это утверждение рассмешило ещё больше. Вслед за ним заливисто рассмеялась Полина.

Панчулидзев посмотрел на них с недоумением, не понимая, что такого смешного он сказал, и продолжал настаивать:

— И всё же, сэр, ответьте мне на мой, может быть, наивный вопрос прямо: вы — член ордена иллюминатов?.. Коль скоро вы обо всём говорите столь откровенно, должно быть, и членство в вашем ордене вовсе не тайна…

Несмит резко оборвал смех и сказал назида-тельно:

— Признавший себя масоном публично, князь, уже по одному этому обстоятельству больше таковым не является, — и до самого отеля не проронил больше ни слова.

…Они устроились в роскошном отеле «Уиллард» на центральной Пенсильвания-авеню. Три номера располагались на втором этаже. При этом номер Полины, как будто случайно, оказался между номерами Несмита и Панчулидзева.

Расставшись с попутчиками, Панчулидзев, даже не распаковав чемодан, отправился по адресу, полученному от Остен-Сакена. После всего услышанного от Несмита о масонах он счёл лучшим сначала поговорить с Николаем Мамонтовым с глазу на глаз.

Дом, где снимал квартиру Мамонтов, оказался в десяти минутах ходьбы от отеля, чуть в стороне от величественного Смитсоновского замка и Национальной библиотеки.

Отыскав двухэтажный особнячок, Панчулидзев с замиранием сердца дёрнул за шнур серебряного колокольчика. Открыла дверь чернокожая горничная в накрахмаленном переднике и чепце.

Панчулидзев спросил её о мистере Мамонтове. Горничная ответила, что не знает такого и спросит у хозяйки. Она пригласила Панчулидзева войти, приняла у него шляпу и трость.

В уютной небольшой гостиной вскоре появилась обаятельная, улыбчивая старушка в старомодном платье с шуршащим кринолином, в таком же, как у горничной, накрахмаленном чепце, из-под которого виднелись седые кудряшки.

Панчулидзев представился. Старушка назвала себя миссис Картер.

— Да, мистер Мамонтоф жил у нас, — смешно выговаривая фамилию друга, сказала она. — Он был очень хороший постоялец: скромный и чистоплотный. И главное, не водил женщин. За полгода — ни одной! — Тут она по-пуритански сложила руки на груди. Однако спустя мгновение рассмеялась. — Ах, о чём это я? Такой красавец, этот ваш Мамонтоф. У него такой грустный и глубокий взгляд. Чувствуется, что он из хорошей семьи. Очень, очень обидно, что он так и не успел познакомиться с моей внучкой. Мисс Эн, она тоже такая милочка, такая душка и всё ещё не нашла себе жениха…

— А где же теперь Николай? Где Мамонтов? — Панчулидзеву не терпелось скорее узнать о друге.

Миссис Картер развела руками:

— Я сама очень удивилась, когда узнала, что он уезжает. Ничего не предвещало этого отъезда. Он так быстро собрался и так поспешно уехал, словно за ним гнались. Правда, не стану гневить Господа, мистер Мамонтоф отдал мне все причитающиеся за квартиру деньги и даже заплатил немного вперёд… Ничего худого о нём сказать не могу. Очень воспитанный молодой человек… — видно, что старушке и впрямь было жаль потерять такого жильца.

— Но куда он уехал и надолго ли, миссис Картер?

— Об этом я ничего не знаю, мистер…

Панчулидзев вышел на улицу в полной растерянности: все его мечты встретиться сегодня с Николаем лопнули как мыльный пузырь. Он побрёл в сторону парка, терзаемый мыслями, куда так стремительно уехал его друг.

В парке было чисто. Платаны и дубы давали прекрасную тень. Дорожки посыпаны мелким гравием, хрустящим под башмаками. Панчулидзев, погружённый в свои думы, не заметил, как прошёл через весь парк и оказался на берегу городского канала. Вода в нём была грязной и с тяжёлым, неприятным запахом. Сразу за каналом начинались кварталы бедняков. Низкие, грязные лачуги, кучи отбросов. Между ними сновали люди в лохмотьях. Над некоторыми домами и в яркий день горели красные фонари…

Всё это разительно отличалось от парадного Вашингтона, с его музеями, театром, университетом, блестящими витринами дорогих магазинов… Словом, эта часть американской столицы была не похожа на город, который так истово восхвалял Несмит.

Панчулидзев, конечно, и прежде видел, в каких условиях живут бедняки. И в Санкт-Петербурге, и в Москве ему доводилось бывать в трущобах. Но нигде разница между ними и районами для состоятельных горожан не была столь резкой и очевидной, как здесь.

Панчулидзеву пришли на ум недавние выспренние слова Несмита: «Вашингтон строился исходя из понимания, что в будущем на этом континенте по-явится великая нация — американцы, перед которыми откроются такие возможности, каких до этого не было ни у одного народа… У великой Америки должна быть великая столица!»

«Да, великая столица. Но для кого? Только для тех, кто богат. Да для эмигрантов всех мастей, для кого слово «Отечество» — пустой звук. А является ли Вашингтон такой столицей для этих влачащих нищую жизнь несчастных, для миллионов чернокожих, продолжающих поливать по€том землю своих недавних рабовладельцев, для индейцев, которых истребляют только потому, что их исконные земли кому-то пришлись по вкусу?..» — от этих мыслей муторно сделалось у Панчулидзева на душе. Нечто похожее испытал он тогда, когда над бывшей Русской Америкой взвился звёздно-полосатый флаг Штатов.

«Вот тебе и теория иллюминатов о всеобщей гуманности, — глядя на трущобы и снова мысленно сравнивая их с блестящими центральными кварталами, подумал он. — Уж не за такой ли новый вековой порядок для будущего человечества ратуют члены тайной общины, вызывающей у Несмита такое восхищение? Только где же их хвалёная гуманность? Где справедливость? Что за государство всеобщего благоденствия они собираются построить? Может быть, всё же правы те, кто считает главной задачей масонства полное уничтожение любой государственности, религии и общества как таковых? Не-ужели эти иллюминаты и правда — такая сила, против которой ничего сделать нельзя? Может быть, потому Николай Мамонтов и предпочёл за лучшее скрыться, уехать из этого города масонов, что убедился в этом?»

Панчулидзев мог согласиться со всеми мыслимыми и немыслимыми предположениями, кроме одного, что его друг Николай Мамонтов струсил.

₂

Панчулидзев ничего не сказал Полине о своём визите на квартиру Мамонтова. Он не сказал, а Полина о своём кузене даже не вспомнила.

Она вообще в последнее время была занята больше собой и своим здоровьем. То жаловалась на мигрень, то её лихорадило. То она отказывалась есть, то у неё просыпался такой аппетит, словно её год не кормили.

Куда-то исчезли присущая ей резкость, порывистость движений, походка стала более плавной и женственной. Она внезапно полюбила долгие, медленные прогулки по парку и многочасовые сидения на скамеечке с зонтиком в руке.

Панчулидзева она снова перестала замечать. Говорила с ним односложно, нередко просто пропускала мимо ушей его слова. Он, хотя уже и привык к её взбалмошности, всё же не мог не подивиться новым переменам. Утешало Панчулидзева только одно: Несмит рядом с нею бывал ещё реже, чем он сам. Он был занят своим бизнесом, таинственным и непостижимым для посторонних.

Не осталось для Панчулидзева незамеченным, что Полина была так же холодна с Несмитом, как и с ним самим. И это не могло не радовать его.

Заговаривать с Полиной о Мамонтове Панчулидзев не стал, хотя очень нуждался в добром совете, как ему поступить. Перебирал в уме разные варианты дальнейших действий. С одной стороны, боялся совершить опрометчивый шаг. С другой — понимал, что нельзя и дальше сидеть сложа руки.

Первой на ум пришла простая и, казалось бы, наиболее разумная идея: разузнать о Мамонтове по месту службы, то есть в российском представительстве. Но Панчулидзев понимал, что это надо сделать так, чтобы не наломать дров и не навредить ни другу, ни себе.

Идти к чрезвычайному посланнику барону Стек-лю, учитывая то, что поведал о нём в своих записках Мамонтов, было бы большой оплошностью. Значит, надо получить известие о Николае от другого лица, служащего в представительстве.

Выбор был невелик. Панчулидзев вспомнил, как в Сан-Франциско Остен-Сакен рассказывал ему о секретаре посольства Владимире Александровиче Бодиско.

Его отец, бывший поверенный России в Штатах, тайный советник Александр Андреевич, слыл личностью легендарной и большим патриотом России. Хотя и ходили слухи, что в молодости он был по-мужски неравнодушен к своему начальнику инже-нер-генералу фон Сухтелену и женился только для отвода глаз, уже будучи в очень преклонных годах, на шестнадцатилетней американке Гарриет Билл -Уильямс. Однако, по словам того же Остен-Сакена, с момента назначения его чрезвычайным посланником и полномочным министром в Вашингтоне в 1837 году и до конца своих дней он верно проводил российскую государственную политику на Американском континенте. Много сделал для сохранения дружественных связей с Соединёнными Штатами как традиционным союзником Российской Империи и единственным политическим другом, на которого можно положиться в борьбе с Великобрита-нией и Францией. В развитие этого направления посланник неоднократно предлагал ещё Государю Николаю Павловичу поделить с Северо-Американски-ми Соединёнными Штатами территорию в ту пору ничейной Калифорнии.

Владимир Андреевич был старшим из пяти детей Бодиско, родившихся от неожиданно счастливого брака с Гарриет Уильямс. Отец оставил ему в наследство не только важный дипломатический пост, солидный банковский счёт, но и разветвлённые связи в вашингтонской политической и финансовой верхушке.

Взвесив всё, что он знал о секретаре посольства, Панчулидзев решил обратиться именно к нему.

Владимир Александрович Бодиско несомненно должен был знать, где сейчас находится Мамонтов. А патриотические традиции, завещанные ему покойным отцом, внушали некоторую уверенность, что секретарь отнесётся к нему по меньшей мере доброжелательно.

Улучив момент, когда Полина поехала в открывшийся недавно магазин товаров для дам, Панчулидзев отправился в российское представительство.

Посольский особняк, построенный в неогреческом стиле, с колоннами и портиком, находился неподалёку от Лафайет-сквер на Шестнадцатой улице. Панчулидзева провели в кабинет к Бодиско.

Бодиско оказался совсем молодым человеком, лет на пять моложе самого Панчулидзева. Черноволосый, высоколобый, довольно полный и осанистый, он, по последней американской моде, носил пышные чёрные усы и смоляные бакенбарды, едва не сходившиеся на округлом подбородке с заметной ямочкой.

«Для солидности», — оценил растительность на лице секретаря Панчулидзев.

Шёл послеобеденный час. Бодиско сидел в глубоком кресле и курил толстую дорогую сигару. На низком столике перед ним лежал ворох бумаг, которые он лениво переворачивал, стряхивая пепел в хрустальную пепельницу в виде кашалота. Ноги секретаря в модных лакированных штиблетах, опять же на американский манер, были закинуты на стоящий рядом пуфик.

Завидев посетителя, он тяжело поднялся навстречу. Панчулидзев смог рассмотреть всю его грузную не по летам фигуру.

На секретаре был тёмно-зелёный дипломатический мундир с суконным воротничком и обшлагами вишнёвого цвета, с двумя рядами белых пуговиц. Из-под расстегнутого мундира выглядывал довольно легкомысленный белый жилет с золотой цепью от часов посредине.

Панчулидзев представился. Бодиско долго и придирчиво, как офицер таможенной службы, разглядывал его паспорт, и только после этого назвал себя. Он предложил гостю стул, сел напротив, и они заговорили по-французски, так как Панчулидзев сослался на плохое знание английского, а секретарь русского представительства едва-едва владел родным языком своего отца.

Вначале разговор не складывался. Оба собеседника говорили осторожно, как будто прощупывая друг друга.

Прежде всего, Бодиско поинтересовался целью приезда князя в Вашингтон.

— Для ознакомления с достопримечательностями. Я, сударь, два года как получил наследство и теперь путешествую по миру… — Панчулидзев старался говорить как можно непринуждённее и увереннее.

Слова о полученном наследстве произвели на секретаря благоприятное впечатление.

— О, у нас есть что посмотреть. Вашингтон — чудесный город! — согласился он. — Что ещё вам, ваше сиятельство, удалось повидать на нашем континенте?

От Панчулидзева не ускользнуло, что и Вашингтон, и Американский континент Бодиско называет «своим».

Панчулидзев рассказал, что был на Ситхе и в Сан-Франциско, особо упомянул о своём близком знакомстве с Остен-Сакеном, сделав упор на то, что именно поверенный и рекомендовал ему обратиться к Бодиско в случае возникновения каких-либо трудностей.

Упоминание о бароне Остен-Сакене было воспринято Бодиско благосклонно. Он отпустил в адрес барона несколько комплиментов, назвав его подающим большие надежды дипломатом, и принялся нахваливать Панчулидзеву красоты американской столицы. Долго и вдохновенно говорил о перспективах её расширения в скором будущем. Дал рекомендации, какие пьесы Панчулидзеву необходимо посмотреть в театре Форда, том самом, где в шестьдесят четвёртом году был смертельно ранен президент Линкольн и где сейчас выступает знаменитая труппа Барнума из Нью-Йорка. Посоветовал, какие музеи следовало бы посетить в первую очередь. Словом, вёл себя так же, как Несмит в первый день пребывания в Вашингтоне.

Панчулидзев многое из того, о чём рассказывал Бодиско, уже знал, но согласно кивал и старательно делал вид, что ему крайне интересно. При этом его не покидала мысль, что, кажется, он в очередной раз серьёзно ошибся, полагая найти во Владимире Александровиче Бодиско патриота России. Конечно, молодой секретарь — патриот, только родины своей матери, а не отца.

— Обратите внимание на особняк сэра Фрэнсиса Престона Блэра, он расположен рядом с нами. Этот Блэр — величайший американский газетный магнат. Газета Блэра — главный рупор администрации президента Джонсона. Но, заметьте, сколотил свой капитал Блэр вовсе не на том, что своевременно печатал протоколы Конгресса, — он вкладывая деньги в вашингтонскую недвижимость… Кстати, дом Блэра раньше принадлежал генералу Роберту Ли, тому самому, что отказался возглавить армию северян и стал героем у южан. Чуть подальше стоит ещё один знаменитый особняк — Декатур-хаус. В этом доме жил коммодор Стивенс Декатур, основатель американского военного флота. Здесь же когда-то размещался один из русских посланников барон фон Сероскерен… — Бодиско вещал так ещё около четверти часа, пока, посчитав, что добросовестно исполнил свой долг гостеприимного хозяина и вашингтонского старожила, не спросил:

— Чем же я могу служить вам, князь? Ведь не для того же, чтобы поговорить о Вашингтоне, вы удостоили меня вашим визитом?

Панчулидзев хотя и ждал этого вопроса, но всё равно оказался не готов к нему.

— Я, сударь, знаете ли, случайно узнал, что у вас в представительстве служит друг моего детства — Николай Михайлович Мамонтов. Не могли бы вы подсказать, где мне его разыскать? — Он прямо поглядел в чёрные, как южная ночь, глаза секретаря.

Бодиско, при упоминании имени Мамонтова, напрягся, и это успел заметить Панчулидзев. Но дипломатическая школа помогла секретарю справиться с волнением:

— Вы знаете, князь, сейчас господина Мамонтова нет в Вашингтоне, — выдержав паузу, вальяжно произнёс он, хотя лицо у него невольно приобрело такое же настороженное выражение, как в первые минуты беседы.

— А позвольте полюбопытствовать, где Николай Михайлович сейчас? Когда он вернётся в Вашингтон? — как можно невиннее спросил Панчулидзев.

— Я этого вам сказать не могу, ваше сиятельство.

— Отчего же?

— Увольте меня, князь, это — служебная тайна… Я не вправе её разглашать… — Бодиско приподнялся, давая понять, что не намерен дальше продолжать беседу. Бакенбарды у него распушились, придавая лицу сердитое выражение. Он демонстративно дважды вынимал часы на золотой цепи, смотрел на время.

Панчулидзев сделал вид, что не замечает этого.

— Ну какая тайна может быть от друга детства и русского князя? — продолжал он разыгрывать простака.

Раньше Панчулидзев не замечал в себе артистических наклонностей и всегда недолюбливал лицедеев, но тут решил не отступать и разузнать о Мамонтове всё, что возможно. Столько вёрст и миль оставил он за спиной, пережил столько всяких опасностей, чтобы теперь вот так уйти ни с чем?

Бодиско продолжал упорствовать, мол, секретная миссия и я не имею права…

Панчулидзев судорожно соображал, чем пронять секретаря и на миг заставить забыть о служебном долге, если речь действительно идёт о нём. Вспо-мнилось вдруг выражение Несмита «Время — деньги» и его разглагольствования о том, что такое для настоящего американца возможность заработать…

Он небрежным жестом достал из кармана толстый портмоне:

— Поверьте, Владимир Александрович, я не останусь неблагодарным…

Расчёт оказался верным: Бодиско был стопроцентным американцем. Он с улыбкой взял из рук Панчулидзева несколько стодолларовых банкнот, на глаз оценил сумму и спрятал деньги в карман жилета:

— Я совершенно не в курсе, куда и надолго ли отослал посланник господина Мамонтова. У Николая Михайловича с их превосходительством свои дела, в которые меня не посвящали. А у нас в посольстве, знаете ли, князь, не принято совать нос куда не просят. Прищепить могут невзначай! — Он потискал свой мясистый нос пальцами с отполированными до блеска ногтями.

Панчулидзев несколько сник. Но Бодиско, провожая его до дверей кабинета, поинтересовался, где князь остановился, и поспешил заверить:

— Ваше сиятельство, не извольте сомневаться. Как только мне хоть что-то станет известно о господине Мамонтове, я вас пренепременно извещу.

Панчулидзев вернулся в отель ещё более удручённым, чем после похода на квартиру Мамонтова.

Дело приобретало совсем дурной оборот. Дипломат Мамонтов, лицо официальное, вдруг исчезает, и даже секретарь — второе лицо в посольстве не знает, где он.

«Может, он и в самом деле выполняет какое-то секретное задание, ведь сотрудники дипломатических миссий — это ещё и разведчики? Стоит вспо-мнить графа Чернышёва накануне войны с Бонапартом… — Панчулидзев пытался упорядочить обрывочные мысли, но снова и снова натыкался на одни только вопросы. — А вдруг это секретное задание — только ширма для расправы с его другом? Вдруг на след Мамонтова напали масоны или их агенты, похитившие у Панчулидзева записки и письмо Мамонтова? Кто, кроме масонов, мог это сделать?.. Может, это те самые таинственные иллюминаты? А что, если Николай у них в руках и его пытают, вырывая необходимые признания?»

У Панчулидзева даже промелькнуло страшное подозрение, что Мамонтова вообще, может быть, давно нет на этом свете, что все его таинственные исчезновения — это разыгрываемый убийцами спектакль. Но он тут же отогнал эти думы прочь.

Повинуясь не вполне ясному чувству, он извлёк из кармана «звёздную метку», долго разглядывал её. Некогда синяя звезда на дублёной коже уже истёрлась, утратила свой первоначальный цвет. Краска местами потрескалась и облупилась. Да и сама «метка» сморщилась, скукожилась, как лицо у древней старухи. Эта сморщенная кожица как будто смеялась над безуспешными попытками Панчулидзева разобраться во всём происходящем.

₃

Вашингтон весной и летом шестьдесят восьмого года бурлил от новостей. Американские газеты, захлёбываясь, писали об импичменте президенту Джонсону. Съезды солдат и матросов, бывших участников Гражданской войны, собрания фермеров и рабочих под руководством радикальных представителей республиканской партии и, наконец, большинство Конгресса требовали предания Джонсона суду за целый ряд допущенных им нарушений Конституции.

Вновь всплыло дело с отставкой секретаря военного департамента Стэнтона. Ещё в прошлом году президент уволил его, не запросив, как полагалось, согласия Сената. Сенат, который в таких случаях должен был утверждать решение президента двумя третями голосов, отказался это сделать постфактум. Стэнтон опять вернулся на своё место. Джонсон повторно потребовал его удаления. Стэнтон забаррикадировался в своём служебном кабинете и не покидал его, принимая еду через окно.

Палата представителей признала действия президента неконституционными, предъявила ему одиннадцать обвинений, где, кроме вопроса о Стэнтоне, фигурировали и претензии в оскорблении Конгресса и Сената, саботаж в выполнении президентом решений этих органов власти. В конце мая Сенат голосовал за импичмент президенту, и тридцать пять сенаторов потребовали его отставки.

Не хватило одного голоса для осуждения Джонсона. В итоге он был оправдан и остался на своём посту, одновременно вытребовав у Сената увольнение непокорного Стэнтона.

Все эти перипетии американской политической жизни составляли едва ли не единственное развлечение Панчулидзева. Ожидая известий от Бодиско, он приохотился к чтению местных газет, покупая их у мальчишек-разносчиков, вечно снующих подле отеля.

Газеты «Ньюс» и «Нью-Йорк трибьюн» сообщали об очередном съезде Национального рабочего конгресса, прошедшего под руководством председателя союза литейщиков Вильяма Сильвиса.

«Глоуб» писала о забастовках фабричных рабочих в Балтиморе, выступивших с требованием восьмичасового рабочего дня для всех трудящихся.

«Висконсин Фри Демократ» рассказывала о собрании последователей коммуниста Иосифа Вейдемейера, где обсуждался вопрос о присоединении рабочих профсоюзов к Интернационалу…

Много места на страницах еженедельников «Круг-лый стол», «Харпейс уикли» и «Нация» занимала реклама разных товаров, полезных для покупателей.

Светская хроника в мельчайших подробностях рассказывала, где тот или иной магнат провёл свой уик-энд, за кого он выдал замуж дочь, какой очередной особняк приобрёл, в каком платье была на приёме его жена, какие вина подавали…

Пресса изобиловала сообщениями об убийствах, ограблениях, пожарах… Когда же таковых не случалось, об этом писали как о самой большой сенсации.

Изредка появлялись статьи о непрекращающейся войне с индейцами в Юте и Вайоминге. С неким сладострастием описывались жертвы кровожадных дикарей под началом свирепого вождя Красного облака и страдания бедных фермеров и их семей. Куда скромнее говорилось о победах американской армии.

Панчулидзев сделал вывод, что этих побед было немного. Или не было вовсе…

Однажды на третьей полосе «Глоуб» появилось известие из Форта-Лерими о перемирии с сиу. Опуб-ликованный здесь же мирный договор свидетельствовал, что условия Северо-Американским Соединённым Штатам на этот раз диктовали индейцы. Однако по тону статьи чувствовалось, что это не устроило американцев и оскорбило их национальные чувства. В другой раз на глаза Панчулидзеву попалось явное свидетельство того, что мирный договор с индейцами заключён ненадолго и не более чем политическая уловка.

На странице «Харпейс уикли» он увидел гравюру, сделанную с дагерротипа, и узнал знакомых провод-ников Хоупа и Хольта.

Опершись на винчестеры, они стояли над тушей убитого бизона. Долговязый Хольт победоносно попирал её ногой. Подпись гласила: «Отважные развед-чики-пионеры нашли верный способ борьбы с дакотами».

Далее излагалась мысль, принадлежащая вестменам: с индейцами прерий можно совладать только тогда, когда будут уничтожены все бизоны и мустанги — основная пища краснокожих и их средство передвижения.

В конце статьи рекомендовалось всякому, кто считает себя истинным американцем, непременно лично убить хотя бы сотню-другую бизонов и мустангов.

Говорилось, что для этой цели хороши все средства, начиная от использования скорострельных ружей и картечниц Гартлинга до нарочно организованных в прерии пожаров и потравы природных пастбищ…

Прочитав статью, Панчулидзев подумал: «Не похоже это на сентиментального немца Хольта и раскаявшегося золотоискателя Хоупа… Вероятно, газетчики исказили их слова. Но убитого бизона они не могли подделать! Как же могли старые искатели приключений так притворяться, рассуждая о чести, о справедливости, об уважительном отношении к обычаям индейцев?»

Он в очередной раз почувствовал себя обманутым: «Неужели зло и правда не стоит удивления?»

Статья заставила Панчулидзева задуматься о том, что американцы совсем по-другому устроены. Очевидно, у них иное представление о добре и зле. Запад и Восток никогда не поймут друг друга. Теперь он всё больше утверждался в этом.

Но более всего удивляло Панчулидзева, что ни в одной из газет нет ни слова об Аляске, словно её вовсе не существует…

Своими мыслями он поделился однажды за ужином с Несмитом и Полиной.

Несмит, выслушав его доводы, улыбнулся:

— Мы — американцы, очень дорожим удобствами, даже мелкими… Very comfortable, very convenient²⁶. И ни за что не хотим от этих удобств отказываться. Так вот, князь, думаю, всё дело в том, что писать сейчас об Аляске неудобно и некомфортабельно. Ни для президентских газет, ни для их оппонентов… Сделка уже состоялась, а оплата за неё не внесена. Для команды президента — это хорошо. Он приобрёл для страны новые земли и ничего не отдал взамен. Для оппонентов Джонсона молчать об Аляс-ке — тоже хорошо. У них есть в запасе аргументы против президента и его сторонников на осенних выборах. Вспомните, как в картёжной игре: когда на кону высокие ставки, очень полезно иметь козырный туз в рукаве…

— Но как же наше соглашение?.. Ведь в нём прямо говорится, что деньги за Аляску должны быть переданы России не позже чем в десятимесячный срок… — выпалил Панчулидзев и тут же прикусил язык, боясь, что Несмит и Полина начнут расспрашивать, откуда он знает подробности договора.

Но Полина была занята пережёвыванием ростбифа, а Несмит не обратил внимания на его мгновенное замешательство.

— Князь, разве вы не знаете, что дипломатия — это обещания, а реальная жизнь зачастую сводится только к объяснениям, почему обещания остались невыполненными…

— Дьях, цховрэба а сетия²⁷… — пробормотал Панчулидзев и сменил тему разговора.

Однако совсем неожиданно этот разговор получил своё продолжение через пару дней, когда Панчулидзев уже порядком подзабыл о нём.

Несмит, столкнувшись с ним в холле отеля, прямо спросил:

— Вы хотите побывать в нашем Конгрессе, князь? Вы наконец увидите, что значит американская демократия в действии. Тем паче на заседании будет обсуждаться вопрос, который, как я понял, продолжает волновать ваше воображение…

— О чём вы говорите?

— Ну как же, князь? О выделении денег правительству Соединённых Штатов по договору о покупке Аляски. Так вы хотите присутствовать при этом событии?

— Конечно, хочу. Но разве такое возможно?

— В Америке возможно всё. — Несмит не скрыл самодовольной усмешки. — Я же говорил, что, если у тебя есть деньги, значит, есть и друзья. А верные друзья проведут куда захочешь… — Несмит покрутил золотой перстень на мизинце.

— Кто себе друзей не ищет, самому себе он враг… Так говорил один поэт, — сердце у Панчулидзева забилось учащённо, как будто в Конгрессе будет решаться его судьба.

— Ол райт! Верно подмечено, — согласился Несмит и добавил: — Кстати, насколько мне известно, завтра в Конгрессе должен быть и русский поверенный барон Стекль. Вы, кажется, ещё не знакомы с ним?

— Не имел чести быть представленным, — пробормотал Панчулидзев.

— Вот и познакомитесь заодно.

Несмит на прощание крепко пожал Панчулидзеву руку:

— Да, князь, у нас с вами будет пропуск в ложу для газетчиков. Место, конечно, не самое престижное, но на безрыбье и рак рыба. Кажется, так говорят русские. В девять утра жду вас у входа и попрошу не опаздывать…

₄

Здание Конгресса, чей чугунный купол с подножия Капитолийского холма много раз разглядывал Панчулидзев, вблизи потрясало воображение величием и архитектурной строгостью.

Поднимаясь по ступеням в зал заседания, Несмит то и дело почтительно здоровался. Мужчины в смокингах и дорогих костюмах отвечали ему как старому знакомому.

В ложе Панчулидзев и Несмит оказались вместе с представителями газеты сторонников президента Джонсона.

Оппозиционных журналистов в зал не допустили.

Панчулидзев с интересом разглядывал собравшихся, в основном — немолодых и состоятельных.

— Посмотрите, вот и ваш посланник барон Стекль, — Несмит кивнул в сторону правительственной ложи.

В ложе Панчулидзев увидел уже знакомого ему Бодиско и статного, представительного мужчину. Стекль уселся в кресло, услужливо подвинутое ему Бодиско, и поднёс к глазу монокль, разглядывая присутствующих. Панчулидзев поспешил отвести глаза в сторону.

Раздался серебристый звук колокольчика.

— Заседание палаты представителей Конгресса Северо-Американских Соединённых Штатов объявляю открытым, — важно объявил председательствующий с вытянутым, лошадиным лицом и белыми бакенбардами. — Вопрос, который выносится на обсуждение, носит международный характер. Посему на заседание приглашены члены сенатских комитетов по иностранным делам и внешней политике. Прошу вас, мистер Бэнкс… — обратился он к сидящему в первом ряду сухопарому джентльмену в смокинге.

— Николас Бэнкс — председатель комитета по иностранным делам, — тут же просветил Панчулидзева Несмит.

Горбоносый, как ястреб, Бэнкс вышел на трибуну, окинул зал орлиным взором и сказал:

— Господа, президент Соединённых Штатов Эндрю Джонсон направил нам письмо для принятия решения по расчёту с Российской Империей. Считаю своим долгом напомнить вам, что в июне прошлого года обе палаты Конгресса ратифицировали соглашение о приобретении Аляски с прилегающими островами. Согласно договору надлежит выплатить Российской Империи семь миллионов двести тысяч долларов из бюджета Соединённых Штатов. Исходя из этого, мы, члены комитета по иностранным делам, обращаемся к членам палаты представителей Конгресса о выделении этой суммы правительству в самое ближайшее время… У меня всё, гос-подин председательствующий.

— Благодарю вас, мистер Бэнкс. — Председатель благосклонно наклонил голову и обратился к конгрессменам: — Джентльмены, приступаем к обсуждению. Прошу вас…

Руку поднял седовласый старик из второго ряда.

Несмит прокомментировал:

— Это один из основателей республиканской партии сэр Тадеуш Стивенс. Главный политический оппонент президента и его компании… Это ему принадлежит знаменитая формула, которую выдвинули республиканцы при освобождении негров: «Сорок акров и мул». Он считает главным делом своей жизни борьбу с рабовладельцами Юга. Думаю, сейчас, князь, начнётся потеха. Стивенс непременно уведёт всё собрание в сторону…

Председатель, явно недовольный тем, что первым собрался выступать Стивенс, поднял колокольчик, желая запретить ему выходить на трибуну, но ограничился предостережением:

— Мистер Стивенс, убедительно прошу вас не отклоняться от вопроса, вынесенного на обсуждение…

Старый аболиционист, очевидно уже очень больной человек, с трудом вышел к трибуне, облоко-тился на неё и заговорил с одышкой, но гневно и громко:

— Мы не можем говорить ни о каких выплатах правительству, пока собственность в сумме двух миллионов долларов, конфискованная у главных мятежников на Юге и переданная им распоряжением президента, не будет возвращена обратно. Задумайтесь, джентльмены, семьдесят тысяч плантаторов владеют сегодня тремястами девяноста четырьмя акрами плодородной земли. Пока мы не лишим этих мятежных господ их экономического, а значит, и политического влияния, пока вновь не конфискуем у них все земли, результаты Гражданской войны остаются под большим вопросом…

— Сэр, мы сегодня обсуждаем не наши внутренние вопросы, а проблемы внешней политики, — одёрнул Стивенса председательствующий.

— Мы, члены республиканской партии, настаиваем, чтобы депутаты в Алабаме, Флориде, Джорджии и Луизиане, а также в Северной и Южной Каролине ратифицировали 14-ю поправку к Конституции. В противном случае предлагаю ввести в этих штатах режим военного управления… — резко закончил речь Стивенс и спустился в зал.

Республиканцы дружными аплодисментами проводили своего старейшину.

Слово попросил конгрессмен Робинсон.

— Он представляет в палате демократическую партию, — шепнул Несмит.

Робинсон был грузен и краснолиц. Он заговорил горячо и торопливо, словно боялся, что его остановят:

— Господа, внешняя политика нашего президента Джонсона полностью отвечает интересам американского народа. Америка для американцев! Это наш лозунг, и мы никогда не отступим от него! Завладев Аляской, мы не должны останавливаться. По предопределению всемогущего бога не только Аляска, но и Канада должна стать неотъемлемой частью наших Штатов.

Демократы дружно захлопали. Республиканская часть Конгресса хранила молчание.

Робинсона поддержал ещё один конгрессмен-демократ Майнард:

— В крови каждого настоящего американца с того самого момента, когда он только ступил на землю нашего континента, пульсирует дух экспансии, если хотите, агрессии. Именно этот отличительный дух пионера, покорителя диких земель, позволит в будущем сделать нашу республику владычицей всего мира.

Этому оратору зааплодировал уже весь зал.

Снова встал со своего места Стивенс и попробовал вернуть разговор к проблемам реконструкции.

Но патриотический порыв уже объял большинство собравшихся.

Панчулидзев скосил глаза на Несмита. Тот смотрел на происходящее как на захватывающее театральное действо. Его явно вдохновляло всё творящееся в зале.

А на трибуну взошёл следующий оратор. Он патетически воскликнул:

— Джентльмены! В целях симметричности территории Соединённых Штатов нам пора подумать о захвате всей Мексики. Ибо у меня есть достоверная информация, что эта страна всё более и более тяготеет к нам…

— А это кто? — спросил Панчулидзев.

— Конгрессмен Най от Южной Каролины. А сейчас будет выступать бывший вице-президент Конфедерации южан, а ныне сенатор от Джорджии Александр Стефенс. Вот видите, князь, у нас не преследуют бывших противников…

«Конечно, не станут преследовать, — подумал Панчулидзев, — когда бывшие противники дуют в ту же трубу, что и победители…» Но спорить с Несмитом не стал. Прислушался к очередному спикеру.

— Господа, господа! Мы не должны забывать и о Гавайях, и о других странах, которые могут представлять жизненный интерес для американского народа… — возвысил голос Александр Стефенс. — Например, о Корее.

«Вот уж поистине, где Кура, где мой дом?» — Панчулидзеву пришла на ум поговорка отца. — Этак весь мир скоро станет предметом жизненного интереса милых американских друзей!»

Стефенс, словно подтверждая его мысли, продолжал:

— Эти Иудины дети, корейцы, сожгли американский корабль на реке Тедонган и уничтожили весь его экипаж. Требую послать новую экспедицию и наказать этих дикарей. Корея должна стать частью Америки! Театром наших величайших триумфов призван стать Тихий океан, где у нас скоро не будет ни одного грозного соперника. Конечным итогом будет политический и коммерческий контроль над всем остальным миром.

Следом взял слово некий господин Джулиан, которого Несмит охарактеризовал как «верного подпевалу Стивенса». Он высказался ещё категоричней:

— Надо изгнать из Северной и Южной Америки все европейские государства, которые ныне имеют здесь колонии. Эти колонии мы обязаны как можно скорее присоединить к нашим Штатам.

«Какое удивительное единодушие во всём, что касается внешних притязаний… И для чего только американцам деление на демократов и республиканцев, если и те и другие говорят об одном и том же? Говорят, правда, с разной интонацией. Вот тебе и демократия, которой так молится Полина и её друзья — нигилисты», — Панчулидзеву всё больше хотелось просто встать и уйти. Но желание узнать, чем же закончится обсуждение, взяло верх.

К тому же, предполагая наличие полного единодушия в Конгрессе, он явно поторопился с выводами.

Это стало ясно, когда к трибуне вышел Бенджамин Батлер, ярый представитель радикальных рес-публиканцев.

— Поверьте, господа, я лично не имею ничего против того, о чём заявляют коллеги Майнард и Стефенс. Но само заявление считаю крайне несвоевременным. Во-первых, наши Штаты серьёзно ослаб-лены Гражданской войной. Во-вторых, ещё не решён так называемый индейский вопрос. Прежде чем раздвигать наши границы, давайте сначала разберёмся с краснокожими. По крайней мере, загоним их всех в резервации и поставим по периметру охрану с изобретением господина Гартлинга… И, наконец, простите меня, господа, я, как республиканец, не могу поддержать предложение, исходящее от демократа… Прежде давайте хотя бы облечём его в рес-публиканскую форму…

В зале раздались возгласы и стук тростей по полу. Это выражали своё отношение члены палаты от демократической партии. Республиканцы, напротив, яростно аплодировали.

Поднялся невообразимый гвалт. Председательствующий напрасно тряс своим колокольчиком — его никто не слышал.

«Счастье, что в Отечестве нашем нет парламента… Боже, избавь нас от подобных собраний и от такой демократии. — Панчулидзев мысленно осенил себя крестным знамением. — Как можно в таком кавардаке принять разумное решение?»

Шум в зале нарастал. Панчулидзеву показалось, что ещё чуть-чуть — и конгрессмены и сенаторы кинутся врукопашную. Однако, погудев, как паровые машины и выпустив пар, противники так же внезапно успокоились, и председательствующий снова взял бразды правления в свои руки.

Он предоставил слово конгрессмену-демократу Калому.

Низкорослый, с приплюснутой головой и массивными челюстями, Калом больше походил на анг-лийского бульдога, нежели на народного избранника. И говорил он отрывисто, брызгая слюной, как будто лаял:

— Я полагаю, что судьба предназначила нам владение и распоряжение всем западным континентом от Баффиновой бухты до Карибского моря. Но, гос-пода, тут я солидарен с мистером Батлером, не надо спешки. Когда плод созреет, он сам, как Аляска, упадёт к нам в руки.

Раздались жидкие аплодисменты.

Председательствующий, обрадовавшись, что про-звучало слово, хоть как-то относящееся к теме заседания, воскликнул:

— Джентльмены, давайте будем говорить по существу вопроса. Кто что-то имеет сказать о выделении правительству необходимых средств для оплаты купленной у России территории?

Руку поднял сенатор Чарльз Самнер. Седовласый и представительный, он, невзирая на жару, был в дорогом шерстяном костюме и белой сорочке с довольно фривольной красной бабочкой, скрывающей морщинистую, змеиную шею.

Несмит тут же шепнул Панчулидзеву, что Самнер — тоже республиканец и является председателем сенатского комитета по внешней политике. Того -самого комитета, от которого во многом зависит -решение о выделении правительству необходимых средств.

— Господа, у комитета по внешней политике есть особое мнение, — с чувством собственного значения начал Самнер. — Оно опирается на исследования наших учёных мужей, которые считают, что Северо-Американские Соединённые Штаты сегодня обладают территорией, способной прокормить население численностью в двести миллионов человек, и не имеют никакой необходимости расширять свои границы за счет районов, лишённых ресурсов и не пригодных для земледелия. Особенно это важно учесть в то время, когда страна обременена колоссальным долгом. Наш комитет возражает против выделения средств на оплату полученной от России глыбы льда, которую наш уважаемый председатель называет Аляской.

В зале раздалось несколько разрозненных смешков и звук председательского колокольчика.

Самнер как опытный оратор поднял руку, призывая к вниманию, и продолжил тяжело и монотонно ронять слова:

— Мы требуем отказать в выплате России как ненадёжному партнёру!

Снова раздались аплодисменты, и опять Самнер остановил их жестом:

— Господа, вспомните дело Перкинса! И вы сразу поймёте, что я прав…

— Кто такой Перкинс? — шёпотом спросил Панчулидзев.

Несмит наклонился к нему и пояснил:

— Это один столичный бизнесмен. Теперь уже покойный. В годы Крымской войны он договорился с вашим послом Бодиско о поставках в Россию пороха. Договорённость была устной. И, как говорят, не имела никаких практических последствий: ни ружей, ни пороха Перкинс никуда не отправлял. Однако впоследствии он обанкротился и, чтобы поправить свои дела, обратился в Верховный суд Соединённых Штатов с иском к российскому правительству, убеждая, что именно при подготовке несостоявшейся сделки с Россией он и понёс все свои убытки. Поскольку тогда не было предоставлено никаких доказательств, суд иск отклонил. Но в прошлом году вдова Перкинса подала повторный иск, оценив свои убытки в восемьсот тысяч долларов…

— И что? У Перкинса же не было никаких доказательств…

— Я повторяю: деньги у нас решают всё. Отчего Самнер так ратует за интересы безутешной вдовы? Думаю, ему и другим конгрессменам обещана крупная часть денег в случае их получения от русского правительства… Вашему посланнику будет непросто убедить Самнера отозвать заявление. Разве что…

— Он заплатит больше, чем предлагает вдова… — закончил за него Панчулидзев.

— Вы делаете потрясающие успехи, князь, в постижении американского образа жизни…

В зале снова возникла перепалка. Сторонники Самнера и его противники кричали и размахивали кулаками:

— Палата имеет полное право отказать в выделении средств, необходимых для выполнения международных договоров… Об этом говорит поправка Лоуриджа…

— Нет, не имеет! Это приведёт к опасным разногласиям между Сенатом и палатой!

— Долой президента Джонсона и его шавку Сьюарда!

— Мы не хотим нового президента!

— Объясните мне, джентльмены, почему мы должны перечислять деньги частному лицу? Пусть это будет даже русский посланник…

— Да! Это нарушение установленного порядка!

— Господа! Мы требуем, — старался перекричать всех Самнер, — мы требуем, по крайней мере, чтобы долги России перед семейством Перкинсов, этих достойных граждан Америки, были минусованы из суммы выплат, назначенных за Аляску!

Панчулидзев с самого начала заседания, словно древний римлянин, оказавшийся в стане врага, приказал себе: «Audi, vide, sile! — Слушай, гляди, молчи!»

Вся эта демократическая перепалка напоминала ему свифтовского Гулливера, вокруг которого снуют лилипуты. Они дёргают великана за невидимые верёвочки, и тот делает некие движения, представляющие не что иное, как потакание мелким запросам этих самых лилипутов.

Главной задачей лилипутов остаётся только представить своим согражданам деяния Гулливера как общее, национальное благо.

— Предлагаю создать согласительный комитет, — донёсся чей-то визгливый возглас.

Колокольчик председательствующего настойчиво призвал всех к порядку.

— Предлагаю поддержать это предложение. Прошу назвать имена сенаторов и конгрессменов, которые войдут в комитет.

На сей раз никаких споров не возникло. Удивительно единодушно и быстро в состав согласительного комитета избрали сенаторов Самнера, Мортона, Дулиттла и членов палаты представителей Бэнкса, Лоуриджа и Рэндалла. Председательствующий с заметным облегчением объявил:

— Господа конгрессмены, заседание палаты представителей по окончательному решению вопроса выделения денег правительству переносится на двадцать седьмое июля…

Собравшиеся как по команде встали со своих мест и потянулись к выходам из зала.

В коридоре Несмит с Панчулидзевым увидели идущих им навстречу Стекля и Бодиско.

Панчулидзев наконец хорошо разглядел посланника. На Стекле отлично сидел великолепный, самый модный костюм. Лицо хранило величественное и холодное выражение. Усы и бакенбарды у него были такими же, как у Бодиско.

«Нет, конечно же это секретарь скопировал усы и бакенбарды своего начальника, чтобы угодить ему, добиться особого расположения», — тут же поправил себя Панчулидзев.

Он отнёс Стекля к категории тех салонных дипломатов, которые воплощают в себе самые тривиальные признаки: внешний лоск, приверженность этикету и богатым интерьерам, напыщенность и умение велеречиво говорить о породистых лошадях, изысканных напитках и сигаретах, раутах, непременном сплине, любовницах президентов или императоров и о погоде на следующей неделе. При этом не делать ничего полезного своему государству.

Он хотел представиться Стеклю. Но Бодиско подал предостерегающий знак, и Панчулидзев застыл на месте.

Сопровождаемый секретарём, Стекль проплыл мимо них с Несмитом, как миноносец проплывает мимо рыбацкой джонки.

— Ну, что же вы, князь, растерялись? — спросил Несмит, когда посланник скрылся за поворотом. — Трудно отыскать более подходящий момент, чтобы представиться барону…

Панчулидзев ответил горделиво:

— В нашем кругу, сэр, не принято знакомиться в коридорах!

Он ожидал от Несмита усмешки в ответ на своё довольно резкое заявление, но тот произнёс с неподдельным уважением:

— Вы первый настоящий аристократ, князь, с кем мне довелось быть знакомым так близко. Вы абсолютно правы, говоря, что титул купить можно, а происхождение нельзя… Ол райт! Понять правило — это одно, а научиться его выполнять — совсем иное. В первом случае задействован разум, во втором — воля и навык. Я прежде полагал, что хорошие наставники, которых можно нанять за деньги, могут исправить ситуацию. Но есть ещё и природа человека. Это не только его характер, но и кровь его предков. Плебей всегда останется плебеем. В нём найдётся то, что будет противиться стороннему воздействию и прорываться в самый неподходящий момент. Я искренне сожалею, князь, что не понимал этого раньше.

В этот раз они расстались почти друзьями.

В отеле Панчулидзева ждал посыльный с запиской, в которой значилось: «Ваше сиятельство, мне удалось кое-что разузнать об известном Вам лице. Оно сейчас пребывает в Нью-Йорке. Адрес сего лица Вы сможете узнать, обратившись в адвокатскую контору Р. Дж. Уокера на Манхэттене. Спросите помощника адвоката Ф. П. Стэнтона и передайте от меня поклон. Остаюсь Вашим покорным слугой…» Подпись неразборчива.

«Записка от Бодиско, — срифмовал Панчулидзев и улыбнулся собственному каламбуру. — И всё же, почему секретарь посольства не захотел, чтобы моё знакомство со Стеклем состоялось?»

₅

На следующее утро Панчулидзев зашёл к Полине. Дверь номера открыла служанка-мулатка, недавно нанятая для неё Несмитом в связи с участившимися приступами ипохондрии.

Полина сидела в будуаре за туалетным столиком и разглядывала себя в зеркало. Пеньюар, со множеством рюшек и воланов, приоткрывал её грудь и -изящные ножки. Пышные волосы цвета спелой ржи, ещё не уложенные, свободно струились по плечам. В воздухе витал аромат знакомых духов, от которого у Панчулидзева сразу закружилась голова.

Полина едва заметно кивнула и даже не сделала попытки прикрыть наготу.

Так встречают или старых любовников, от которых нечего скрывать, или тех, кого уж вовсе не считают за мужчину. Эта мысль резанула душу, но он отогнал её, поздоровался с Полиной и попросил отослать служанку.

Когда служанка вышла, Панчулидзев рассказал Полине, что ему удалось узнать о Мамонтове. Он ожидал упрёков, что так долго не посвящал её в свои поиски. Но упрёков не последовало.

Довольно равнодушно выслушав его, она сказала, как отрезала:

— В Нью-Йорк я с вами не поеду…

— Почему? — Он опустился на стул.

— Вы что, не видите, Джордж, что я брюхата… — бросила она с вызовом, выпятив округлившийся -живот.

От этого грубого просторечья, от обращения к нему на английский манер всё вскипело в сердце у Панчулидзева, с уст готов был сорваться вопрос: «Чей ребёнок?», а вырвалось нежное: «Гуло чемо…»

Панчулидзев не понимал, почему вдруг в самый неподходящий момент вырываются у него грузинские слова? Никогда нарочно не учил он язык своих предков по отцовской линии. С молоком матери глубоко и всем сердцем впитал русскую культуру, русскую речь… Но вот ведь не утратил же при этом и язык отца…

Князь Александр, которого Панчулидзев знал совсем немного и видел редко, наверное, всё же любил его, как любят младших детей. Оказываясь дома, он возился с Георгием, учил сражаться на деревянных саблях. А будучи навеселе, говорил с ним по-грузински, растолковывая сказанное.

Наверное, в отце, как в каждом грузине, разлучённом с родиной, Грузия никогда не умирала. Словно огонёк, что теплится внутри серых углей и вдруг вырывается пламенем, сказывалась в слове, в поступке, которые не возьмутся ниоткуда, если их нет в твоём сердце…

И сегодня Панчулидзев повторил эти, всплывшие в памяти, отцовские слова:

— Гуло чемо… Сердце моё…

Но та, кого он так называл, его не слышала. И хотя говорила с ним, но была полностью поглощена собой и своими чувствами.

— В первое время вы меня просто смешили, князь… Мне было странно и интересно находиться рядом с вами, а теперь скучно и стыдно. Я не хочу и не желаю тратить на вас свои лучшие годы. Вы, в сущности, чужой мне человек и по духу, и по повадкам. Вы, простите мне мою резкость, обыкновенный варвар, князь, наподобие тех дикарей, которые хотели снять с нас скальпы!..

Она ещё долго продолжала говорить обидное и резкое.

Он слушал и не слышал её. «Женщина — животное, по природе своей слабое и болезненное» — столь категорично о дамах он прежде никогда не думал, теперь остро почувствовал: эти слова сказаны про Полину.

В памяти мгновенно промелькнул весь их роман: знакомство, близость, сцены ревности и примирения, путешествие. И, конечно, этот Несмит…

Совсем в ином свете предстало Панчулидзеву его вчерашнее, непривычно дружеское, поведение, его комплименты: «Какой лицемер, предатель! Он уже всё знал, они сговорились за моей спиной…»

И если ещё минуту назад Панчулидзев сомневался в том, кто отец ребёнка: Несмит или он, то теперь истина открылась ему.

Он резко вскочил со стула, прошёлся по комнате, снова сел и уставился на Полину.

Смешались в нём и любовь, и ненависть, и обида, и жалость к ней, и презрение.

Она в этот миг напоминала больного, раненого и попавшегося в западню зверька. Ей было больно и неуютно в этой роли, вот и говорит она что попало… Того и гляди, сознание потеряет. С женщинами на сносях это случается.

Впрочем, ему и самому сейчас не помешали бы успокоительные капли.

— Я думал, мы с вами друзья… Вы ведь ещё недавно назывались моей невестой… — бормотал он. — Мы ведь, казалось, так близки…

— Умоляю вас, князь, давайте без глупостей… Ка-кая невеста? Это была только игра, и не более того.

— А как же ваш кузен — Николай Мамонтов? Вы же так хотели помочь ему… Вы же сами подбили меня на эту поездку! — как утопающий за соломинку, ухватился он за имя друга.

Полина продолжала запальчиво:

— Я никогда не любила вас, князь. Мне это теперь абсолютно понятно. Да и как я могу вас любить? Вы — ретроград, вы — монархист, в конце концов! Все эти ваши разговоры об отечестве и чести, о православии и народности, эти ваши вечные копания в себе и других, бесконечные поиски справедливости — это так скучно. Жизнь идёт вперёд. Она отвергает всё старое, она сомнёт таких, как вы. Цивилизация нуждается в других, в передовых людях…

— Конечно, в таких, как мистер Несмит… — очнувшись, мрачно съязвил он.

— Tout!²⁸ Не говорите о нём дурно… — Она впервые за время разговора посмотрела ему прямо в глаза глубоким, потемневшим взглядом. — Джон сделал мне предложение, и я приняла его

Панчулидзев не сразу понял смысл сказанного. А после вдруг наступило облегчение. Даже получая страшное известие, человек может испытывать нечто подобное. Он ведь уже давно ожидал такой развязки, но боялся верить в это.

Полина вдруг заговорила с ним как с обиженным ребёнком:

— Прошу вас, князь, не сердитесь на меня. Так получилось. Поверьте, я не хотела причинить вам боль…

Он поднял ладонь вверх, требуя, чтобы она замолчала.

Всё главное уже было сказано. И это главное заключалось в том, что он потерял Полину. И потерял навсегда. Хотелось уйти поскорее, но русские любят затягивать расставание, прощаются, точно служат заупокойную литургию…

Он сделал над собой усилие, встал и сказал как можно небрежнее:

— Adieu!²⁹

— Мы с Джоном пробудем в Вашингтоне ещё недели две… А затем уедем в Калифорнию…

— Желаю вам счастья, графиня.

— Подождите, князь, — остановила она. — У меня есть для вас одна вещь.

Полина прошла в другую комнату и вернулась с небольшой книжкой. По знакомому переплёту и золотому обрезу он сразу узнал записную книжку Мамонтова.

— Возьмите, она — ваша… — протянула она книжку.

Их пальцы встретились, и он ощутил их нервную дрожь.

— Так это были вы? Там, в Сан-Франциско?

Лицо Полины выражало полное непонимание:

— О чём вы говорите, князь?

Но он уже не верил ни одному её слову. Судорожно раскрыл книжку и пробежал глазами первые страницы, надеясь узнать записки, похищенные в Калифорнии.

Но текст оказался неизвестен ему, хотя, вне всякого сомнения, принадлежал Николаю Мамонтову.

— Откуда эти записи у вас, мадемуазель?

— Не всё ли теперь равно… Je vous salue, Mon-sieur!³⁰ — внезапно осевшим голосом сказала она.

_{Записки Николая Михайловича Мамонтова}

…Говорят, что при кратком общении люди подобны Луне: показывают только одну свою сторону. В этом я смог убедиться, встретившись со Стеклем в Вашингтоне.

Это был совсем не тот человек, с кем виделся я в Санкт-Петербурге.

Вёл себя барон здесь как типичный провинциальный барин старых времён (хотя мне уже успели рассказать, что баронский титул он получил не в наследство, а каким-то иным, неизвестным способом). В кругу подчинённых он то требовал соблюдения строгой субординации и беспрекословного повиновения, то, напротив, был со всеми запанибрата. В последнем случае любил позлословить и всех осмеивал, не замечая, что сам при этом кажется смешон.

Возможно, это была только маска, но мне, когда я пригляделся повнимательней, показалось, что Стекль придаёт больше значения хорошим обедам, которые устраивали его многочисленные американские друзья и родственники по линии жены, чем решению практических дел, полезных для Отечества нашего…

Со мной, впрочем, Стекль на первых порах ещё старался сохранять видимость дружелюбия и доверительности…

Я являлся ежедневно в миссию, но не столько для сочинения казённых бумаг, к коим барон питал органическое отвращение, сколько для выслушивания его отчётов о прошедшем накануне застолье или прогулке с каким-нибудь важным американцем. При этом барон подробнейшим образом пересказывал светские новости, пересыпая их анекдотами (порой скабрёзными), и откровенно порицал нашу внешнюю политику и вообще русскую некультурность.

Выслушивать это было выше моих сил, но приходилось терпеть в надежде узнать что-то интересующее меня на самом деле. Конечно, в первую очередь мне хотелось узнать подробности заключения соглашения об уступке Аляски. И вот что удалось выяснить.

Стекль выехал из Санкт-Петербурга позже меня и отправился во Францию, откуда на корабле «Сан-Лоран» отплыл в Нью-Йорк. Прибыл в Америку только в середине февраля 1867 года.

Морское путешествие оказалось тяжёлым: зимняя Атлантика бушевала, и Стекль, неосторожно ступив, упал на палубу и растянул связки. Это задержало его в Нью-Йорке, по крайней мере, на три недели. Именно в Нью-Йорке Стекль получил секретную депешу от своего покровителя в Министерстве иностранных дел Вестмана, где содержались подробные инструкции по переговорам относительно наших американских колоний.

Непосредственные переговоры со Сьюардом начались в Вашингтоне в начале марта. За удивительно короткий промежуток времени стороны смогли договориться по основным принципиальным вопросам, хотя согласование текста продолжалось более двух недель вплоть до его подписания в 4 часа утра 18 марта 1867 года.

Однажды, когда я по заданию Стекля искал в посольском архиве необходимые бумаги, мне в руки попалась копия шифровки, отправленной им в Санкт-Петербург накануне заключения договора.

Биклавный шифр — изобретение барона и дип-ломата Дризена, по счастью, был мне известен, и я смог ознакомиться с содержанием этого документа.

Посланник писал:

«Приехав в Вашингтон, я поднял вопрос о колониях со Сьюардом. Я сказал ему о трудностях, которые вторжение американцев могло бы создать между двумя правительствами, о предложениях, которые делались в прошлом о продаже наших колоний, и добавил, что в настоящее время императорское правительство расположено вступить в переговоры, если нам будет сделано такое предложение. Сьюард мне ответил, что этот вопрос следует обсудить и что он переговорил бы о нём с президентом. Наша беседа была строго конфиденциальной. В следующий раз Сьюард сказал мне, что президент, с которым он переговорил, не расположен к сделке, но согласится с ней, если он, Сьюард, сочтет, что это дело было бы выгодным для Соединённых Штатов. Сьюард коснулся некоторых деталей, но не выразил своего окончательного мнения. Он сказал, что не может это сделать, пока не знает мнения своих коллег по кабинету. Я сказал Сьюарду, что предполагаю прозондировать мнение некоторых сенаторов и членов палаты по этому вопросу, но он обязал меня ничего не делать. «Эти переговоры, — сказал он, — должны вестись в строжайшей тайне. Давайте сначала посмотрим, сможем ли мы договориться. После этого настанет время проконсультироваться с Конгрессом». В качестве цены он назвал 5 000 000 долларов, но, поняв, что это не произвело на меня никакого впечатления, добавил: «Мы могли бы дойти даже до 5 500 000 долларов, но не более». Я ответил, что обсудим этот вопрос, когда несколько продвинемся вперёд. Я буду стремиться получить 6 500 000 или, по крайней мере, 6 000 000. Буду продолжать переговоры и надеюсь, что смогу сообщить вашему превосходительству в течение двух недель что-то положительное».

Картину дальнейших событий мне удалось составить из отдельных откровений Стекля, осторожных высказываний посольского секретаря Бодиско — человека кичливого, желающего выглядеть значительным. А также из собственных умозаключений, основанных на анализе бумаг. Вот как всё происходило.

14 марта вопрос был поставлен перед членами кабинета, где Сьюард представил проект договора с Россией о покупке ее американских владений за 7 000 000 долларов золотом. В понедельник 16 марта 1867 года президент Джонсон подписал официальные полномочия Сьюарду, и в тот же день состоялись переговоры государственного секретаря со Стек-лем, в ходе которых в общих чертах был согласован проект договора о покупке русских владений в Америке.

Стекль проговорился, что всё это дело вершилось в спешке, в американской манере идти напролом.

— Но есть, однако, некая вещь, которую мне, несомненно, поставят в заслугу, — похвастался он. — Я добился семи миллионов, то есть на два миллиона больше того, что намечал наш министр финансов и что вначале предлагал Сьюард…

В тот же день Стекль направил из государственного департамента шифрованную телеграмму Горчакову. Эта телеграмма была послана, как хвастался Стекль, почти за десять тысяч долларов золотом и по просьбе самого Сьюарда, который её и пообещал оплатить.

Как я узнал доподлинно уже от Бодиско, Сьюард впоследствии отказался оплатить представленный счёт. Об этом Стекль, конечно, предпочёл умолчать.

Ответ из Санкт-Петербурга пришёл поздним вечером 17 марта. Мне удалось найти в архиве эту телеграмму. Она гласила:

«Император разрешает продажу за 7 миллионов долларов и подписание договора. Его величество рекомендует Вашему вниманию следующие соображения министра финансов. Контракт с Сан-Фран-цис-ской компанией продлён до 1 января 1868 года. Постарайтесь, чтобы Федеральное правительство приняло вытекающие из этого обязательства. Если это невозможно, необходимо сохранить исключительное право на экспорт льда до 1 января 1868 года для Сан-Францисской компании. Постарайтесь также получить плату в более близкое время и, если возможно, в Лондоне Барингу. Заключайте без согласования. Получение подтвердите телеграфно».

По существу, Стеклю предоставляли полную свободу. Правда, выдвигались некоторые новые условия или, скорее, пожелания, так как ни одно из них не считалось абсолютно обязательным. И Стекль, как выяснилось позднее, не стал их предъявлять американской стороне, не желая портить отношений с партнёрами.

Получив телеграмму, он сразу же отправился к государственному секретарю домой.

Была пятница. Сьюард по традиции играл у себя в вист. Однако он тут же оставил игру, когда узнал, что Император даёт согласие на уступку.

На предложение Стекля завтра встретиться в департаменте и заключить договор, он отвечал, что не стоит ждать до завтрашнего дня и необходимо заключить договор немедленно. Тут же, с удивительной поспешностью, были отправлены посыльные за секретарями. Менее чем через два часа в государственном департаменте сошлись Стекль, Сьюард, его секретарь Уильям Хантер, служивший ещё при Адамсе, и секретарь русской миссии Бодиско, а также главный клерк Госдепартамента Роберт Чью.

К четырём часам утра договор был переписан красивым почерком на французском и английском языках, подписан, скреплен печатями и готов к пересылке Сенату президентом.

Сьюард категорически настаивал на том, чтобы уступаемая территория была передана САСШ без каких-либо дополнительных условий и обязательств. Не согласилась американская сторона и на уплату денег в Лондоне. Зато Стекль получил в качестве компенсации дополнительную сумму в двести тысяч долларов. В то же время Сьюард убедил Стекля, что выплата не может быть никаким образом осуществлена до того, как об этом примет решение Палата представителей, которая соберётся не ранее будущего декабря месяца. В итоге деньги по договору обещали выплатить России не позднее, чем через десять месяцев после обмена ратификационными грамотами, то есть 20 апреля 1868 года.

Как это ни покажется странным, Стекль сразу же согласился и на это…

Где-то в начале мая я дерзнул поинтересоваться, почему он не потребует немедленного погашения долга американцами? Ведь каждый день задержки, исходя из обычных пяти процентов годовых, оборачивается существенной потерей для нашей стороны.

Стекль пристально посмотрел на меня и ответил:

— Вы говорите разумные вещи, господин Мамонтов. Но дипломатия — не Невский проспект. Надо уметь ждать и делать повороты, когда это потребуется…

Я подумал, что ни о каких поворотах не может быть речи — Аляска-то уже передана американцам, а денег за неё мы так и не получили, но возражать не стал.

Возможно, я вообще совершил большую ошибку, заговорив с ним об этом.

По крайней мере, после этого разговора Стекль заметно охладел ко мне и в откровения больше не пускался.

В середине мая он вызвал меня к себе и сказал:

— Любезный фрер (впервые после нашей встречи он назвал меня масонским именем), я хочу поручить вам ответственное дело. От ваших действий во многом будет зависеть, состоится ли летом в Конгрессе утверждение расходов на сделку по нашим бывшим колониям на Аляске. Вас ведь волнует это обстоятельство?

Я кивнул.

— Так вот, — продолжал он, — сегодня недоброжелатели и завистники делают всё, чтобы сорвать наши договорённости с американцами. В газетах, особенно в Нью-Йорке, появилось много статей, прямо выступающих против сделки. Вам предстоит незамедлительно отправиться туда вместе с нашим адвокатом мистером Уокером и уладить все недо-разумения.

— Но что я смогу сделать? — мне не составило труда изобразить растерянность. Я и в самом деле не знал, каким образом могу повлиять на тамошних журналистов и тех, кто за ними стоит.

Стекль растянул тонкие губы в иезуитской улыбке:

— Вам ничего особенного делать не придётся. Всё, что необходимо предпринять, знает мистер Роберт Уокер. Он в недавнем прошлом занимал пост министра финансов правительства Северо-Американских Штатов и обладает всеми необходимыми связями. Вам только надлежит во всём следовать его наущениям. К тому же немаловажно, что он — человек нашего круга… — Стекль заложил руку за отворот мундирного фрака и, высунув два пальца, побарабанил ими по груди.

Я уже порядком подзабыл тайную символику, но всё же догадался, о чём идёт речь: этот мистер Уокер — член одной из американских лож.

Решив, что терять мне нечего, спросил Стекля напрямую:

— Разве сделка по Аляске так важна нашим -братьям?

Стекль ответил загадочно:

— Обычные люди смотрят, а не видят, слушают, а не слышат. Они думают, что всё открывающееся взору — истинная картина происходящего. Нет. Это — колеблющийся занавес. Истинная картина открыта только для избранных.

— И в чём же истина? — спросил я.

Стекль добродушно рассмеялся:

— Ещё немного терпения, господин Мамонтов, и вы постигнете её. Помните, что нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не узнали бы…

Мы расстались. Но прощальная фраза посланника долго не давала мне покоя. При всём его благодушии у меня сложилось твёрдое убеждение, что Стекль не доверяет мне…

Глава вторая

₁

Лихо катит по зимнему просёлку вереница саней. Взвихривается, искрится на солнце снежная пыль. Закуржавленные синим, игольчатым инеем, высятся вдоль накатанной дороги сосны и ёлки. Звонко звенят бубенцы под дугой. Тройки орловских рысаков разукрашены яркими разноцветными лентами. Скрипят полозья. Заливаются гармоники. Что-то хмельное и разудалое горланят раскрасневшиеся от встречного ветра и сладкой бражки гости. Гуляет деревенская свадьба.

Панчулидзев, разгорячённый, без шапки, в нагольном полушубке с алой лентой шафера через плечо едет во вторых санях.

— Наддай, наддай! — весело кричит он ямщику.

Ямщик стегает коней, и без того летящих во всю прыть:

— А ну, родимые! Не ленись!

Хрипит коренной, тяжело вздымаются бока у пристяжных.

Сани Панчулидзева рвутся вперёд, догоняют во-зок с женихом и невестой. Жених в дорогой мед-вежьей шубе. Невеста — в лисьей дохе. На голове её восковой венец с белой развевающейся фатой. Лица невесты не видно, но Панчулидзев знает, что это Полина Радзинская. А кто жених, ему неизвестно.

— Кто жених-то? — орёт он на ухо ямщику.

Тот поворачивает бородатое и румяное лицо, смеётся белозубо и бесстыже. Это Несмит.

«Как же так, ведь он — жених Полины?!» — бьётся раненой птицей мысль.

— Кто твой жених? — кричит он Полине-невесте.

— Угадай… — доносится сквозь снежную пелену.

Тройка с женихом и невестой прибавляет ходу и растворяется в снежной круговерти.

Но Панчулидзеву ничего не надо угадывать. Он понял, кто жених. Это — Николай Мамонтов.

«Как же так вышло, Николай?» — растерянно шепчет Панчулидзев.

Тут кто-то трясёт его за плечо:

— Мистер, мистер, просыпайтесь! Мы подъезжаем. Скоро Нью-Йорк…

…Нью-Йорк поразил воображение Панчулидзева своими стройками.

Приближение к величественному и необычному городу возникло уже тогда, когда поезд катил по берегу Гудзонова пролива, в нескольких десятках ярдов от воды.

Слева высились покатые и лесистые Медвежьи горы, справа по глади пролива сновало множество пароходов и парусных судов.

Вскоре въехали в непрерывную цепь доков, угольных складов, труб, тесно, с двух сторон обступивших железную дорогу. Белый свет заслонили высоченные, в семь этажей, дома. За окном вагона всё стало серым, как в сумерках. Сколько ни выглядывал Панчулидзев, неба так и не увидел.

На перроне вокзала его сразу обступили чернокожие носильщики в белых фартуках с блестящими бляхами на груди. Они наперебой предлагали свои услуги, едва не вырывая из рук Панчулидзева чемодан.

Одному из них, наиболее рослому и длиннорукому, это удалось. Запросив с Панчулидзева двадцать центов, он проводил его до привокзальной площади, усадил в экипаж и долго кланялся вослед, сняв с курчавой головы клетчатое кепи.

«Очевидно, работу здесь найти нелегко…» — эту мысль, мелькнувшую у Панчулидзева, подтверждала масса людей, без дела слоняющихся по улицам города в середине дня в понедельник.

Возникало ощущение, что нынче праздник. По крайней мере, в Москве и Санкт-Петербурге такое столпотворение можно увидеть только на Масленицу и в святочные гуляния.

— Что за событие нынче, мистер? — спросил Панчулидзев у возницы. — Почему столько праздных людей?

— Безработные, сэр…

Люди шли по обе стороны мостовой сплошным потоком. Иногда кто-то останавливался и заговаривал с товарищами по несчастью. Тут же вокруг собирались другие, что-то обсуждали. Людской поток обтекал их, как вода обтекает возникший на дороге камень.

До Панчулидзева доносились обрывки фраз на разных языках. Мелькали смуглые, жёлтые, белые лица…

«Точно Вавилонское столпотворение…». — Оглядываясь по сторонам, Панчулидзев старался запо-мнить названия улиц, но вскоре запутался во всех этих «стритах» и «авеню», пересекающих друг друга наподобие тюремной решётки.

Единственная улица, которая шла наискосок, называлась Бродвеем. Экипаж остановился у отеля с названием «Механикс-холл».

Панчулидзев занял не самый дорогой номер, логично посчитав, что средства ему теперь надобно экономить. Наличные деньги, взятые в Санкт-Петербурге, таяли на глазах, несмотря на непритязательность Панчулидзева. Уже в Вашингтоне, который по сравнению с Сан-Франциско отличался дороговизной, он почувствовал это. Перед поездкой в Нью-Йорк узнал, что жизнь там ещё дороже. Конечно, у него имелась чековая книжка Российского государственного сберегательного банка. И в случае крайней нужды можно воспользоваться ею. Благо российский золотой рубль в Соединённых Штатах легко обменивался на золотые доллары.

В этот же день Панчулидзев отправился в адвокатскую контору Уокера на Бродвее, всего в нескольких кварталах от отеля.

В гостиной конторы, обставленной в английском классическом стиле тяжёлой мебелью из морёного дуба, его встретил круглолицый толстяк в бархатном пиджаке и плотно облегающих массивные ляжки коротеньких брючках на штрипках. На губах его застыла угодливая улыбочка, глазки маслянисто поблескивали. Он назвался помощником мистера Уокера — Фрэнсисом Стэнтоном.

Панчулидзев не сразу сообразил, что Стэнтон — тот самый бывший секретарь военного ведомства, уволенный Джонсоном в отставку, о котором трубили газеты.

«Что это за адвокатская деятельность, если ею не гнушаются заниматься бывшие министры и министерские секретари?»

Впрочем, внешний облик Стэнтона настолько не соответствовал образу большого военного чиновника, что Панчулидзев тут же забыл о его военном прошлом. И хотя Стэнтон симпатии не вызвал, но мог оказаться полезен. В то же время сентиментальничать с помощником адвоката Панчулидзев не намеревался.

Прежде ему не приходилось иметь дел с адвокатами. От своего брата Михаила он слышал о них как о людях пронырливых и в большинстве своём беспринципных. Поэтому решил держаться со Стэнтоном как можно официальнее.

Передав поклон от Бодиско, сразу поинтересовался, где найти господина Мамонтова.

Стэнтон при упоминании о Мамонтове засуетился, и без того подвижные глазки его забегали ещё быстрее:

— Вы не поверите, мистер Пан… Пансулитзев, — он с трудом выговорил фамилию посетителя, — я сам несколько недель не могу найти мистера Мамонтова… Мой патрон мистер Уокер поручил мне это сделать перед своим отъездом в Вашингтон… Но мистер Мамонтов пропал… Я слышал, как говорят русские: пропал, как швед под Полтавой… — Он потёр ладони, довольный проявленной эрудицией.

— Я вас не понимаю, мистер Стэнтон. Как не можете найти? Как пропал?

Щёки Стэнтона порозовели:

— Это уму непостижимо, но факт. Мистер Мамонтов проживал в отеле «Пенсильвания». Это поблизости. И вдруг пропал. Мистер Уокер несколько раз посылал меня узнать, где он. В отеле сказали, что мистер Мамонтов расплатился и съехал. Больше мне, мистер Пансулидзев, ничего не известно…

Панчулидзев, недоверчиво глядя на Стэнтона, потянулся за кошельком. Однако деньги на этот раз не помогли. Стэнтон продолжал настаивать, что ничего о том, где находится Мамонтов сейчас, он не ведает.

Вернувшись в отель, Панчулидзев снова почувствовал себя в тупике и не знал, что делать дальше, где искать друга. Посоветоваться не с кем. Предчувствия, одно страшнее другого, одолевали его. Мамонтова могли похитить члены тайной ложи. Его могли просто удавить, утопить, застрелить за разглашение тайны масонского ордена…

Впрочем, вполне могло оказаться, что Мамонтов скрылся сам, не дожидаясь, пока окажется в руках врагов. Но где он, неизвестно. Как в такой ситуации не опустить руки и не утратить надежду на встречу?..

В детстве у Панчулидзева пропал любимый щенок. Помесь дворняги и легавой, неказистый и косолапый, но такой милый и забавный, что даже кличка Бонапарт его вовсе не портила. Маленький Георгий привязался к нему и дня прожить врозь не мог.

И вот однажды щенок исчез. Георгий тщетно искал его в саду и в соседней берёзовой роще. Преданный Фрол целый день лазил в камышах у пруда. Дворовые мальчишки всех в деревне расспросили, нет ли где барского любимца. Всё напрасно. Бонапарт как в воду канул.

— А ты, барин, голубчик, помолись, помолись. Авось и отыщется твой косолапый, — посоветовала нянюшка.

Георгий молился небесному покровителю святому Георгию Победоносцу со всем усердием, на которое был способен.

«Да будет воля Твоя…» — он верил искренне, как верят только дети, что щенок найдётся.

И надо же, чудо случилось: через месяц исхудавший, ободранный Бонапарт вернулся в имение! Он жалобно скулил, вертел тонким, как у крысы, хвостиком и преданно заглядывал в глаза, словно обещая, что никогда больше не покинет своего хозяина…

«Ах, если бы сейчас молитва могла помочь в поисках Мамонтова!..» — думал Панчулидзев.

Он бы и помолился, но не было уже в нём самом детской веры в чудо. А без неё и молитва бессильна.

Панчулидзев достал из кармана «звёздную метку»: «Ах, если бы она могла помочь отыскать Мамонтова…»

Но метка оставалась только потрёпанным куском кожи с полустёртой синей звездой. Он убрал метку обратно в карман. Пальцы наткнулись на кусочек картона.

Оказалось, это визитная карточка сыскного агентства Пинкертона. Адрес на лицевой стороне. Открытый глаз — на оборотной. Подпись: «Мы никогда не спим».

Только теперь Панчулидзев соотнёс эмблему Пинкертона со Всевидящим Оком иллюминатов и рассказом Несмита о символике масонов на государственных атрибутах Северо-Американских Со-единённых Штатов…

«Неужели и Пинкертон масон? Конечно же масон! Ведь он был дружен с Линкольном, а тот, по словам Несмита, один из посвящённых. Непосвящённые в президенты здесь не попадают…»

Догадка о связи Пинкертона с тайным обществом, как ни странно, обрадовала Панчулидзева. «Если Мамонтова похитили иллюминаты, то кому как не Пинкертону знать об этом, — подумал он. — Если же в пропаже Мамонтова масоны не виновны, тем более стоит обратиться именно к нему, лучшему сыщику Америки, обладающему сетью агентов в каждом штате!»

Панчулидзев перевернул визитную карточку и ещё раз прочёл адрес филиала агентства в Нью-Йорке. Филиал располагался в нижней части Бродвея на углу одной из авеню.

Где находится это место, Панчулидзев не знал, но, помня, что извозчик и до Лондона довезёт, решил нанять экипаж.

Он спустился в холл, но тут же вернулся, подумав, что для поисков сыщикам потребуется портрет Мамонтова.

В чемодане отыскал дагерротип, где друг был запечатлён в уютном кресле, с книгой в руке. С этого дагерротипа начались в Санкт-Петербурге поиски, которые привели Панчулидзева к ячейке в коммерческом банке братьев Елисеевых.

«Словно целая жизнь прошла. — Панчулидзев мысленно обратился к изображению друга. — Послужи-ка теперь, генацвале, и здесь! Помоги быстрее отыскать тебя!»

Он напоследок суеверно взглянул в зеркало и пробормотал: «Credo, quia absurdum…»³¹, вышел из номера и закрыл дверь на ключ.

₂

Директором Нью-Йоркского филиала агентства Пинкертона оказался крупный мужчина лет пятидесяти с одутловатым лицом. Его короткие толстые пальцы всё время выстукивали по столу нечто вроде военного марша.

— Мартинсон, — представился он, поправляя слишком яркий для сыщика галстук с заколкой в виде серебряной подковы.

Его костюм разительно отличался от скромного наряда Пинкертона. И эта франтоватость директора не понравилась Панчулидзеву, вызывая недоверие.

— А не могу ли я видеть мистера Пинкертона? — присев на жесткий стул, поинтересовался он. — Не сочтите меня невежливым, мистер Мартинсон, но я бы хотел переговорить лично с вашим начальником. Дело в том, что мы уже знакомы с мистером Пинкертоном…

В подтверждение Панчулидзев протянул визитку, полученную от главы агентства.

Мартинсон повертел визитную карточку и вернул, а сам стал смотреть в окно, выходящее на Бродвей. Там беспрестанно сновали омнибусы и экипажи.

Панчулидзев кашлянул, привлекая внимание к себе.

— Мистера Пинкертона сейчас нет в Нью-Йорке. И вряд ли он появится здесь раньше чем через месяц… — Мартинсон испытующе оглядел Панчулидзева и угадал в нём человека светского и с достатком. Перехватив взгляд, устремлённый на его галстук, спросил прямо: — Вас, очевидно, несколько смутил мой легкомысленный вид? Да-да, не отрицайте. Вижу, что смутил. Мой костюм — это не более чем маскарад, сэр…

— Зовите меня мистером Джорджем… — Удивлённый проницательностью собеседника, Панчулидзев назвался американским именем, которым окрестила его при расставании Полина.

— Так вот, сэр Джордж, нам иногда приходится одеваться так, чтобы соответствовать месту, где мы должны будем оказаться, выполняя тот или иной заказ. Не обращайте на это внимания. Поверьте, вы можете говорить со мной столь же откровенно, как говорили бы, оказавшись наедине с мистером Пинкертоном. Здесь, в филиале, я руковожу работой и уполномочен от имени хозяина агентства решать любые, самые сложные вопросы. Конечно, вы можете дождаться, когда вернётся мистер Пинкертон…

Панчулидзев немного поколебался:

— К сожалению, дело не терпит отлагательства, мистер Мартинсон. И я должен вас сразу предупредить, что оно носит конфиденциальный характер.

Он окинул взглядом просторный кабинет, задержался на картинах, изображающих эпизоды недавней Гражданской войны Севера с Югом. Мысль о том, что придётся в той или иной мере посвящать чужого человека в секреты, доверенные Мамонтовым, претила Панчулидзеву.

Мартинсон подбодрил:

— Агентству приходится решать самые разные вопросы, мистер Джордж. И смею заверить вас, мы умеем хранить чужие тайны. Престиж нашего агентства целиком зависит от этого. За год мы выполняем десятки тысяч поручений, даже, так сказать, интимного порядка…

Панчулидзев заверил:

— Нет, это дело иного свойства. Хотя оно и носит сугубо частный характер…

— Так чем могу быть вам полезен, мистер Джордж?

Панчулидзев, стараясь не говорить лишнего, изложил, что хочет получить сведения о Николае Михайловиче Мамонтове, прибывшем в Нью-Йорк месяц или чуть больше месяца назад, поселившемся в отеле «Пенсильвания» и через некоторое время бесследно исчезнувшем.

— Мамонтов… Он что, иностранец? Какая странная фамилия…

— Он — русский и сотрудник дипломатической миссии.

Мартинсон отложил в сторону карандаш, которым по ходу рассказа делал пометки в блокноте:

— О, если мистер Мамонтов — русский дипломат, то это меняет дело. Вам лучше действовать официально и обратиться в нью-йоркскую полицию. Её отделение — прямо за углом… — Он выжидательно умолк.

Панчулидзев напрягся под этим проницательным взглядом:

— Говорю вам, мистер Мартинсон, это моё частное дело, и я бы предпочёл иметь его с вами.

Мартинсон осторожно переспросил:

— Вы уверены, что ваше дело не имеет политической подоплёки и не связано с какой-либо шпионской историей? У нас в агентстве существует правило, однажды заведённое мистером Пинкертоном и с тех пор безукоризненно соблюдаемое, — в политические интриги и в конфликты с государственной секретной службой мы не вступаем ни при каких обстоятельствах…

Лицо Панчулидзева окаменело:

— Уверяю вас со всей ответственностью — к политике и к шпионажу пропажа мистера Мамонтова не имеет никакого отношения. Ещё раз повторю: я лично желаю, чтобы этот человек, будь он живой или… мёртвый, был найден. Мне кажется, мы слишком долго обсуждаем совершенно понятные вещи. Всё проще простого: вы оказываете мне услугу, а я вам плачу.

Мартинсон, всё это время внимательно следивший за переменами в мимике Панчулидзева, сказал примиряюще:

— Мы всегда работаем по твёрдому тарифу. Хорошо, вернёмся к мистеру Мамонтову. Это ваш родственник? — деликатно осведомился он.

— Почти родственник. Друг детства. Вот его портрет… — Панчулидзев протянул дагерротип.

Мартинсон обрадовался:

— Портрет! Очень хорошо! Что ж, мистер Джордж, мы возьмёмся за это дело. И как только мои агенты что-то разузнают, я тотчас сообщу вам. Где вы живёте?

Панчулидзев назвал отель и номер, подумав, что вся его конспирация с именем тут же пошла прахом.

Мартинсон проводил его до двери.

Панчулидзев вышел из агентства в смешанных чувствах: с одной стороны, он был рад, что дело с поисками друга сдвинулось с мёртвой точки, с другой — не вполне был уверен в том, что конфиденциальность этих поисков будет соблюдена в той степени, как заверял директор филиала.

Он двинулся по Бродвею в сторону «Механикс-холл» мимо ресторанов и банков, магазинов и торговых компаний. Сразу идти в отель не хотелось. Не доходя до него, Панчулидзев свернул на одну из улиц, ведущую на восток, и, двигаясь по ней, оказался в районе порта.

Гудели пароходы, слышался скрип лебёдок и крики грузчиков. В воздухе густо висела угольная пыль. На близлежащих улочках грязь, вдоль домов высились груды ящиков с отбросами.

Панчулидзев развернулся и быстро пошёл к цент-ру, торопясь покинуть злачное место. Он почти миновал рабочий район, когда на перекрёстке столк-нулся с людским шествием, перекрывшим дорогу.

Мужчины в рабочих блузах и женщины в простеньких платьях двигались по улице густой толпой. Многие держали на руках детей. Шли молча и угрюмо. Но в этом молчании ощущалась яростная решимость, отчего Панчулидзеву стало не по себе.

— Что происходит, сэр? — поинтересовался Панчулидзев у опрятного старичка, по виду похожего на бывшего доктора, со стороны взирающего на процессию.

— Докеры бастуют… — ответил старичок. — Лишь бы не работать! Бездельники, дармоеды…

Панчулидзев двинулся вслед за процессией. Догнал дюжего рабочего и пошёл рядом, стараясь идти в ногу.

Что это был за порыв? Простое любопытство или дьявольское наваждение?

После Панчулидзев спрашивал себя и не мог найти убедительного ответа.

Процессия вышла на небольшую площадь и остановилась. Впереди раздался громкий голос. Слов было не разобрать, но речь то и дело перекрывалась криками и аплодисментами. Панчулидзев попытался выбраться, но толпа, точно живое существо, не отпускала его.

Раздались резкие свистки, топот ног. Толпа качнула, замерла и повлекла Панчулидзева за собой. Его больно толкнули в грудь, потом в спину. Он, несомненно, пал бы на мостовую и был затоптан, но его так плотно сдавили, что упасть оказалось просто невозможно. Проволочив Панчулидзева несколько сот ярдов, толпа стремительно распалась на отдельные кучки бегущих. Но люди в тёмно-синих мундирах валили всех наземь, связывали руки и заталкивали в тюремные кареты.

Запнувшись, Панчулидзев с разбега упал, ударился о камень и потерял сознание.

Очнулся он от того, что ему больно заломили руки за спину, оторвали от земли и повлекли куда-то.

₃

Панчулидзев ни разу в жизни не бывал в настоящей тюрьме. Университетский карцер, где он оказался во время студенческих волнений и пробыл всего несколько часов, не в счёт.

Нью-йоркская исправительная тюрьма являла собой огромное четырёхугольное здание, сложенное из грубого серого кирпича. От улицы тюрьму отделяла неприступная стена, и тюремный корпус можно было увидеть, только войдя во внутренний двор, похожий на санкт-петербургские дворы-колодцы.

Панчулидзева вместе с другими задержанными сразу препроводили в тюремную канцелярию. Изъяли бумажник, часы. Тюремный служитель с короткой угловатой стрижкой окидывал каждого недоб-рым взглядом и записывал в учётный журнал имя, фамилию и место жительства.

Паспорт у Панчулидзева остался в номере. Настала его очередь называть себя. Он решил, что под чужим именем скорее выберется отсюда, и от испуга назвался Джорджем Панчесом, проживающим в оте-ле «Механикс-холл». Под этой вымышленной фамилией тюремщик и записал его в журнал.

После опроса Панчулидзева вывели из конторы и отвели в большой зал, посредине которого стояла железная клетка. Служители называли её «хобо»³², и предназначалась она для бродяг и мелких правонарушителей.

Панчулидзева втолкнули в клетку. Здесь уже находились рабочие, арестованные во время демонстрации, и каждые несколько минут дверь отворялась и клетка пополнялась новыми арестантами.

Придя немного в себя, Панчулидзев стал кричать охраннику, что он иностранец и в толпе забастовщиков оказался случайно.

Он требовал немедленно вызвать начальника тюрьмы и адвоката. Охранник не обращал на него внимания. Когда вопли Панчулидзева ему надоели, молча приблизился к решётке и так двинул по ней дубинкой, что Панчулидзев едва успел отдёрнуть пальцы.

— Заткнись! — рыкнул охранник. — А то я тебе покажу адвоката!

В физиономии охранника присутствовало нечто звериное, и это нечто дремало, пока его не трогают.

Это полезное умозаключение, а более того, знакомство с дубинкой напрочь отбили у Панчулидзева охоту немедленно отстаивать свои права. Не обладая опытом нахождения в подобных местах, он подумал, что всё утрясётся само собой и его вскоре выпустят на свободу. Нужно только проявить сдержанность и послушание.

Но вышло совсем иначе. Когда клетка заполнилась до отказа, в зал вошли судебные приставы. Вывели десять задержанных и увели. Прошло минут пятнадцать. Приставы вернулись за следующей партией, где оказался Панчулидзев.

Его вместе с другими препроводили на второй этаж в судебную камеру. Посреди стоял стол, за которым восседал человек в мантии.

Панчулидзева и его товарищей по несчастью усадили на лавку вдоль стены.

Судья выкрикивал фамилию. Задержанного подводили к столу, где вершился суд, скорый, но вряд ли справедливый.

Панчулидзеву казалось, что он стал участником балаганного трагикомического действа. Настолько нереальным выглядело то, что происходило.

Разговор судьи с каждым арестантом был коротким:

— Участвовал в забастовке?

— Нет!

— Говорите мне — ваша честь!

— Нет, ваша честь!

— Тридцать дней! Следующий!

Осуждённый пытался что-то сказать в своё оправданье, но приставы тянули его обратно к скамье. Судья выкрикивал новую фамилию, и всё повторялось с точностью до фразы. Суд работал как машина, не дающая сбоя.

— Джордж Панчес, — выкрикнул судья.

Никто не отозвался.

Панчулидзев не сразу вспомнил, что так назвался он.

Судье пришлось повторить эту фамилию дважды, что его, очевидно, ужасно разозлило.

— Джордж Панчес, ты что, оглох? — заорал один из приставов.

Панчулидзев вскочил со скамьи и был под руки подведён к судейскому столу. При этом заоравший пристав больно двинул его локтем под ребро.

— Участвовал в забастовке? — не поднимая глаз, официально-безразличным тоном спросил человек в мантии.

— Позвольте, ваша честь, я не имею к этому никакого отношения… — возопил Панчулидзев. — Я — иностранец! Я требую адвоката!

Судья поднял на него бесцветные и водянистые глаза и посмотрел, как рыба смотрит на упавшую в воду веточку:

— Тридцать дней!

Панчулидзев рванулся из держащих его рук:

— Ваша честь, я совершенно ни в чём не виновен! Я — российский подданный! Я — потомственный дворянин, князь… Вы не имеете права!

Упоминание о княжеском титуле сыграло роль противоположную той, на какую рассчитывал Панчулидзев. Взгляд судьи вдруг стал осмысленным и хищным: то, что сначала показалось веткой, оказалось жучком…

Судья, приверженец республиканских принципов, смотрел на Панчулидзева с плохо скрываемым презрением. Однако что-то заставило его, порядка ради, потребовать объяснений. Он бросил вопросительный взгляд на одного из приставов:

— Ваша честь, по адресу, что указал этот Панчес, никакого Панчеса нет. Он всё врёт! Он никакой не князь, а обыкновенный эмигрант. Документов никаких не имеет, а костюм и штиблеты своровал…

— Да как вы смеете! — снова возопил Панчулидзев и тут же получил очередной удар локтем.

Объяснения пристава вполне удовлетворили судью. Его глаза снова утратили живость.

— Ещё тридцать суток за попытку обмана суда! — вяло распорядился он.

Панчулидзев, потрясённый до глубины души творившейся несправедливостью и невозможностью доказать свою невиновность, поперхнулся словами, готовыми сорваться с уст. Он понял: каждое из них могло обернуться новой прибавкой срока.

Посаженный на лавку, он проклинал себя за то, что назвался чужим именем, что не назвал судье фамилию помощника адвоката Стэнтона — единственного человека в Нью-Йорке, кто мог бы подтвердить, что он — не Панчес, а Панчулидзев.

Пока судили остальных, в голове у него роились мстительные мысли, как он пожалуется на произвол, когда выйдет из тюрьмы, как при помощи Стэнтона подаст иск на возмещение причинённых ему невзгод, как разнесёт по всему миру правду об американской судебной системе, противоречащей не только провозглашённой Северо-Американскими Штатами демократии, но и простой человеческой логике… Но для этого, конечно, нужно сначала выбраться из этого каменного мешка.

Между тем судья закончил разбираться с последним задержанным.

Все, кроме Панчулидзева, вели себя перед судьёй смирно и потому отделались три-дцатью сутками.

— Зря вы так с ними, мистер, — шепнул один из осуждённых, когда их вели по тюремному коридору. — Здесь так нельзя. Держите язык за зубами, а то вместе с зубами и потеряете…

От внезапного сочувствия чужого человека у Панчулидзева слёзы навернулись на глаза. Все унижения, которые он перенёс за последние часы, так и рвались наружу. Ему едва хватило сил, чтобы не зарыдать во весь голос.

У решётки, перегораживающей коридор, приставы передали осуждённых тюремщику.

— Все, кроме Панчеса, на тридцать дней.

— Панчес кто? — грубо спросил тюремщик и окинул строй взглядом работорговца на неволь-ничьем рынке.

Панчулидзев сделал шаг вперёд.

Тюремщик кликнул старосту:

— Этого веди к цирюльникам, а после — на третий этаж, к долгожителям!

Староста, невысокий, кряжистый, скособоченный на правую сторону, в полосатой робе и неказистой шляпе, блеснул чёрными, как антрацит, глазами и обнажил торчащие вперёд передние зубы, острые, словно у грызуна.

Несмотря на своё телесное уродство, он довольно ловко подскочил к Панчулидзеву, протянул холщовый мешок размером не больше наволочки от средней подушки и прогундосил:

— Надень на голову! Живо!

Панчулидзев напялил мешок, от которого пахло плесенью и мышами. Староста цепко ухватил его за руку и потащил за собой. Панчулидзев не успел сообразить, что к чему, как оказался в парикмахерской. Здесь ему пришлось пережить ещё одно, может быть самое тяжкое за сегодняшний день, унижение. Тюремный цирюльник проворно намылил ему голову и молниеносно обрил налысо. Панчулидзев бросил взгляд в зеркало и содрогнулся: голова стала похожей на бильярдный шар, тускло поблескивающий при свете газового фонаря. Так же быстро его лишили усов и бакенбардов, которые он в последние месяцы начал отращивать на американский манер.

— Поди сюда! — бесцеремонно позвал староста, когда процедура бритья закончилась. Он открыл дверь в комнату, где вдоль стен стояло несколько чугунных ванн, а на осклизлых деревянных полках лежали куски мыла и застиранные полотенца: — Раздевайся! Бельё, вещи, обувь — всё сложишь сюда. — Староста протянул ещё один холщовый мешок большего размера.

Панчулидзев разделся, сложил в мешок вещи.

Староста вывернул содержимое на пол, порылся в карманах пиджака и брюк, надеясь поживиться. Из внутреннего кармана извлёк карточку Пинкертона, повертел её и бросил на пол.

«Наверное, этот урод и читать-то не умеет… — промелькнула у Панчулидзева мысль: — Не нашёл бы этот отвратительный тип мой потайной карманчик и «звёздную метку»… Хотя зачем она мне в тюрьме?»

Староста потайной карман не обнаружил. Он недовольно поглядел на Панчулидзева, скомкал его вещи и, затолкав обратно в мешок, сплюнул под ноги.

— Не забудь башку получше помыть! Нам здесь твои вши ни к чему! Своих хватает! — напоследок предупредил он и вышел.

Панчулидзев вымылся едким мылом и вытерся жёстким, кусачим полотенцем. Он всё ещё не верил в происходящее, словно видел дурной сон.

Из-за двери крикнул староста:

— Валяй за мной!

Панчулидзев, как был нагишом, последовал за ним. Они прошли через цирюльню, где стригли очередного арестанта, и оказались в кладовой.

Молчаливый кладовщик обмерил Панчулидзева, записал в регистрационную тетрадь его рост и окружность груди. Заглянул в рот и приказал встать на весы. Двигая тяжёлые гири по планке туда-сюда, пробормотал себе под нос:

— Ого, вес сто семьдесят фунтов! Жирный кабанчик…

Староста заржал.

Панчулидзев вовсе не считал себя «жирным» и тем более «кабанчиком», но счёл за лучшее не раздражать этих, по-видимому могущественных в своём мире, людей.

— Одевайся! — Кладовщик бросил ему грубое бельё, бумажную верхнюю рубаху, толстые носки, полосатые штаны и мешковатую куртку, тяжёлые, словно из железа выкованные, башмаки без шнурков.

Панчулидзев решил, что, надев всё это, станет непременно похож на огородное чучело. Тоска и тихая злоба овладели им. Староста же, напротив, пока он одевался, полюбопытствовал.

— За что забрали? — спросил он.

— Ни за что.

— Мы все тут ни за что… — криво ухмыльнулся староста.

— Был бы человек, а вина отыщется, — подтвердил кладовщик, ковыряясь в зубах обломком спички.

— И сколько припаяли?

— Чего припаяли? — не понял Панчулидзев.

Староста и кладовщик заржали.

— Ну, на сколько тебя засадили? — перестав смеяться, пояснил староста.

— На шестьдесят дней… — Панчулидзев произнёс это, словно получил пожизненное заключение.

— Легко отделался. — Оглядев Панчулидзева в новом наряде, староста снова вручил ему мешок для головы.

— Зачем это? — решился спросить Панчулидзев.

— Такой порядок. Все передвижения для заключённых, кроме старосты и коридорных, внутри тюрьмы только в мешках. А то сбежишь, того гляди! — Последнее предположение показалось старосте забавным, и он снова заржал.

Староста вёл Панчулидзева по длинным коридорам и многочисленным ступенькам. По пути объяснял правила, которым надлежит следовать в течение ближайших двух месяцев, если, конечно, он не желает задержаться здесь подольше…

— Запрещается говорить с другими заключёнными, кроме коридорного. С начальством заговаривать нельзя, пока тебя о чём-нибудь не спросят. В камере должен будешь сам следить за порядком, застилать постель, подметать пол, промывать парашу. Подъём в половине шестого. Отбой в десять вечера. Курить запрещено. Если будешь выполнять распорядок, разрешат одну прогулку в тюремном дворе. Но не более получаса в сутки. И вот ещё что… Жрачка три раза в день. Не жирная, конечно, но не помрёшь, если будешь…

Они остановились, точно наткнулись на препятствие:

— …если будешь во всём слушаться своего коридорного, то жизнь твоя здесь будет вполне сносной. Верно я говорю, брат?

Кто-то глухо отозвался:

— Верно говоришь, Роди. Мартлад!³³ — Голос показался Панчулидзеву знакомым. Староста снял с головы Панчулидзева мешок и представил:

— Вот твой коридорный, новичок! Смотри, слушайся его во всём и будешь в полном порядке!

Панчулидзев упёрся взглядом в стоящего перед ним бритого и безусого, плотно сбитого человека и не сразу узнал в нём своего калифорнийского знакомого — дядю Вано.

₄

Случившееся с человеком несчастье кажется ему большим, чем есть на самом деле. Испуг не позволяет постигнуть его истинную величину.

Арест и водворение в темницу сначала показались Панчулидзеву мировой катастрофой, но уже к концу первого дня пребывания в неволе он немного успокоился и стал воспринимать происшедшее как неизбежное.

Нельзя даже передать, как он обрадовался, встретив дядю Вано. На правах коридорного, старый грузин разместил Панчулидзева к себе в камеру и по-обещал опеку и защиту.

На этаже находилось пятьдесят камер, выходящих в коридор решетчатыми дверями, а во двор — узкими, как бойницы, решетчатыми оконцами под самым потолком.

Камера дяди Вано была самой просторной, но и в ней с трудом помещались две узкие железные койки, привинченные к полу, небольшой стол и грубо сколоченный стул. В углу у входа — жестяной умывальник и чугунная параша со сточным жёлобом, уходящим в каменный пол. На одной стене висела жестяная лампа для вечернего освещения, на другой — деревянная полочка. Запах тяжелой смеси миазмов из отхожего места, сырости и мышиного помёта ударил в нос.

«Здесь, наверное, и клопов не счесть? — подумал Панчулидзев, ткнув в соломенный тюфяк на койке. — Утешает одно, что камера — на двоих, а не на целую ораву…»

— Дзирпасо чемо батоно³⁴, как хорошо, что мы снова встретились! — Дядя Вано с улыбкой разглядывал земляка.

Он протянул Панчулидзеву большой кусок чёрного хлеба. Подогрел на огне газовой лампы кружку с чаем.

У Панчулидзева с утра и крошки во рту не было. Хлеб, испечённый из плохой муки, вдобавок замешенной с отрубями, показался очень вкусным.

— Я видел, как вас арестовали в Сан-Франциско, но помочь ничем не сумел…

— Вах, батоно, не переживай! Дядя Вано сам за себя постоять сможет. — Старый грузин выпятил грудь и принял такую горделивую позу, что Панчулидзев не смог удержаться от улыбки.

— И всё же, где Кура, а где мой дом… Здесь вы как оказались, дядя Вано, в Нью-Йорке?

— От тех, кто меня в Сан-Франциско поймал, я сбежал через неделю, — сверкнул глазами дядя Вано и покрутил несуществующий ус. — Мы как раз штат Юта проехали…

— И я там проезжал… — подхватил Панчулидзев.

— Ты ещё совсем молодой, батоно. Всё перебиваешь. Оттого, что торопишься. Станешь как дядя Вано, спешить будет некуда… Так вот, спросил — слушай. Ушёл я от гончих, что меня схватили в Юте, на крышах товарного вагона добрался до города Чикаго. Большой город, но — бедный. То есть не то чтобы совсем бедный, но трудно там бедного от богатого отличить. А я только у богатых отнимаю, как знаменитый Арсен из Марабды, что у богатых отнимал, а неимущих оделял, за что его благословлял всякий. В Чикаго ограбил я нехорошего человека, он тут же на меня пинкертонов наслал. Слыхал про таких, батоно?

Панчулидзев отрицательно покачал головой. Не хотелось признаваться дяде Вано, что с упомянутым сыщиком он не только хорошо знаком, но и сам обращался за помощью.

— Эти пинкертоны, шакальи дети, меня и повязали вновь. Да разве дядю Вано удержишь! Сбежал и от них. В Нью-Йорк подался. А здесь уже за бродяжничество арестовали. Когда мне руки выкручивали, один легавый очень грубо повёл себя, я немножко рассердился и ему муцели³⁵ чуть-чуть вспорол, не до смерти, конечно, но крови много вытекло… Вот и схлопотал четыре года.

— А как же вас при таких подвигах коридорным назначили? — вытаращился Панчулидзев.

— Старые каторжане, как я, в любой тюрьме всегда в почёте. Кто-то должен за порядком смот-реть. Вот и подбирают людей отчаянных, кто по мок-рому делу и на нарах не впервой. Надсмотрщик-то на этаже бывает не часто, а коридорный всегда на месте. С него и спрос.

— А если арестанты взбунтуются? Их же много, а вы — один… — Панчулидзев поёжился от мысли, что останется без защиты.

— Пусть только попробуют… — Дядя Вано приподнял полосатую штанину и вытащил из башмака острую заточку. — Запомни, батоно, здесь бьют человека ещё до того, как он откроет рот. Бей первым, если хочешь выжить!

…В первую ночь в камере Панчулидзев не смог заснуть. Непривычные звуки окружали его со всех сторон: зычный храп дяди Вано, глухое шарканье ног надсмотрщика по коридору, гулкий кашель в соседней камере, шебуршание и писк под столом…

В пучке тусклого света, падающего из коридора, он увидел, что это две крысы дрались из-за хлебной корки. Панчулидзев швырнул в них башмак. Они отпрыгнули в сторону, но тут же снова вцепились в корку…

«Вот твари! Ничего не боятся!» — Панчулидзев представил, что, пока он спит, крысы вцепятся ему в ногу или, того хуже, в нос…

Полуобморочным сном он забылся только перед самым подъёмом. Весь следующий день тянулся как пытка. К вечеру Панчулидзев совсем раскис и пал духом.

Он вдруг по-детски расплакался, приведя старого грузина в полное изумленье. Дядя Вано присел на кровать, приобнял Панчулидзева за плечи и, подождав, когда его слёзы иссякнут, по-отечески спросил:

— Ну, что случилось, батоно? Ты не держи боль свою в душе, скажи мне, и тебе легче станет. Христэ моцамэ ико… Христе адга…³⁶ Отец мой рассказывал такую историю. Один предатель, бывали и в Картли предатели… Так вот, князь Абашидзе имя его было. Этот князь поклонился османам и пошёл в земли нашего князя, чтобы к рукам их прибрать. Встали на горных тропах наши воины. Женщин, детей и скот дальше в горы увели, а сами встали. Держались стойко. Много атак отбили. Но двух человек нам не хватило, чтобы все тропы перекрыть. Одна тропа осталась. По ней и прошёл князь с османами. Окружили наших в деревне. Наши сражались, сколько могли. Патроны кончились. Наши в древней башне закрылись. Обложили их враги со всех сторон, хворост натаскали. «Выходите, а то зажжём!» — так нашим говорят. Наши не выходят. Тогда запалили османы хворост. Вышел смелый человек по имени Датуна, хворост ногой разбросал, огонь затоптал и на османов с кинжалом бросился. Сам погиб, но семерых с собой унёс. Османы испугались, что если каждый воин, кто из башни выйдет, будет по семи их с собой забирать, мало кто домой вернётся. Оставили они башню и ушли, как только князь Абашидзе их ни уговаривал… С той поры и повелось: каждый из нашего рода, пусть даже золой станет, а с поля битвы не уйдёт… И тебе, батоно, так стоять на своём надо, чтобы любой враг отступил. Твой род славный, как зола, землю нашу удобрил, сделал её святой. Не может из святой земли кривое дерево вырасти!

Панчулидзева как прорвало. Он, путаясь и перескакивая с одного на другое, рассказал дяде Вано историю с письмом Мамонтова, попросившего о помощи, перипетии своей поездки в Америку. Подробно поведал о бесплодных поисках друга, ничего не утаил и о своей неудачной любви к графине, которая предпочла ему американца-богача.

Дядя Вано выслушал его внимательно, как не-разумного сына, и утешил на свой лад:

— Что я, простой глехи³⁷, могу сказать тебе, батоно? Лучше послушай, что мудрые люди говорят. Однажды войско царицы Тамары возвращалось из похода. У одной реки остановилось на отдых. Время было осеннее, дороги раскисли. Стали воины грязь с ног соскребать, целый холм грязи получился. Царица Тамара на воинов смотрит, на холм смотрит, а сама своего сокола ручного кормит. Любимый сокол взял да и улетел от царицы, сел на куст на другом берегу реки. Царица опечалилась и сказала: «Кто мне сокола принесёт, проси что хочешь!» Один храбрый юноша, а может быть, и не столько храбрый, сколько бестолковый, вскричал: «О моя царица! Я принесу тебе твоего сокола!» Кинулся в холодные волны реки и поплыл на тот берег. Он уже доплыл до середины, как царица Тамара подумала: «А что, если юноша захочет на мне жениться? А я этого не желаю. Если это так, пусть он утонет…» И юноша утонул. Ну, тогда царица очень опечалилась и приказала своим воинам в память о храбром юноше на грязном холме крепость построить. Так возникла крепость. Она и сейчас стоит… А старики у нас так говорят: «Никогда не исполняй обещанного, если в самом себе не совладал с грязными помыслами…» Прости меня, князь, но всегда ли твои помыслы помочь другу были чисты?

Панчулидзев растерялся. Он никогда не задумывался над этим.

«Может, прав дядя Вано: я всегда больше думал о себе самом, о своём благородном порыве, о моих отношениях с Полиной, а вовсе не о Николае…» — Он не знал, что сказать.

— Всё понятно, — дядя Вано опять разгладил несуществующие усы, — ты, батоно, хочешь поскорее выйти отсюда?

Панчулидзев недоверчиво посмотрел на него:

— Разве это возможно?

— Всё возможно, если у тебя есть деньги и связи… — Дядя Вано вскинул глаза, показывая, какими высокими должны быть упомянутые связи.

— Но у меня нет с собой денег! Их отняли при входе… — упавшим голосом произнёс Панчу-лидзев.

— Но кто-то за воротами тюрьмы может поручиться за тебя, батоно? И залог внести, какой потребуется?

— Смотря какой… — промямлил Панчулидзев неуверенно, но в душе его ворохнулась надежда.

Дядя Вано поскрёб затылок, что-то подсчитывая в уме:

— Думаю, тысяч пять-шесть твоя свобода стоить будет. Мне сказали, что ты, батоно, сцепился с судь-ёй. Это нехорошо. Судья зло долго помнит. Не случись такого, обошлись бы тремя тысячами…

— Такие деньги я, пожалуй, найду… — снова вдохновился Панчулидзев.

— Ну, так пиши письмо своим поручителям, батоно. И не забудь, что ты здесь обретаешься под другим именем…

— А как же мы передадим письмо в город?

Дядя Вано усмехнулся:

— Это уже не твоя печаль, князь. Ты, главное, напиши красиво тому, кто тебе не откажет.

Дядя Вано пошарил в своём тюфяке и извлёк кусок бумаги и грифель.

Панчулидзев решил, что лучше всего написать Стэнтону. Он — помощник известного адвоката, и ему, наверное, не впервой заниматься устройством подобных дел. Отбросив личные антипатии, не спеша написал записку, в которой указал, где и под каким именем находится, попросил Стэнтона незамедлительно связаться с мистером Несмитом в Вашингтоне и одолжить сумму в десять тысяч долларов под любые проценты. В случае если Несмит откажет, предлагал Стэнтону внести свои деньги в залог, по-обещав, что все услуги будут щедро вознаграждены.

Свернув записку, Панчулидзев надписал адрес адвокатской конторы и передал послание дяде Вано. Он, словно речь шла о передаче куска хлеба в соседнюю камеру, сообщил, что завтра письмо будет на воле и попадёт к адресату. Спрятав записку и грифель в свой тюфяк, старик погасил лампу и тут же захрапел.

В эту ночь Панчулидзев, в сердце которого вновь поселилась надежда, спал как убитый, не слыша ни храпа, ни крысиной возни.

₅

Прошло не менее двух недель, прежде чем дядя Вано сообщил Панчулидзеву, что дело пошло и тяжёлая машина американского правосудия закрутилась в сторону освобождения.

Но прошла ещё неделя, пока перекошенный тюремный староста не прогнусавил через дверную решётку:

— Панчес, на выход!

Надзиратель открыл дверь камеры и выпустил Панчулидзева в коридор.

— Чем я могу помочь вам, дядя Вано? — спросил Панчулидзев.

— Ничем, батоно… — Дядя Вано похлопал его по спине. — Будешь в Грузии, в моей деревне, скажи там, что Вано, сын Мишико Гулидзе, жив…

Шагая с мешком на голове по гулким тюремным коридорам, Панчулидзев радовался, что покидает это мрачное место.

Но к чувству радости примешивалась и грусть от расставания со старым грузином, два раза за столь короткое время оказавшим ему неоценимую помощь. «Теперь уж вряд ли доведётся увидеться вновь…» — думал он.

Одежда Панчулидзева, которую он получил в кладовой, оказалась в целости и сохранности, хотя измялась и насквозь пропахла тюремными запахами.

Панчулидзев с трудом натянул модные ботинки. А костюм и рубашка стали велики. В канцелярии расписался в журнале и получил часы и бумажник. Проверив содержимое, недосчитался нескольких купюр. Но скандалить не стал: поскорее хотелось выйти за тюремные ворота.

На улице в экипаже его поджидал Стэнтон. Пригласил в экипаж, поздравил со счастливым освобождением. Панчулидзев, озираясь по сторонам, слушал его вполуха. Сумрачное низкое небо Нью-Йорка сегодня показалось ему высоким. Это впечатление не мог испортить даже противный мелкий дождь.

— По-моему, мистер Панчулидзев, надо отпраздновать это событие, — предложил Стэнтон. — Я обо всём побеспокоился, и нас ждут в одном очень уютном месте.

— Не сердитесь, мистер Стэнтон, но я предпочёл бы поехать прямо в отель. Надеюсь, мой номер остался за мной.

— Да, сэр. Получив от вас записку, я осведомлялся о нём и даже внёс плату за несколько недель вперёд. Из той, ну, вы понимаете меня, суммы… — Стэнтона расстроило то, что срывается ужин, который, как он предполагал, должен состояться за счёт клиента, и он с трудом скрывал разочарование.

Экипаж тронулся, и серый четырёхугольник тюрьмы скоро остался позади. Стэнтон по-деловому сообщил, как обстоят дела Панчулидзева. Перво-наперво успокоил, что сохранил инкогнито князя перед тюремным начальством, когда вносил залог, следовательно, его репутации ничто не угрожает. Во-вторых, изложил, как обстоят финансовые дела. Ему пришлось самому съездить в Вашингтон, чтобы -разыскать мистера Несмита. Узнав о беде, в которую попал Панчулидзев, Несмит сразу же выписал чек на десять тысяч долларов, но наотрез отказался брать у Стэнтона расписку.

«Как-то не похоже это на прижимистого Джона, который каждый потраченный цент вносит в свой гроссбух», — подумал Панчулидзев, но заверил: — Я сам свяжусь с мистером Несмитом в ближайшее время и верну долг.

— Как пожелаете, сэр… — Стэнтон продолжил отчёт. Он щёлкал словами, как косточками бухгалтерских счётов: — Шесть тысяч долларов, мистер Панчулидзев, я внёс как залог за освобождение. Тысяча долларов потрачена на поездку в Вашингтон, ещё полторы тысячи долларов — счёт за гостиницу и некоторые, так сказать, накладные расходы. Итого от суммы, полученной мною от мистера Несмита, осталось…

— Остальное можете оставить себе, как ваш гонорар, — опередил его Панчулидзев. — Вас это устроит, сэр?

Стэнтон, как будто только этого и ждал, рассыпался в благодарности и восхвалении достоинств уважаемого князя.

«За доллар тебе и аллилуйю пропоёт, и любые грехи отпустит…» — Панчулидзев не смог остановить поток красноречия Стэнтона до самого отеля.

У парадного подъезда они простились. Стэнтон заверил, что всегда готов оказать любую услугу такому благородному и щедрому клиенту. Липкое рукопожатие помощника адвоката оставило желание скорее помыть руки с мылом.

Консьерж, заранее предупреждённый Стэнтоном, протянул Панчулидзеву ключи от номера и запечатанный конверт, на котором значилось: «Меха-никс-холл. Номер 111. Мистеру Джорджу».

Даже не раскрывая конверта, Панчулидзев понял, что письмо от Мартинсона из сыскного агентства.

Панчулидзев поднялся в номер и сразу проверил, на месте ли паспорт и чековая книжка. Убедившись, что всё в сохранности, вскрыл конверт.

Мартинсон писал, что есть новости, и приглашал прибыть в агентство в любое удобное для клиента время.

Панчулидзев принял ванну с давно забытым удовольствием, переоделся в чистое, пообедал в ресторане и отправился в агентство Пинкертона.

В кабинете Мартинсона ничего не изменилось: та же тяжёлая мебель, те же батальные полотна на стенах. Окинув кабинет взглядом, Панчулидзев улыбнулся своим мыслям: «А отчего здесь что-то должно поменяться? Совсем необязательно, чтобы весь мир изменился вместе со мной…»

— Я отправил вам письмо неделю назад, мистер Джордж, и рассчитывал увидеть вас раньше, — заметил Мартинсон и тут же добавил, избавляя клиента от необходимости что-то объяснять: — Вы, должно быть, были в отъезде? О, сейчас такое особенное время. Оно не позволяет никому сидеть на одном месте…

«Но некоторые всё же сидят», — Панчулидзеву показалось, что Мартинсон отлично знает, где на самом деле был он всё это время.

— Я вас внимательно слушаю, мистер Мартинсон, — сказал он.

Мартинсон предложил ему сесть и устроился напротив.

— Нам кое-что удалось узнать о человеке, которого вы разыскиваете, и боюсь, что новости не очень отрадные для вас.

— Говорите прямо, я готов принять любые известия, лишь бы они были достоверными, — подбод-рил Панчулидзев собеседника, хотя внутренне напрягся.

— Ваш друг проживал в отеле «Пенсильвания» в номере триста шесть в течение двух недель. А потом пропал, — сообщил Мартинсон то, что было и без того известно Панчулидзеву от Стэнтона, налил воду из графина в стакан и поставил его перед Панчулидзевым. — С пропажей господина Мамонтова и впрямь дело нечисто. То есть он вовсе не пропал, а застрелился…

Панчулидзев, хотя и был готов к чему-то подобному, вздрогнул.

Мартинсон быстро подвинул стакан с водой. Но Панчулидзев отстранил его и дал знак продолжать.

— Консьерж, с которым я лично беседовал, утверждает, что господин, называвший себя Мамонтовым, часто заговаривал с ним о смерти, говорил, что жизни вообще не существует, что всё бытие всего лишь один из фазисов смерти, что все люди вокруг — не живые, а мертвецы….

— Это совсем не похоже на Николая. — Панчулидзев всё-таки отхлебнул из стакана, опять заботливо пододвинутого хозяином кабинета.

Мартинсон заговорил быстрее, стараясь покончить с изложением неприятных новостей.

— Горничная, которая обслуживала номер, за-явила, что постоялец застрелился в постели, оставив записку. Самой записки я не видел, но в полицейском управлении мне показали её текст: «Слишком тяжело носить в своём теле мёртвую душу — посему уничтожаю себя». О происшествии немедленно сообщили чрезвычайному российскому посланнику.

— И что же господин Стекль? — Панчулидзев не подумал, что Мартинсон может не знать фамилии посланника.

Но она была знакома Мартинсону.

— По поручению мистера Стекля адвокат Уокер встречался с начальником полиции и передал слова посланника, мол, миссия не переживёт такого позора — в дипломатии нет места для самоубийц! Всё должно быть пристойно, чинно и благородно. А тут такой скандал! Скажите, мистер Джордж, стоило ли, для того чтобы всадить в себя пулю, пересекать Тихий океан? Неужели нельзя было сделать это в Петербурге?

Панчулидзев молчал, и Мартинсон продолжал:

— Начальник полиции, конечно, благодаря стараньям Уокера пошёл навстречу русским и выдал заключение о том, что их дипломат стал жертвой не-осторожного обращения с оружием. Однако это ещё не всё…

«Что же ещё может быть, если Николай мёртв?» — Панчулидзев с горечью взглянул на Мартинсона.

— Мне показалось всё слишком странным в этом деле. Я спросил себя, а что, если этот Мамонтов вовсе не покончил жизнь самоубийством? Что, если вместо него положен труп другого человека, ведь его опознание не проводили? Как мне известно, похоронили тело на следующее утро на кладбище для бедных. По словам полицейских, в эти дни стояла такая жара, что труп начал разлагаться. Что же касается служителей отеля, то их к мёртвому постояльцу близко не допустили. Таким образом, никто не может с полной уверенностью утверждать, что покойник — это мистер Мамонтов, проживавший в «Пенсильвании», а не какой-то иной человек, что найден мёртвым в номере отеля. Так же никто не может утверждать, застрелился ли этот человек сам или застрелен. Непонятно, куда пропала предсмертная записка. Без неё невозможно сличить почерк умершего с почерком Мамонтова. Всё это и заставило меня продолжить поиски и даже пойти на одно, не совсем богоугодное дело. Святая Матерь Божья, да простит меня! — Мартинсон перекрестился.

— Продолжайте же, прошу вас! Не тяните кота за хвост! — в сердцах воскликнул Панчулидзев.

Надежда мгновенно вытеснила из его сердца уныние.

— Так вот, мистер Джордж, мы с помощником ночью раскопали могилу, где был зарыт несчастный самоубийца. Вскрыли гроб и сравнили лицо лежащего там человека с этим дагерротипом… — Мартинсон достал из стола дагерротип Мамонтова и протянул Панчулидзеву.

— И что же?!

Мартинсон расплылся в улыбке, словно вручал рождественский подарок:

— Хотя портрет покойника оказался уже заметно подпорчен, я лично не обнаружил ни малейшего сходства. Поэтому смело утверждаю, что в гробу лежал вовсе не мистер Мамонтов.

— Кто же тогда?

— В нашем случае, мистер Джордж, это не важно, — рассудительно сказал Мартинсон.

Панчулидзев, успевший мысленно похоронить друга, узнав о его счастливом воскрешении, согласился:

— Вы правы, мистер Мартинсон, по нашему контракту вы должны найти только Мамонтова. Итак, где же он?

Магическое слово «контракт» возымело своё действие. Мартинсон заговорил короткими фразами, точно отстукивал сообщение телеграфом:

— Мои агенты узнали, что месяц назад человек, похожий на мистера Мамонтова, купил билет первого класса и сел на пароход рейсом: «Нью-Йорк — Портсмут».

— Вы говорите — похож. Но где гарантии, что это он? — Панчулидзев, раскрывший чековую книжку и готовый выписать чек, отложил ручку в сторону.

— Не знаю, может ли служить таковой гарантией один предмет, который подрезал вместе с кошельком у отплывающего господина карманник в порту. Деньги, конечно, воришка сразу успел спустить. А вот вещицу один из моих сотрудников заполучил. Они по случаю оказались знакомы ещё по Гражданской войне. Более того, карманник сразу узнал по портрету человека, которому вещица принадлежала. А вам эта вещь знакома?

Мартинсон извлёк из стола записную книжку в зелёном переплёте и отдал Панчулидзеву.

Панчулидзев раскрыл её, боясь верить удаче, и сразу узнал почерк Николая…

— Да, я могу ручаться, что это книжка мистера Мамонтова. — Он быстро выписал чек и вручил Мартинсону.

_{Записки Николая Михайловича Мамонтова}

…Несмотря на свой возраст, Уокер оказался на редкость разговорчивым и весёлым человеком. О таких людях у нас говорят — рубаха парень, а ещё — маленькая собачка до старости щенок. Уокер — рыжеволос, веснушчат и улыбчив, низкорослый и щуп-лый, как мальчишка. Но задора у него хоть отбавляй. Свою речь пересыпает анекдотами и шутками, чего никак нельзя ожидать от прирождённого финансиста, к тому же занимавшего в недавнем прошлом высокий пост. Что ж, лишний повод убедиться, что исключения бывают во всяком правиле. По-своему он показался мне даже романтиком. Хотя романтизм вполне уживался в нём с циничностью и даже жёсткостью. В этом я вскоре имел возможность убедиться…

— Мир управляется совсем не так, как нам кажется. Цари, короли, президенты не играют той роли, какую придают им газеты и наше воображение. Настоящие правители мира — финансовые кланы. Эти хозяева жизни обычно не видны и вовсе не собираются рекламировать себя. Публичность — атрибут пены, а настоящая политика скрыта от глаз и творится на глубине. Её суть — получение прибыли. Следовательно, те, кто получают прибыль, и есть истинные правители мира, которым глубоко безразличны национальности и традиции, государства и народы. С такими людьми мы и построим планетарное общество, — восторженно говорил он мне вскоре после нашего знакомства: — В этом новом мире не будет границ и государств. Власть банков и капитала станет общемировым дирижёром. Взмахнет дирижёр палочкой, и все дуют в ту дудочку, в какую им будет указано!

— А как же монархии и, наконец, ваша демократия? — спросил я.

Уокер снисходительно улыбнулся:

— Если где-то и останется монархия или отдельное государство, то с любым её властителем, будь то король, император или президент, можно будет легко договориться. Тот, кто получает прибыль, способен избирать президентов, свергать монархов, покупать и продавать страны и целые континенты…

— А с кем не удастся договориться?

— О, против таких несговорчивых, заметьте, опять же с помощью денег, всегда можно поднять восстание или, если хотите, даже революцию. Они сметут тех, кто не умеет договариваться. А мы уж позаботимся, чтобы к власти в дальнейшем пришли люди смышлёные…

— Но как же народы? Разве их волеизъявление не главный атрибут любой демократии? — Я прикинулся наивным, хотя его слова окатили меня как ледяной душ.

Моя реплика сильно развеселила Уокера. С весёлым цинизмом он изложил мне формулу, которая позволит любой народ сделать покорным и сговорчивым:

— Что надо простому человеку? Ещё римляне говорили — хлеба и зрелищ. Вот смысл управления толпой. Но история движется вперёд. Сейчас к первым постулатам прибавились новые: деньги, распущенность и жестокость. Вот столпы нового мира, который грядёт! И мы с вами позаботимся, чтоб он наступил как можно скорее.

— А Бог, а вера?

Уокер рассмеялся во весь голос и в этот момент напомнил мне Стекля:

— А Бога мы упраздним. Нет, что я говорю, — он, ёрничая, сложил руки, точно для молитвы, — нет! Не упраздним, а заменим… Заменим на доллар! Попо-мните моё слово, сэр Николс, доллару в ближайшем будущем будет поклоняться всё человечество!

Вскоре я узнал, какими именно делами нам с Уокером предстоит заниматься. Коротко говоря, мы должны «подмазать» нужных издателей и сенаторов, от мнения которых зависело утверждение расходов на приобретение Аляски. Для этих целей выделена значительная сумма в золотых долларах. Точную цифру он мне не назвал, очевидно, не желая разглашать свой собственный гонорар за оказанные услуги, зато назвал имена сенаторов Ноа, Стивенса и владельца еженедельника «Кроникл» Форни, которым причитался солидный денежный куш.

Поскольку переговорами с ними и передачей взяток (а как иначе это назвать?) занимался сам Уокер, моя миссия в столь неблаговидном предприятии, пусть и скрываемом за высокими словами о государственных интересах, сводилась только к докладам, которые я представлял в Вашингтон чуть ли не ежедневно. Похоже, Стекль просто отослал меня подальше, чтобы я не путался у него под ногами. Или он имел какую-то иную цель?

К чести Уокера надо сказать, что он постоянно информировал меня о своих встречах с конгрессменами и результатах переговоров с ними. Когда все суммы были переданы по назначению, Уокер не удержался от похвалы самому себе:

— Я, мистер Николс, сделал для Аляски всё, что мог. Теперь и «Нью-Йорк трибьюн» выскажется за выделение денег. Думаю, что демократы когда-нибудь поместят очертания новой территории на своём знамени, так как присоединение Аляски — это величайший акт всей деятельности администрации Джонсона. Великий океан, выход в который открывает Аляска, будет театром наших величайших триумфов, там у нас скоро не будет ни одного европейского соперника. Конечным итогом нашей покупки этого «куска льда» будет политический и коммерческий контроль над всем миром.

Уокер вообще любил поговорить о большой политике:

— Вы, русские, непонятная для меня нация. Вашу внешнюю политику постичь здравым умом просто невозможно. Скажите мне как дипломат, почему Россия не предложила купить Аляску Великобритании? Сделав ей подобное предложение, вы вполне могли бы не только приобрести политического союзника в её лице, но и сорвать куда больше денег…

— Британцы всегда были враждебно настроены к нам.

— Допустим, Великобритания всегда была враждебна России. Но ваши-то американские владения граничили именно с владениями Великобритании. И, продав ей Аляску, вы сразу бы заполучили вместо врага политического союзника. А так вы не получите ничего.

— Почему?

Уокер добродушно усмехнулся:

— Это, конечно, большая тайна, но вам, как брату, могу её открыть: казна Соединённых Штатов после Гражданской войны совершенно пуста.

— Как же Америка собирается рассчитываться за Аляску?

Уокер рассмеялся:

— А кто вам сказал, что Америка станет это делать? — Он внимательно посмотрел на меня и, видя моё изумление, поспешил успокоить: — Не пугайтесь, мой друг. Покупку профинансирует через свой филиал в Нью-Йорке банк «Де Ротшильд Фрэр». Им управляет Август Бельмонт. А он недавно назначен советником президента Штатов по экономическим вопросам.

До меня стал доходить истинный смысл всей интриги. Ротшильды — давние кредиторы России. В 1866 году министр финансов М.Х. Рейтерн запиской поставил в известность императора, что в ближайшие два-три года казна должна собрать 45 миллионов рублей для погашения внешних долгов. Деньги взять негде. Выход один: погашать долги новыми зарубежными кредитами. А дальше — всё просто. Получение нового кредита ставится в зависимость от сговорчивости России в вопросе продажи Аляски Северо-Амери-канским Соединённым Штатам. Или немного иначе: Россия продаёт Аляску — и ей дают отсрочку в уплате долгов. Скорее всего, именно так и обстоит дело. Так вот откуда упование Уокера на всемирную власть банкиров!

Само собой разумеется, о своих выводах я ничего Уокеру не сказал. Сделал вид, что полностью разделяю его мысли.

Однако такая идиллия в наших отношениях продолжалась недолго. Развязка, как это случается обычно, наступила неожиданно.

Однажды Уокер, будто бы вскользь, сообщил:

— Я получил письмо от нашего брата Стекля. Он говорит, что вопрос о выплате денег скоро решится. На днях ему выпишут ордер в банковском казначействе, и он перечислит деньги за Аляску в Лондон в банковский дом «Братья Баринг и К°». Стекль просит у меня совета, как ему поступить в дальнейшем.

— И что вы ему посоветовали? — как можно невиннее спросил я.

— Я предложил купить золотые слитки и переправить их в Санкт-Петербург морем. Золото в цене только растёт…

— Но ведь это опасно: морская стихия так непредсказуема, да и кто будет обеспечивать охрану? Не проще ли напрямую перевести деньги в один из российских банков?

Уокер посмотрел на меня, как рыбак смотрит на рыбу, только что проглотившую наживку:

— У моих друзей есть надёжнейшая пароходная компания. Она базируется в Портсмуте. Один из её лучших пароходов «Оркни» вполне подошёл бы для этой цели. И охрану они сумеют обеспечить. Я, пожалуй, предложу брату Эдуарду этот вариант.

Я развёл руками, не зная, что сказать.

Через несколько дней Уокер радостно известил меня, что его план Стеклю понравился. Остаётся только подождать выписки чека, и можно действовать.

А после произошло то, чего я никак не ожидал и даже предположить не мог.

Уокер (а всё происходило в его кабинете) достал из сейфа записную книжку, точь-в-точь похожую на те, что я покупал для своих личных записей в Санкт-Петербурге, и положил на стол передо мной. Улыбка застыла на его губах, выпуклые зелёные глаза как будто остекленели, что придавало им змеиное выражение:

— Наши братья из Калифорнии прислали вот этот дневник. Его писал один русский, и он, по мнению -братьев, знает о наших тайнах. Не могли бы вы, сэр Николс, сделать для меня дословный перевод того, что в этой книге?

Не знаю, как мне удалось сохранить спокойное выражение лица:

— Разве может непосвящённый знать то, что известно фрерам?

Уокер несколько смягчил свой взгляд и интонацию:

— Брат, вы ещё молоды и не знаете, на что способны враги Ордена. Мы должны постоянно быть настороже. От вас теперь зависит, сможем ли мы быстро найти лазутчика…

Я ответил, что с удовольствием выполню его просьбу, и забрал книжку с собой. Это была часть моих записок, что я оставил на хранение Константину Романовичу Остен-Сакену.

Неужели он предал меня? Или, vice versa³⁸, сам стал жертвой предательства, доверил дневник человеку, которому нельзя доверять?..

Меня загнали в тупик. Не вернуть книжку Уокеру нельзя. Сделать неверный перевод — тоже невозможно. Да и кто может сказать, что Уокер, а вместе с ним и Стекль, уже не знают об истинном содержании записок? Может, они просто играют со мной, выжидая момента, чтоб нанести смертельный удар?

Вечером я долго ворочался, гадая, а что, если в руках братьев оказалась и записная книжка, которую оставил я на Вашингтонском почтамте в посылке «до востребования» для моих друзей. О ней я тогда же сообщил в телеграмме, отправленной на петербургский адрес Радзинской, убеждённый, что она непременно сообщит о книжке кому следует…

Ночью мне снился кошмар. Я оказался на голом холме среди змеиной свадьбы. Сотни мерзких гадюк, чёрных, серых, зелёных свивались в клубки, переплетались, устилали своими скользкими, извивающимися телами всю поверхность холма. Страх охватил меня, сковал мои движения. Две сплетшиеся в страсти гадюки стали расти, увеличиваться в размерах. Головы у них были человечьи. Они повернулись. Я узнал лица Стекля и -Уокера. Эти змеи-люди метнулись ко мне, оплели моё тело, обнажили клыки с капельками прозрачного яда. Ещё мгновение — и вопьются в меня…

Я закричал… и проснулся, мокрый, как пойманная мышь. Проснулся с ощущением, что в номере нахожусь не один. Чиркнул спичкой, желая зажечь лампу. Спичку задуло порывом ветра. Я встал, подошёл к балкону. Дверь на балкон оказалась открыта, хотя я твёрдо помнил, что закрывал её перед сном. Шорох раздался сзади, за портьерой. Я обернулся, и в этот миг кто-то набросился на меня, схватил за горло и стал душить.

Я изо всех сил сопротивлялся. Мне удалось освободиться от рук нападавшего и оттолкнуть его от себя. Отчаянье и страх придали сил. Толчок получился резким. Раздался звук падающего тела, и всё стихло.

Мои руки тряслись. Я едва смог зажечь лампу. Первым делом взгляд мой упал на часы — три часа пополуночи. Самое время для воров и убийц!

На полу подле комода лежал незнакомый мне мужчина, примерно моих лет, черноволосый и смуглый. Я осторожно приблизился. Из его пробитого виска хлестала кровь, быстро растекаясь по полу, образуя тёмную лужу. Рядом валялся револьвер. Первое предположение, что это вор, тут же отпало. Конечно, это убийца, и он приходил за мной!

Руки мои продолжали дрожать, отчего лампа бросала на стены колеблющиеся блики. Но голова уже работала чётко.

Я разоблачён. Значит, надо бежать. Бежать как можно скорее, не оставляя за собой следов.

Я наскоро оделся, взял документы и деньги. Выходить через дверь было небезопасно, да и не хотелось попадаться на глаза служащим отеля. Я спустился на улицу через балкон. Ноги сами понесли меня в сторону порта.

В затрапезной таверне я снял угол с одним важным преимуществом — отдельным выходом. Заказав еды, я провёл в этом клоповнике несколько суток, выйдя на улицу только однажды — за билетом на пароход, который увезёт меня из Америки…

Зато у меня было достаточно времени, чтобы сделать эти записи, относительно спокойно обдумать всё, что со мной произошло, и наметить планы на будущее.

Вывод, который я сделал, — неутешителен. Несмотря на все мои усилия разобраться, что к чему, тьма вокруг сделки с Аляской не только не рассеялась, а, напротив, ещё более сгустилась. Слава богу, у меня достало мужества признать: я потерпел фиаско. Всё это время я был пешкой в чужой игре, совершал поступки, выгодные тем, кто её затеял, получал только те сведения, которые могли меня к подобным поступкам подтолкнуть.

Вот и о пароходе «Оркни», который отплывает из Портсмута, рассказано мне Уокером совсем не случайно. Только для чего? В самом ли деле Стекль воспользуется этим барком, чтобы переправить деньги в Россию, или это опять какой-то хитроумный ход?

Если Стекль и Уокер (а значит, и те таинственные и могущественные силы, которые за ними стоят) так хотели, чтобы я узнал о золоте, которое собираются отправить из Англии, почему же мне не подыграть им? Только теперь уже по моим правилам.

Из газеты, купленной в день, когда я ходил за билетом, я узнал, что «русский дипломат Мамонтов случайно застрелил сам себя, неосторожно чистя оружие…». Следовательно, меня уже не существует. А несуществующего человека никто искать не станет. Это даёт мне возможность спокойно добраться до Англии и разобраться, что за тайну собираются скрыть на этом пресловутом «Оркни».

Что ж, если не суждено мне стать спасителем Русской Аляски, то хотя бы узнаю, что с деньгами, вырученными за неё! Это, пожалуй, единственное, что мне остаётся…

Впрочем, подобно гладиаторам Клавдия, я могу ещё воскликнуть:

— Ave, Imperator, morituri te salutant!³⁹

Только, в отличие от бойцов, выходящих на древнюю арену, не знаю: услышит ли кто мой крик?..

Глава третья

₁

Следующая неделя принесла Панчулидзеву ошеломляющие новости. В газете «Глоуб» появилась статья с результатами голосования в Конгрессе по вопросу покупки Аляски. Из двухсот одного конгрессмена, участвовавших в голосовании, сто пятьдесят один отдали свои голоса за билль о выделении денег и пятьдесят — против. Сторонники этого договора в Штатах и в России могли праздновать победу. Конечно, многие из конгрессменов не согласились со Сьюардом и усомнились в правомочности сделки, но de minimis lex non curat⁴⁰.

В «Нью-Йорк дейли трибьюн» Панчулидзев на-ткнулся на маленькую заметку о том, что шедший из Портсмута паровой барк «Оркни» затонул в проливе Скагеррак у берегов Дании.

Подробности происшествия не указывались, о жертвах ничего не говорилось. Но Панчулидзев даже не усомнился, что кораблекрушение не случайно. Его волновало только одно: успел ли сесть на корабль Мамонтов и что с ним теперь?

В поисках подробностей кораблекрушения Панчулидзев скупил у мальчишки-разносчика все газеты. Всё напрасно. Они пестрели другими известиями, среди которых главное — предстоящие осенью выборы президента Северо-Американских Соединённых Штатов. Причём одни газеты славили кандидата Джонсона, другие превозносили его соперника и героя Гражданской войны генерала Гранта.

Республиканские издания взахлёб в мельчайших подробностях описывали скандал в муниципалитете Нью-Йорка, где уличен в воровстве нескольких сотен тысяч долларов политический босс местного отделения демократической партии Твид.

Демократическая пресса не скупилась на нелестные статьи о биржевых спекуляциях в стане конкурентов…

Попалась на глаза Панчулидзеву и «Аляска геральд» Агапия Гончаренко, непонятно каким образом оказавшаяся в Нью-Йорке. Аноним, под личиной которого скрывался, очевидно, сам поп-расстрига, желчно писал о пышном семидесятилетнем юбилее князя Горчакова, состоявшемся в Санкт-Петербурге этим летом. Особый упор в этой статейке делался на то, что и высокий орден, которым был награждён юбиляр, и чин канцлера Российской Империи — не иначе, как «иудины сребреники», перепавшие министру иностранных дел Российской империи за его участие в бездарной сделке по продаже Аляски.

«Никак этот злопыхатель Гончаренко не уймётся», — покривился Панчулидзев, хотя и согласился с автором статьи: с чего бы вдруг такие высочайшие милости Горчакову, да все враз?

Но все эти раздумья не могли отвлечь его от главного — мыслей о судьбе Николая Мамонтова.

Мамонтов оставался, по сути, единственным человеком, связывающим Панчулидзева с прошлым, с родиной, с детством. Найти его Панчулидзеву хотелось уже не просто потому, что обещал это сделать, но чтобы снова обрести связь с домом и юностью, чтобы вернуться к себе самому.

В Америке Панчулидзева больше ничто не удерживало. Мамонтов, по словам Мартинсона и следуя логике его записок, уплыл в Англию. Панчулидзев резонно предположил, что узнать, находился ли Николай на «Оркни», можно только в порту приписки барка — в Портсмуте, где наверняка остались списки пассажиров. Следовательно, надо плыть туда.

Панчулидзев отправился в кассы Нью-Йоркского порта и неожиданно столкнулся с человеком, с которым уж никак не рассчитывал встретиться здесь.

В высоком господине, на котором, как влитой, сидел новый цивильный костюм, Панчулидзев узнал капитана Аксёнова.

Они обнялись и троекратно расцеловались.

— Какими судьбами, Сергей Илларионович! Я полагал, что вы всё ещё барражируете от Ситхи до Кадьяка к Аяну и обратно…

— Ах, дорогой Георгий Александрович, был я и на Кадьяке, и в Аяне, — просиял Аксёнов. — Кстати, тамошние обитатели и наши знакомые: Филиппеус, Головин и особенно доктор Франк шлют вам поклоны. Доктор интересовался вашим здоровьем… — Аксёнов отстранился и бросил выразительный взгляд на левое плечо Панчулидзева.

Панчулидзев беззлобно усмехнулся, мол, и я не забыл.

— И всё же, как вы здесь? Почему в штатском платье?

— Подал рапорт, мой друг. Надоело смотреть, как варварски разрушается то, что создавалось благородными трудами наших предшественников. Главный правитель, то есть бывший уже главный, подписал моё прошение, и вот я свободен, как норд-вест. Впору пропеть:

На берег выброшен грозою,

Я гимны прежние пою.

И ризу влажную мою

Сушу на солнце под скалою… —

Аксёнов театрально развёл полы пиджака, демонстрируя, какую именно «ризу» он теперь «сушит».

Сказать, что Панчулидзев обрадовался появлению этого пушкинского поклонника, значит, ничего не сказать. В мгновение, когда он увидел Аксёнова, будто бы солнце появилось в сумрачном нью-йоркском небе, и на душе, измученной передрягами, стало светлее.

— Непросто было вас найти, — сказал Аксёнов.

— Так вы меня искали?

Аксёнов радостно объяснил:

— Я ведь, сдав «Баранова», подумал, что вам может понадобиться моя помощь в Вашингтоне. Вот и отправился вслед. Сначала в Сан-Франциско. Там свиделся с Остен-Сакеном. От него узнал, что вы -уехали. Добрался до Вашингтона. Замечу, не без приключений. Дакоты пару раз обстреляли поезд. Ну, а в Вашингтоне — мир тесен, встретил одну знакомую даму с её американским спутником… Как же его?..

Панчулидзев мгновенно помрачнел:

— Вы, Сергей Илларионович, наверное, говорите о мистере Несмите…

— Так точно, о нём. Этот господин и мадемуазель… От них я получил известие, что вы в Нью-Йорке и что с вами приключилась беда…

— Всё, слава богу, позади. Ну, а в порту-то вы как очутились?

— Тут уже без Провидения не обошлось. От наших знакомых я, конечно, знал, в каком отеле вы остановились, но прямо с поезда отправился в порт, как будто почувствовал, что именно здесь вас встречу! Но скажите же, что с нашим другом Мамонтовым? Мне говорили, что он тоже в Нью-Йорке…

— Увы, к несчастью или к счастью, его здесь нет… — Панчулидзев кратко изложил, что ему известно о судьбе Николая и о крушении парового барка «Оркни», на который Мамонтов собирался сесть в Портсмуте.

Аксёнов напряжённо слушал, время от времени задавая наводящие вопросы.

— Полагаю, что мне надо как можно скорее плыть в Англию и там искать его след… — подытожил Панчулидзев.

— Почему только вам, Георгий Александрович? — даже обиделся Аксёнов. — Поплывём вместе. Пусть я и знал Николая Михайловича куда меньше вашего, для меня он — такой же друг, как и для вас, князь. Я с удовольствием составлю вам компанию, если вы, конечно, не против.

Панчулидзев примирительно и благодарно пожал ему руку.

Они тут же купили билеты на ближайший пароход до Портсмута, на утро следующего дня.

— А теперь по-гусарски отметим нашу встречу! — весело предложил Аксёнов.

Панчулидзев не стал спорить:

— Верно, встреча просто замечательная. Ergo bibamus!⁴¹

Они отправились в отель, где жил Панчулидзев. По дороге Аксёнов неожиданно вернулся к рассказу о своей встрече с Несмитом и Полиной:

— Графиня Радзинская очень переменилась со дня нашей последней встречи…

Панчулидзев вспыхнул, увидев в этом намёк на то положение, в котором сейчас находится Полина. Он сухо заметил, что если Аксёнов ведёт речь о скором замужестве Радзинской с Несмитом, то он не желает это обсуждать, что вообще ему нет дела до перемен, которые произошли с графиней.

— Не сердитесь, князь, но это действительно важно… — настаивал Аксёнов. — Помните, я как-то, ещё на Ситхе, сказал, что мадемуазель Полина играет вами?..

Лицо у Панчулидзева перекосилось ещё больше, но он непроизвольно кивнул. Ему хотелось, чтобы Аксёнов замолчал и перестал бередить ему душу, но одновременно он желал, чтобы разговор о Полине продолжился. Ведь со дня расставания с нею ему некому было излить всё, что накопилось в душе, что исподволь, ежеминутно отравляло ему жизнь. И стоило только Аксёнову заговорить о Полине, мгновенно всколыхнулись в Панчулидзеве боль, обида и все думы о том, что такое любовь: откуда она вообще берётся в сердце человека, почему приносит столько мучений, когда так же неожиданно любовью быть перестаёт…

— Ещё я говорил, что мадемуазель Полина не составит вам счастья, — напомнил Аксёнов, приободрённый молчанием Панчулидзева. — Теперь мне кажется, что я ошибался на этот счёт. Более того, при нашей последней встрече мне почудилось, что графиня теперь несчастлива сама…

— Почему вы так решили? — угрюмо спросил Панчулидзев.

— Это трудно объяснить. Но мне так показалось… — Аксёнов полез в карман за трубкой, но только повертел её в руках и снова положил в карман. Он явно хотел ещё что-то сказать, но никак не решался.

— Мадемуазель Радзинская говорила обо мне? — спросил Панчулидзев.

— Да, князь, прощаясь, она шепнула мне, что если родится сын, то обязательно назовёт его Георгием, — просто сказал Аксёнов.

— Надо же, не ожидал… — Панчулидзев попытался сохранить равнодушное выражение лица, но не смог удержаться от счастливой улыбки.

₂

Атлантика измотала пароход «Индепенденс» компании «Трансатлантик», идущий в Портсмут.

Штормовая осень, обычная в этих широтах, приковала большинство пассажиров к своим койкам, не давая выходить из кают все три недели, пока паровые двигатели корабля боролись с волнами и ветрами.

Аксёнов и Панчулидзев, в числе немногих, кто стойко переносил качку, чувствовали себя вольготно в пустующем ресторане парохода, где полуживые официанты предлагали к их услугам всевозможные горячительные напитки.

Они много говорили в эти дни друг с другом, то и дело возвращаясь к событиям, которым стали свидетелями, и, конечно, к главному из них — продаже русских земель на Аляске.

Панчулидзев наконец рассказал другу всё без утайки: и про тайное общество, в котором состоял Мамонтов, и про слежку за собой, которую обнаружил ещё в Санкт-Петербурге и которой опасался всё время. Опасался, как видно, не напрасно. Тому свидетельство — похищенные письмо и книжка с за-писками Мамонтова. И если письмо пропало бесследно, то книжка вернулась к автору в Нью-Йорке. И передал её Уокер — член тайного общества.

Поделился Панчулидзев и своими подозрениями относительно принадлежности к тайному ордену Полины Радзинской и Джона Несмита. Именно после визита к Полине и начались у Панчулидзева неприятности: то кирпич на него сбросят, то обыск в квартире устроят. Именно Полина знала все его планы и через него многое выведала о Мамонтове.

Несмит, в свете всех событий, тоже представлялся Панчулидзеву весьма подозрительной личностью. Иначе как провокацией не назовёшь его разговоры об иллюминатах и масонской символике…

— Но если эта парочка — члены тайной ложи, зачем им вас, Георгий Александрович, было из тюрьмы вытаскивать? — с сомнением произнёс Аксёнов.

— Вот и я не знаю, зачем! Может быть, их тайной ложе необходимо, чтобы я был на свободе? Одно не пойму: если Радзинская заодно с масонами, зачем отдала мне записки Николая в Вашингтоне?

— А не преувеличиваете ли вы, мой друг, значение тайной организации во всем этом деле? Мне кажется, что уступка Аляски есть следствие естественного хода вещей, так сказать, тяжёлый, но необходимый шаг для стабилизации границ империи. При чём тут все эти масоны, розенкрейцеры, иллюминаты? Этак можно самого Государя Императора заподозрить?

Панчулидзев опешил от такого предположения, задумался и не сразу нашёлся, что сказать.

— Про Государя вы так напрасно думаете, Сергей Илларионович, — сказал он сердито. — У меня даже и мысли подобной не возникало. И вас попрошу во имя нашей дружбы впредь больше подобных предположений не высказывать и отзываться о Его Величестве уважительно! Государь — помазанник Божий и априори вне всяких подозрений!

Аксёнов почувствовал свою оплошность и тут же пошёл на попятную:

— Я и сам полагаю так, что Государь не может ни в чём подобном быть замешан. Но вот его ближнее окружение… Этот вопрос остаётся для меня открытым! Слишком многое указывает на недобросовестность тех, кто готовил сделку. Уже доподлинно известно о причастности посланника Стекля к масонской ложе. Сам президент Джонсон и его государственный секретарь тоже масоны. Если прибавить к этому, какой таинственностью окружены переговоры и то, что договор подписан под покровом темноты… Слишком много совпадений! Всё это и убеждает меня в том, что некий заговор существовал. И заговор этот несомненно нацелен против России! Иначе всё то, что случилось с Аляской, просто в голове не укладывается…

— Ну, скажем прямо, не с одной Аляской такое случилось! А Техас, а Калифорния? Мне удалось побывать на слушаньях в американском Конгрессе, так я такое там услышал про планы расширения Штатов в свете доктрины Монро, что, того и гляди, придётся отдавать американцам Камчатку и Дальний Восток…

— Боюсь, так вы, Георгий Александрович, договоритесь до того, что всех жителей Штатов уличите в нелюбви к России… Но ведь это не может быть правдой! Среди американцев я знаю немало тех, кто относится к нам дружелюбно и с благодарностью…

Панчулидзев досадливо покрутил головой: как Аксёнов не может понять — дело не в рядовых американцах, а в тех, кто управляет страной, кто управляет управляющими страной, находясь при этом в тени.

— Кто же тогда за всем этим стоит? — спросил Аксёнов.

— Я могу только предположить, что это клан самых богатых людей в мире, для которых вопросы национальности и государственности никакой роли не играют, — повторил Панчулидзев то, о чём писал в своих записках Мамонтов. — Если у Северо-Американских Соединённых Штатов нет в казне денег и всё же они пошли на эту сделку, значит, деньги им ссудил кто-то очень могущественный, кто-то очень заинтересованный в ослаблении позиций России в мире.

— Вы продолжаете говорить загадками… Вы можете назвать имена?

— На ум приходит только одна фамилия — Ротшильды. Из американских газет я узнал, что Майер Ротшильд контролирует Центральный банк в Великобритании, а его брат Джеймс — в Париже. Их ставленник Бельмонт недавно назначен советником президента Джонсона по экономическим вопросам. Как пишет Николай, именно через банк «Де Ротшильд Фрэр» в Нью-Йорке, где управляющим этот Бельмонт, и профинансирована покупка Аляски. Думаю, что не ошибусь, если предположу, что и банковский дом «Братья Баринг и К°», через который прошли деньги, полученные от продажи Аляски, тоже принадлежит Ротшильдам, пусть и через подставных лиц.

— Неужели обо всём этом неизвестно Государю?

— Может быть, что-то и известно, но в весьма дозированном виде. Те, кто затевает подобные интриги, умеют маскировать свои устремления. Вы знаете, что девиз Ротшильдов: «Семья стремится сделать своё присутствие в мире незаметным и неслышимым»? Что и говорить, большие деньги предпочитают тишину…

Аксёнов не скрывал своего восхищения:

— Вы весьма меня удивили, Георгий Александрович. Никак не ожидал от вас таких познаний в тайной политике и финансовом деле…

Панчулидзев усмехнулся:

— У меня за время нашей разлуки были хорошие учителя…

— Что же нам делать, если против нас стоят столь могущественные силы? — Аксёнов не принадлежал к числу робких людей, но выглядел слегка растерянным.

— Прежде всего, мы узнаем о судьбе Николая. Если он жив, вместе подумаем, что делать дальше.

— А если не найдём Мамонтова? Или его нет… в живых?

— Будем надеяться на лучшее. Бог даст, наши поиски окажутся успешными. Если же Николая нет, мы с вами продолжим его дело. Тьма всегда боится света. Надо открыть всему миру тайну сделки. У меня есть приятель Евгений Краевский. Мы вместе учились в университете. Его отец владеет несколькими газетами и журналами в России. Думаю, нам не откажут в публикации честной статьи обо всём, что нам удалось узнать.

Аксёнов недоверчиво посмотрел на него:

— Вы, наверное, забыли о цензуре, Георгий Александрович. Кто позволит в России опубликовать нечто, бросающее тень на двор или нашу международную политику?

Панчулидзев подумал, что, пожалуй, Аксёнов прав: то, что сегодня возможно в Америке, вряд ли удастся осуществить в России.

— Но есть ведь ещё отечественная словесность. То, что не пройдёт в журнале как политическая статья, вполне может быть опубликовано в виде романа или повести… Или, например, поэму можно обо всём этом написать…

В подтверждение своих слов Панчулидзев процитировал стихотворение Некрасова, смелость которого потрясла его воображение в позапрошлом году:

Ликует враг, молчит в недоуменье

Вчерашний друг, качая головой,

И вы, и вы отпрянули в смущеньи,

Стоявшие бессменно предо мной

Великие, страдальческие тени,

О чьей судьбе так горько я рыдал,

На чьих гробах я преклонял колени

И клятвы мести грозно повторял…

Зато кричат безличные: «Ликуем!»,

Спеша в объятья к новому рабу

И пригвождая жирным поцелуем

Несчастного к позорному столбу.

— Вот господин Некрасов не боится публиковать обвинения против своих недругов и гонителей русского народа. А почему должны этого убояться мы? — с некоторым вызовом спросил Панчулидзев.

Аксёнов покачал головой:

— Но это Некрасов… Некрасов — большой поэт. А кто из нас напишет такой роман, такую повесть, тем более поэму, чтобы рассказать всю правду об Аляске? Меня — увольте! Я, конечно, Пушкина люб-лю безумно, но вот за перо никогда не возьмусь. Бог таланта не дал!

— Я напишу. — Панчулидзев сам удивился своей уверенности.

₃

От рейда Спитгеда до Портленда — не более полутора морских миль. Но Английский канал изобилует мелями. Капитан «Индепенденс» предпочёл не рисковать и дождаться лоцмана, чтобы в конце пути не нажить неприятностей.

Лоцман прибыл в сопровождении въедливых -английских таможенников. Они несколько часов придирчиво осматривали трюмы корабля и багаж пассажиров. Не найдя ничего предосудительного, разрешили вход в гавань, и лоцман благополучно провёл пароход до пристани.

Панчулидзев с особым вниманием всматривался в землю заклятого недоброжелателя России. Последней оценкой он не преминул поделиться с другом, вызвав немалое удивление:

— Откуда такая нелюбовь к англосаксам, Георгий Александрович? Ну ладно я их не особенно жалую. Это понятно — воевал с ними в Севастополе… А вам-то чем они так насолили?

— Россию не любят… Палки ей в колёса вставляют… Действуют по принципу: «Carthaginem esse delendam!»⁴² — пробурчал Панчулидзев.

Пока шли по Английскому каналу, Панчулидзев убедился, что не зря в своих «Письмах русского путешественника» Карамзин называл Англию «кирпичным царством». Все строения, даже у простолюдинов, были сложены из кирпича. Высокие крыши крыты некрашеной черепицей, улицы мощёные, широкие и чистые

Устроившись в портовой гостинице, они с Аксёновым отправились в пароходство. Там сведения о гибели парового барка «Оркни» иностранцам давать отказались. Но, по счастью, Аксёнов встретил давнего знакомого — английского отставного капитана, служившего здесь.

Однофамилец знаменитого пирата-адмирала Дрейка любил заложить за воротник за чужой счёт. Они сидели в портовом кабаке. С каждым выпитым стаканом виски, отдающего морёным дубом, Дрейк всё более краснел и становился всё разговорчивей.

Кухня здесь не отличалась разнообразием, но вполне удовлетворяла непритязательным вкусам посетителей и соответствовала английским традициям: жаренная на открытом огне говядина, запечённый картофель, сыр и пудинг.

На вопрос, что известно ему про крушение барка «Оркни», капитан Дрейк шумно втянул широкими ноздрями воздух и выдохнул:

— Дрейк про всё на свете знает!

— И что же вы знаете, сэр? — нетерпеливо спросил Панчулидзев.

— А то и знаю, что с этим «Оркни» дело нечисто, чтоб мне не видеть чистого якоря…

— Подожди, старина Дрейк, как это нечисто? — Аксёнов плеснул ему в стакан новую порцию. — Ну, давай, выкладывай всё, что знаешь!

— Понимаешь, на море штиль, ну, может быть, лёгкая зыбь… Ветра никакого. И вдруг совсем не старая посудина, идущая по Скагерраку, подле Скагена пропадает, исчезает совсем, будто пошла на ужин к морскому дьяволу…

Он опорожнил стакан.

Аксёнов раскурил свою трубочку и, выдержав паузу, всё же усомнился:

— Ты прав, старый морской волк! Если бы возле Бермуд, это ещё — куда ни шло. Не мне тебе говорить, сколько там нашего брата пошло на корм рыбам! Но чтобы в Скагерраке бесследно пропал пароход — ни за что не поверю!

Дрейк пьяно ухмыльнулся:

— Ну, не совсем бесследно, друг! Обломки нашли… Только, говорят, обломки такие мелкие и разбросаны вокруг на два кабельтовых, что одного взрыва парового котла для этого не хватило бы…

— Так это был не взрыв котла? — снова подал голос Панчулидзев.

— То-то и оно! — Дрейк поискал глазами бутылку и икнул.

— А что с пассажирами, с командой?

— Тю-тю! — бессмысленно улыбаясь, развёл руками Дрейк.

— Вы не знаете, сэр, был ли среди пассажиров… — начал Панчулидзев, но Дрейк в этот момент уронил голову на стол и мгновенно захрапел.

Аксёнов махнул рукой — больше от него ничего не добьёмся.

Они с лихвой расплатились с хозяином и, оставив на его попечение пьяного капитана, пошли в гос-тиницу.

— Откуда вы знаете этого Дрейка? — спросил Панчулидзев.

— Вы не поверите, ещё по Севастополю. В январе пятьдесят пятого мы его в плен взяли…

— Невероятно!

Аксёнов остановился, раскурил трубку и, попыхивая, продолжал:

— Меня тогда командир мой, Остен-Сакен, с пластунами-кубанцами в поиск отправил. Приказал «языка» добыть и чтоб непременно офицера. Обули мы бродни, чтобы ступать неслышно, нарядились в тряпьё для маскировки и в час «собачьей вахты»⁴³ вы-шли. Где ползком, где перебежками добрались до английских секретов. Казачки двух заснувших егерей на ножи взяли, путь расчистили. Ползём дальше. Вдруг слышим звуки характерные… — Аксёнов сдержанно хохотнул. — Подползли. Глядим, присел кто-то на корточки, понятно зачем… В свете луны эполеты блестят. Так и есть — офицер. Ну, схватили его врасплох. Кляп в рот, штаны поддёрнули и волоком потащили. На бастионе у нас, едва кляп вынули, он как заголосит по-своему: «Троусерс, троусерс…⁴⁴» Оказывается, пока тащили, он все штаны дерьмом измазал… Это и был командир взвода егерей Дрейк. Он приехал в Крым, как говаривал их командующий лорд Раглан, «полюбоваться Севастополем…» Вот и полюбовался!

— И вы с бывшим неприятелем так запросто пьёте?

Аксёнов даже удивился:

— Он мне неприятель в бою. А коли я его победил, могу и милость проявить. К тому же много воды утекло. Мы с Дрейком ещё не раз встречались как капитаны кораблей.

— Да, интересная история. Только мы так ничего и не узнали про Николая.

— Это не беда! Поплывём к Скагену. На месте уж точно знают подробности кораблекрушения.

Панчулидзев благодарно посмотрел на него: всё-таки хорошо, когда рядом верный человек.

В гостинице они проговорили до рассвета.

Панчулидзев рассказал, как мальчишками они с Николаем сделали плотик и поплыли на нём через дурасовский пруд. На середине пруда, где и воды-то не более полутора сажен, плотик опрокинулся, и Мамонтов стал тонуть. Панчулидзев с трудом выволок его на берег.

Когда Николай очухался, сказал, что не умеет плавать.

— Как же ты плавать не умеешь, а поплыл? — удивился Панчулидзев.

— Но ведь ты поплыл, а мне было совестно признаться, что я воды боюсь!

— Ну, а после-то научился Николай Михайлович плавать? У меня с ним о водобоязни никогда разговора не заходило, но припоминаю, что во время плаванья на «Баранове» что-то не видел его стоящим у борта.

— Про уменье плавать ничего не знаю.

— Страх страху рознь. Один боится и не идёт. Другой — пищит да лезет! Такого никакой страх не остановит. — Аксёнов выбил трубку о стол и добавил: — Два раза снаряд в одну воронку не попадает… Не может быть, чтобы Николай, однажды не утонув, утонул теперь!

— Дай-то Бог! — согласился Панчулидзев и предложил: — Может, вздремнём чуток?

…Встали они поздно, около полудня. В утренней газете, поданной в номер вместе с завтраком, Панчулидзев нашёл заметку о происшествии в Нью-Йорке. «Ограблен известный адвокат Уокер», — сообщалось в ней. Особый ажиотаж вызвало то, что при нём находилось шестнадцать тысяч долларов — целое состояние. «Преступники задержаны. Уокер объяснил, что эти деньги он получил за услуги в качестве адвоката от российского полномочного посланника Стек-ля. Оппозиционные члены Конгресса настаивают на проведении специального расследования по поводу столь высокого гонорара для адвоката, который имел тесные связи в правительстве Джонсона», — завершал заметку корреспондент.

— Теперь Уокеру трудно будет выкрутиться! — поделился он новостью с Аксёновым. — Всё-таки что бы мы ни говорили об американской демократии, но Фемида у них работает без перебоев…

Аксёнов его оптимизма не разделил:

— Если этот Уокер таков гусь, каким я его себе представляю, то он непременно откупится и выйдет сухим из воды. А с нашего Стекля тем паче взятки гладки. Он — дипломат, к тому же дипломат дружественной державы…

— Это мы ещё поглядим! — внезапно проснулась в Панчулидзеве былая восторженность. — Помните, как у Лермонтова в стихотворении «На смерть поэта»: «Но есть и высший суд, наперсники разврата».

— Как у Лермонтова, помню. Но что-то не очень часто на моей памяти эти поэтические строки становились реальностью…

— Но я речь-то веду об иной реальности, нам неведомой. А она точно существует…

— Философ вы, Георгий Александрович, — не стал продолжать спор Аксёнов.

В порту их ожидала приятная встреча. У одного из причалов стоял пароход с родным названием «Москва».

— Вот удача! — возрадовался Аксёнов. — Если я не ошибаюсь, капитаном здесь мой соученик по Морскому корпусу Иванцов. С ним сговоримся, чтобы остановку подле Скагена сделал!

Панчулидзев уже перестал удивляться тому, что все флотские служители так хорошо знакомы друг с другом. Море похоже на отдельную провинцию, где все граждане друг друга знают, друг о друге слышали, где-то вместе служили, когда-то в каком-нибудь порту встречались… Потому здесь и существует свой кодекс чести, а если уж капитан, не приведи Господь, себя чем запятнал недостойным, всё морское сообщество непременно будет знать об этом.

По словам Аксёнова, однажды в Скагерраке терпел бедствие русский корвет «Ястреб», а английское торговое судно мимо прошло, бросило русских в беде. Капитан вынужден был списаться на берег, ибо свои же английские моряки ему руку подавать отказались…

— Капитан Иванцов зарекомендовал себя моряком отличным, — сказал Аксёнов. — Он служил сначала на линейном корабле, после почему-то уволился и перешёл в Российское общество пароходства и торговли, что расположено в Одессе. «Москва» как раз этому обществу и принадлежит.

Иванцов обрадовался встрече со старым однокашником. И, конечно, тут же согласился принять его и Панчулидзева на борт.

В кают-компании он устроил в их честь торжественный ужин.

— Иван, ты почему орденов не носишь? — спросил его Аксёнов, когда графин с перцовой настойкой опустел.

Иванцов усмехнулся:

— А не заслужил как-то, ваше высокоблагородие…

— Быть этого не может. Хотя бы за выслугу, но крест тебе полагается. Я флотский регламент по-мню! Да и слыхал, что тебя представляли…

— А я — редкость, которую беречь надобно! Так про меня князь Меншиков сказал. Меншикова-то ты, Сергей, помнишь, надеюсь?

— Как такого забыть? Командовал обороной Севастополя…

— Ну, каков он главнокомандующий, не мне судить. А того ордена за выслугу, о котором ты вспо-мнил, я из-за языка своего не получил. Наш флагман, контр-адмирал, тоже известный острослов, как и князь Меншиков, взялся меня публично в кают-компании отчитывать, что в морской среде не принято, — пояснил он для Панчулидзева. — Ну, я не стерпел. Высказал в лицо ему всё, что о его флотоводческих качествах думаю… Минута откровенности, и вот — служу теперь в Обществе пароходства и торговли. Здесь ордена за выслугу не полагаются, зато деньги хорошие платят…

Он помолчал и предложил:

— Сергей, а поступай-ка к нам. Опытные моряки всегда нужны. Да и что морскому якорю на суше делать? Разве что в музее или на ступенях Адмиралтейства лежать…

Панчулидзев не удержался:

— Sacram ancoram solvere⁴⁵ — так, кажется у древних.

— Мне, ваше сиятельство, ближе высказывание: «Hope is my anchor!»⁴⁶ — отозвался Иванцов. — Ну так что, решайся, Серёжа! Я похлопочу…

— Я своё отходил, — отказался Аксёнов. — Хочу теперь земной жизнью пожить…

— Это как? Дом, семья, детишки?

— И это, конечно, но в свой черёд. А пока поеду в родную губернию. Дальние родственники пишут, что место смотрителя в лесном ведомстве освободилось. Представляете, господа, мне уже за сорок, а леса настоящего ещё и не видел — одно только море… Море и чайки… Как представлю, иду по нашему ельнику или березняку, грибов вокруг не счесть, птички поют, запах такой сладимый, что сердце замирает! Вот туда, в Кострому, и подамся. Только окончательный расчёт в главном правлении Российско-Амери-канской компании получу, и айда!

Панчулидзев живо представил дом у Синего моста, памятное собрание акционеров, и спросил:

— Кстати, вы, господин капитан, ничего не слышали, а каков сейчас курс акций компании? Будет ли произведён окончательный расчёт с акционерами?

Иванцов ошарашил ответом:

— Про расчёт ничего не знаю. Состояние дел в компании хуже не придумаешь. И дом-то у Синего моста теперь уже компании не принадлежит. Продан с молотка ещё летом шестьдесят седьмого.

— Где же теперь располагается правление? Куда мне за расчётом идти?

— Говорят, что главные акционеры арендуют часть здания у купца первой гильдии Бетлинга на Миллионной улице. Туда и обращайтесь!

Аксёнов задумчиво протянул:

— Да, видно, и впрямь плохо дела в Российско-Американской торговой компании пошли после продажи Аляски, если она от своего особняка отказаться вынуждена…

₄

Скаген расположен на мысе Гренен, как водораздел между проливами Скагеррак и Каттегат. Он похож на обыкновенную рыбацкую деревушку. Но, в отличие от неё, имеет порт, способный принимать морские суда, просторную ратушную площадь со старинной протестантской церковью и главный атрибут городской власти — двухэтажный дом бургомистра. От площади расходятся в разные стороны шесть мощёных улочек, застроенных невысокими, но аккуратными домиками с серыми, как местное небо, однообразными крышами.

«Москва» встала на рейде, не заходя в акваторию порта.

Иванцов дал Панчулидзеву и Аксёнову шлюпку с четырьмя матросами и попросил долго не задерживаться на берегу. Снабдил подробной инструкцией, как держаться с датчанами, которых знал не понаслышке, проведя несколько лет в Копенгагене.

— Эти датчане — люди закрытые и независимые, очень обстоятельные и неспешные. Уж не знаю, как вы будете объясняться с ними. Они так уверены в собственной непогрешимости и значимости, что никаких языков, кроме своего датского, знать не знают…

— А вы сами, господин Иванцов, удосужились их языком поинтересоваться? — с невинной улыбкой спросил Панчулидзев.

Иванцов ответил с присущим ему грубоватым юмором:

— Я знаю по-датски всего одну фразу: «Йег элскер дит», что означает: «Я тебя люблю…» Для знакомства с местными барышнями, отличающимися довольно простым нравом, этого оказывается вполне достаточно… — и убеждённо добавил: — А вы, гос-пода, всё-таки постарайтесь найти хорошего толмача, иначе дело ваше — швах!

Несмотря на предостережение Иванцова, первый же встреченный на берегу обыватель, к которому -по-немецки обратился Панчулидзев, вполне сносно владел этим языком и оказался человеком слово-охотливым. На вопрос о крушении парохода «Оркни» он рассказал об этом значимом для их городка событии и подсказал, что герры иностранцы смогут узнать детали у одного рыбака.

— Этот Юргенсон вместе с сыном первым оказался на месте крушения и даже сумел спасти одного человека…

— Как его имя? Где этот человек? — Панчулид-зев нисколько не усомнился, что единственный спасшийся — Мамонтов. Как может быть иначе? Ведь столько усилий они потратили на то, чтобы его -разыскать!

Прохожий указал, где живёт Юргенсон, и они без труда разыскали дом. Сама удача сегодня улыбалась им.

Дверь открыл молодой человек лет двадцати, одетый просто, но чисто. В руках он держал книгу.

«Удивительно для рыбака…» — подумал Панчулидзев и поздоровался по-немецки:

— Guten Tag!⁴⁷

— Guten Tag! — ответил молодой человек.

— Вы господин Юргенсон? — спросил Панчулидзев.

— Если вы спрашиваете о хозяине дома, то я — его сын. Меня зовут Христиан. А отец в море. Он будет ближе к вечеру…

— Мы путешественники из России, — представился Панчулидзев. — Нам бы хотелось кое-что узнать у вашего отца, господин Христиан.

Молодой человек несколько смутился от такого обращения и, спохватившись, пригласил:

— Проходите в дом, господа. Может быть, я чем-то смогу вам помочь.

Комната, служившая прихожей и одновременно кухней, предельно бедна. Несколько дубовых скамеек, большой тяжёлый стол, в углу — открытый старый шкаф для посуды.

— Дело в том, — коротко пояснил Панчулидзев, — что мы ищем нашего друга. Он плыл на злополучном пароходе «Оркни». А ваш отец, как сказали, первым оказался на месте крушения и нашёл одного человека…

Христиан простодушно ответил:

— Да, отец и мой младший брат Йенс видели обломки парохода. Они наткнулись на шлюпку, а в ней — два человека: чернокожий и европеец. Чернокожий мёртвый, а этот, второй, оказался очень живучим. Только он… подвинулся рассудком…

Панчулидзев показал дагерротип Мамонтова.

— Вы говорите об этом человеке? — с содроганием и надеждой он ждал утвердительного ответа.

— Вообще-то похож. Но я не могу утверждать точно. Я видел утопленника, простите, того, кто спасся, мельком, когда отец и брат притащили его к нам.

— А где сейчас этот человек?

Волнение гостя передалось Христиану.

— Господа, вы не волнуйтесь, — успокоил он Панчулидзева. — Ваш друг жив. Он в местной лечебнице. Если вы пожелаете, я вас провожу.

— Да, будьте так любезны. Мы вас отблагодарим… — сказал Панчулидзев, плохо слыша себя самого.

Христиан вышел из комнаты переодеться.

— Ну, что там? — набросился на Панчулидзева Аксёнов, не знавший немецкого.

— Боюсь, ничего радостного нас не ждёт. Тот, кто выжил в катастрофе, как бы сказать помягче, — не в себе…

— Ну, это мы ещё поглядим! Главное, чтобы это был он!

Они замолчали.

Чтобы скрасить ожидание, Панчулидзев стал разглядывать посуду в шкафу. Тарелки из грубого фарфора не имели никакой росписи. Только одна статуэтка в виде ангела с флейтой могла претендовать на некое произведение искусства. «Должно быть, подарок к Рождеству или на свадьбу хозяев…»

За шкафом стоял стул с мягкой обивкой. Он резко отличался от всей остальной мебели. На спинке стула Панчулидзев увидел медную бирку.

— «Оркни», — прочитал имя парохода и подозвал Аксёнова. — Смотрите, капитан, а хозяин дома, похоже, щепетильностью не отличается… Вещь-то — с места крушения…

Аксёнов не успел ответить.

Вошёл Христиан в новой курточке и густо смазанных ваксой ботинках с высокой шнуровкой.

— Я готов. Пойдёмте, господа.

Они вышли на улицу. Широко по-журавлиному ставя ноги, Христиан зашагал так быстро, что Аксёнов и Панчулидзев едва поспевали.

— Разве у спасённого не было паспорта? — на ходу спросил Панчулидзев. — Почему о нём никуда не сообщили?

— От самого бедняги ничего не удалось добиться. Да вы скоро сами увидите. Уже близко.

Одноэтажное кирпичное здание лечебницы на окраине городка окружал чахлый сад.

Больных здесь было немного. А лекарь и вовсе один на всех — желчный и болезненный. Глядя на его высушенное лицо и всклокоченные седые бакенбарды, Панчулидзев подумал, что вряд ли у такого целителя кто-то выздоравливает.

На вопрос о пациенте, доставленном Юргенсоном, лекарь сказал жёстко и цинично, как умеют говорить только настоящие наследники Эскулапа:

— Думпкопф⁴⁸, — и, заметив, как перекосилось лицо Панчулидзева, разъяснил по-научному: — Полное помутнение рассудка. Следствие потрясения и длительного воздействия холодной морской воды…

На просьбу повидать больного ответил резким отказом, объясняя это тем, что появление новых лиц может вызвать в неокрепшем сознании новый приступ безумия. Однако несколько серебряных монет произвели должное воздействие.

Нетрудно представить, с каким чувством Панчулидзев и Аксёнов шли по полутёмному коридору.

Вход в комнату, где содержался больной, преграждала дверь с узким решетчатым окошком и большим навесным замком. Лекарь долго возился с ключом.

«Похоже на нью-йоркскую тюрьму, — подумал Панчулидзев, — только надзиратель в белом халате».

Помещение за дверью больше напоминало тюремную камеру, чем больничную палату. Голые стены, никакой мебели, кроме кровати, привинченной к полу, и такого же стула, стоящего напротив узкого решетчатого окна.

Панчулидзев, едва дверь распахнулась, рванулся в палату-темницу.

Больной сидел лицом у окна. Его золотистые волосы были взлохмачены.

— Николай! — вскричал Панчулидзев, подав-шись вперёд. — Мамонтов!

Больной никак не отреагировал.

Лекарь схватил Панчулидзева за руку и прогундосил:

— Тише, тише! Он вас не слышит… Нужно подойти!

Панчулидзеву и Аксёнову одного мгновения хватило, чтобы разглядеть лицо несчастного.

— Это не он! — враз выдохнули они.

₅

Да, человек в смирительном халате, длинные рукава которого связали за спиной, Николаем Михайловичем Мамонтовым не являлся.

Его портрет — маска безумия с открытым ртом и водянистыми глазами, ничего не выражающими и бездонными.

— Вам лучше не видеть этого, господа, — сказал лекарь.

Панчулидзеву и самому хотелось поскорее покинуть это место. Но он топтался на месте, точно, выйдя из палаты, боялся навсегда проститься с надеждой, что Мамонтов ещё жив.

Больной вдруг затрясся. Панчулидзеву показалось, что в глазах у него промелькнуло осмысленное выражение.

— Бум! Бум! Трах-папах! — вполне внятно проговорил он и тут же истерически расхохотался, завыл и забился в припадке.

Лекарь быстро вывел посетителей в коридор.

— Я же говорил вам — думкопф! — сказал он, закрывая замок.

— Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума… — пробормотал Аксёнов, когда они вышли из лечебницы.

— Да, — согласился Панчулидзев. — И Руставели писал об этом: «Сердце в муках умирает. Вслед за сердцем гаснет ум. Человек, ума лишённый, своеволен и угрюм…» Воистину, Боже, спаси и помилуй нас от участи такой…

Они оба испытали облегчение от того, что несчастный сумасшедший — не Мамонтов. Но одновременно это означало и другое — судьба друга оставалась по-прежнему неизвестной. Так же как до сих пор было не ясным, находился ли вообще Николай Мамонтов на затонувшем пароходе.

Ответ нашёлся на удивление скоро.

Христиан, поджидая их, сидел на камне и что-то писал. Завидев их, торопливо вскочил, убрал в карман записную книжку и огрызок карандаша. Однако Панчулидзев успел заметить у книжки до боли знакомый зелёный сафьяновый переплёт и золотой обрез.

— Извините, господин Христиан, что это у вас? — указал он на краешек книжки, торчащий из кармана курточки.

Христиан смущённо ответил:

— Отец подарил. Он нашел её в море, как раз тогда, когда спас этого человека…

— Разрешите взглянуть?

— Пожалуйста.

Панчулидзев раскрыл книжку. Она была до половины исписана неровным чужим почерком. Панчулидзев ничего не понял в этих каракулях, кроме того, что это стихи, строчки были записаны столбцами.

— Я хочу стать писателем. Таким, как Андерсен… — скромно потупился Христиан.

Панчулидзев полистал страницы книжки, ища следы записей Мамонтова. Ничего не обнаружил.

Открыл последнюю страницу, где обычно Николай оставлял для него тайные послания. Эта страница оказалась вырвана.

— Вы не знаете, где вырванная страница, господин Христиан?

Датчанин обстоятельно пояснил:

— Книжка мне досталась в таком виде. Я вижу, вам знакома эта книжка?

Панчулидзев не ответил. Приглядевшись, он заметил на форзаце выдавленные буквы. Очевидно, они отпечатались, когда делалась запись на вырванной странице.

— Одолжите мне свой карандаш, господин Христиан, — попросил он.

— Пожалуйста.

Панчулидзев присел на камень, достал перочинный ножик. Накрошил мягкий грифель на форзац. Осторожно растёр пальцем крошки и сдул грифельную пыль.

Проступили буквы, написанные родной кириллицей: «Го.п… спа.. и по..уй Ро….». Он мгновенно догадался, что написано.

— Господи, спаси и помилуй Россию! — произнёс он вслух.

Сомнений больше не оставалось. Николай погиб вместе с «Оркни».

Аксёнов стянул с головы шляпу и положил руку на плечо друга. Так они стояли довольно долго, вызывая всё большее недоумение у Христиана.

Датчанин мысленно уже попрощался с подарком отца. Книжка явно была знакома этим странным русским. Но он терпеливо ждал, что будет дальше.

Панчулидзев закрыл книжку, покачал в ладонях, словно взвешивая:

— Эта книжка принадлежала хорошему человеку. Возьмите её себе, она принесёт вам удачу. Желаю, чтобы вы стали настоящим поэтом, господин Христиан.

Довольный Христиан спрятал книжку в сумку и проводил русских почти до самого порта.

Здесь Панчулидзев с Аксёновым расплатились с ним и пошли к причалу. Приближался отлив, и они спешили на пароход.

Перед глазами Панчулидзева стояли последние слова Николая.

«И верно, они, словно завещание нам, живым. Когда же он написал эти строчки? Может, в самом деле в свой последний час? Говорят, в эти мгновения человеку открывается нечто такое, что скрыто от всех остальных людей. Какие грозы и невзгоды для Отечества прозрел Мамонтов, если в свой остатний миг молил Всевышнего не о себе, а о родине?»

Он бросил взгляд на Аксёнова и подумал: «Нет, пока мы живы, пока остаётся в живых хотя бы один русский, петь отходную России рано!»

…Вечерело. Со стороны Скагеррака медленно наплывал лёгкий туман, изредка доносились протяжные гудки пароходов да глухие удары сигнального колокола, закреплённого на буе у судоходного фарватера.

_{ОТ АВТОРА}

_{(Вместо эпилога)}

В первые месяцы нового, двадцать первого, века в моей екатеринбургской квартире зазвонил телефон:

— Александр Борисович? Здравствуйте. Это — Ирина Афросьева из Москвы. Я прочитала ваш роман «Берег отдаленный…» и решила вам позвонить. Дело в том, что первый правитель Русской Америки — мой далёкий пращур…

— Александр Андреевич Баранов? — не поверил я своим ушам.

— Да, он. На днях я вылетаю в Ситху. Представляете, меня пригласил вождь тлинкитов. Индейцы желают зарыть топор войны с Россией. А по обычаю, это могут сделать только прямые потомки тех, кто когда-то начал войну.

— Так пригласивший вас вождь — потомок Котлеана? — всё происходящее напоминало мне сон. — Быть этого не может…

— Я тоже сначала не поверила. Но оказывается: прошло столько лет, Аляска давно продана США, а топор войны не зарыт! Сделать это теперь должны мы — наследники Баранова и Котлеана…

Я пожелал Ирине доброго пути и удачи в выполнении столь важной и необычной миссии. Пришло на ум пушкинское «бывают странные сближенья…».

…Как-то мартовским вечером 1988 года жена принесла из Пермского областного архива, где она работала, весть, что к ним приехали два профессора: из Торонто и Сан-Франциско.

— И чего они хотят?

— Роются в фонде Хлебникова.

Кто такой этот Хлебников, я не знал, но заинтересовался:

— А ты можешь принести формуляр и опись?

Архив Хлебникова стал для меня подарком судьбы. Переписка с Пушкиным, Крузенштерном, Врангелем, Полевым, графом Румянцевым, священником Вениаминовым, историография Российско-Американской компании; словари камчадальского, алеутского и тлинкитского языков; карты и дневники…

И всё это оказалось практически никому не -известным и, что самое обидное, не востребо-ванным.

Кроме автографов двух упомянутых американцев в формуляре фонда была запись единственного моего соотечественника. Её в далёком 1957-м оставил пермяк Вишневский, впоследствии выпустивший научно-популярную брошюру об уроженце Кунгура, знаменитом путешественнике и писателе Кирилле Тимофеевиче Хлебникове.

Слова «За Державу обидно!» в тот момент вовсе не показались мне выспренними. Именно с них и началась моя работа над романами о русских на Аляс-ке, продолжавшаяся почти четверть века.

На этом пути мне с первых шагов везло. В моих руках, будто бы сами собой, оказывались в нужное время и старинные потрёпанные фолианты, и самые современные монографии, среди которых особо выделю записки адмиралов Апраксина и Головнина, морские словари Шишкова и Дыгало, книги писателей и исследователей Сергея Маркова, Николая Задорнова, Михаила Зуева-Ордынца, Александра Гринёва, Николая Болховитинова, Игоря Курукина, Ивана Кратта, Владимира Шкерина, Салима Фатыхова, Ивана Миронова, Анатолия Омельчука, Владимира Ружейникова, Александра Зорина, Василия Новодворского, Владимира Иляшевича и многих других, кому не безразлична история Отечества.

Заинтересованные, влюблённые в свою профессию люди повстречались мне в Пермском и Ленинградском государственных архивах, в Кунгурском краеведческом музее, в Свердловской областной детско-юношеской библиотеке… Они помогли мне наладить переписку с московскими, курскими, сибирскими историками, стали добровольными помощниками в подборе материала.

«Две придут сами, третью приведут…» — писал Пушкин о процессе рождения стихотворных строк. Нечто подобное почувствовал я, прикоснувшись к истории Русской Америки. Память о ней, оказывается, никогда не умирала в народе, как не стёрлись до сих пор надписи на медных досках «Земля российского владения», некогда установленных на Американском континенте.

Оказывается, живут и здравствуют в России многие потомки первооткрывателей. Однажды я получил письмо от родственников лейтенанта Гавриилы Давыдова, того самого, что в 1807 году дерзко разрушил фактории японцев на Курильских островах, желая утвердить там российское господство. Неожиданно разыскал меня праправнук переводчика командора Беринга Якова Линденау — Валерий Сергеевич Ленденёв, живущий в Новоуральске. Он много лет собирал материалы о своём предке и благородно предоставил мне свой архив во время работы над романом о путешествии «ранее не бывалом». От Ленденёва я узнал, что на таможне в Омской области служит офицером прямой потомок легендарного командора, что живы и бережно хранят память о своих корнях наследники Крузенштерна и Врангеля, Максутова и Завалишина.

Моё увлечение американской темой заинтересовало моих друзей и многих сделало моими соратниками в поисках и открытиях.

С Сергеем Аксёненко мы побывали во многих местах, связанных с историей Урала, и решили про-ехать на автомобиле по сухопутному пути Второй Камчатской экспедиции до Охотска.

Вместе с санкт-петербургским издателем Ильдаром Маматовым у нас родилась идея создать музей Беринга (музей великих путешествий) в Пермском крае, где родились и первый историограф Аляски, и её последний главный правитель.

Мы стали участниками открытия памятной доски капитан-командору в городе Осе, где экспедиция Беринга провела несколько месяцев, ожидая, пока встанет санный путь, а сегодня в краеведческом музее хранится уникальная картина Виктора Широкова, на которой изображены все офицеры Великой экспедиции.

При помощи Ильдара «Крест командора» оказался в экспозиции музея Беринга в его родном Хорсенсе, а в Копенгагене нашёлся писатель Пер Даггар, взявшийся за перевод романа на датский язык…

Особый след в памяти оставил старинный городок Боровск в Калужской области, где помнят всех участников русских кругосветок и создали небольшой, но трогательный музей, посвящённый им.

Я видел пушки, выплавленные для пакетбота «Святой Пётр» моими земляками из Каменска-Уральского. Они найдены у берегов Камчатки на острове, носящем теперь имя командора…

В Красноярске, где закончил жизненный путь ещё один командор — Николай Петрович Резанов, рождался сюжет моего романа «Берег отдаленный…», в котором немало страниц посвящено этому видному деятелю Русской Америки и камергеру Императорского двора.

Резанову не повезло и при жизни, и после смерти. Он был оболган бывшими соратниками и надолго забыт потомками. Даже могила его на Красноярской Стрелке подле Воскресенского собора после 1917 года оказалась утеряна. В тридцатых годах прошлого века и сам собор взорвали. На этом месте в начале восьмидесятых годов построили Большой концертный зал. Как считают местные краеведы, последнее пристанище Резанова находилось как раз там, где сегодня расположены общественные туалеты этого культурного сооружения…

И всё же правда восторжествовала. О камергере вспомнили в новой России. В конце двадцатого века появились взвешенные научные труды о нём, а несколько лет назад на набережной Енисея установили памятник Резанову. Поклонники романтической истории его любви к дочери испанского коменданта Марии Аргуэлло устроили в Красноярске символическую могилу: смешали сибирскую землю с землёй, привезённой из Калифорнии, соединив не только разлучённых влюблённых, но и два континента…

Мир действительно тесен. В гостях у архиепископа Тобольского и Тюменского Владыки Димитрия рядом со мной за столом оказался иеромонах отец Дамаскин из монастыря на Кадьяке. Коренной американец, он принял Православие ещё в раннем детстве. Самостоятельно выучил церковно-славянский язык и был рукоположен в сан священника. Он рассказал мне много интересного об истории Русской Православной Церкви на Аляске, где до сего дня помнят и чтят первых православных миссионеров — Гермогена и Ювеналия…

Своего рода такими добрыми миссионерами в моей творческой судьбе стали редакторы, с которыми посчастливилось работать. В разные годы рукописи внимательно и доброжелательно читали: Агнесса Гремицкая, чьему редакторскому стилу доверял сам Астафьев; Владислав Крапивин — автор «Островов и капитанов», с которым мы много спорили о судьбах первой российской кругосветки; потомственный сибиряк Дмитрий Федотов из московского издательства «Вече» и мой добрый друг Арсен Титов — великолепный стилист и знаток истории.

Немало добрых советов услышал я от писателей-маринистов: фронтовика Александра Маурова и бывшего боцмана парусника «Крузенштерн» Евгения Пинаева. Общение с каждым из этих замечательных людей сыграло свою роль в моём писательском становлении и во многом определило судьбу моих книг.

Несомненная удача, что первой, любимой читательницей, верной помощницей все эти годы была моя жена Яна Чабан. Её поддержка, мудрые советы, меткие и тактичные замечания и сегодня для меня неоценимы.

И, конечно, вдохновенным, радостным и мучительным оказался сам процесс работы. Особым смыслом наполняли его атмосфера первооткрывательства и сопереживания реальным и вымышленным героям, ставшим для меня близкими, родными людьми. С ними вместе я переживал все перипетии сюжета, победы и поражения, которых было немало в судьбе нашей страны…

…Роман «Звёздная метка», завершающий свод книг о Русской Америке, как раз о таком драматическом периоде, когда Россия впервые в своей тысячелетней истории добровольно уступила свои земли другому государству.

В стране полным ходом шли либеральные реформы Александра II. При этом власти предержащие даже не удосужились представить российскому обществу сколько-нибудь обоснованные аргументы в пользу уступки Аляски. Всё было сделано скрытно и на скорую руку.

В последние годы о сделке века написано немало научных статей и монографий. Мнения учёных разделились. Есть сторонники необходимости продажи русских колоний. Есть и те, кто считает этот договор стратегической ошибкой.

При этом важно то, что коррупционный характер сделки не опровергает ни одна из сторон.

Сама история подписания договора, расчётов, произведённых по нему, в исторических документах и воспоминаниях очевидцев отражена настолько неоднозначно, так подёрнута ореолом таинственности, что породила массу мифов и домыслов. Долго оставалось загадкой для общественности, что на самом деле случилось с деньгами, полученными лично Стеклем во время «сделки века», и почему территория Аляска стала полноправным штатом только в январе 1959 года. Неужели оттого, что и в самих США понимали нелегитимность договора?

Ещё один вопрос волнует многих: была ли продажа Аляски масонским или каким-то иным тайным заговором?

Обо всём этом мы вряд ли узнаем доподлинно. Конспирология — новая наука о секретах управления миром — не спешит раскрывать свои тайны.

Тайной для большинства российских подданных долго являлся сам факт продажи наших колоний. Договор об этом в России опубликовали только через год после его ратификации. Публикация состоялась на французском языке и в закрытом дипломатическом вестнике.

Впоследствии оказалось, что бесследно исчезли личные дневники Великого князя Константина, относящиеся к этому периоду. По непонятным причинам обошли молчанием в своих мемуарах эту сделку и другие участники памятного декабрьского совещания у российского императора, где было решено продать Аляску…

Экономические выгоды, полученные Россией от продажи территории размером более полутора миллионов квадратных километров, оказались просто несопоставимы с государственными потерями. Да и были ли они, эти выгоды? Из отчётов Министерства финансов России следует, что от общей суммы, вырученной Стеклем, до Санкт-Петербурга дошло чуть больше 390 тысяч рублей. Где же остальные миллионы? Может быть, действительно затонули вместе с пароходом «Оркни»?

Тайна гибели «Оркни» была раскрыта уже через семь лет после его гибели: в декабре 1875 года в подрыве барка миной с часовым механизмом признался некий Вильям Томсон, в прошлом капитан армии южан. За тысячу фунтов он якобы согласился сделать это по поручению английских специальных служб. Они действовали от лица кораблевладельцев, которые в свою очередь желали получить за утонувший пароход страховку, во много раз превосходящую его стоимость.

Было ли на пароходе русское золото? Можно смело утверждать, что нет. Во времена описываемых событий уже действовала банковская система, позволяющая перечислять средства по телеграфу с континента на континент, а не прибегать к обналичиванию и опасной транспортировке.

Вероятнее всего, слухи о русском золоте на затонувшем пароходе распространили именно те, кому было выгодно скрыть, куда потрачены аляскинские деньги.

Эти расходы были своеобразными. Часть средств пошла на подкуп американских сенаторов и организацию одобрительной кампании в прессе.

Судя по официальной переписке, это было известно Александру II. В архивах сохранилось его распоряжение министру финансов: «Израсходованные на известное мне употребление чрезвычайным посланником и полномочным министром в Вашингтоне тайным советником Стеклем сто шестьдесят пять тысяч долларов повелеваю зачислить действительным расходом».

Довольно значительная сумма досталась в виде премии самому посланнику Стеклю. Получив кроме этого Орден Белого орла и солидную пенсию в шесть тысяч рублей, он вскоре после сделки уволился с русской дипломатической службы и переехал жить во Францию, где до конца своих дней старательно избегал встреч с бывшими соотечественниками.

Остальные деньги были израсходованы на приобретение за рубежом оборудования для Московско-Рязанской, Рязанско-Козловской и Курско-Киев-ской железных дорог.

Вряд ли можно назвать случайным совпадением, что эти железнодорожные ветки незадолго до продажи Аляски переданы в концессию частным лицам: родственнику возлюбленной Александра II княгини Юрьевской — С. А. Долгорукому, близкому другу министра финансов Рейтерна — П. Г. фон Дервизу, ставленнику Великого князя Константина — К. Ф. фон Мекку.

Учитывая это, довольно трудно определить, какая часть упомянутых денег осела в карманах высоких акционеров и их ещё более высоких покровителей, а какая — всё-таки пошла на покупку паровозов и запчастей к ним.

Не берусь судить о прямых прибытках упомянутых акционеров: десятки тысяч, сотни, миллионы… По меркам тогдашних нуворишей и высших царе-дворцев — сумма только на карманные расходы и не более того…

Но ставки в истории продажи Русской Америки были другие.

Хотя все обстоятельства сделки достоверно не известны и сегодня, но отдельные факты говорят сами за себя. «Биржевые ведомости», например, сообщали, что после продажи Аляски к началу 1868 года курс акций Московско-Рязанской железной дороги вдруг вырос почти в два раза.

Один из русских аристократов того времени — князь Мещерский в своём дневнике записал: «Никто в России не может понять, как такие люди, как Мекк, Дервиз, не имеющие дотоле ни гроша, не обладающие никакими инженерными познаниями, в два-три года становились миллионщиками…»

А вот некогда могущественная, работавшая под Высочайшим покровительством Российско-Амери-кан-ская торговая компания понесла невосполнимые убытки: за имущество, оставленное на Аляске, она не получила и сотой доли положенной компенсации.

О потерях моральных для национального само-сознания и упущенных стратегических выгодах для Российской Империи говорить и вовсе не при-ходится.

США, напротив, выиграли во всём.

Геополитические последствия сделки — однополярный мир и доминирование в нём Соединённых Штатов Америки, которым именно приобретение Аляски позволило определять политику сначала в своём регионе, а впоследствии и в масштабах всего земного шара.

Экономические выгоды Штатов от приобретения Аляски оценить просто невозможно. По американским официальным данным, только в 1868–1890 годах с Аляски было вывезено мехов, золота, серебра, китового жира и уса, мамонтовой кости на 75 миллионов 200 тысяч долларов, то есть ровно в десять раз больше того, что по договору должна была получить за все эти богатства Россия. И прибыли американцев с каждым годом только росли. Например, в годы «золотой лихорадки» на Аляске был добыт почти миллион килограммов золота, что по современным ценам составляет почти 14 миллиардов долларов.

Природные запасы таковы, что и сегодня Аляска остаётся крупнейшей кладовой Соединённых Штатов. Достаточно сказать, что каждый четвёртый галлон американской нефти добывается там…

Во всей горькой истории потери этих земель, обильно политых русской кровью и по€том, вряд ли может служить утешением факт, что малая толика «аляскинских» денег всё же пошла на поддержку русской культуры: вдова фон Мекка являлась большой поклонницей и меценатом Петра Ильича Чайковского…

Но вернёмся к Аляске.

С момента, когда эти русские земли сделались американским округом, именно здесь завязался узел противоречий, определивший, на мой взгляд, отношения России и США на все последующие времена.

Сначала — дружба и даже союзничество, после — вражда, холодная война.

Очередные попытки к сближению и снова — перетягивание каната: кто кого?

В некоторых горячих головах за океаном зреют планы покупки «новой Аляс-ки» — нашего Дальнего Востока и Сибири. Мол, прецедент в истории уже был, а для России слишком большая роскошь — иметь в своём распоряжении Байкал в условиях мирового дефицита воды и огромные таёжные просторы, когда Америке и остальному цивилизованному миру так не хватает чистого воздуха.

И ещё много чего есть у России, разжигающего чужой аппетит…

Но ведь это — наша земля, это — наследие, доставшееся нам от наших трудолюбивых и отважных предков. И мы, по вековой традиции, должны передать его своим детям и внукам.

Понимаю, что не дело писателя — советовать и поучать. Кажется прошли безвозвратно времена, когда повестью или очерком можно было остановить гибельный поворот рек, спасти судьбу, вдохновить на подвиг… И всё же я продолжаю верить, что Слово было в начале и что оно было Богом, а значит, материально.

По вечному закону сохранения энергии Слово, равно как любая иная добродетель, никуда не исчезает, а трансформируется в определённые настроения и поступки, изменяет духовный климат земли…

История Русской Америки, запечатлённая в художественном слове, несёт в себе разнообразный опыт прошлых поколений. Осмысленная, воспринятая сердцем и душой, она, возможно, поможет тем, кто идёт за нами, избежать новых трагических ошибок.

Заканчивая работу над романами о русских первопроходцах, отдаю себе отчёт в том, что не смог рассказать о многом. В истории Аляски осталось немало белых пятен и потрясающих воображение событий.

Искренне надеюсь, что когда-то ещё будет написана книга о скромном герое Тимофее Тараканове, несколько лет проведшем в плену у индейцев путкасов, сумевшем завоевать их доверие и получить свободу.

Заслуживает отдельного тома судьба благородного Ивана Кускова — верного соратника Баранова. Ждёт своего летописца жизненный подвиг праведного и мудрого Святителя Иннокентия, переведшего на алеутский язык Святое Писание.

Стоит вспомнить и о предприимчивом слободском купце Анфилатове, который первым из русских людей начал успешно торговать с Соединёнными Штатами.

А сколько интересного можно поведать о наших соотечественниках, оставшихся на Аляске после тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года! Они не потеряли веру отцов и прославили американскую землю замечательными свершениями…

Верю, что в будущем эти книги непременно появятся.

Движимые заветом Пушкина «История принадлежит Поэту», новые юноши со взором горящим ещё не раз обратятся к славной и драматической летописи Русской Америки.

Я же, следуя этой пушкинской формуле, завершу свою американскую сагу стихами:

ПЕРВОПРОХОДЦЫ

Через прихожую Сибири

Рванули смело на восток:

Своё ещё недолюбили —

Уже в чужом познали толк.

Чтоб жилы рвать, вгрызаясь в жилы

Заморского материка,

Не ради призрачной наживы

След оставляли на века

На скалах сумрачной Аляски,

В могучих брёвнах форта Росс,

Чтоб сочинять об этом сказки

Потомкам дальним довелось…

Чтоб прорастала русским словом

Американская земля,

Россия вновь шагнуть готова

От стен Тобольского кремля.

2010–2012