Журнальный мир

– Что-то Арбузова долго нет. А по времени пора ему заявиться. Ты ведь в город собрался. Зайди к нему. Может, он болеет, а не пьёт, – сказал начальник участка Борисов механику Гурину.

– Зайду, Григорьич. После всего, – на ходу застёгивая папку с накладными и заявками, бросил Гурин. Под окном его уже ждал дежурный КамАЗ, и Гурину не хотелось терять драгоценное утреннее время, когда все нужные ему люди в управлении материально-технического снабжения ещё на своих местах.

Витя Арбузов, выше среднего роста, чуть полноватый, слегка лысоватый человек с круглым добродушным лицом, был незаменимым работником, хотя и алкоголиком. Получив аванс или зарплату, он уходил в запой. Аванса ему хватало на три дня, зарплаты – на пять, а то и на четыре. Как только деньги заканчивались, Арбузов выходил на работу.

– Всё. Моё терпение лопнуло. Ещё один прогул, и я тебя выгоню по статье, – грозился Борисов.

– Ардалион Григорьевич, вы же знаете, я всё отработаю, – привычно твердил тот.

Начинался производственный наряд. Борисов распределял буровые бригады по забоям, определяя объёмы работ на смену и корректируя технологию бурения. Наряд он заканчивал словами:

– Сегодня одной паре надо остаться до восьми. Желающие есть?

– Я останусь, – тянул руку с заднего ряда Арбузов.

– Так, понятно. Арбузов до восьми. Ещё кто? Нужна одна пара на субботу. Желающие заработать?

– Конечно, я.

– Арбузов на субботу. Кто к нему помощником? Еремеев. И ещё пара на воскресенье. Ты что, Арбузов, совсем без выходных?

До обеда Гурин кружил по складам и кабинетам. Бумаги постепенно обрастали подписями, в кузов КамАЗа ложились бухты троса, связки бурового инструмента и бочонки смазки.

– По домам, – скомандовал он водителю, удовлетворённо плюхаясь на сиденье, – обедаем и на работу.

– Ты же Арбузова найти хотел.

– Правда. Чуть не забыл за беготнёй.

Панельная пятиэтажка восьмидесятых годов постройки, где жил Арбузов, стояла неподалёку от такой же гуринской пятиэтажки, ближе к «шайбе», круг­лой пивной у привокзальной площади. Гурин частенько заходил по пути с работы в магазин, занимавший весь первый этаж арбузовского дома, чтобы купить сигареты или пополнить содержимое холодильника. Но в квартире у Арбузова никогда не был. Ему вспомнилось: однажды вечером зашёл он, как всегда, за сигаретами. Навстречу от вино-водочного отдела, прижимая к груди охапку бутылок, отвалил Арбузов:

– Здорово, Петрович! Болею я, – радостно доложил он, – а в этой аптеке, – Арбузов мотнул головой в сторону прилавка, от которого только что отошёл, – мне лекарства дают!

И обвёл взором бутылки. Он действительно принёс тогда больничный лист. Однако хотя ему не требовалось отрабатывать грехи, вызвался поработать до восьми и выйти в субботу. По привычке, наверное. Гурин знал, что Витя между первой и второй ходками «на зону» успел обзавестись семьёй и получить квартиру. Знал, что теперь он живёт один, если не считать шустрой бабёнки по прозвищу Чекушка, имевшей своё жильё, но частенько ночевавшей у Вити и помогавшей ему пропивать зарплату, оставляя кое-что и для себя. Чекушка работала уборщицей сразу в нескольких местах, да ещё подрабатывала сдачей пустых бутылок. Деньги у неё поэтому водились, и когда Арбузов, пропившись до копейки, выходил на работу, Чекушка каждое утро давала ему пакетик китайской лапши, несколько пакетиков чая и самые дешёвые конфеты «драже-горошек». Витя съедал это в кабине бурстанка, заваривая лапшу и чай кипятком, да ещё и подремать успевал, пока его постоянный помощник Еремеев ездил на обед в столовую.

Он обладал талантом незаурядного рассказчика. В свободное от работы время, ожидая утром наряда или вечером электрички, чтобы ехать домой, бурильщики просили:

– Витя, соври что-нибудь весёлое.

– Вы же знаете, я никогда не вру, – обижался он.

– Знаем, знаем. А всё равно расскажи. Хотя бы, как ты в красной рубашке от милиции убегал.

Гурин не раз уже слышал одну из любимых историй Вити Арбузова – о красной рубашке, но не отказывал себе в удовольствии услышать её снова. И Витя начинал:

– Пошёл это я в «шайбу» пива попить. В красной рубашке. Она у меня тогда любимая была. Захожу. Затарился. Только первую кружку допил, никто даже ко мне присосаться не успел – заходят два мента, лейтенант и сержант. Тоже пива попить. Ага, при форме, на работе. Встали за два стола от меня, пьют, а сами всё на меня поглядывают. А у меня, вы же знаете, условный рефлекс – только их увижу, сразу ноги сами по себе начинают убегать. Но я стою, терплю, да и пиво недопитое жалко бросать. Тут лейтенант достаёт какую-то фотку. Глянул на неё, потом на меня. Смотрю, сержант бросил пиво и со спины ко мне заходит. Дальше провал в памяти до того момента, когда догнали меня уже на станции, на путях между вагонами. Надавали под рёбра, надели наручники. И, радостные такие, доложили начальнику, что взяли опасного преступника. Того самого, на которого утром ориентировка была. И повезли меня в горотдел к майору Прошину. Заводят в кабинет, такие довольные, а он глянул и говорит:

– Вы кого привели?

– Того самого, товарищ майор, на которого утром ориентировка была. Все приметы сходятся. И красная рубашка.

– Отпустите его немедленно. Это Арбузов.

Сняли с меня наручники, выставили за дверь. А в коридоре от милицейской формы аж в глазах рябит. Но я смотрю только под ноги, чтобы, не дай Бог, самообладания не потерять. Почти на улицу вышёл, слышу: «А ну стоять!» Шагов десять пробежать не успел, со всех сторон навалились, и опять к майору. Он меня увидел – побледнел:

– Арбузов, ты что, издеваешься?

– Товарищ майор, а я-то здесь при чём?

– А зачем ты убегал, да ещё в красной рубашке?

Довели они меня до выхода и отпустили. Иду на остановку, стараюсь по сторонам не смотреть. Пришёл, стою. А тут милицейский УАЗ с мигалкой мимо едет.

Витя пережидал очередную волну хохота как профессиональный артист, впитывая реакцию слушателей и заряжаясь ею. Гурина удивляло, откуда у этого человека, не окончившего даже полной средней школы, такая правильная русская речь без матерных словосочетаний, без «короче» и «типа того», даже без лагерного «в натуре». Только в рассказах о лагерной жизни говорил он «шмон» и «малява», «пахан» и «кипеж», придавая этим особый аромат своему повествованию. Гурин не пробовал разделить в услышанном правду и авторский вымысел, он просто слушал и хохотал, как все. Тем временем хохот затихал, и Витя обрывал паузу:

– Говорит мне майор на этот раз: опять приведут – получишь пятнадцать суток за хулиганство. А у самого уже глаз дёргается. В общем, до самого подъезда они меня в том же УАЗике довезли. А пока я от них убегал, рубашку любимую в трёх местах порвали, выкинуть пришлось.

В подъезде, не в пример гуринскому, было грязновато и прохладно. Он поднялся на пятый этаж, постучал. Молчание. Побарабанил по двери кулаком. Что-то похожее на вскрик или всхлип прозвучало изнутри, и Гурин потянул ободранную дверь. В небольшом коридорчике стандартной «двушки» оказалось неуютно, как в подъезде.

– Витя! – позвал вошедший. То ли вскрик, то ли всхлип из дальней комнаты был ему ответом, и он пошёл на этот звук. Старая, откуда-то из середины прошлого века, широкая металлическая кровать с панцирной сеткой у правой стены и такой же старый, когда-то лакированный комод у левой составляли всё убранство комнаты с обшарпанными, давно выцветшими обоями. И только висевшая над комодом картина в нарядной раме была словно из другой реальности. В дальнем углу кровати, спиной к стене, прижимая к животу подушку без наволочки, сидел полуголый Витя Арбузов.

– Привет. Заболел, что ли? – протягивая руку, подошёл Гурин.

– Н-нет, – мотнул тот головой, с видимым трудом отрывая от подушки правую руку навстречу гостю.

– Заждались мы тебя, беспокоиться начали. Что случилось?

– Вон, – одними глазами показал Арбузов в сторону двери, – вон тот не пускает.

– Кто, Витя?

– Не видишь разве? Вон тот, зелёный. Язык показывает, гляди! А то с кулаками кидался.

«Так. С «белочкой» Витя повстречался», – понял механик. Ему приходилось сталкиваться со случаями алкогольного делирия, или белой горячки, в просторечии именуемой «белочкой», и он знал, чем может помочь:

– Сейчас я с этим зелёным разберусь, – проговорил он, подошёл к двери и несколько раз пнул воздух, – всё, смылся. Люминал у тебя дома есть? Вряд ли. Пойду принесу.

Аптека находилась в соседнем доме. Гурин перемешал питьё и подал стакан хозяину. Присел на кровать возле понемногу приходящего в себя человека и только тогда обратил внимание на картину над комодом. Рукой художника-профессионала была там тщательно, до мелких подробностей изображена многократно увеличенная пятиконечная рубиновая звёздочка октябрёнка с маленьким Лениным посередине.

КамАЗ выбрался из паутины светофоров и пешеходных переходов на простор трассы, в кузове побрякивал груз, а в голове вертелось одно и то же: «октябрята – будущие пионеры», «октябрята – дружные ребята». Тридцать пять лет назад первоклассник Саша Гурин с волнением и гордостью повторял эти заповеди, когда половину их класса принимали в октябрята, когда вожатый в красном галстуке прикалывал на грудь пацанёнку такую вот, рубинового цвета, звёздочку. А теперь страна его детства Советский Союз ушла в учебники истории, и Ленин давно не в почёте, и галстуки у школьников трёхцветные, как российский флаг, и вдруг – звёздочка в доме гуринского ровесника Вити Арбузова….

– Петрович, чем это он тебя так загрузил? Молчишь и молчишь, – не выдержав, спросил водитель.

– Да так, детство вспомнил.

Пролетела осень, отзвенела стужами зима. Однажды в марте, ближе к концу рабочего дня, Арбузов позвонил по рации начальнику участка Борисову:

– Ардалион Григорьевич, что делать? У меня левый ходовой загрохотал, а ещё десять скважин до блока бурить.

– Плохо, Виктор. У тебя сегодня взрыв. Механика сейчас отправлю. Ремонтируйтесь и бурите, а взрывники ждать будут. Хоть до восхода луны.

Темнело. Около семи часов вечера Гурин, Арбузов и Еремеев, протянув последние болты, вылезли из-под станка. Гурин мог бы на взрывной машине выскочить наверх и успеть на восьмичасовую электричку, но подошёл мастер-взрывник:

– Петрович, побудь до конца. Мало ли что, а когда ты рядом – спокойней.

Прошло ещё два часа, и Арбузов отогнал станок на пятьдесят метров от последних пробуренных скважин. Было совсем темно, но прожекторные мачты на стационарном борту карьера и взошедшая луна давали достаточно света, чтобы взрывники могли приступить к своей работе. Дениска Еремеев, наскоро хлебнув чая, ушёл помогать: «Раньше сделаем, раньше домой уедем». Они сидели в полутёмной кабине, освещённой только лампами подсветки пульта. Метрах в двухстах от них, на верхнем уступе, выбрасывая искры и дым, пылал эндогенный пожар. Горел брошенный ещё в конце лета забой. Бурил его как раз Витя Арбузов, взрывал тот же мастер-взрывник, что заряжал сейчас скважины. Но по каким-то ведомым одним технологам причинам его не отработали до конца. Затяжные осенние дожди промочили взорванный, растрескавшийся угольный пласт до основания, началась реакция, нагрев перешёл в самовозгорание, и теперь в глубине брошенного забоя бушевал огненный ад. Гурин знал – туда уже спешно гонят экскаватор, чтобы вырезать горящую массу, вывезти в отвал и похоронить под многометровой толщей глин и суглинков.

Они сидели в полутёмной кабине. Было тепло и тихо, в ладонях Арбузова остывала кружка чая, в пальцах Гурина дымилась сигарета, и как-то само собой прозвучало:

– Вить, давно спросить тебя хочу, да всё – то не к месту, то не ко времени…

– Так спроси. Время есть, места тоже хватает.

– Я о звёздочке. Той, что у тебя дома в рамке.

– Да спрашивай уж, Петрович, раз начал.

– Откуда она у тебя, звёздочка октябрятская?

– Друг сделал. Настоящий художник был, пока не стал, как я. Давно его нет, а картина осталась, – он помолчал и добавил, усмехнувшись, – неделю поил, пока он рисовал.

– Зачем, Витя? – спросил Гурин с нескрываемым интересом.

– Слышал такие слова – «пепел Клааса стучит в сердце»?

– Это же из «Уленшпигеля»! – Гурин даже растерялся от удивления, от несоответствия услышанных слов полутёмной кабине бурстанка и личности произнёсшего их человека.

– Картина эта со звёздочкой для меня то же, что для Уленшпигеля мешочек с пеплом отца. Я-то своего не помнил, год мне исполнился, когда его посадили за кражу. Он к нам так и не вернулся, свободной жизни захотел. Когда я с малолетки на взросляк поднялся, там мы и встретились. Встретились и разошлись. Даже про маму ничего не спросил. Вот так, Петрович.

Арбузов съёжился, будто холодно ему стало в тёплой кабине, уткнулся в кружку, сделал несколько глотков. Вздохнул, переворачивая лист невидимой, понятной ему одному книги, усмехнулся чему-то:

– Так вот – о звёздочке. В первом классе нам сказали: кто будет хорошо учиться, того примем в октябрята. Я учился вроде бы нормально, чтобы маму не огорчать, а тут ещё больше налёг на учёбу. Я так старался! «Только тех, кто любит труд, октябрятами зовут», помнишь? Принимали нас на торжественной линейке. Вышли мы из общего строя, заповеди эти самые хором сказали, и начали нам звёздочки прикалывать. И мне тоже. Тут оказалось, что нас одиннадцать, а звёздочек только десять. И самому последнему в строю, самому маленькому ростом, не хватило. Звали его Толиком, а папа у него был главным инженером завода, который над нашей школой шефствовал. Стоит Толик и чуть не плачет. На следующий день утром заходят к нам на урок директор и старшая вожатая. И директор говорит: «Есть среди вас ученик, которому пока что рано быть октябрёнком, надо в учёбе подтянуться». Как-то так он сказал. Подходит вожатая ко мне, откалывает с груди звёздочку и перекалывает Толику. Они знали, что у меня мама уборщица, а бывший отец – вор. Что заступиться за меня некому.

У Вити было такое лицо, что Гурину почудилось: вот сейчас, здесь, при нём взрослые, понимающие, что они делают, люди попинали семилетнего пацана в самую душу. И он, сильный непугливый мужчина с тяжёлыми, как кувалды, кулаками не смог ничего сделать, только сжал кулаки и опустил голову.

– А потом, уже под конец первого класса, остальных принимали. Вывели на линейку. И меня тоже. Все повторяют хором эти самые правила про «октяб­рята – правдивые и смелые ребята», а я молчу. Подходит ко мне вожатый со значком. Со всей силы ударил его под руку так, что значок улетел, и убежал с линейки. Я тогда уже всё им назло делал.

– Но это так давно было. Неужели до сих пор болит?

– Интересная штука, Петрович: стоит выпить – гляжу на эту картину и помню только, как тогда в школе старался, да как значок вручали. А остальное вроде и не со мной было. Ещё помню, как с Людой своей знакомился, как Танюшка у нас родилась. Я ведь шесть лет ради них не пил. Совсем! Даже не верится, что это я был. А кончаются деньги – тогда уже то, что потом было, помню. Вот и жду следующих денег, побольше стараюсь заработать, чтоб на подольше пить хватило.

– Ну а «пепел Клааса», «Тиля Уленшпигеля» то есть, когда ты одолеть успел?

– Я много чего одолеть успел. Читать меня Люда приучила, когда не пил. Оказалось, книжки тоже запоями читать можно. И в книжном запое обо всём плохом забывать. Когда по второй судимости на зону попал, пошёл в библиотеку. И забывался. Хоть на пару часов в день или на полночи. А больше всего тянули книги про таких, как я. «Джон Ячменное зерно», «Москва – Петушки». Да и Уленшпигель – неужели он на войне цветочки нюхал, а не винище хлестал чуть не на каждой странице? Был со мной на зоне доцент. Кандидат литературных наук. Он сказал: «Настоящую литературу пишут люди с трещиной в душе. Они через эту трещину чужую боль и чужую радость как свою чувствуют». Вот на таких меня и наводил. В промежутках между ними всё подряд читал. Исторические. Приключения. Соседи смеялись, но не лезли, я ещё на малолетке зубы показывать научился, куда денешься?

Стукнули подошвы сапог по трапу, распахнулась дверь, в облачке морозного пара объявился Дениска Еремеев:

– Пошли! Взрывники на оцепление выгоняют.

Отгрохотало, трижды провыла сирена отбоя, они потеснее уселись в кабинах взрывных машин. Дорога наверх шла мимо брошенного, выжигаемого изнутри эндогенным пожаром забоя, и Гурин думал о Вите Арбузове.

Шли месяцы, менялись времена года, карьер всё глубже въедался в тело угольного пласта, одно оставалось неизменным:

– Арбузов, моё терпение лопнуло. Ещё один прогул, и я тебя выгоню.

– Вы же знаете, Ардалион Григорьевич, я всё отработаю.

– Виктор, – в который раз пытался повлиять на него Борисов, – ты же сможешь бросить, если захочешь!

– Был у меня друг. Вместе пили. И однажды он – дурак! – бросил. Четыре месяца протянул и умер. А мне врач тогда сказал: «Арбузов, ни в коем случае не бросай пить – сразу умрёшь». А врачей слушать надо.

Борисов скрипел зубами, но опыт и незаменимость Вити всякий раз брали верх. Он махал рукой, тем более что тот никогда не совмещал выпивку с работой. И Гурин снова слышал в вечерней электричке, курсировавшей между разрезами и городом:

– Вить, ну расскажи что-нибудь.

Арбузов начинал историю о своём дне рождения в тюрьме. Или о начальнике зоны Полубатько и его овчарке Эльзе. Разматывал её неторопливо и обстоятельно. Мастерски вызывая вспышки смеха и терпеливо пережидая их, подводил к развязке. Взрыв хохота заглушал финальную фразу, и даже сидевший в стороне от компании Гурин усмехался и крутил головой. Хотя помнил услышанное однажды от этого же человека: «Мне в петлю лезть страшно, вот я и пью». Казалось, так будет всегда. Но однажды утром Арбузов не вышел на работу аккурат между авансом и зарплатой, а на следующий день позвонил начальнику:

– Ардалион Григорьевич, меня в больницу положили.

Он появился спустя три недели. Отозвал Гурина в сторону.

– Цирроз печени у меня, Петрович, – проговорил негромко и печально, – завязал я.

Три месяца Арбузов не пил, но при любой возможности работал в выходные. Подошла очередь на отпуск, и он оформил заявление. Все предыдущие попытки отдохнуть заканчивались одинаково: пропив зарплату и отпускные, Витя приезжал и просил сделать отзыв. Учитывая дефицит опытных бурильщиков, ему шли навстречу.

– В Крым поеду, – сказал он Гурину. Гурин понял – к жене и дочери. Как-то в минуту откровенности Витя рассказал: они дождались его после второго срока. На радостях выпил. А когда очнулся через несколько дней, дома было пусто. Соседка сказала: уехали в Крым к родителям Люды. Навсегда. А совсем недавно узнал Арбузов, что дочь его Таня вышла замуж и родила сына.

– В Крым поеду, Петрович. Чуял я все эти годы, что любят они меня по-прежнему. И Люда, и Танюшка. Такого, как я, только издали и можно любить, – неожиданно горько закончил он.

– Виктор, что-то рано ты на работу вышел, – заглянув в бумаги, сказал Борисов спустя четыре недели вошедшему в нарядную Арбузову, – сегодня у тебя отпуск. Последний день. Завтра приезжай.

– Так я могу ехать домой? – переспросил тот.

– Да-да. Завтра не опаздывай.

Он потолкался среди бурильщиков, сказал что-то, заставившее всех грохнуть хохотом, подошёл к Гурину.

– Ну что, повидал своих? – пожав протянутую руку, спросил тот.

– А как же. Прав я был насчёт них. Да ещё и внука на руках подержал, дедом себя почувствовал. Теперь мне ничего не страшно.

Наступило завтра, однако арбузовское место в последнем ряду оказалось пустым. Не появился он ни через час, ни через два. Борисов злился, обещая уж теперь-то непременно выгнать Витю по статье, когда раздался звонок из отдела кадров. Он выслушал, побледнел и вызвал по мобильнику Гурина:

– Петрович, собирайся со мной на опознание. Арбузов повесился.

Процедура опознания закончилась. Тело лежало на носилках в коридоре. Люди передвигались тихо, стараясь не топать, разговаривали вполголоса. Один маленький Ленин по-прежнему лучезарно улыбался с рубиновой звёздочки на картине в дальней комнате. Вот-вот должна была подъехать труповозка, и Борисова с Гуриным попросили помочь санитарам. Борисов ходил взад и вперёд по той самой комнате:

– Ну что мне стоило послать его вчера на работу? Отработал бы, с людьми побыл, а не сам с собой. Глядишь – обошлось бы. Когда я научусь людей, как самого себя, чувствовать, Петрович?

– Не винись ты, Григорьич. Думается мне, что Витя вчера только затем и приезжал, чтобы с нами со всеми попрощаться.

В комнату вошла одетая во всё тёмное невысокая женщина средних лет – то ли соседка, то ли та самая Чекушка, что присматривала за Арбузовым последние годы – и завесила картину со звёздочкой большим тёмно-синим платком.