Стихи
Стихи
* * *
Корабль бороздит океанскую влагу,
летит самолёт.
А мы всё сидим, и из дома ни шагу
в такой гололёд.
Весь день наблюдаем, как день убывает,
следим из окна
за тем, как небесная рыба вплывает
в аквариум сна.
Живая вода и вода неживая
смешались в одно,
и рыба скользит, плавником задевая
стеклянное дно.
И так хорошо от морозного вздоха
и вида реки,
что кажется, миг – и начнётся эпоха
с прекрасной строки.
Но чёрные буквы из надписи стёртой
смешались, увы,
и был зашифрован параграф четвёртый
девятой главы.
Нам снилось, что ключ от таинственных знаков
(открой и прочти)
с ключом от квартиры почти одинаков,
подходит почти.
Спал город, дома опрокинув в чернила,
дремали леса.
Урча, с подоконника кошка дразнила
созвездие Пса.
Мы снились друг другу рисунком с натуры,
пустые сады
вмещали прозрачные наши скульптуры
из твёрдой воды.
Во сне встрепенёшься: «С какой это стати,
чего это для?»
Но снег одеялом лежит на кровати,
забвение для.
Созвездие Льва и созвездие Овна
горят на груди.
И двое во сне улыбаются, словно
вся жизнь впереди.
ГРАЧИ НЕ ЛЕТЯТ
Если завтра весна, а мороз всё стоит
как столбняк, как елда ледяная,
то, конечно, весь март будет грустен пиит,
будет пить беспробудно до мая.
И цветы не цветут, и грачи не летят,
и далёко июньские грозы.
И хотел бы грачей, а рисуешь котят –
благо, этих полно и в морозы.
Вот бы кистью махнуть, чтобы вскрылась река,
чтобы лёд затрещал от натуги.
И грачей бы, грачей! Но выводит рука
в лучшем случае контуры вьюги.
Озорной малахай, мешковатый тулуп,
и неважно, что выглядишь глупо –
ну скажи, кто в такие морозы не глуп,
кто до ветру пойдёт без тулупа?
Видно, есть то, что есть, и иначе нельзя –
без тулупа и без малахая –
жить в России, полжизни нелепо скользя
и напрасно руками махая.
И мечтать, подпирая перстами чело,
глядя с мукой на пышные ели:
чтобы только весна, чтобы только тепло,
чтобы только грачи прилетели.
* * *
Этой ночью, пожалуй, смиряешься с мыслью о том,
что Господь – это снег, бесконечное ровное поле.
И молчит человек, и сказать ему нечего, что ли,
онемевшим, зашитым суровыми нитками ртом.
А вокруг – красота, в чёрном воздухе белые реки,
вязнет клён по больное колено в пушистом снегу.
Что, как автору, мне о молчащем сказать человеке,
если имя ему я никак подобрать не могу…
Был бы повод иной, так придумал бы сказку иную,
где с надеждой глядит человек в белоснежную тьму,
и Господь наклоняется сам к человеку вплотную.
И не видит его. И не любит его потому.
ДОМ НА ХОРОШЁВСКОМ ШОССЕ
Вячеславу Памурзину
Капало в ванной, шумело в сортире,
лампа мигала едва.
Жили со мной в нехорошей квартире
три неживых существа.
Плавно скользили их зыбкие тени
по белизне потолка.
Можно поладить с живыми, но с теми
не находил языка.
Я бы привык и к дремоте при свете,
и к бытовым мелочам,
если бы только не шорохи эти,
стук по ночам.
Ухом улавливал, чувствовал кожей,
Белой, как лист,
вздох и движение, шёпот в прихожей,
тоненький свист
этих существ в нехорошей квартире
на Хорошёвском шоссе,
в доме, построенном в сталинском стиле –
в самом конце.
Ветром каким из какого эфира,
здравому смыслу назло,
этих троих из соседнего мира
в наш занесло?
Промах ли, сбой ли в какой-то программе
тонкую линию между мирами
стёр до конца –
вот и смешался с тремя существами
призрак жильца.
* * *
Он говорил: «Поехали в Мадрид!
Там хорошо, знакомый говорит.
Увидим «Гернику», «Менины», «Маху». Либо
в Брюссель поедем, как тебе Магритт?»,
а ночью нас убил метеорит –
огромная космическая глыба.
Бессмертья нет. Искусства тоже нет.
Есть тайное движение планет,
есть память, запечатанная в пластик.
В ней тишина и звёзды над рекой.
И есть покой, как выразился классик.
Холодный, оглушающий покой.
* * *
Тане Сосноре
На Ивана на Купала
ночь ужасно хороша.
Девять звёздочек упало
из небесного ковша.
Две увязли в тёмной тине,
две – в бидоне молока.
Две остались на картине,
недописанной пока.
Мчит седьмая, как Галлея,
дым сгустился над восьмой.
А девятую, лелея,
старичок несёт домой.
Там никто его не встретит,
там давно уже мертво.
Вот она ему и светит,
вот и радует его.
* * *
Так и сходят с ума – разлинуешь себя на бумаге:
крестик-нолик. Трёхпалубный. Ранен. А после – убит.
И гадаешь на воске, на купленной в универмаге
чёрной гуще: каким же он будет – твой треснувший быт?
Или клеишь с утра два осколка слепящего солнца.
Или куришь в себя, из себя выдыхая слова.
Ночью выйдешь во двор – старый дворник с глазами японца
подметает два слога из тех, что оставит молва.
И хватает едва для того, чтобы петли не мерить
по своей голове, и височную область беречь
от ударов крылатых ракет неоткрытых америк,
от серебряных пуль, под названием «русская речь».
Это после… А до – рвутся звуки на свет из гортани,
прожигая дыру (вот и ходишь весь день по портным).
Расскажи мне, Изольда, о славном французе Тристане –
я тебя бы не слушал, не будь я душевнобольным.
Расскажи… До заката в длину – два плевка до ограды
да четыре неверных и робких шага в глубину.
С неба катятся звёзды на сцену разбитой эстрады.
С неба катятся звёзды. И тихо уходят ко дну.