Стихи
Стихи
Не надо
Что, если каждый Новый год
Весь мир заковывает в лед,
Надежды гибнут в голове, в подвалах — крысы,
следы друг к другу во дворе.
Все исчезает в январе,
из жизни словно выбегая за кулисы.
А утром будет все с нуля,
и позовет тебя гулять
твой мир, что вновь готов отдаться и открыться.
И дом, в котором ты жила,
сорокалетне-тяжела,
построят заново, и так же будет зваться
Простыми цифрами двумя,
и не слетят «помилуй мя»
слезами с глаз, которым заново шестнадцать.
Забудь друзей, поздравь врагов,
поди рекой из берегов
из сердца вон да с глаз долой, в словах размяться.
А под солоноватым льдом
тебе построят новый дом.
И ты научишься дышать в нем не на ладан,
а не задумываясь про
гештальт, закрытый как метро,
после периода полураспада.
И капельничная игла
убьет в крови антитела
той памяти, которой больше быть не надо.
2018 г.
Близнецы
У меня есть две дочери: Жизнь и Смерть.
Разумеется, близнецы.
Не хотели на них даже посмотреть
их непомнящие отцы.
Если Жизни — пять лет, Смерть орет — пятьдесят
и пьянеет от водопроводной воды.
У нее на шее кошмары висят,
напечатанные в 3D.
Смерть уходит из дома день ото дня.
Я звоню знакомому в морг.
Он всегда говорит: «Она у меня»
и смеется:
«Устроим торг»?
Жизнь всегда старается быть при мне.
Особенно, если я больна.
Если каждый нуждался порой в ремне,
то ли я гуманна,
то ли она.
Жизнь всегда мне несет с полей васильки,
чтобы я сушила их меж страниц.
Смерть плетет ловцы снов, а еще силки
и несет мне пойманных птиц.
Я боюсь, как страшно изогнут клюв
и какие спрятаны в нем слова.
А она мне: «Ну я так тебя люблю.
Не людей же мне убивать».
И, когда им игры разрешены,
платьями меняются Жизнь и Смерть.
Различаю их оттенками тишины —
Смерть совсем не умеет петь.
И если она готовит еду,
у нее всегда подгорит.
я потом отскребаю сковороду:
масло въелось как рунескрипт.
Что за спальня? В ней колыбель и гроб —
угадайте, чье место — где.
Я хочу, все было нормально чтоб.
Я устала уже хотеть.
У меня есть две дочери: Жизнь и Смерть.
Смерть отправится в детский дом.
А на малую родину, на Тот Свет,
я ее заберу потом.
Моей дочери столько же, сколько мне.
Иногда я ей становлюсь как дочь.
Ее светлые волосы стали темнеть.
Врач сказал, что этот диагноз — ночь,
эта ночь становится все длинней.
Я ищу лампы, звезды, сбиваюсь с ног,
покупаю пачки бенгальских огней,
новогодних гирлянд венок,
я хочу всегда говорить о ней.
Смерть звонит.
Я сбрасываю звонок.
2017 г.
Рукопись не горит
Говорят, в огне проживают маги:
напиши желание на бумаге,
осторожно к пламени поднеси,
и чего угодно тогда проси.
Я охотно верю любым приметам.
Выбираю себе уголок без ветра
и пишу:
«Все снова живы-здоровы,
смерть оказалась к ним не готова.
Я вижу заново левым глазом.
Всегда проверяю конфорки с газом.
Не боюсь ни дьявола, ни декана.
Не тащу за волосы из стакана
истину, когда ее мне не надо.
Воздух больше не плотности стекловаты.
Не сдирают шкуры, не бьют лежачих.
Близкие в офисах не ишачат,
не считают копейки, ездят на море
и я с ними поеду вскоре.
Мои родители не стареют.
Есть Юго-Северная Корея,
а война закончилась, все вернулись
в теплые объятия наших улиц.
Снимаю руками любую порчу
и никого из себя не корчу.
На Васильевском больше ладонных линий.
Я совсем не помню, что нанесли мне,
что причинили — забыла тоже.
Собаки легко понимают кошек.
Тычинка выберет нужный пестик.
Несу свой крест как нательный крестик
и в ладонях водой приношу Слово,
не творящее мертвое из живого.
Зима забыла пути в мой город.
На вокзальных часах навсегда пять-сорок,
где он меня никогда не бросит.
Никогда не наступает осень.
Кошмары про сбивший меня лендровер,
красные буквы «The game is over»
и сломанный мост
больше не снятся.
В девяносто шесть мне опять веснадцать.
Никто больше не говорит о раке,
лечение просто, как алгоритм.
Искры не падают в бензобаки.
Мама больше о смерти не говорит».
Складываю вчетверо лист бумаги,
подношу к огню,
но рукопись
не горит.
2016 г.
Альцгеймер
В Интернете есть ролик про бабушку и Альцгеймер,
и не то чтоб его возможно смотреть без слез.
Человек живет по закоротившей схеме,
человек не воспринимает себя всерьез,
собирает углы и по ним собирает крошки,
и одно из имен господних твердит, твердит,
не отличает вилку от, скажем, ложки,
и ногами вперед выносят ему вердикт.
Эта старая женщина роется в старых сумках,
и сберкнижка воспоминаний горит в огне;
эта старая женщина роется в старых сутках,
и плодами Тантала память плывет над ней.
Непонятно, в чем божья авторская задумка,
почему эта женщина падает и встает,
снова падает головой в табуретный угол;
кто-то в церкви поет: «Да святится имя Твое».
Я пытаюсь представить жизнь ее до момента,
на нее обвалившего крест, что она несла.
Вдруг она умела играть на трех инструментах,
никому не жалела добра, не желала зла;
вдруг пахала — в прямом и в переносном смысле;
паковала посылки на фронт, находясь в тылу.
А теперь у нее ни о ком ни единой мысли,
и она лежит на холодном своем полу.
Дети где-то в других городах, на иных планетах,
и смеются они, и заводят своих детей,
а быть может, что никого у нее и нет, и
глаза у нее — пустой и еще пустей.
В клипе видно, как муж (или брат, или врач) приходит,
и с холодного пола к кровати тащит ее.
И уходит из кадра, а беженка в переходе
все поет и поет: «Да святится имя Твое».
В Интернете есть ролик про дедушку и Альцгеймер.
Или, может, про бабушку. Бабушку, точно, да.
Не могу понять, куда исчезает время,
почему сегодня не кончится никогда.
И мне сорок лет, а детей моих — ни в проекте,
ни в помине, я здесь одна как перст,
но почему-то по комнате скачут дети,
я пеку пирожки, почему-то никто не ест.
Я торгую на рынке вязаными носками.
У меня есть медаль и гордость не за себя.
На обоях — рисунок внука, почти наскальный.
Фотографии в черных рамках опять не спят.
Я передам, что мы победили немцев,
и за билет, конечно же, передам.
Восемьдесят четыре, проблемы с сердцем,
заплатить за свет, из крана течет вода.
На каком ты фронте, гаснет слеза в плафоне,
кто приходит, на полу лежать не дает.
И невидимый голос в сломанном патефоне
все поет и поет: «Да святится имя Твое».
2015 г.