Из memories
Из memories
Темный, мокрый вечер четверга. Мама ведет меня по пустым обрывкам улиц к набережной Фонтанки в твердыню ленинградской журналистики — Лениздат. Вокруг царит архитектурная нежность, и только это здание идеологически выдержано: никакой рыхлой лепнины, буржуазной пастели: чистая информация с пропагандой.
Пока мама улыбается вахтеру, я всматриваюсь в лица проходящих титанов, которые небрежно, по-свойски, взмахивают красной картонкой пропуска и продолжают свой важный литературный путь, не задерживаясь на вахте. Журналисты! Их слова могут убить, спасти и полки за собой повести. У других что? собака лает — ветер носит! А тут — слово и дело государево!
Мы поднимаемся по лестнице, из открытой двери буфета пахнет ванильно-коричным духом. Хорошо бы зайти, но мама ведет дальше, партикулярными коридорами, мимо дверей открытых и не очень: никотиновый туман, печатные машинки, бумаги, бумаги!
Нам назначено. Одна мамина приятельница передала другой приятельнице, что в нашей семье растет высокоталантливая дочь. Я перехожу от редакторши к редакторше, как эстафетная палочка: мама затерялась на полосе препятствий. Финиш! Сейчас решится: примут ли меня в поэты или тщетны родительские надежды.
Я знаю, что говорить вслух о своих достижениях неприлично. Особенно, когда ты — советский человек, что само по себе звучит гордо. Если тебе комсомолец имя, имя крепи делами своими, «я» — последняя буква алфавита. К пионерам это тоже относится. Но как удержаться!?
Я пишу стихи. Уже три. Одно — эпохальное произведение из восьми катренов, посвященное ветеранам, отмечено самим директором школы и с успехом прочитано на утреннике 9 мая. За другое — присуждено второе место в конкурсе «Буриме» во всероссийском пионерском лагере «Орленок».
Я приготовилась читать с выражением. Как Пушкин на лицейском экзамене в Царском Селе. Немного беспокоит полное отсутствие торжественности. Старые канцелярские столы, стулья, стопки печатных листов. Обошлось даже без портретов Толстого или Гоголя. На стульях расположились всякие дети: мальчики, девочки. Никто не сидит, как следует: некоторые перетекли на столы, манной кашей, а некоторые скрючились проволочной головоломкой. И разговаривают между собой так, как будто в комнате нет никаких взрослых. Исполняющий обязанности старика-державина — очки, усы, свитер — лишен представительности и похож папиного приятеля дядю Гришу, который рассказывает неуместные смешные истории и поет под гитару.
— Здравствуй! Ты скажешь нам, как тебя зовут?
— Вика Черножукова.
— Надо же! Как тебя хорошо зовут! Даже не просто Жукова, а Черно-жукова! А меня — Вячеслав Абрамович Лейкин. Если не ошибаюсь, ты пишешь стихи?
— Да.
— Очень хорошо! Садись, пожалуйста, где тебе будет удобно.
Я растеряна и удивлена. Не сомневалась, что должен быть экзамен на право писать стихи, на поэтический слух, например, как перед зачислением в музыкальную школу. А меня даже не попросили предъявить образец творчества! Вдруг я обманщица?! Беспомощно оглядываюсь по сторонам.
— Может, ты хочешь почитать свои стихи?
Гора с плеч! Стремительно взлетаю со стула и звонко декламирую полные драматизма строки, где «ветераны, принесшие нам мир с тобой» так удачно рифмуются с «ужасною войной». Увы, никто не плачет. Вячеслав Абрамович даже немного улыбается.
— Спасибо. У тебя есть еще?
— Да. Про маску. Только там рифмы не я придумала. Это был конкурс буриме.
— Хорошо. Ты хотела бы его прочесть?
Я выношу на суд аудитории философское произведение про то, что «часто глупца маску выдает окраска».
— Спасибо. Если хочешь, то можешь сесть, но если тебе удобнее стоять, то, пожалуйста.
Я валюсь на стул. В ушах — звон, ноги из картона. Никогда мне в голову не приходило, что существует выбор: сидеть или стоять. Кроме того, о ужас! мне ничего не сказали про мои стихи. Плохие они? Хорошие? Если плохие, то где ошибки и можно ли переписать? А если хорошие, то на сколько: пятерка? или так — четверка с минусом?
После меня читает какая-то девочка, потом еще одна, потом мальчик. И так по кругу до конца. Вячеслав Абрамович не ругает и не хвалит: просто слушает. Но когда ему что-то нравится — это видно: причмокивает, улыбается, а иногда даже смеется, как маленький. Один мальчик читает после всех — его об этом Лейкин специально попросил.
— Севочка, запиши для меня стихи, что ты прочитал, пожалуйста.
Сева кивает, берет листок, выводит на нем неровные ряды строчек.
Если бы я могла, тоже попросила бы записать их для меня. Не только Севины стихи — были еще другие. Может, не такие ошеломляющие, но они пробили брешь в моем пионерском правильном соцреализме. Внезапное озарение: то, что я сочиняла, пела в хоре, читала в журнале «Юность», было неживым, как пластмассовый виноград на витрине. Я не завидую этим детям. Мой интерес чисто исследовательский: не понятно, откуда берутся такие слова, такие мысли?! С виду, совершенно обычные школьники. Некоторые даже младше меня. Как получаются особенные, ни на чьи не похожие стихи?! Кто эти гордые птицы? Это лебеди.
После перерыва Вячеслав Абрамович рассказывает про какого-то настолько неизвестного мне поэта, что кажется, все — вымысел. Потом, читает несколько его стихотворений, собранных из таких внезапных слов, что напоминают детали алюминиевого конструктора. Записываю на обложке блокнота фамилию на память, хотя совершенно уверена, что ни в какой библиотеке никогда не найдется книжка этого автора.
Занятие заканчивается. Очевидно, что мне — обратно, в среднюю школу, к Некрасову, Твардовскому и сочинениям «Проблема лишнего человека» в произведениях Лермонтова, Пушкина или Грибоедова. Я выдавливаю из себя «до свидания». Неуверенно плетусь к дверям. Вячеслав Абрамович мягко придерживает меня за руку.
— Ну, скажи, пожалуйста, тебе у нас понравилось? Было не очень скучно? Ты хотела бы прийти еще?
В ногах сгущаются адреналиновые пружины, сердце мечется, как шарик для пинг-понга.
— А можно? Понравилось. Очень. Хотела бы.
— Вот и хорошо! Прямо в следующий четверг и приходи. Придешь?
— Да.
— Тогда, до свиданья!
Мама встречает меня в коридоре, прямо у дверей.
— Мамочка! Мне разрешили приходить еще! В следующий четверг! Отведешь меня? Мама, пожалуйста!
— Так тебя приняли в литературный кружок?
— Не знаю. Наверное. Там не принимают. Это по-другому.
Мой ответ смущает материнское сердце.
— Подожди здесь.
Подходит к Лейкину, о чем-то недолго переговаривается с ним и возвращается с довольной улыбкой.
— Все хорошо. Тебя приняли.
Я и так знаю, что все хорошо. Очень-очень хорошо. Даже еще лучше.
— Мама, а можно мы зайдем в буфет?
— Конечно! Там продаются булочки с марципаном. Хочешь?
Темный, мокрый вечер четверга. Почти семь. Сквозь транспортные коллапсы; плотные, как войлок, людские толпы; привычную взвесь полуснега-полудождя я веду дочь в писательский дом. Небольшая канареечного колера постройка, запрятанная в безымянном дворе под боком Обводного канала, вмещает оба местночтимых союза писателей, хоть и в ущерб буфету. В основном, здесь грибница ветеранов советской литературы, но встречаются и занятные авторы. Дочь заметно нервничает.
— Мам! С чего ты решила, что мои стихи кому-нибудь понравятся?! Там одни взрослые. Они ничего не понимают.
— Не все взрослые ничего не понимают.
— Ну, конечно! Ты говорила, что на этом лито вашем есть даже учителя. Думаешь, нормальный человек станет учителем?!
— Сама увидишь!
Поднимаемся на второй этаж. У двери она крепко берет меня за руку и одновременно надевает на лицо самое независимое выражение.
Наши собрания случаются дважды в месяц — я жду их. Скучаю по стихам, по лицам. Каждый раз волнуюсь, когда читаю свои тексты, хотя не знаю слушателей доброжелательнее и умнее. Каждый раз удивляюсь и радуюсь умению моих друзей извлекать золото из истощенной, казалось бы, породы. И до сих пор не понимаю, каким образом одно присутствие Лейкина открывает в каждом из нас собственный, ни на чей не похожий голос.
— Виктория! Здравствуй, моя радость! Садись куда-нибудь. Вон рядом с Тимочкой место. Подожди, а кто это с тобой?
— Вячеслав Абрамыч, я дочку привела. Ее зовут Ася.
— Ася? А я подумал — Вика Черножукова тринадцати лет. Какая у тебя чудесная Ася! А ты знаешь, Ася, что твоя мать такая же пришла, только в пионерской форме и красном галстуке? Очень звонко читала.
Ася отпускает мою руку, улыбается.
— А какие у нее были стихи?
— Стихи? Ну, как тебе сказать… У меня, кажется, где-то сохранились. Я для тебя поищу!
Не могу больше молчать:
— Нет! Нет! Не ищите, пожалуйста!
Они переглядываются, как старые заговорщики, оба смеются.
Подростковый нигилизм, с которым моя девочка не расстается последнее время даже во сне, тает вместе с подростковой робостью. Этим вечером без видимых усилий она читает свои тексты, и с явным интересом слушает чужие.
Через несколько дней дочь приносит мне новое стихотворение. Свободное, искреннее, интересное. То, что раньше зрело в ней мартовской почкой, пробилось, наконец, наружу молодым клейким листком.
— Мам, когда ты следующий раз пойдешь туда, к себе, возьми меня, хорошо? Мне обязательно надо прочитать это Вячеславу Абрамовичу.