Аглая
Аглая
Памяти Андрея Колосовского (1976–2020)
Рейсовый автобус Чернигов-Тереховка остановился, затарахтела мохнатая от пыли ширма двери. Я спрыгнул со ступеньки в густое, тягучее лето. Вязкие запахи каштана и липы обняли меня. Тяжелая черешня изнемогала в белом цвету. Хмелея от запахов, шел я по родному селу. Больше года не был здесь я и теперь обнимал глазами знакомые изгибы дороги, молодую шелковицу, трех богатырей, выложенных мозаикой на стене дома председателя сельсовета. Детали бытия щелкали в пазах памяти, занимая старые места, и мне становилось кайфово.
Дорогу в село охранял великан-вяз, на ветках которого мы с другом Андреем организовали когда-то наблюдательный пункт миротворцев ООН. Андрей Колосовский был старше меня на четыре года. Не знаю, на кой черт ему понадобилась дружба с таким мелким, как я. В прошлом году, когда мне было тринадцать, Колос (как его все звали) подвесил под мостом на украденный пожарный шланг дощечку, соорудил тарзанку. На ней катались всем селом, пока толстяк Горобец не оборвал шланг и не улетел в реку. А еще Андрюха научил меня курить «Родопи» взатяг.
Однажды ночью мы с Колосом совершили настоящее преступление. Забрались в колхозное стойло и увели рыжую кобылу. Ее звали Златой. Андрей стал гонять лошадь по бесконечному гороховому полю и заливным лугам. Седла у нас не было, только узда. Я сидел позади, отчаянно вцепившись в друга, ежесекундно подлетая вверх. Через пару часов дикой скачки я, с яичницей между ног, в очередной раз подброшенный, мечтал приземлиться уже на твердую землю.
— Форсанем реку, як Чапай! — крикнул окончательно сбрендивший Колос, разгоняя Злату на берегу реки Замглай. Загнанная кобыла поняла, что от нее ждут невозможного. Злата взбрыкнула, ударила передними ногами оземь, перенеся на них центр тяжести, резко вскинула распаленный круп. Мы с Андрюхой взмыли в воздух, словно выпущенные из катапульты камни. Окружающая реальность вращалась так, словно меня поместили внутрь стиралки и нажали кнопку «отжим». Мелькали звездные росчерки, проплешины пьяных тропинок, удивленные жабы.
Когда горизонт вернулся на прежнее место, я вдруг увидел нависшие надо мной копыта. Я оцепенел, в уверенности, что смерти не миновать. Интерес к происходящему исчез, будто я смотрел кино, сюжет которого известен заранее.
Когда жаркие потоки воздуха коснулись лица, кобыла перелетела через мою голову. Сначала я увидел ее белесый живот, перетянутый жгутами мышц, зеленые пучки травы, застрявшие между копытами и подковами, помело хвоста. Затем все исчезло. Я лежал, рассматривая пронзительную звезду в небе.
«Наверное, это и есть Бетельгейзе», — подумал я, вспомнив, как отец рассказывал, что если поместить эту звезду на место Солнца, то край Бетельгейзе будет простираться до самого Юпитера.
Мне стало тепло и спокойно. А еще я понял, что намочил штаны. Не прощаясь с Андреем, я понесся домой. На следующий день узнал, что Колос сломал ключицу и его увезли в город — делать рентгеновский снимок. В конце лета я уехал из деревни, и больше мы в тот год не виделись.
Предвкушая скорую встречу с другом, я свернул на проселок, поделенный надвое каймой травы, и пошел краем села. Слева топорщилась зеленая пила леса. Дорога упиралась в заросли камыша, сжавшие в объятиях Замглай-речку. Здесь ивы полоскали косы в реке, а чуть поодаль, на порожистом повороте, вросла в суглинок одинокая хатка бабы Аглаи. Строение это, сложенное из почерневших пронумерованных бревен, будто застыло перед прыжком в воду. Шифер на крыше пошел пестрыми пятнами, ветер-задира пинал ржавую фигурку петушка.
Аглаю в селе не жаловали. Бесовкой звали. Старуха не только не ходила на скучные колхозные собрания с подсчетом статистики удоев и на субботние вечера в клубе под гармонь, но и не держала коровы, что по сельским меркам считалось странным. Аглая не участвовала в поочередном выпасе сельского стада каждым из дворов. Я расспрашивал родную свою бабку Марину насчет отшельницы, но она всякий раз только предупреждала, что заштопает мне рот.
Опустился вечер, ветерок щекотал реку. Разбегались юркие водомерки. Неуютно мне стало и зябко. Впервые я видел хату Аглаи так близко: бревно, на котором держался забор, завалилось внутрь двора вместе с досками. Закрыты наглухо ставни. Нехоженый двор порос крапивой. Я подкрался ближе к забору, обнаружил, что кто-то вывернул толстое бревно. На дворе были разбросаны глиняные горшки, драные калоши, точильный камень, пила «Дружба» без ручек. На заборе корявая надпись мелом: «Люблю тибя унучек». Часть досок была вымазана дегтем, он источал едкий запах сосновой смолы. Я переступил забор и хотел было поднять пилу, как по крапивным листьям прошла дрожь, скрипнул на крыше жестяной петушок. Я схватил пилу, расчистил путь, пробрался к хате. Бревна рассохлись, обнажив косые трещины. Я пошел вокруг дома, пытаясь заглянуть внутрь. Повернув за угол, угодил в паутину.
Вдруг раздался скрипучий голос:
— Допоможи… Мени.
Я вжался в стену. Вдоль дома растянулась деревянная лавка, которую я не заметил раньше. На ней, поджав костлявые ноги в громадных стоптанных калошах, лежала старуха, как в кокон замотанная в серую шаль. Лица не было видно. Голос исходил из самой глубины кокона.
— Вам плохо? — спросил я, думая, как бы скрыться.
— Хатку очинить бы.
— А она закрыта? — спросил я, пятясь. — Я — Ваня, Койдана внук. Вы, наверное, не знаете. Наш дом возле Павловича.
Я заметил прилипшую к подошве одной из калош деревяшку и ржавые скобы. «Мышеловка!» — догадался я.
— В ловушку вы угодили, — сказал я. Успокоился, подошел ближе. Отвел скобу, зашвырнул мышеловку в крапиву. — Больно?
— Хату очинишь? — прохрипела бабка.
— Можно, — уверовал я в свои силы. Стал расчищать подход к дому. Бабка плелась где-то позади. — Я на каникулы приехал. Двое суток в поезде. Место досталось возле туалета. Дверь эта гремела без конца. А в Орше локомотив сломался, ждали пока пришлют замену. Весь город уж исходил. Красивый он, но сонный. А вы знали, что под Оршей в войну наши впервые использовали «катюши»?
Старуха подозрительно молчала. Я оглянулся. Бабки нигде не было.
Одолев крапиву, я обогнул хату по заросшей сорным воробейником тропинке. На иссохшем порожке ощерился зубьями взведенный капкан на крупного зверя. Я схватил валявшиеся неподалеку грабли, перевернул их, ткнул ржавый язычок капкана. Он немедленно сработал, зубья накрепко вошли в древесину. «Бабка, с тебя пачка "Кэмэл"», — подумал я.
Дверь действительно была внахлест забита досками. К порожку примыкала покосившаяся будка, закрытая на ржавый шпингалет. Внутри оказались маленькие клетки с прелой соломой. Валялся и кое-какой инструмент. Покопавшись в паутине, я обнаружил топорик. Без труда отодрал доски, толкнул дверь. Вонь стояла такая, что ее можно было щупать руками. Я шагнул внутрь. Старинные половицы стонали под ногами. В маленькой кухоньке раскорячился стол с истертой скатеркой, на нем — плетеный журавль. Подоконник был усыпан дохлыми мухами. В углу — русская печь, чугунный ухват у стены, глиняные горшки, миска с алебастровой жижей на приступке. На стене висела большая рамка с черно-белыми фотографиями. На центральной карточке была изображена семья — пять человек в вышиванках на деревянном мостку. Лица четверых были замазаны оплавленным воском. Рассмотреть можно было лишь лихого, стриженного под горшок паренька. По-разбойничьи прищурив глаз, он целился в фотографа из самодельного лука. Паренек этот был и на других снимках, постепенно взрослея. Хлопец то доставал ведро из колодца, то, дурачась, седлал свинью. На фото в углу повзрослевший парень этот в мундире и брюках, заправленных в сапоги, вытянулся по стойке «смирно» возле искореженного дерева. Из-за спины торчал штык. Внизу вилась надпись: «Юго-Западный фронтъ, 1916 годъ». Мне казалось, что я знаю этого человека, более того, знал его всю свою жизнь.
— Молочка принеси, — раздался вдруг слабый голос.
Я оглянулся. Бабка распласталась в темных сенях, поджав ноги и уперев руки в пол. Один глаз на ее подозрительно гладком лице вытек, бугрились края рваного века. Я нервно сглотнул.
— У Носовихи молочко доброе, — проскрежетала старуха. — А я тебе мясца раздобуду.
— Конечно. Я сейчас…
— Тольке утрешнее, — добавила бабка. — Добре буде.
Не глядя на жуткую Аглаю, я бросился к спасительному дверному проему. Выйдя, перекрестился и, чувствуя, что вот-вот испачкаю штаны, понесся прочь.
Мир смазался в зеленую кляксу. Я то и дело оглядывался, но погони не замечал.
Прибежав к родному дому, отыскал в летней кухоньке свою родную бабулю. Она замешивала в тазу крапивную похлебку для свинок.
— Обожди обниматься, руки оботру. Замаянный. Автобус припозднился? Ты где был?
Я утонул в ее руках. Таких мягких и родных.
— Аглае помогал. Дверь ей заколотили.
— Якой ще Аглае? — удивилась бабушка.
— Той, что хата на Замглае.
— Не дури. Померла Аглая. Подай с тына чугунок. Тот, что поболей.
— А давно? Я только что…
— На Вознесение представилась. Только кицко осталось. Одноглазое.
— Но я разговаривал. Молока просила принести.
— Я тебя раньше не предупреждала? Тогда сейчас кажу, не лазай туда. Медом намазано?
— Она что, правда ведьма?
— Откуда ты это взял?
— От Павловича в прошлом году. Хату, говорил, Аглаину палить надо, а потом трактором землю равнять.
— Глупости. Пьяный Павлович был. Иди кушай, банька уж остыла, поди.
Ночью мне не спалось. Сверчки стрекотали оглушительно, волнами. Во мраке таились слепые, не знающие жалости чудовища. Заскрежетали петли оконных ставней. Запахло увядшими цветами, сырой землей и почему-то гречишным медом. Я поежился, откинул одеяло и бросился к подоконнику. С шумом захлопнул окно и опустил щеколду. Р-р-раз! Рука скользнула по чему-то мягкому, еле теплому — какому-то смоляному комку, которого тут раньше не было. Боясь потерять его, я принялся шарить по темной стене, нащупывая выключатель. Вспыхнул электрический свет. На подоконнике лежал труп крысеныша.
Июньское утро унесло все мои страхи. Умывшись и позавтракав истекающими вишневым соком варениками, я отправился к другу Андрею Колосовскому. Зашел в знакомую хату с низким потолком. На полу валялись сети, куски лески, крючки, блесны, кормушки, грузики и поплавки. Андрей встретил меня в семейниках и грязной майке. Ему, кажется, было плевать на то, что я пришел: он тут же уставился в какую-то журнальную вырезку. Я неловко попытался обнять старого друга, но Колос увернулся.
Тут я заметил на комоде рамку. Внутри старинный снимок. С черно-белой карточки улыбался тот же солдат, что и на фотографиях в доме Аглаи.
— Так это папаша твой?
— Сам ты папаша, — огрызнулся Андрей. — То дед.
— А что фотки деда у бесовки на стенах делают?
— А ты откуда знаешь? Мой батя, царствие небесное, старшим сыном Аглае приходился, — объяснил Колос. — Единственный из трех сыновей, кто не боялся бабку. А это дед мой, Пантелей, Глашин муж. Легендарная личность. Обе мировые прошел. Считалось, что пуля его не берет. Представь: немецкий артобстрел, его взвод перемолот, а деду хоть бы хны. Всю роту убило трижды, а его даже не ранило. Когда форсировали Вислу, красноармейцы дрались за место на одном плоту с дедом. Фартовый был.
— Аглая наколдовала? Ты ее не любил?
— Ты чо, фу-у. Пока мелким был, бывал в гостях. Хотя несло от бабки за версту. Бывало, баночку варенья открою, а там гадюка кольцом свернулась. Любила меня баба Глаша. Но фокусы эти ее…
— Какие фокусы?
— Лучше не рассказывать…
— Ну, будь другом!
— Короче, одно время заладила бабка: невеста, мол, тебе нужна. Я отмахнулся. Раз говорит баба Глаша: «Андрийко, лен достань с чердака». Ну я полез, открываю, а льна никакого там нет. А есть дивчина в белом сарафане, которая сидит спиной ко мне и чай с молоком из блюдечка пьет. Я обхожу девку, глядь ей в лицо, а дивчина эта вся из льняной косы плетеная.
— Гонишь!
— Отвечаю! Я с того чердака спустился мигом и без лестницы. Больше к бабке не ходил. К черту, думаю, такие смотрины. А тут баба Глаша и преставилась. В общем, на похороны в ее дом мы с теткой пошли. Приходим. Во дворе стол накрыт на полсела. Сало, буженина, колбаска смачная. Бидон самогона на травке греется. А народа нет, все в хате. Я черпак беру тихонько, бидон открываю. И тут дядя Макар, средний Глашин сынок, из окна как заорет: «Куды присосался? Иди, бабку уважь!» Я думаю, ах ты гнус, сам первый раз высунул нос из своего Чернигова, а уважить должен тот, кто чаи с льняными бабищами исправно гонял. Ну ладно, захожу в хату. Народу — битком. Стоит, значит, поп наш сельский, Епифан. Длинный подол сутаны держит немая девчушка Зойка. Все батюшку окружили. Дети гомонят, старики цыкают. Я гляжу, а бабка моя преспокойно лежит на кровати, смирная, только не мертвая. Один глаз сощурила хитро и косит на меня.
Епифан тем временем достал кадило, разжег ладан. Дети — в слезы. Я к тетке. «А почему это Аглаю хоронят, когда она живая?» — спрашиваю. «Чи ты дурный, чи пьяный?» — удивилась тетка. «Еще нет, — отвечаю. — Глашка-то зырит. Смотрите, чтобы она попа кадилом не угостила. С нее станется». Тетка стала креститься. «Типун тебе на язык! — замахала руками. — Иди прощайся, да проваливай».
Вернулся я к Аглае и думаю: может, почудилось? Смотрю внимательно и вижу: рожа у бабки как у статуи. Пальцы как спички тонкие. Сложены на груди. Глаза закрыты. Вроде, отошла. Ну и славно, значит померещилось. А тут в хате начался спектакль. Макар и Семен, мои дядья из Чернигова, упали на колени, рыдают в поповскую рясу. Батюшка по головам их гладит. Думаю, ну нафиг, наведаюсь-ка лучше к бидону… Вдруг вижу — снова смотрит старуха. Видал, мол, Андрийко, эдаких дураков? Я тогда заорал на всю хату: «Бабка живая! Не вздумайте закапывать! Вы что, меня разыгрываете?» А все на меня как уставятся. Бабки зашипели, стали креститься. Дядьки бросили рясу и на Аглаю — зырк! И тут с опущенного века старухи, прикинь, взлетела толстая муха. В полной тишине очертила круг по комнате, и — в окошко. Батюшка Епифан такой — шасть к печи, схватил кочергу, да как огреет меня ею по спине. Шрам на лопатке видел? Ото ж.
— Ни хрена себе! И что, закопали бабку?
— Так-то да. И хату ее заколотили, на продажу выставили. Но Буркаш рассказывал, будто свет в Глашином доме недавно ночью горел. Хотя Буркашу верить… Ладно, перекурим, дело будет.
Пока я растягивал горькую «Приму» и думал, стоит ли рассказать другу о вчерашнем походе в дом Аглаи, Андрей протянул мне журнальную вырезку.
— Будем гроши копить! — объявил он торжественно.
На картинке был изображен оранжевый мопед, похожий на кузнечика.
— Это «Карпаты!» — пояснил Колос. — Пацаны в Товстолесе кипятком ссать будут. А то и в самом Петрушине.
Андрей достал с полки литровую банку, бережно поместил внутрь драгоценный клочок бумаги. Затем взял пластиковую крышку, проделал в ней отверстие немецким штык-ножом. Банку со своей мечтой Колос немедленно закопал на огороде, между кустами малины и крыжовника. Снаружи виднелась лишь крышка с прорезью.
— Копилка готова, дело за малым, — сказал Андрей, воткнув заступ в жирную землю. — Найти денежки.
Мой друг достал из кармана и опустил в прорезь желтый камешек. Я слышал, как он одиноко звякнул на дне.
— Что это? — спросил я.
— Золотой слиток.
— Врешь!
— Коронка из червонного золота. Одна стоит как полмопеда. Теперь твоя очередь, — сказал Андрей и отвернулся.
Каждое лето бабуля выделяла мне три рубля в первый день каникул. Я достал зеленую трешку, развернул, поцеловал в лоб изображенного сбоку вождя и затолкал денежку в банку. Колос похлопал меня по плечу:
— С почином!
До вечера мы катались на тарзанке, много курили. Потом залезли на черешню и долго сидели на дереве, поглощая сладчайшие ягоды.
— Ипуть, — сказал Андрей, заталкивая в рот пяток ягод.
— Кого? — не понял я.
— Сорт так зовется, «ипуть».
— Врешь, кровавый рот! — рассмеялся я.
Вечером папиросы закончились, и я стащил у деда пригоршню крепкого самосада из алюминиевой миски. После третьей затяжки меня стошнило в кусты.
— Шо, постругав? — поинтересовался Колос беззлобно.
— Есть маленько, — отвечал я, опускаясь на траву.
— Бледный, как хряк. Вали домой.
— Завтра пойдем по горох? — спросил я.
— Куда?
— На колхозное поле. Я надену двое штанов, вдруг Лукич солью зарядит.
— От дурачок. Горох вызревает в августе.
На следующее утро я снова спешил увидеться с Андреем. Зашел в хату. Чесночный дух застил глаза. Андрей наворачивал жирный борщ. Казалось, в тарелке едва закончился морской бой. В багровом от крови море дымились обломки линкоров — чесночные головки. Закусывал Колос доброй краюхой черного хлеба. Он заливал мякиш подсолнечным маслом, а сверху щедро удобрял растертым чесноком. Морщась, я вышел во двор и стал искать наш закопанный сейф. В малине банки не оказалось. Земля на месте клада была аккуратно причесана граблями. Я сражался с колючим крыжовником, обыскал все кусты, но копилки так и не обнаружил.
— Сейф исчез! — крикнул я Андрею с порога.
Кажется, мой друг не удивился.
— А я подумал, что за копыта ночь топчут? — ответил Колос, собирая остатки борща из тарелки хлебным мякишем. — Вор, значит, был.
— Копыта?
— Всадник приехал в ночи. И умыкнул нашу копилку. Повезло, что не успели много скопить. Ладно, айда курить. У меня пачка «BT» есть. Чего надулся? Я такую топтуху замаклачил, весь окунь наш. А может, и карп.
Мы собрали удочки, взяли чудо-снасть и поехали на велосипеде «Аист» в соседнее село. Топтуха представляла собой деревянную рамку в форме трапеции, сколоченную из досоки с натянутой внутри сетью. Снасть походила на миниатюрные футбольные ворота.
Андрей крутил педали велосипеда, а я сидел на раме.
Доехали быстро. Голубой глаз озера прятался за камышовыми ресницами. На червя рыба не клевала.
— Прикормить бы кашей. Да нема, — сказал Колос, звонко припечатав ладонью толстого слепня. Сбил с плеча черно-красное месиво щелбаном. Мы пошли на мелководье, где глинистое дно было изрыто норами. Я держал топтуху, а Колос гнал рыбу ногами из нор в ловушку. К вечеру у нас было восемь карасей размером с ладонь и один остроперый окунь. Поднялся ветер, застучал камыш, где-то далеко громыхнуло.
Мы смотали лески, воткнули крючки в поплавки. Топтуху Колос прикрепил к седлу велика. Я вскочил на раму. Выехали.
— Дождь будет. Смотрел прогноз, там было написано «грози».
— Может все-таки грозы? — хрипло сказал Андрея, привстав в седле, чтобы набрать скорость.
— Нет, я запомнил. Точно «грози».
— Ох и дурик. Буква «и» в украинском языке читается как «ы». Поедем гатушей — так быстрее.
— Там же темно? Давай в объезд?
— Забздел? По длинной сам педали крути.
Мы подъехали к лесу. Смеркалось. Молчаливым строем стоял авангард лесного войска — могучие ели. В гатуше обитали лисы, и волки тоже водились. Сквозь лес вела единственная тропка. Ехать по ней очень не хотелось.
Приозерные топи мы пролетели быстро, серое веретено мошкары отстало: не поспевало за великом. Въехали в лес. Рама жутко давила на копчик. Андрей включил фонарик на руле. Желтый конус света то и дело выхватывал из темноты очертания разлапистых монстров. Тени двигались, наступали, окружали. Тропинка часто поворачивала. Обломки трескучих сучьев летели из-под колес.
Вдруг Колос сгреб ладонью дребезжавший на кочках звонок. Я понял, что он хотел проехать тихо, но ключи в багажнике продолжали греметь. Андрей стал прислушиваться.
— Что такое? — встревожился я.
— Слышишь? — прошептал Андрей.
Я прислушался. Ничего, кроме скрипа спиц и грюканья ключей.
— А что там?
— Тихо! — цыкнул Андрей. — Чуешь? Та-дам, та-дам.
— Врешь?
— Скачет. Нагоняет нас.
— Нее, я на такое не поведусь. Крути педали, пока не дали…
— Слухай же, слухай!
— Подшипник стучит.
— Какой еще подшипник? Скачет, говорю.
— Скачет?!
— Да. Позади.
Я прислушался и действительно различил далекий топот.
— И пусть скачет, — брякнул я, испуганно вглядываясь в темноту.
— Нет, не пусть, — отрезал Андрей. — Если конь, то затопчет. Тропинка узкая.
Невидимый всадник приближался. Удары копыт теперь отчетливо слышались сквозь побрякивание ключей, скрип рамы и тяжелое дыхание Колоса.
Андрей резко затормозил. Фонарик погас. Со всех сторон навалился мрак.
— Прячемся! — прошептал Андрей. — Бес знает, кто там.
Колос забросил «Аист» в кусты. Мы спрятались за толстый ствол старого клена.
Глаза быстро привыкали к темноте. Тропинка, окруженная лесом, шла через молодой ельник, утыкалась в раздвоенный дуб, затем резко поворачивала. Оттуда и должен был появиться всадник. Топот нарастал. Вот-вот взмыленная лошадь вылетит из-за поворота! Удары копыт раздавались уже у самого дуба. Друм-друм! Я чувствовал, как дрожит ствол дерева, за которым мы прятались. Но наш преследователь все не появлялся. Внезапно я заметил движение в воздухе. Сначала мне показалось, что это ветер гонит легкую торбу с болтающимися лямками. Я осторожно выглянул из-за дерева и тут же почувствовал, как по телу пробежал холод, как если бы я прыгнул в ледяную купель. То, что казалось мне торбой, на самом деле представляло из себя что-то другое. От страха я перестал дышать. Не в силах пошевелиться, я смотрел, пытаясь объяснить себе увиденное. Нас преследовало какое-то человекоподобное существо. Обхватив себя длинными руками, эта непонятная тварь прыгала на кривых ногах, как плоский камень по поверхности моря. В три прыжка страшилище скрылось за дубом.
— Ты видел? — спросил я, поймав себя на том, что вцепился в руку Андрея. — Что это было?
— Погоди ты. Она может вернуться.
— Она? — спросил я и поневоле начал смеяться.
— Утихни! — скомандовал Колос.
Он вытащил из кустов «Аист». Я мгновенно запрыгнул на раму. Колесо тяжело провернулось, раздался жуткий скрежет. Вдруг очень быстро стали вращаться педали. Велик остановился. Цепь слетела, догадался я и спрыгнул с рамы. Андрей выругался, слез с седла, схватил стальную гусеницу и стал прилаживать цепь на переднюю звездочку. Я крутил головой, гадая, откуда ждать нападения. Наконец шипы подхватили цепь, и мы снова поехали. Во тьме рожа Колоса в черных разводах от грязного солидола напоминала Рэмбо. Я хихикнул, и сразу же получил звонкого леща по затылку.
Громыхая, «Аист» прорезал густую тьму. Я зажмурился, ожидая неминуемого удара о дерево, но Колос благодаря какому-то сверхъестественному чутью ухитрялся вписываться в повороты.
— Не отстает, тварь! — прохрипел Андрей, тяжело дыша.
— Кто?
— Аглая.
— Так она же умерла!
— Ото ж, — с неожиданной легкостью согласился Колос и кивнул куда-то вбок.
Я разглядел за деревьями какое-то движение. Приглядевшись, я различил мопед, похожий на тот, о котором мечтал Андрей. Стальной кузнечик неотступно следовал параллельно нашему курсу. Только вот незадача — место водителя пустовало. Стоило мне это понять, как мопед резко вильнул, влетел в дерево и легко распался на мелкую пыль. Над местом крушения закружились блестящие искры.
— Разбились твои «Карпаты»! — крикнул я. — В труху!
— Это хреново. Влезай под топтуху. — Колос отцепил снасть и мгновенно натянул трапецию себе на голову. — Сюда! Быстро!
Склизкая сеть врезалась в мои волосы. От нее разило гнилыми водорослями. Одной рукой Андрей придерживал топтуху, другой рулил. Его дыхание обжигало мой затылок. Все дальнейшее произошло стремительно. Я не успел ни подготовиться, ни испугаться. Из-за поворота вылетела чернильная клякса с рваными краями и на огромной скорости врезалась в нас. Я почувствовал, как в колени, грудь, руки словно попали маленькие снаряды. Андрей едва удержал равновесие. Черные блики застряли между мелкими ячейками сети. Один из них дрожал на уровне моих глаз. Я сфокусировал взгляд. В сеть угодила жирная муха. Ее объемные фасеточные глаза смотрели на меня, а переломанные крылья жалобно потрескивали на ветру. Что-то неправильное было в облике этой, казалось бы, обыкновенной мухи. Вместо длинного хоботка, который полагается всем мухам, я с ужасом различил сморщенный старческий рот.
Андрей отшвырнул топтуху и, матерясь во весь голос, из последних сил налег на педали. Из леса мы вылетели в поле, где луна разлила серебро по высокой траве. За рекою уже были видны радостные огоньки деревни. Мы въехали в болотистую низину, границы которой очерчивал туман. Стучал тяжелый камыш, роилось тучами комарье. Мы спустились к дамбе.
Вдруг мое плечо обожгло прикосновение. Я подумал, что это Колос прикалывается.
— Про гадючье варенье — брехня, — неожиданно пропел мягкий голос мне в ухо. — И про невесту тоже. Косу льна Андрей сам поджег. Сарай чуть не спалил.
Я обернулся: на моем плече откуда ни возьмись появилась серо-дымчатая кошка. Вместо одного из глаз — сочащаяся слизью дыра с червями! Заорав, я попытался сбросить тварь, но она крепко вцепилась в меня когтями. Потеряв равновесие, я повалился через раму. Испуганно звякнул звонок, затрещали ломающиеся удочки, колесо пошло юзом. Колос спрыгнул с велика, схватил исчадие ада за хвост и с силой ударил о землю. Обезумев, Андрей лупил кошку снова и снова. Тварь молча извивалась. Наконец, она вырвалась и, прошипев: «Трешку пацану верни!», — бросилась в камыши.
Колос поднял лайбу, зажал переднее колесо между ног, выпрямил руль. Я приложил подорожник к грязно-бордовой ссадине на плече. Дальше ехали молча. Острые края лунного серпа напоминали кошачьи клыки. Я вдруг сообразил, о какой трешке шла речь, но Андрей заговорил первым:
— Ну да, это я банку прибрал. Ночью наркоманы шляются, мак в огороде ищут. Гроши верну, — а потом вдруг добавил тихо: — А эту тварь порешу.
— Останови тут, дойду, — мрачно буркнул я.
Колос молча остановился у колодца-журавля. Я спрыгнул, а Андрей, не оборачиваясь, понесся по спящей улице.
Разбитый, я побрел домой. Дома долго не мог заснуть: все казалось, что рядом с кроватью кто-то стоит.
Проснулся я уже в обед. Оделся и сразу побежал к дому Колоса. Открытая калитка свободно болталась на петлях. «Андрей!» — крикнул я. Ответила лишь злющая шавка по кличке Кукла, которая охраняла соседский дом. Дверь хаты Колоса была не заперта. Я зашел. Дом оказался пустым, кровать заправлена. В мойке валялась одинокая тарелка с засохшими остатками борща. Я вышел во двор. Велосипед лежал в сарае, напоминая выломанными спицами в колесах о вчерашней ночи. Серп блестел на гвозде, а вот немецкого штык-ножа, которым Андрей так гордился, видно не было. Я побежал к дому Аглаи. Подошел к поваленному забору, стал рассматривать двор. Все было как в первый раз: крапива, закрытые ставни, колодец с побитым ведром. Подойдя к окну дома, я заглянул между ставней: мертвый шмель валялся в подсвечнике. И все. Я пошел дальше, повернул за угол. На лавке разлегся незнакомый тощий кот с короткой светло-серой шерстью. Подвернув под себя лапы, он щурился, нежась на солнце. Морда кота была испачкана чем-то черным, на левой лопатке розовела проплешина шрама. Вдруг с крыши соскочила дымчатая кошка. Она примостилась рядом с бедовым кошаком и, прикрыв от удовольствия единственный глаз, лизнула острым язычком его мохнатое ухо.