Журнальный мир

Глава 1. Первый блин

Алексей Петрович Корытин возвращался в город студенческой юности Таинск. Он брился в туалете подъезжавшего всё ближе к месту назначения поезда. Из мутноватого зеркала над раковиной на Алексея смотрел высокий крепкий мужчина чуть за пятьдесят без намёка на возрастное брюшко. Загорелое лицо человека, много времени проводившего на открытом воздухе, увенчано было как попало торчащими поредевшими седыми волосами, остатками красиво лежавшей на голове студента Лёшки густой рыжевато-русой волны. Их ещё предстояло, смочив водой, уложить от высокого лба назад. Рыжевато-русые, коротко подстриженные и пока не тронутые сединой усы, аккуратный, слегка асимметричный подбородок с едва заметной ложбинкой посередине, спокойные серовато-голубые глаза и правильный овал лица делали это лицо почти красивым. Если бы не слегка свёрнутый набок в студенческой заварухе нос, оттопыренные уши, блёклые, незаметные на загорелом, да и на зимне-весеннем, отошедшем от загара лице едва заметные брови и такие же блёклые короткие ресницы. Корытин добрился, смыл остатки пены, уложил волосы и открыл дверь туалета, которую уже нетерпеливо дёргали снаружи.

Тридцать лет, прошедших в иных краях, начинались для супругов Алексея и Ирины Корытиных временами надежд и сбывавшихся ожиданий. А потом рухнул Советский Союз. Корытины уехали на родину Алексея и там, потерявшие в бывшей союзной, а теперь независимой республике всё, кроме самих себя, заново встали на ноги. И захотели бÓльшего, чем уют и достаток рабочего посёлка Заречный в лесах далеко за Байкалом. К тому времени их старшая, совсем взрослая дочь Анечка жила в центре Западной Сибири, в чистом, тихом, протянувшемся узкой лентой по высокому речному берегу городе Хвойном. С востока к этому городу вплотную подступала тайга, из неё слегка приподнимались корпуса химического комбината, где работало почти всё взрослое население Хвойного, потому днём был этот город и тих, и чист. С берега открывался вид на реку Тáю и тайгу на её низком западном берегу. А всего в нескольких километрах выше по течению Таи привольно расположился тот самый, одинаково дорогой Алексею и Ирине Корытиным Тáинск. И когда у их Анечки родилась дочь, Корытины приехали в Хвойный. Они гуляли по городу, иногда ездили в Таинск встретиться с оставшимися там друзьями и подругами, а то и просто побродить. Тáинск украшал новенькой плиткой тротуары и площади, ремонтировал фасады домов на Миллионной, в годы их студенчества именовавшейся проспектом Ленина, и Ирина говорила мужу:

– Как я хочу в город! В Заречном, конечно же, хорошо. И природа, и люди хорошие. Но мне нужны театры, витрины магазинов, лица городские, мелодия городских улиц, я ведь от рождения городская, Лёша!

– А помнишь, как мы на этом углу у церкви зимой апельсины купили? – толковал ей о своём Алексей. – Как по этой улице кровать из комиссионки пёрли на нашу первую квартиру?

– Помнить-то я помню, – возвращала Ира мужа к своему, – но я в город хочу….

Они вернулись к себе в Заречный. Ирина всё чаще говорила: «Я городская, Лёша, я в город хочу». Зарплата Корытиных теперь позволяла, и через два года они купили квартиру в областном центре по соседству. Там жила теперь заканчивавшая университет их младшая дочь Оленька. В свободное время Алексей с Ириной уезжали туда и приводили в порядок своё новое гнёздышко. И Ирина на какое-то время успокоилась. Но после рождения у Анечки второй дочери ближний областной центр как-то поблёк в её глазах. «Я в Таинск хочу, – твердила она теперь, – это настоящий город. И Аня с девочками совсем близко были бы. Мы им сейчас нужны, как никогда». «Там угля нет, – отвечал Алексей, – где я в Таинске работать буду?». «Где другие мужики работают, – уверенно заявляла Ира, – друзья твои институтские. Или нет у тебя друзей? Или тебе без угля твоего жизни нет?».

«Есть ли жизнь на Марсе, – вертелась в голове фраза из знаменитого кинофильма времён детства, – нет ли жизни на Марсе, это науке неизвестно». Он знал и любил своё дело, настолько мужскую работу, что не всем мужчинам оказывалась она по силам. И ему не было ни скучно, ни тесно в очерченном ею горизонте. Но едва Алексей подумал это, как обожгла следующая мысль: «А не трусишь ли ты заглянуть за горизонт? И узнать, есть ли для тебя жизнь без угля?». Эту мысль требовалось обдумать не спеша. Алексей носил её в голове, в свободное от других мыслей время поворачивая так и эдак, ругая себя за допущенное в душу искушение и всё больше поддаваясь его очарованию. Лентяй по натуре, Корытин более других благ ценил благо обустроенной жизни, комфорта физического и душевного. Мысль начинать на новом месте с нуля приводила его в трепет, и теперь, вполне взрослым, немало повидавшим человеком, он позволил себе честно сознаться в этом. Как и в том, что если струсит и откажется от возможности изменить их с Ирой судьбу, то вряд ли простит себе это.

– Я в Таинск хочу, – в очередной раз объявила Ира.

– Подойдёт лето, – согласился он, – и поедем. К Ане с девочками. Ну и, само собой, в Таинск съездим.

– Вот так каждый раз, только я о серьёзном начинаю, ты дураком прикидываешься, – вскипела жена, – я жить там хочу!

– А чтобы жить, – неожиданно для себя сказал он, – сначала квартира нужна. А для неё – деньги и терпение. Есть у нас для этого деньги прямо сейчас?

Корытин сошёл с поезда и, дожидаясь электрички на Таинск, бродил по вокзалу. Вокзальное здание, старое, построенное ещё во времена прокладки Транссиба, основательное, как всё, что делалось тогда, даже теперь не только внушало уважение, но и без труда вмещало проезжий люд. Корытин обошёл вокзал кругÓм, вошёл внутрь и вспомнил, как давным-давно, ещё семнадцатилетним, познакомился здесь с Костей Кольцовым. Тогда Лёшка просто так, для поднятия настроения перед рывком в незнакомый город, пробубнил себе под нос из Высоцкого: «Где мой верный пистолет? На Большом Каретном…», на что стоявший по соседству казавшийся угрюмым и безразличным ко всему окружающему парень цыганистой наружности вдруг проговорил: «Экскьюз, конечно, но только «где мой чёрный пистолет». Чёрный, а не верный. У Высоцкого так». «А почему экскьюз? – удивился Корытин. «Потому что «пардон» говорят все, кто стесняется «извините», а экскьюз – только я». Они оба ехали поступать в политехнический, и два часа в электричке до Таинска сблизили их на все оставшиеся годы. В электричке они сначала придумали игру «продолжи песню», вспоминая и обрывая строку из Высоцкого, а потом перешли на «Двенадцать стульев» и «Золотого телёнка». И не заметили, как мимо окон вагона потянулся Таинск. С первых дней Костя начал посещать литературное объединение при институтской многотиражке, и на её страницах появились стихи нового друга. Пару раз Корытин сходил с Костей на заседания любителей поэзии. И даже попробовал сочинять, рифмуя «любовь – кровь» и «всегда – никогда». Но почти сразу понял, что это не интересно даже ему, не говоря об окружающих. Витька Иванов, новый знакомый по литературному объединению, долговязый самоуверенный парень, заметил свысока: «Стихи пишутся душой, а не авторучкой». И Корытин прекратил ходить на собрания институтских поэтов. Костя и теперь жил в Таинске. Изредка они переписывались, а в один из приездов к дочери даже побывали в гостях у Кольцовых. Пять лет после окончания института Костя работал на кафедре, но главным в его жизни оказалось всё же литературное творчество, которому и в студенческие годы отдавал он больше времени, чем избранной первоначально радиационной химии. И, когда в Москве вышли две книги его стихов, Костя ушёл с кафедры, чтобы с головой окунуться в литературу. Он многого добился и даже перед развалом Советского Союза возглавил областную писательскую организацию. И за воспоминаниями о Косте, начале их молодости и тогдашнем Таинске Корытин не заметил, как потянулись навстречу электричке многоэтажные кварталы новых городских окраин.

Таинск мало изменился ко времени возвращения Корытиных, как вообще мало меняются старые города. Разве что нарастил за прежними своими границами новые жилые массивы да украсил центр. Дом, где Корытины купили квартиру, стоял в тихом районе неподалёку от остановок общественного транспорта, рынков и магазинов. Едва они обустроились в новых стенах, Алексей отправился на поиски работы. Как он понял, изучая газеты вакансий, горный инженер-механик не требовался никому. Совсем никому. Таинск оказался переполнен безработными инженерами с закрывшихся предприятий «оборонки», согласными на любую работу. Алексей походил по отделам кадров оставшихся на плаву заводов. Везде ему задавали вопрос: «Простите, а сколько вам лет?». И везде, услышав ответ, сообщали, кто сочувственно, кто равнодушно, а кто и свысока: «У нас ограничение по возрасту для кандидатов – сорок пять минус». «Забыл ты меня, Таинск, – думал он, наведываясь то в центр занятости, то в очередной отдел кадров, – забыл. Да и с какой радости помнить? Двадцать тысяч выпускников каждый год. Конвейер…». Ира, уже работавшая в школе по соседству с домом, успокаивала: «Найдёшь ты что-нибудь. Обязательно. Ищите и обрящете, стучите и откроют, как там дальше? Ты же сам это место из Евангелия цитировал». И он каждое утро уходил на поиски, а когда наткнулся на объявление, гласившее, что заводу пищевых продуктов нужен механик, сразу поехал туда.

Этот завод располагался на городской окраине, в закоулках прекратившего существование лесоперерабатывающего комбината, и единственным пищевым продуктом, который он выпускал, оказалась водка. Директор и хозяин завода, среднего роста коренастый коротконогий Георгий Давидович, сказал Алексею с лёгким грузинским акцентом: «Давай работай, через два месяца посмотрим», и Корытин начал ездить на окраину. Постоянного персонала на заводе оказалось немного: сам Георгий Давидович, пятеро его державшихся кучкой земляков, небольшая бригада слесарей, грузчики и охрана. Остальных нанимал директор подённо: пришёл, отработал, получи и до свидания. Дольше других работал на заводе слесарь Серёга, худощавый человек лет сорока, несуетливый и доброжелательный. Он начинал здесь с нуля вместе с хозяином, потому пользовался негласной привилегией: как только запускалась разливочная линия, Серёга подходил к ней, снимал и прятал в куртку бутылку водки, которую до обеда успевал выпить. Вторую он снимал сразу после обеда и до пяти управлялся с нею, оставаясь на ногах и в уме. А если слесарей оставляли до восьми, он снимал третью, и только тогда засыпал за столом в слесарке, уронив голову на руки.

– Я с Гоги тут с первых свай под фундамент, – толковал он Корытину, захмелев, – и он мне сказал: здесь пей сколько влезет, только не выноси. Узнаю, что выносишь – сразу выгоню.

Серёга был универсалом: слесарил, работал сваркой и газом, а в случае нужды вставал к небольшому токарному станку в углу слесарного помещения. Ещё один слесарь, Эдуард, которого Серёга называл Эдькой, высокий парень с торчащими в стороны рыжими бакенбардами и коротким вздёрнутым, казалось, из одних ноздрей состоящим носом, почти всё рабочее время проводил на линии у наклеивавшего этикетки на бутылки полуавтомата. Эдуард обладал умением менять этикетки, не останавливая линии. К нему подходили: «Эдик, хватит уже Сибирской, гони теперь Хвойную», и через пять секунд по линии шли бутылки с этикеткой «Хвойная особая». Прибегали от хозяина: «Срочно Таёжную!», и появлялся «Таёжный настой» в тех же бутылках и с тем же содержимым. Эдуард гордился этим своим умением, держал себя с подчёркнутым достоинством и в обед кушал принесённую из дома пищу не за большим столом с остальными, а за отдельным, собственноручно изготовленным столиком. Ещё двое, Витя и Виталя, никакими особыми способностями не выделялись, а слесарями только назывались, хотя иногда и помогали Серёге или Эдуарду. В слесарке они размещались потому, что другого места им не нашлось, а работали в бригаде грузчиков.

– Заценил, какое старьё на линии? – сказал Корытину Серёга в первый день знакомства. – Мы его уже списанным ставили, и ничего, дышит маленько, хоть и ржавое. Тут половина всего, – обвёл он рукой заводское помещение, – или списанное, или которое мы с Гоги по ночам тырили.

– Экономный человек хозяин? – аккуратно спросил Корытин.

– Жмот, – ответил Серёга.

Подёнщики, а в основном подёнщицы, жители прилегавших к территории бывшего комбината кварталов частного сектора, ветхих двухэтажных бараков и хрущёвок, сразу после остановки разливочной линии, получив расчёт, уходили домой, а Корытин со слесарями готовил оборудование к завтрашнему дню, смазывал, регулировал, проверял и снова регулировал. Закончив работу, они шли через закоулки бывшего комбината к остановке общественного транспорта, конечной для нескольких троллейбусных и автобусных маршрутов. У выхода с территории, рядом с остановкой, стоял небольшой магазин, который Георгий Давидович именовал фирменным, а Серёга – «наша забегаловка». Они разъезжались по домам, чтобы утром снова сойтись у «забегаловки» и дойти через закоулки до проходной, где уже занимали очередь подёнщики и подёнщицы. Переодевались и начинали запускать оборудование на холостом ходу. Ближе к девяти кто-нибудь из хозяйских земляков выходил за проходную и отбирал людей на сегодняшний день, иногда по установленной ими очереди, но чаще по собственному усмотрению. Остальным говорил: «Приходите завтра», а мог и молча уйти на территорию. По линии начинала двигаться «Сибирская», «Хвойная особая», «Таёжный настой» или ещё что-нибудь, Корытин и Серёга ходили вдоль линии, готовые в любой момент отреагировать на её остановку, грузчики подкатывали штабеля пустых бутылок или загружали готовой продукцией «газели», а хозяйские земляки наблюдали за происходящим с окружающих разливочный цех антресолей.

Ирину притянули таинские театры, состязавшиеся в привлекательности репертуара. «Как хорошо, что мы снова здесь», – радовалась она, и её радость скрашивала Алексею будни у водочной линии. Корытины возобновили знакомство с Костей Кольцовым и его женой Ларисой, но дальше пары семейных встреч дело не продвинулось. То ли Ларисе показалось, что её Костя как-то особенно смотрит на Ирину, то ли Ирине показалось, что Лариса так решила, но Ира сказала мужу: «Ты с ним дружишь, ты и дружи». По выходным они ездили в Хвойный, или Анечка с мужем и дочерями приезжали к ним. Всё было хорошо, и только оставшиеся после переезда и обустройства деньги подходили к концу. Шёл второй месяц работы Корытина на заводе, и однажды он поинтересовался у бухгалтера:

– Елена Васильевна, когда зарплату ждать?

– Спрашивайте у директора, – ответила та, – когда скажет, тогда и выдам.

– Денег пока нет, – ответил ему Георгий Давидович, – ждите.

– Как долго?

– Сколько понадобится, столько и будете ждать, – неожиданно жёстко ответил директор, – и вообще у вас ещё испытательный срок не кончился. И я не решил, сколько вам платить.

Корытин поинтересовался у Серёги:

– Давно здесь так?

– Года два.

– И что мне делать?

– Пилѝ Гоги черепушку. Как пропилишь, может, тогда.

– Но он же подённым каждый день платит. На водке да денег не иметь?

– Им один день не заплати, на другой никто не придёт, вот и платит.

– А остальным?

– Кому как. Мне чуть не за год должен, за все годы накопилось. Я ж сказал: жмот.

Услышанное напрягло Корытина, но не так, чтобы немедленно уволиться. Однажды, возвращаясь домой, вспомнил он приглашение Кости: «Захочешь увидеть меня, заходи в писательскую, по вечерам я всегда там». У Иры была вторая смена, дома никто пока не ждал его, и он вышел из троллейбуса в центре города. На третьем этаже старинного здания светились окна писательской организации, и он вошёл. Костя увидел друга и помахал ему рукой, что могло значить только «садись, где найдёшь». За длинным дубовым столом в просторной, украшенной дубовыми панелями комнате свободных мест не было, и он присел на стул у окна. Костя главенствовал за этим столом, и Корытин поразился, как изменился его прежде замкнутый, погружённый в себя друг. Теперь он был центром притяжения. К нему, как металлические пылинки к магниту, летели реплики, мнения, вопросы, и Корытин понял, что Костя купается в этой волне общего интереса.

Иссяк поток мнений о стихах невысокого парня с хорошо поставленными дикцией и жестом. Как понял Корытин, театрального актёра по профессии. И Кольцов объявил:

– А сейчас у нас презентация. Евгения Ростиславовна, слово вам.

Евгения Ростиславовна, со вкусом одетая дама лет сорока, представляла свою первую книжку стихов. Конечно же, она волновалась. Но старалась держаться спокойно и уверенно, предваряя каждое стихотворение словами «очень хорошее» либо «просто блестящее». Об одном сказала, слегка покраснев, что считает его гениальным. Чувствовалось, что ей хочется использовать отведённое для презентации время как можно плотнее, и она зачитывала анонсированные таким образом стихотворения с пулемётной скоростью. Без интонационных изысков и пауз. Одинаково выстреливая в слушателей и «очень хорошие», и «просто блестящие». Даже для названного гениальным не сделала исключения. Кто-то из присутствовавших за столом заметил ляп в прозвучавшей строке. И сказал об этом, вклинившись в секундную передышку хозяйки презентации.

– Да что вы мне говорите?! – недобро сузила глаза Евгения Ростиславовна. – У меня высшее филологическое образование!

И разразилась очередной стихотворной скороговоркой. Когда Корытину было двадцать два и он только-только окончил институт, Алексей гордился полученным образованием и носил на лацкане пиджака институтский ромбик, в просторечии именуемый «поплавком». Но однажды человек постарше заметил ему: «Различают три степени деградации инженера. Первая – разучиться пользоваться логарифмической линейкой. Вторая – забыть таблицу умножения. И последняя, третья – «поплавок» нацепить». Корытин снял ромбик и больше не надевал никогда.

Заседание литературной студии закончилось, люди из-за большого стола потянулись к выходу, лишь некоторые пересели за стол поменьше в углу комнаты.

– Ну, здравствуй, Лёха, – протянул Костя руку, – как тебе у нас?

– ЗдÓрово, – искренне ответил Корытин, – только непонятно.

– А ты заходи почаще, – пригласил друг, – тогда и понятнее станет, и сам что-нибудь сказать сможешь. Знакомьтесь, – подтолкнул он гостя к усаживавшимся за стол людям, – это мой друг Алексей Корытин.

В десять, когда вахтёр обходил здание, готовясь запереть дверь изнутри, они вышли на улицу.

– Красивая у тебя фамилия, Костя, – промолвил Корытин, приходя в себя от обилия услышанных за столом стихов, – звучная, как и сам ты. Не то что моя.

– Ошибаешься, Лёха, – сказал неожиданно погрустневший друг, – Кольцовых в русской литературе столько, что обо мне вспоминают в последнюю очередь. Вот с твоей фамилией я бы точно не потерялся.

Прошёл ещё месяц на водочной линии. Всё оставалось по-прежнему. Гоги, как мысленно стал называть Корытин директора вслед за Серёгой, твердил, что денег нет. Наконец Алексей понял, что его дурят, и уволился в тот же день.

– Правильно, – сказал Серёга, увидев, как складывает Корытин принесённый из дома инструмент, – теперь он тебе заплатит, никуда не денется.

– А ты?

– У меня тут, сам видишь, кормушка. В смысле поилка.

«Первый блин, как и положено, комом», – решил Алексей, возобновляя походы по предприятиям и изучение газет с вакансиями. Накатили первые настоящие морозы, снега осы́пали Таинск, бинтуя безнадёгу поздней осени, солнце вставало в радужной дуге ложных солнц, и город празднично искрился. В один из таких дней Корытин, скорее для очистки совести, чем надеясь на удачу, заглянул в отдел кадров большого машиностроительного завода. И оттуда отправился на собеседование.

Глава 2. Алкаши

Ремонтный участок Петряева обслуживал несколько цехов. Сам Петряев собирался на повышение:

– Быков переводит меня главным механиком завода. Начальником участка станет Иван Прохоренко. Он сейчас в отпуске. Я ему дал возможность отдохнуть. А ты принимай его бригаду. И цех, который он обслуживает.

Корытин знал уже, что Быков – главный инженер завода. И что предыдущий главный механик уволился, не выдержав тяжёлого характера Быкова. Алексей с первой минуты знакомства пытался вспомнить, где он видел Петряева раньше, и теперь вспомнил. Они учились на одном курсе, жили в одном общежитии и даже какое-то время в комнатах по соседству. А ещё вспомнил, что Петряева в те годы изредка именовали Хитряевым за умение не упускать из вида свой интерес. Когда в учёбе наступала запарка, многие студенты, и Корытин тоже, навёрстывали отставание по ночам. И не раз случалось, что посреди ночи в комнату всовывалась голова кого-нибудь из соседей: «У вас хлеб есть? А сахар? А рупь до стипендии?». Случалось и Лёшке ходить ночью по соседним комнатам, предварительно убедившись, что там горит свет: неписаный, но почти всеми соблюдавшийся закон запрещал лезть туда, где все уже уснули. Приходилось ему заглядывать и в комнату, где жил тогда Петряев. И если оказывалось, что единственным не спящим в этой комнате был он, Корытин продолжал поиски. А если кто-то ещё, то находились или полбулки хлеба, или ложка сахара, или рубль до стипендии. Впрочем, жмотом Саша Петряев не был, в складчинах не хитрил и взятые взаймы деньги возвращал без напоминаний.

– Я тебя вспомнил, – сказал Петряев, – ты у горняков учился.

– А ты у технологов.

– Вот и познакомились. Иди знакомься с бригадой.

Слесарное помещение бригады Прохоренко, а с этого дня бригады Корытина, пустовало, только парень в жёсткой брезентовой робе сварщика сидел за столом, опершись подбородком о поставленные один на другой кулаки, будто задумался или придремал. Он поднял голову на «здравствуйте» Корытина:

– Здравствуйте. Вы наш новый механик? Сан Сергеич говорил. А меня зовут Паша. Разин. Мужики старую линию на запчасти разбирают. Пойдём, покажу.

И Корытин начал вникать в деловитый стук машин, перекрестья транспортных линий и сумрак «минуса» – помещений ниже уровня цеха, где тоже работали механизмы. Узнавать своих новых подчинённых – десяток слесарей и сварщика. Познакомился он с начальником цеха Темниковым и его мастерами. Иногда видел Алексей главного инженера Быкова, высокого человека с руками и плечами спортсмена-штангиста, такими массивными, налитыми силой плечами, что из-за них Быков казался сгорбленным, и Корытин решил, что вполголоса брошенное кем-то из слесарей вслед Быкову «горбатый» вызвано именно этим. Прошла неделя, за нею другая, близилось время появления на работе Прохоренко, и тогда всё для Корытина должно было встать на свои места. С Петряевым у него сложились вполне рабочие отношения, да и тот в ожидании своего повышения особо не давил на подчинённых.

Утро началось обычно: повизгивал под подошвами снег, мороз щипал за уши, тусклые фонари едва освещали протоптанную в сугробах тропинку, по которой Корытин за пятнадцать минут быстрого хода добирался от дома до ярко освещённого изнутри стеклянного куба проходной. Вошедшая чуть раньше него женщина приложила сумочку с пропуском к окошку турникета, за нею и он отметился своим пропуском, пересёк площадку перед воротами цеха и вошёл. Обычно в это время там было тихо, только слегка гудели плавильные печи. Сейчас молчали и они.

– Первая печка встала, – доложил ему рослый, со слегка одутловатым, меченым оспой лицом слесарь Шумилов, дежуривший у печей этой ночью, – чего-то плавильщики накосячили. Эх, щас начнётся!

– Сами плавильщики, а не техника? – уточнил Корытин.

– А кто ж ещё? Чего-то внутри рвануло, аж крышку сорвало. Еле успели отскочить. Ладно, я мыться пошёл.

Корытин давал своим задание на день и слушал, как за тонкой металлической стеной слесарного помещения примчавшийся на печи Быков сцепился с начальником цеха Темниковым. Как понял Корытин, они выясняли отношения достаточно давние и болезненные. И тут в спор двух голосов вступил третий. Голос Петряева.

– Здравствуйте, – только и успел произнести Петряев, как весь гнев главного инженера обрушился на него:

– А ты где шляешься?! И где твоя докладная?!

Корытинские слесари двинулись на выход, Корытин поспешил за ними: присутствовать при чужой ругани, даже незримо для ругающихся, ему не хотелось. Быков смолк, увидев посторонних, но едва они свернули за слесарку, до Корытина снова донеслось: «Я тебя спрашиваю, где твоя докладная? Дружка своего Темникова прикрываешь?!». Двое других механиков их участка, Степан Ильич и Артём, уже предупредили Корытина: любая оплошность, повлиявшая на работу оборудования, должна быть замечена и оформлена докладной. Такой порядок ввёл главный инженер. А вскоре из цехов пошли встречные докладные на механиков. Степан Ильич, кряжистый рослый человек предпенсионного возраста, назвал это «бумажной войной», а Артём сказал: «Дело, впрочем, твоё. Мы на свои цеха стараемся не стучать. По возможности. Но решать только тебе». «Неужели и мне в эту бумажную войну придётся лезть?» – подумал Корытин, спохватился, что оставил в слесарке блокнот, и повернул назад. Подходя к дверям, невольно попал он на последнюю фазу выяснения отношений между Быковым и Петряевым.

– А иди-ка ты… – взлетел, захлёбываясь, голос Петряева и последовал короткий злой адрес того места, куда надлежало идти Быкову. Красный, растрёпанный, едва не сбивший Корытина начальник участка выскочил из-за угла и скрылся в переходе. В тот же день он уволился, а утром следующего дня появился отозванный из отпуска Иван Иосифович Прохоренко, среднего роста человек с округлым лицом, округлой речью и цепкими глазами. И приступил к обязанностям начальника.

Недели складывались в месяцы. Старого знакомого Серёгу с водочной линии Алексей встретил уже ранней весной. У магазина по соседству с домом показавшийся знакомым Корытину человек разгружал «газель». Алексей подошёл, Серёга оглянулся:

– Привет. Давно не видались.

– Привет. Закрылась твоя кормушка, которая поилка, или сам ушёл?

– Закрылась. Повязали нашего Гоги, и он мне за долги газельку эту подарил. Так что с неё теперь и кормлюсь, и всё остальное. А Эдька до сих пор ни черта выдавить не может, так что вовремя ты ушёл, как чуял!

Весна начиналась и отступала, сугробы чернели, проседали, на них падал свежий снег, двадцатиградусный мороз превращал в каток успевшие слегка подтаять тропы, и Корытин скользил, разбивая колени, тратя двадцать минут на дорогу вместо прежних пятнадцати. Он освоился на новом месте и, присмотревшись к своим людям, с грустью понял, что половина из них в разной степени подвержена той же болезни, что и Серёга. Он отправил за ворота двух узбеков, Шавката и Фаруха, отца и сына. Трезвыми эти люди были и вменяемы, и управляемы. Когда один из них оставался трезвым, он мог проследить, чтобы второй не полез куда нельзя, не ввязался в ссору и не попал на глаза начальству. Но вдвоём в таком состоянии они становились напористыми до наглости, а младший ещё и забывал русский язык, и Корытин, попробовав повлиять на них, сдал обоих Ивану Иосифовичу: «Безнадёжные». Корытин не вдумывался, как эти люди, всегда старавшиеся устраиваться среди своих, оказались слесарями на производстве, где их земляков можно было сосчитать на пальцах в многотысячном коллективе. А Прохоренко сказал: «Видать, за эти дела их свои и выдавили отовсюду. А кушать хочется, вот и прибились к нам. Думаешь, кого пришлёт отдел кадров? Таких же. За путных везде держатся».

Начался рабочий день, и перед обедом отдел кадров прислал двоих: высокого молодого, стеснительного на вид, сильно заикавшегося парня и его приятеля, среднего роста подвижного мужика с юркими глазами и насыщенной лагерным жаргоном речью. Прежде оба работали на птицефабрике в пригороде. На вопрос «почему уволились?» ответил юркоглазый Тимоха: «ничё не платили, в натуре, а ездить далёко», а Антон только покивал согласно. Тимоха с Антохой, как называл старший своего приятеля, ушли оформляться, Корытин посмотрел им вслед и мысленно согласился с Прохоренко.

– Всю жизнь здесь работаю, в этих вот стенах, как с технаря пришёл, но чтоб столько пьяни кругом, – высказался на эту тему Степан Ильич, – сроду не видал. Как сбесились люди: алкаш на алкаше.

– Жить стало страшнее, – ответил ему Артём, – вот и заливают шары. Хоть сколько-нибудь, а передышка. А правда, Иван Иосифыч, что хозяева дальнюю площадку закрывают?

– Говорят, – отозвался Прохоренко, – что к лету полностью остановят.

– Значит, сразу две тыщи народу за ворота. Представляете, что там щас делается? Ночью через забор снутри наружу подшипники кидают, твёрдый сплав, медь. А оттуда под забор бутылки пропихивают.

Корытин молчал, затягиваясь сигаретой: «Вот и здесь социализм скончался. Остался ли он хоть где-нибудь?». Вечером, едва началась вторая смена, ему позвонил начальник цеха Темников:

– Петрович, извини, что беспокою. Мой сменный мастер докладывает, что слесаря вашего на работе нет. Который Гена Шумилов.

– Спасибо, что сразу мне звонишь, – ответил Корытин, – сейчас завтрашнего дневного к вам отправлю.

Они с Темниковым сразу сошлись характерами, и Корытин, когда не оставалось никакой возможности увернуться от «бумажной войны», прежде чем отправить бумагу Быкову, показывал её начальнику цеха, как и тот, если подставлялись люди Корытина. Темников и теперь мог бы сначала известить своё руководство об инциденте на смене. Известить и заработать очко в необъявленной, коварной «бумажной войне», но оба они с Корытиным были людьми оттуда, из прошлой, как им казалось, более справедливой жизни. Когда Иван Иосифович стал начальником участка, он заранее предупредил Корытина о Гене Шумилове:

– Слесарь он грамотный, надёжный. Но особенность имеет: месяца три или четыре – когда как – держится, а потом недели на две, когда и на три, в запой уходит. Так что будь готов.

– Когда последний раз? – напрягся, услышав это, Корытин.

– А вот перед самым как тебе устроиться.

«Середина апреля, – прикинул он теперь, – как раз четыре месяца». Гена Шумилов появился через три недели, похудевший, потемневший лицом, и молча принял положенное наказание.

– Чтоб ты в курсе был, Петрович, – пояснил он Корытину, – две недели я ни черта не соображаю, звонить и ездить ко мне даже не пытайся. А третью в себя прихожу, так что в конце уже можешь. Прохор, – по-свойски назвал он начальника, – так делал.

И Корытин понял, что до следующего запоя за Гену не стоит беспокоиться. Зато Игорь Литвинцев мог сорваться когда угодно. Молодой, не старше тридцати, симпатичный, даже интеллигентный с виду, он приходил на работу, до обеда держался, а после начинал прятаться от Корытина, уходя в один из соседних цехов и окольными путями пробираясь в душевые по окончании смены. Игорю пришлось побывать на чеченской войне, и давно знавший Литвинцева Гена Шумилов сказал Корытину: «Не суди его, Петрович, кто там был, через одного такие». Запой заканчивался, Игорь становился весёлым отзывчивым парнем со светлой головой и работящими руками. До следующего раза. И особым человеком в ряду этих людей стоял сварщик Паша Разин, тот самый, что первым встретил Корытина в слесарном помещении бригады. Однажды Корытин хватился сварщика.

– Мужики, кто Разина видел? – спросил он слесарей.

– На минусе Пашка, у пятой линии, – сказали ему.

– Что он там делает? – удивился механик.

– Спит, – был ответ.

Корытин спустился на полутёмный «минус». Видимо, Паша уснул сидя, привалившись к стенке в тупике у транспортной линии, и постепенно сполз на пол. От него пахло свежим алкоголем, но деваться Корытину было некуда, и он начал трясти спящего:

– Паша, вставай!

Тот не сразу, но открыл глаза:

– Чего тебе? – еле выговорил он.

– Пойдём, работа есть.

Они поднялись в цех. Разина пошатывало. Корытин довёл его до повисшей на одном шарнире, готовой вот-вот оторваться металлической двери:

– Срочно завари, пока никого не пришибло. Сможешь?

– Делать нечего, – глянул тот на дверь мутными глазами.

Они прикатили сварочный аппарат. Корытин выровнял дверь, и тут произошло удивительное: стоило Паше обернуть вокруг запястья правой руки провод сварочного держака, как лицо его прояснело, а движения сделались уверенными и точными. «Глаза!», – строго предупредил он Корытина и зажёг дугу.

С удивлением узнал Корытин, что его сварщика могли забрать из бригады в любое место завода, где требовалось выполнить особо сложную работу. Бывало, такая работа длилась и неделю, и две. И до самого последнего штриха в ней Разин оставался трезвым. Окончив дело, он неизменно расписывался где-нибудь поблизости сварочной дугой: «ПВР», что означало: «Павел Васильевич Разин». И выжигал рядом с инициалами месяц и год.

– Ты, Паша, подписываешься прямо как художник под картиной, – сказал Корытин, впервые увидев такой автограф.

– Петрович, – ответил на это Паша, – не всякая картина проживёт, как моя работа. Завод этот развалится, и то моей работе удивятся, кто придёт его на металлолом резать.

Несложные дела Разин не удостаивал подписи. Однажды Корытин спросил своего сварщика:

– Знаешь, что меня особенно удивляет в тебе?

– Что, Петрович? – ухмыльнулся он, ожидая, наверное, комплимента.

– Как ты мгновенно трезвеешь, обернув провод вокруг руки.

– Знаешь, почему это? – глянул Паша глаза в глаза Корытину и сам ответил: – Потому что я свою работу люблю и уважаю.

«Выходит, – подумал о нём Алексей, – для тебя трудная, интересная работа и есть запой, в который ты прячешься от жизни. И чем труднее, интереснее, тем охотнее ты в неё бросаешься. А водка от одной настоящей работы до другой – просто время скоротать».

Набралась смелости и вступила в права весна. Лезла из-под сугробов бледно-зелёная трава, в натоптанной к заводской проходной тропе обнажилась мокрая земля, возвращались утки, грачи и ласточки. Случалось, что по вечерам заглядывал Корытин на третий этаж старинного здания в центре города, в просторную комнату с длинным дубовым столом. Его интересовали приходившие к Косте Кольцову люди. Иногда их было двое-трое, иногда за столом не находилось свободного места. Там сталкивались клинки мнений, и искры этих столкновений взлетали под высокий потолок. Там одна прочитанная строка могла сделать людей друзьями или врагами. Там пользовались успехом пародии на только что прозвучавшие стихи. Там собирался пёстрый народ, от совсем юных парней и девчат до седоголовых сверстников Кольцова, и однажды Костя, когда немногие оставшиеся в комнате пересели за маленький стол, сказал:

– А я новое стихотворение вчера ночью написал. Называется: «Брага». – Говор за столом стих, все лица обернулись к нему, и он начал читать глуховатым голосом, короткими взмахами ладони отбивая ритм своих строк: – В бутыли поэзии, выдержав сроки, дойдя в мутноватом стекле, стихами становятся странные строки с коронами рифм на челе. И брагою слова хмельного согреты, сбиваются ближе родни осколки небес: чудаки и поэты. И счастливы вместе они.

На следующее утро случился аврал. Корытин со своими работал, чувствуя, как спину ему сверлит взгляд Быкова. «Боится, что мы сядем, едва уйдёт? – подумал Алексей. Однажды во время такого же аврала, когда дело близилось к концу, расслабившийся Быков сказал о себе, что бросил всё нажитое в той же, что и Корытин, республике несколько лет назад. – А может, для него власть над нами – убежище от жизни. И за воротами завода он никто. И звать его там никак. Вот и прячется в эту власть, как его хозяева в свои деньги, как мои алкаши в запои». Они закончили ремонт, и цех возобновил прерванную работу. Вечером Корытин заметил: высокий, стеснительный из-за своего заикания Антон чуть не под руки ведёт в душевую едва переставляющего ноги Тимоху, прикрывая того от посторонних взглядов собой. Но реагировать на это сегодня уже не захотел: «Прошёл день, и ладно».

Глава 3. Капитан второго ранга

Все ворота стояли открытыми, майское солнце ломилось в грязноватые окна, от печей по монорельсам разбегались ковши с жидким металлом, и почти из-под потолка Паша Разин сыпал искры сварки с перекинутого от стены до стены мостового крана. Корытин и Темников вместе обошли цех, и Темников подвёл итог:

– Так что сорок лет назад это было вполне современное оборудование.

– Вижу. Но Быков требует график. Ты-то что у себя самым проблемным считаешь?

– Да вот хоть эту машину. Половина брака с неё.

График лёг на стол главного инженера, и Быков сам постоял у этой машины, слушая пояснения Прохоренко. Быков обходил цеха завода утром, раздавая задания начальникам ремонтных участков, и вечером, проверяя выполнение. Негромкое, но отчётливо слышимое «Горбатый идёт» летело впереди него. Однажды хозяева, все трое, что было редкостью, шли по заводским цехам: главный среди них, среднего роста, среднего телосложения и немного старше других возрастом Новошубин впереди, за ним, слева и справа, отставая на шаг, высокий худощавый, даже тощеватый Миркин и тоже высокий, крупный, как Быков, но без его чрезмерности, Коханский. И Быков, между Миркиным и Коханским, но ещё на полшага сзади.

– Не любят вас, Геннадий Ильич, – сказал ему Коханский, до чьего уха долетала уже прежде эта фраза о Быкове, и вот, кажется, долетела снова.

– Владимир Роленович, это хорошо или плохо? – вопросом ответил ему Быков. Тот промолчал, и главный инженер договорил: – Я не женщина, чтобы меня любили. Да и не для того работаю. И деньги не за их любовь получаю. Но заставлял, заставляю и буду заставлять работать.

Казалось, главный инженер ответил только Коханскому, но последняя фраза прозвучала отчётливее и громче, чем требовалось, чтобы услышал только он.

Быков распорядился начать ремонты в цехе Темникова с самой старой машины.

– Ты со своими к ней даже не подходи, – наставлял Корытина его начальник Прохоренко, – эту машину красная бригада делать будет, Быков сказал.

– Что за красная бригада? Чем от других отличается? – спросил тот.

– Платит он им в два раза больше, чем наши получают, а так слесаря как слесаря.

– Ладно, не подойду.

За полгода работы Корытин пригляделся к Прохоренко и понял, кого ему напоминает этот человек. Такими в кинофильмах советских времён изображали председателей колхозов. Внешне невзрачный, несуетливый, расчётливый, а когда надо, и прижимистый, Прохоренко разбирался не только в деле, которым занимался, но и в людях, работавших рядом с ним. И знал о них даже то, чего они сами о себе могли не знать, но предпочитал ни с кем не делиться этим знанием.

Через неделю к Корытину пришли, затребовали чертежи, полдня ходили вокруг машины и принялись за дело несколько слесарей.

– Приходилось с такой техникой работать? – спросил Корытин их старшего, симпатичного, высокого худощавого мужчину, своего тёзку по фамилии Огнивцев, о котором Иван Иосифович сказал, что ещё зимой этот Огнивцев работал ничем не примечательным слесарем на участке в другом конце завода.

– Разберёмся, – уверенно ответил тёзка, из чего Корытин заключил: не приходилось. И подумал: ничего страшного, всякий человек что-нибудь когда-нибудь делает в первый раз. «Красная» бригада работала на машине две недели. Корытин, как и советовал ему начальник, не подходил к ним, разве что бросал иногда взгляд, проходя мимо по своим делам. Потом Огнивцев сам пригласил начальника цеха Темникова: «Пробуйте!». Оператор включил машину. Выключил. Снова включил и тут же выключил.

– Что вы с ней сделали, парни? – спросил оператор Огнивцева. – Она же мёртвая.

– А до вашего ремонта хоть с браками, но работала, – бросил Темников стоявшему по другую сторону машины Быкову.

– Алексей! – рявкнул Быков Огнивцеву. – В чём дело?!

– Разберёмся, Геннадий Ильич, разберёмся, – пообещал тот уже в спину уходящему главному инженеру. И отправился искать Корытина.

Бросив другую работу, пришёл Корытин со своими:

– Я же тебя спрашивал. Не мог сразу сказать?

Через пару часов оператор включил машину и приступил к работе, а Корытин доложил Прохоренко:

– Они же, красная бригада эта, рабочий стол намертво к станине прикрутили. Не знал их Огнивцев, выходит, что стол двигаться должен.

После скандала с Петряевым место главного механика долго оставалось вакантным. Быков предлагал его начальнику попадавшего под сокращение участка дальней площадки, но тот сказал своим, а от них долетело и до Прохоренко: «Чем под Горбатого, лучше за ворота». Быков потому и мерил быстрыми шагами заводские цеха утром и вечером, что не мог пока найти себе помощника. И всё же однажды возвратившийся с общей планёрки Прохоренко сообщил своим:

– Быков представил нового главного механика.

– Кого? – поинтересовался Степан Ильич. – Свежего с улицы взял?

– Здесь нашёл, на заводе, – ответил Иван Иосифович. – Фамилия Огнивцев. Зовут Алексей Сергеевич. Вон Петрович, – кивнул начальник на Корытина, – с ним уже встречался.

– Тот слесарь, после которого мне машину доделывать пришлось? – удивился Корытин.

– Был слесарь, а с сегодняшнего дня над всей ремонтной службой начальник.

– Иван Иосифыч, – попросил Артём, – вы наверняка про него что-то уже знаете. Расскажите.

– Если коротко – на заводе пять лет. Слесарем.

– А как у него с образованием по специальности?

– Главный инженер сказал, что он имеет большой опыт, – обтекаемо ответил начальник.

– За что же его? – настаивал Артём. Всезнающий Прохоренко замялся, и Корытин понял, что начальник держит в голове что-то, о чём лучше помолчать.

– Это если коротко, – сказал тоже почувствовавший это «что-то» Степан Ильич. – А если длинно, Иван? Мы не на собраньи профсоюзном. И нам с ним работать. Откуда он выпал в главные механики?

– Мужики, – понизил голос начальник, – говорю только вам. Не для передачи. Никому. Они с Быковым свояки. У них жёны – родные сёстры.

– Да, – подытожил Артём. – Выходит, больше никто не согласился.

На следующий день в помещение бригады Корытина зашёл Денис Локтев, мастер «водяных». Его бригада формально относилась к участку Прохоренко, но держалась особняком. Видимо, и Прохоренко, и Локтева такое положение дел устраивало. Время от времени Локтев, спускаясь с печей, где стояло его оборудование, заглядывал к Корытину покурить:

– Слышал, Петрович? Лёшка Огнивцев теперь главный механик.

– Слышал. А ты давно его знаешь?

– В одном дворе не жили, в школу вместе не ходили. Года три. Я тогда на том конце завода у водяных работал, а он слесарем. Зашёл к ним в закуток, он там один сидел, разговорились, то да сё, потом здороваться начали, а потом если не друзьями, то приятелями заделались. И вот он теперь над нами над всеми начальник, Лёшка Огнивцев. Разом.

Локтев удалился, а вскоре в настежь открытую из-за жары дверь стремительным, летящим шагом вошёл Огнивцев. «Лёгок на помине», – подумал Корытин, протягивая руку навстречу руке главного механика:

– Здравствуйте, Алексей Сергеевич.

– Здравствуйте, Алексей Петрович. – Широкая и твёрдая ладонь Огнивцева будто испытывала на прочность руку собеседника и, испытав, ослабила нажим. – Какое у вас воинское звание? – ошарашил он Корытина вопросом.

– Старший лейтенант-инженер запаса, – ответил тот, недоумевая.

– А я капитан второго ранга. Докладывайте обстановку по-военному, кратко и точно.

Огнивцев произнёс это так, что заурядное помещение по соседству с плавильными печами на мгновение показалось Корытину мостиком боевого корабля, прорывающегося сквозь ветер и солёные брызги. Всего на мгновение, но показалось. «Вот как, – подумал он, – капитан второго ранга. Это серьёзно».

Жара заливала город, тополиный пух осыпáл улицы, влетая в окна и даже двери квартир. Он залетал и в заводские цеха, нелепый, наивный, ищущий себе пристанища среди камня и металла, жáра и грохота, откуда даже ко всему привычные люди бежали, едва заканчивалась их смена. Гена Шумилов снова ушёл в запой, юркоглазого Тимоху с птицефабрики пришлось отправить вслед за узбеками, но приятель его, заикавшийся Антон, прижился, подружился с Игорем Литвинцевым, и теперь они прятались от Корытина вместе. У жены Корытина Ирины начался отпуск, она уехала с дочерью и внучками к морю. Алексея теперь никто не ждал в опустевшей квартире, и он чаще наведывался в писательскую организацию к другу. Там тоже было затишье, и он пользовался возможностью побыть с Костей наедине или почти наедине, когда никто из трёх-четырёх людей в комнате не стремился перекричать остальных, чтобы обратить именно на себя внимание Кольцова. И звучали здесь в это время грустные стихи и грустные истории. Только однажды попал он на шумное сборище за дубовым столом, где Костя представлял очередной номер литературного альманаха. В альманахе этом был Кольцов всем: организатором, вдохновителем, главным редактором и главным добытчиком денег, а потому заслуженно принимал восторги авторов. Однако уже на следующий вечер, поднявшись на третий этаж старинного дома, застал Алексей друга одиноким и грустным. На столе перед Костей стояли початая бутылка и пустой стакан, скудноватая снедь из малосольных огурцов, пары ломтиков хлеба и нескольких кружков варёной колбасы лежала на двух тарелках. Костя достал из тумбы стола второй стакан, плеснул в оба из бутылки и глянул на Корытина исподлобья:

– Выручай. Видишь, никого.

Корытин взял предложенный стакан, молча чокнулся, быстро, одним большим глотком, выпил. Костя пил медленно, будто смаковал содержимое. Допил и сказал:

– Огурчиком вон закусывай. Сам растил, Лара солила. – Прожевал огуречный ломтик: – Ты думаешь, они мнé вчера радовались? Или новому номеру альманаха? Себе, любимым. Тому, что их творения до читателя дошли, вот чему они радовались, Лёха.

– Что с тобой, Костя?

– Представляешь, один из вчерашних сегодня позвонил и поинтересовался, почему я не все его стихи напечатал. И не в том порядке, как он хотел. И не на первых страницах. Я им нужен, чтобы на моей спине в литературу въезжать. Чтобы их вирши редактировать. Рекомендации им в Союз писателей давать. А потом нагадят на голову, размажут и скажут, что так и было. Вот тебе вся правда о вчерашнем празднике, Лёха.

Костя хмелел: «Помнишь, был у меня в студенческие наши с тобой годы друг такой, по фамилии Иванов? Да, Витька. Он себе потом псевдонимом фамилию жены взял. И стал Зарада. Мы же один другому первые книжки составлять помогали, радовались им, как дети, обменивались, такие посвящения один другому на них писали! Почему, думаешь, он сюда не приходит? Нет, не уехал, в Таинске он! Потому что был друг, а стал враг». Топот ног проплыл по коридору и затих у дверей. В комнату вошли два поэта и поэтесса из студии Кольцова, весёлые и слегка хмельные. Поздравления и объятия плавно перешли в застолье, Костя начал улыбаться, и Корытин вздохнул с облегчением. Спустя несколько дней по дороге домой он зашёл в книжный магазин и заметил на стеллажах с поэзией сборник стихов Виктора Зарады. Купил. А дома, перелистывая страницы, прочёл стихотворение, которое называлось «Без друга»:

Вот и всё. Неправы оба.

Ничего. Ничего.

Проживи теперь, попробуй,

без него. Без него.

Он уходит без оглядки,

деловит. Деловит.

Сделай вид, что всё в порядке,

сделай вид. Сделай вид.

Обходи его по кругу

за версту, за версту,

от былого пряча друга

пустоту. Пустоту.

Он ведь тоже улыбался,

как и ты. Как и ты.

Видно, вдоволь нахлебался

пустоты. Пустоты.

Наступила осень. Ворота цехов закрылись, приточная вентиляция подавала теперь вместо охлаждённого воздуха подогретый, по утрам иней лежал на пожухлой траве, стекленели лужи, а с того ремонтного участка, где раньше работал слесарем Огнивцев, один за другим увольнялись мастера и механики. Взамен отдел кадров присылал новых. Последним ушёл начальник, и к декабрю там не осталось никого, кто помнил Огнивцева своим подчинённым. «Ай да капитан второго ранга, – подумал Корытин, услышав об этом от Ивана Иосифовича. – Да он, похоже, этими увольнениями хочет спрятаться от самого себя, от своего прошлого в работягах. Как его свояк Быков, властью упивается. За что моего тёзку с флота попёрли, интересно?» Однажды утром Корытин собирался подняться на печи для осмотра. Сверху по трапу спускались Огнивцев и Денис Локтев. Шедший впереди Огнивцев ставил Локтеву задачу:

– А ещё, Денис, с сегодняшнего дня заведи журнал: дата, объект, выявленные замечания, мероприятия по устранению, ответственный. И отметка о выполнении.

– Сделаю, Лёша, – ответил тот, и Корытину показалось, как на мгновение напряглось при этих словах лицо главного механика.

– Зря ты его Лёшей назвал, – сказал Корытин приятелю немного погодя, – какой он теперь Лёша?

– А с чего бы его Алексеем Сергеевичем навеличивать, когда меня он как звал Денисом, а то и Дениской, так и зовёт. Потому Лёша он, а когда и Лёшка. Кому как, а мне так.

Прошло дней десять после встречи у ведущего к печам трапа, и Локтев зашёл к начальнику участка подписать обходной лист. Он увольнялся:

– Другую работу нашёл. Поближе к дому, а то сюда через весь город ездить.

– Огнивцев постарался? – спросил Корытин, выйдя следом за Денисом. Тот промолчал красноречивее любого ответа. – За что? Неужели за «Лёшу» на печах?

– Сказал: увольняйся, ты мне здесь не нужен. Сказал: не уволишься по-хорошему, найду способ уволить по-плохому. Выбирай, говорит, сам.

«Ай да «капитан второго ранга», – подумал Корытин, мысленно ставя кавычки вокруг этих слов, – там навёл порядок, теперь у нас». Неожиданно для него следующим собрался увольняться Прохоренко:

– Меня Петряев Александр Сергеевич к себе зовёт, – сказал тот Корытину. – Подумал я и решил согласиться.

– Только из-за того, что Петряев позвал, увольняешься? – на всякий случай не поверил Корытин.

– Знал бы я, – вздохнув, ответил начальник, – когда Быкову про осечку красной бригады на твоей машине докладывал, кем станет Огнивцев, лучше бы промолчал. Или соврал. Так что скоро за тебя возьмётся. – Прохоренко замолчал. По глазам его видно было, что Иван Иосифович сказал не всё, что хотел. – Ты Огнивцева капитаном второго ранга называешь, а он был просто капитан. Без ранга. У милицейских капитанов рангов нет.

– А при чём тут милиция, Иван Иосифыч?

– Помнишь, Артём про его образование спрашивал? Теперь я знаю: образование у Огнивцева – школа милиции. Дали на минутку в отделе кадров личное дело глянуть. И работал он гаишником. У него там история некрасивая вышла. Гонял со своими парня-мотоциклиста. То ли за дело гонял, то ли просто так. Ну и парень по городу от них уходил, а уже за городом прижали. И слетел он с трассы на повороте. И шею себе свернул. А родня того парня – казаха – пообещала, что привезёт Огнивцева на то самое место и там ему тоже шею свернёт. Потому он оттуда к нам убежал. И прятался тут. Работы менял. То слесарем где-нибудь, то оператором в котельной. Грузчиком в магазине. Квартиры тоже менял. А теперь, получается, перестал прятаться. В люди вышел. Так что жди: твоя очередь.

Прохоренко уволился. Корытин внял его предостережению и старался не давать повода Огнивцеву: снова мотаться по городу в поисках работы не хотелось. Взамен Прохоренко пришёл тихий, будто пришибленный человек лет сорока с не соответствовавшей его облику фамилией Злобин. Он не делал перед новыми подчинёнными секрета из грустноватой своей биографии: учился, женился, работал, дорос до начальника цеха оборонного завода, после закрытия год нигде не мог устроиться, и семья из-за этого распалась. Теперь Злобин согласен был на всё ради работы. Со временем подчинённые заметили, что их начальник попивает, запершись в кабинете. Попался он в таком состоянии и Огнивцеву, но, как ни странно, работы за это не лишился. Тем временем на весах «бумажной войны» между Быковым и начальниками цехов где-то в сферах, вплотную приближенных к кабинетам Новошубина, Миркина или Коханского, а может, и в одном из этих кабинетов чаша Быкова перетянула ту, на которую складывал свои докладные Темников. И тот попрощался с цехом. А Корытин продержался до лета. Может, продержался бы и дольше, но вышло так, как вышло: собирался он в отпуск, даже заявление было подписано, но Корытина вызвал «капитан второго ранга»:

– С какого числа в отпуск идёте, Алексей Петрович? Два дня дам вам отдохнуть, а на третий выходите на работу.

– Мне будет сделан отзыв? – спросил Корытин в надежде: «Отпускные получу, да ещё и заработаю, раз отдохнуть не выйдет».

– Нет, формально вы будете отдыхать.

– Как мне будет оплачена эта работа?

– Никак, – отрезал «капитан».

– За что же я работать буду, Алексей Сергеевич?

– За то, чтобы не потерять рабочего места, Алексей Петрович. А если хотя бы на день дольше этих двух задержитесь, на работу можете больше не выходить. Совсем.

«Вот как он до меня добрался за тот свой конфуз у машины, – думал Корытин по дороге домой. – Совсем внаглую. А и чёрт с ним, надоело прятаться». На следующий день бывший заместитель Темникова, сменивший того на посту начальника цеха, сказал: «Плюнь и спокойно отдыхай. Я тебя возьму оператором». Они с Ирой и внучками уехали к морю. А когда вернулись, Корытину позвонил Прохоренко: «Петрович, можешь приехать к нам на фабрику? Сергей Александрович Петряев с тобой поговорить хочет. Механик ему нужен». И Алексей поехал к Петряеву на ту самую птицефабрику в пригороде, где когда-то работали алкаши Тимоха с Антохой.

Глава 4. Сибирский тракт

Улица Сибирский тракт вырвалась из городских окраин и стала просто трактом, уводящим через холмы и перелески на восток. За века его существования по тракту прошли в кандалах пугачёвцы и декабристы, народовольцы и петрашевцы, не одно поколение польских повстанцев, вольные и невольные страдальцы крестьянских бунтов, правдолюбы, воры, мошенники и убийцы. А без кандалов разве что высланные на окраины империи проститутки да жёны и матери кандальников, решившие разделить с любимыми людьми злую их долю. Потом южнее этих мест загудел паровозами Транссиб, и со временем Сибирский тракт стал просто уводящей на восток дорогой.

В нескольких километрах от города маршрутный автобус свернул с тракта на север, и вскоре слева от дороги показалась россыпь едва различимых за высоким бетонным забором строений фабрики. Корытин вышел на остановке и двинулся к обращённому фасадом на обширную автостоянку зданию в три этажа. Петряев встретил гостя в вестибюле, повёл в кабинет, оформил пропуск на территорию. Когда за турникетом проходной они остались одни, Корытин спросил:

– Какие тут порядки? Хозяева?

– Хозяева, – ответил Петряев, – но порядки почти как при социализме. Тебе понравятся.

Поплутав немного среди невысоких зданий, они остановились у входа в особенно обшарпанную постройку. Из пробитого низко, на уровне земли, отверстия в стене постройки вытекал ручей дурно пахнущей жидкости кровавого цвета.

– Я в этот ручей вчера по неосторожности одной ногой соскользнул. Туфель промочил и брючину, – сказал Петряев. – От меня потом в фабричном автобусе люди шарахались, такой духан я занёс.

Он открыл дверь. В глубину помещения уходил узковатый коридор. От стены до стены коридора на полу лежала лужа мутной жидкости, отличавшейся по цвету и запаху от той, что вытекала из дыры. В лужу брошены были кирпичи. На них опирались уложенные одна за другой доски, служившие, видимо, трапом для преодоления водной преграды. По этому трапу навстречу гостям парень крючком тащил за собой через лужу стопку пластиковых ящиков. Он поздоровался с Петряевым, глянул на незнакомца рядом с ним, и выволок ящики наружу.

– Как дела? – спросил парня Петряев.

– Нормально, Сан Сергеич, – ответил парень. Он приставил стопку ящиков к штабелю таких же у стены и шагнул внутрь помещения.

– Пойдём и мы, – пригласил Петряев.

Вслед за парнем они дошли до конца коридора, свернули и через несколько шагов остановились у полуприкрытого железной дверью проёма. Пол, стены, даже потолок в коридоре показались Корытину пропитанными густым, тяжёлым запахом грязи и чего-то ещё, пока не знакомого ему. Они перешагнули порог и вошли в помещение.

– Машинный зал, – сообщил Петряев.

Машинный зал оказался до потолка заполненным горячим туманом, и только в полуметре от пола этот туман немного редел. Шедший впереди парень привычно шагнул в белую мглу и пропал там. Откуда-то слева и сверху, где сквозь эту мглу едва пробивался свет потолочной лампы, послышалось протяжное: «Бо-о-о-йся!». Раздался свист, перешедший в шипение. Что-то полетело сквозь туман, и Петряев сказал с облегчением: «Передул». Они осторожно пошли через машинный зал, внимательно глядя под ноги, а скорее, нащупывая ими в тумане ровные участки пола. Тяжёлые горячие капли падали с потолка, и Петряев торопливо надел на голову принесённую с собой бейсболку. На голове у Корытина не было ничего, и ему пришлось терпеть эти капли. Справа из тумана слышался тяжёлый мерный шум работающих механизмов. «Котлы», – сказал его спутник. Они дошли до стены, в которой обнаружилась дверь. Петряев открыл её. Поваливший через дверь из машинного помещения в соседнее горячий туман поднялся к потолку. Они переступили порог, дверь хлопнула, притянутая пружиной, и комок размокшей от пара штукатурки, сорвавшись от хлопка со стены над дверью, разбился о горбатый грязный пол. Тот самый парень ворошил совковой лопатой кучу светло-жёлтого цвета на полу, от которой исходил запах, отдалённо похожий на хлебный.

– А здесь, – сказал Петряев, – отделение готовой продукции.

Они прошли между горячими и уже остывшими слегка пахнущими этим запахом кучами. Вышли через другую дверь на улицу, на показавшийся сладким после «ароматов» мрачного, туманного машинного помещения воздух летнего полудня.

– Ну как, согласишься здесь работать?

– Это смотря сколько ты мне платить станешь, – ответил Корытин, – я разное повидал, но такое впервые.

– А платить тебе будет начальник цеха. Пошли к нему.

«Везёт мне на работу, от которой другие отказываются, – думал Корытин по дороге домой в бегущем Сибирским трактом автобусе. – А Петряева не зря в студенческие годы Хитряевым звали. У себя в кабинете про грядущую реконструкцию пел, а про вонь несусветную ни слова». И принюхивался к успевшей всего за минуту в машинном помещении пропитаться этой вонью рубашке. «Везёт. Кого работа любит, а такая в особенности? То-то и оно. И всё же это лучше, чем в поисках оной по Таинску болтаться или, упаси Боже, «капитану второго ранга» в ноги падать».

Он увольнялся с завода. Забрал в отделе кадров документы и вышел через центральную проходную на проспект. У выхода помещалась недавно возвращённая хозяевами из забвения заводская Доска Почёта. Среди токарей, сварщиков, водителей и мастеров поместился теперь на ней «Огнивцев Алексей Сергеевич, главный механик завода», как гласил текст под фотографией симпатичного худощавого человека с умными внимательными глазами. «Перестал прятаться», – согласился Корытин с бывшим своим начальником.

Прошёл месяц. Выйдя вечером на улицу, директор птицефабрики втянул ноздрями воздух. Впервые за последние годы вместо тяжёлой, бьющей по желудку вони в этом воздухе пахло чем-то хлебным.

– Вот чтоб с этого дня всегда так было, – скомандовал он начальнику цеха Кандыбе.

Наутро Кандыба, среднего роста, плотно сбитый человек лет тридцати пяти, по-крестьянски основательный и красивый как раз этой крестьянской основательностью, вместе со своим заместителем Мурашовым, высоким, чуть повыше начальника, и заметно моложе возрастом, явился на участок Корытина.

– Алексей Петрович, – сообщил он, – ваш испытательный срок окончен раньше положенного. И вам установлена надбавка к окладу.

В машинном зале кипела работа. Оператор со своего места помахал Кандыбе и Мурашову. Его помощник, не разгибаясь, трудился спиной к вошедшим. Потолочные лампы освещали помещение с ободранными стенами и неровным, покрытым лужами после утренней уборки полом.

– В понедельник начнём ремонт, – объявил Корытину Кандыба. – Пора с этим свинюшником кончать.

Они ушли, и слесарь Володя Изюмов, давно знавший как начальника, так и его заместителя, сказал Корытину:

– Что-то Толя Мурашов не в себе. В глаза не смотрит, губы кусает. Будто злится на кого.

Лишь спустя время узнал тот причину злости Мурашова, злости, надолго испортившей их отношения: новый оклад Корытина оказался выше, чем у него, заместителя начальника цеха Анатолия Андреевича Мурашова.

Отгуляла своё осень, накатила зима. К наступлению настоящих холодов всё было закончено, и в чистые, светлые помещения, где чувствовался теперь лишь слабый, похожий на хлебный, запах, Петряев и другие руководители начали водить гостей. «Осталось тебе отшлифовать своё хозяйство до идеала, – толковал Корытину Кандыба, – и поддерживать в таком состоянии». Корытин кивал и думал: нет уж, нет. Если нужно сделать что-то надёжное, милости прошу ко мне. А если до идеала, ищите кого другого. Не моё это дело – идеал. К тому же из людей моих те ещё «шлифовальщики». Одного из них Корытин отправил за ворота всего через пару недель, застав невменяемо спящим на куче сырья. Другие правильно поняли это и подтянулись. Вот хотя бы Дима Воронов, тот самый парень, что первым встретил Корытина в дверях участка. Работал он, как и другие, сутки через двое. И работал хорошо. Но выпивать дома не мог – боялся жены. А выпить иногда хотелось, и он делал это на работе, уже нетрезвым доводил работу до конца, спал часа три-четыре, смотря по обстоятельствам, а в восемь утра покидал фабрику походкой усталого праведника.

Или Саша Дымов. Корытин любовался работой Саши. Тот всё делал будто просто так, мимоходом: мимоходом глянул на прибор, мимоходом тронул рукоятку ровно настолько, насколько позволяли показания прибора, мимоходом подтянул штурвал, и сразу прекратился тонкий противный свист. И ушёл пить чай. Возвращаясь, мимоходом нажал кнопку, снова тронул рукоятку, спустился по трапу, приоткрыл люк, проверил содержимое и снова закрыл. Стороннему наблюдателю могло показаться, что Саша Дымов слоняется меж работающих механизмов просто так, из любопытства. А знающий человек поражался, как выверен его маршрут и сколько внимания, собранности и точности в неторопливых движениях Дымова. И никто не знал, где прячет он посудину, к которой после ухода Корытина начнёт время от времени прикладываться. Одинокий Саша сошёлся с такой же одинокой, работавшей в котельной по соседству женщиной и, хотя не боялся пить при ней, старался этого не делать.

Особо выделялся среди участкового народа ровесник Корытина слесарь Володя Изюмов по прозвищу Изюм. «Какой ты Изюм, – заявил ему Корытин, узнав этого человека поближе, – ты горький перец. Стручковый». Володя Изюмов, половину жизни проведший в лагерях и тюрьмах, считал себя конченным алкоголиком. Года за три до появления Корытина на фабрике Изюмов был в очередной раз уволен с неё именно за это. Где он пытался работать в эти годы и пытался ли, Корытина не интересовало. Когда он поставил начальнику цеха Кандыбе условие: «Будет у меня толковый слесарь – возьмусь за этот бардак, а нет, ищите другого дурака», Кандыба ответил: «Есть подходящий человек». И через неделю привёл на участок в очередной раз принятого на работу Изюмова. «Я бы сроду не вернулся, – говорил Володя позднее, – да дочка Зина набрала кредитов в банке. А дошло до отдавать – нечем. Муж её Павлик то ли не может на работу приличную устроиться, то ли не хочет. Сидят оба в этом своём магазине, который сдуру на кредит затеяли, и даже на налоги еле-еле наскребают. А по кредиту штрафные проценты попёрли. Вот и пришлось закодироваться – и сюда. Семь лет теперь из-за них пить не буду, если вытерплю». Он рассказывал Корытину о своём детстве:

– Бабушка у меня на станции Тайга жила. Я летом к ней на велике из города гонял.

– За восемьдесят километров, – недоверчиво переспрашивал Корытин, – по тайге да ещё без дороги?

– Ну, дороги там, в смысле асфальта или даже грунтовки такой, чтоб все знали, нету. А для меня была. Присмотрю заранее велик чей-нибудь, утром украду и сразу туда. Часов пять-шесть – и в Тайге. Там велик продам, неделю у бабушки поживу, пригляжу у какого раззявы другой – и домой, к маме.

Сначала Володя попробовал поставить себя выше начальника и даже пошёл однажды на него с кувалдой в поднятой руке, но споткнулся о спокойный, строгий взгляд. Швырнул кувалду на загрохотавший от удара металлический настил между ними, длинно и замысловато выругался, снял этой руганью муть с души и всё же сделал то, что требовал от него Корытин.

Другие люди, опытный, но ленивый и медлительный Вася, умный, стремительный Коля – «ты будешь хохотать, Петрович, я ведь на пятом курсе в институте учился и бросил, женился потому что!», приведённый на участок Изюмовым его зять Паша и ещё пара ничем не примечательных людей выпивкой не грешили, по крайней мере на работе. Корытин смывал под душем усталость и Сибирским трактом возвращался домой. По утрам тракт снова уносил его через поля и перелески к тем же людям, тем же проблемам, и он понимал уже, что и люди те, и проблемы, и сам Сибирский тракт – его судьба на ближайшие годы.

В середине зимы Корытин встретил коллегу по прежней работе Артёма, и тот первой новостью сообщил, что главный механик Огнивцев куда-то исчез с завода. А уже весной тело Огнивцева случайно обнаружили в подтаявшем сугробе, шагах в десяти от крутого, почти петлёй изогнутого поворота лесной дороги под Таинском. С переломленной шеей.

В кругу тянувшихся к Косте Кольцову людей появился новый человек, высокий, седобородый, по виду ровесник Кольцова, несколько настороженно оглядывавший отделанную дубовыми панелями комнату и заполнявший её народ.

– Знакомьтесь, – представил новичка Кольцов, – это мой друг со студенческих лет Савелий Горюнов. Сáва. Савушка. Вместе занимались в лито. Потом он ушёл в журналистику, оттуда в бизнес. Но в душе остался поэтом.

Несколько прочитанных Горюновым стихотворений не впечатлили ни Корытина, ни других сидевших за длинным столом людей, однако появились на страницах очередного номера альманаха «Сибирское слово». Горюнов умел слушать, умел выделять в услышанном главное и отсеивать противоречащие этому главному мелочи. «Журналистский стиль работы, – сказал он однажды Корытину. – Въедается навсегда». Круг знакомых Горюнова в журналистских кругах, бизнес-сообществе и городской администрации впечатлял, и однажды Савелий сказал Кольцову:

– Костя, почему ты не хочешь преобразовать «Слово» из альманаха в полноценный журнал?

– Иной объём, Савушка, иные деньги, – ответил Костя.

– А если ты возьмёшь на себя только отбор материала? А поиском денег займусь я? Как думаешь, получится?

И в «Сибирском слове» появилась большая подборка стихов Савелия Горюнова. Сам же Савелий вошёл в редколлегию. Горюнов много сочинял: «Я утром сажусь за стол и, пока не напишу новое стихотворение, не встаю». «Стихи, как пирожки, штампует», – говорили за дубовым столом, да и за маленьким тоже, когда обидчивого Горюнова не было рядом. «Ничего-ничего, – обычно отвечал в защиту приятеля Костя, – пена сойдёт, суть останется». И помогал Савелию составлять первую книжку стихов.

– А ты, Лёха, когда писать начнёшь? – спросил он Корытина. – Сколько уже к нам ходишь, и ни строчки.

– Не Пушкин я, Костя.

– Тоже мне, нашёл авторитет – Пушкина. Я не Пушкин. И никто не Пушкин. И что теперь: заплакать? И никого, кроме Пушкина, не читать? Будь самим собой. Помнишь, ты рассказывал, как в детстве из нор вокруг вашего посёлка суслики вылезали чёрные, как шахтёры? Как ты во сне от бабы-яги прятался? Вот об этом и расскажи для начала. Прозой. О детстве. Если не боишься, конечно, – добавил Костя, чтобы вернее зацепить друга за живое.

Прошла зима, жаркое июньское солнце заливало писательское помещение в дубовых панелях, Костя Кольцов радовался: «Теперь у нас настоящий журнал. Все бы так помогали, как Савелий!». А Горюнов издал первую книжку стихов, в которой Костя был и редактором, и составителем. Савелий с такой же скоростью – одно стихотворение в день – двигался ко второй, и Корытин спросил Костю:

– Как думаешь, будет он к вам вступать?

– Скорее будет, чем нет, – ответил Кольцов.

– Примете?

– Человек он нужный. Видел, какую работу провернул? И проворачивает. Такими людьми бросаться грех. Да, кстати, – резко сменил Костя тему разговора и протянул другу тонкую, схваченную степлером пачечку листков, – прочитал я твой рассказ о детстве. Пометил те места, которые, на мой взгляд, доработать надо. И над названием подумай. «Старая шахта» как название – ни о чём.

– За нужность примете или за стихи? – не удержавшись, вернул его Алексей к отброшенной Костей теме и тут же пожалел, получив в ответ тяжёлый, исподлобья взгляд друга. «Неужели я никогда не научусь язык на привязи держать? – думал он, глядя в спину уходящему Косте. – Оглянись, оглянись, оглянись…». Костя оглянулся:

– Экскьюз, конечно, Лёха, но ты дурак.

Как-то Корытин увидел в городском интернете объявление о вечере поэзии в Доме учёных. Среди других участников значился там поэт Виктор Зарада. Любительнице хорошей поэзии Ире тоже показалось интересным глянуть на человека, чья книжка стихов имелась в доме. Виктор вспомнил Корытина и его неуклюжие попытки сочинять стихи, их знакомство возобновилось и перешло со временем в приятельство.

– Да, мы были друзьями с Костей, – ответил Зарада, когда их отношения обрели доверительный характер, на аккуратный вопрос Корытина о причине вражды, – пока не подошли очередные перевыборы у нас в писательской. К тому времени некоторые наши уже конфликтовали с Костей и приходили туда только на собрания. Для выборов ему нужна была альтернатива, как я потом понял, и он предложил мне выставить свою кандидатуру тоже. Чтобы не было разговоров о выборах без выбора. А я всерьёз его предложение принял. Приготовил программу, выступил, на вопросы ответил. А ведь я мог потянуть эту работу! – с грустной улыбкой промолвил Виктор. – По крайней мере, тогда я так думал.

– И как всё прошло, Витя?

– Плохо. Костя, я думаю, настраивался на почти единогласную, триумфальную победу. А победил с перевесом в два голоса. Я его поздравил, а он мне говорит наедине уже: ты сюда дорогу забудь, нечего тебе здесь делать.

– Надо же, я ведь его совсем не таким помнил, – растерянно сказал Корытин.

– Все мы не такими раньше были, Лёша. Ладно. Я это я, – вздохнул Виктор, – а Люда моя тогда в писательской бухгалтером работала. Он и её после этого попрёками да придирками уйти вынудил. Всё бы я понял, но этого не смог. И наговорил ему. Сам понимаешь, что говорят в таких случаях. Опомнился я, да поздно. А его уже несло. Говорил он тебе, что на «психе» побывал?

– Говорил, – вспомнил Корытин грустное признание Кости в их первую, ещё когда Корытины гостили у Анечки в Хвойном, встречу: «Я ведь, Лёха, на «психе» лечился…».

– Я себя в этом винил, Лёша…

Костя Кольцов отмечал день рождения, и по этому поводу в большой комнате писательской организации накрыт был длинный стол, но Корытина за этим столом не было. У него случился очередной аврал, в город он вернулся ближе к полуночи, и тёмные окна писательской укоризненно глянули на него. Алексей всё же позвонил Косте.

– Нормально прошло, – отозвался грустный голос друга.

– Что-то радости не слышу, раз нормально, Костик.

– А чему радоваться, Лёха, скажи?

– Судьбе твоей сложившейся. Два десятка книг, альманах, а теперь уже и журнал. Студия. Куча народа учителем и наставником считает. Москва признаёт, за границей публикуешься, в Париж вон съездил. Если не это сложившаяся судьба, тогда что?

– Что ты в моей судьбе понимать можешь, Лёха? Студия, журнал, публикации, Москва… Разве я об этом мечтал? Это называется известностью. Как мы говорили в студенческие годы, широкой известностью в узких кругах. Хочешь услышать стихи, которые я почти никому не читал и никогда не опубликую?

– Да, – сказал Корытин и внутренне напрягся.

– Ну так слушай. – Усталый, хрипловатый голос будто через силу начал выталкивать слова: – Весёлым, оглохшим от счастья паяцем кричал я, что славы не стану бояться. Что я из того же – особого! – сплава. Да только меня не услышала слава. – Глубокий, тяжёлый то ли вдох, то ли вздох явственно прозвучал в трубке, а за ним: – С тех пор постарел я и сгорбился грустно. Зато повторяю в печати и устно, что мне наплевать, с кем шатается слава, базарная девка, дешёвка, шалава. Слава… – Две секунды тишины, и усталое: – Ну, как тебе такой Костя Кольцов, которого в глаза дорогим Константином Иннокентьевичем, учителем и наставником, величают?

– Честно – не ожидал такое услышать от тебя.

– Однако услышал. И забудь.

Противно защёлкали гудки отбоя, Корытин выпил на полутёмной кухне кружку чая и осторожно, стараясь не разбудить Иру, лёг. Иру он всё же разбудил, и она пробормотала спросонья: «Ну как, управился? Спи давай». «Да, хорошо было бы прямо сейчас уснуть, – думал он, осторожно ворочаясь со спины на бок и обратно, – хорошо бы». Но уснуть не получалось: «Витя Зарада сказал недавно, что книжки его – двери в создаваемый им мир. И в этом мире он прячется от Мира-За-Окнами, так примерно Витя выразился. И в нём легче и понятнее. Вот и Костя прячется от жизни, от славы своей несостоявшейся в писательство, в журнал, в студию. А я куда прячусь, когда туго приходится? – И ответил себе, нисколько не кривя душой: – В Иру мою. В дочерей. Во внучек подрастающих. Все мы алкаши, только каждый на свой лад. А в работу вряд ли. Работа – просто работа, и всё. Чем это моё убежище хуже их писательства? Нет, не «хуже». Нельзя о таком говорить и даже думать: «лучше» оно или «хуже». Чем отличается, вот так. Только тем, что меньше следов на земле оставляет». Кое-как он всё-таки уснул. В половине шестого пропел будильник, и через час Алексей вышел на пустую по раннему времени улицу. Третий от дома фонарь уже несколько ночей работал в мигающем режиме, будто безответно слал кому-то сигналы бедствия. В тридцатиградусный мороз снег под ногами не скрипел, а визжал, и пальцы в сапогах ещё на подходе к остановке заныли от холода. Но в это время суток все городские маршруты, только-только разбегавшиеся из расположенного чуть выше по проспекту троллейбусного парка, были попутными, и первый из них распахнул перед Алексеем двери. У драмтеатра в центре города он пересел на фабричный автобус, и вскоре Корытина привычно обнял Сибирский тракт.

Глава 5. Колесо обозрения

Подошёл день рождения Корытина, и на летучем корпоративе в обеденный перерыв прозвучало:

– Алексей Петрович, оставайтесь таким, какой вы есть!

Хорошее пожелание, решил Корытин. Приятное. Подразумевающее наличие в человеке, к которому обращено, духовного совершенства, при коем любое изменение пойдёт только во вред. Идеального совершенства. Недостижимого даже теоретически, ибо тогда нужно стать бессмертным. И вот тут из-за спины первого взгляда на это пожелание Корытину ехидно подмигнул второй. Просолившуюся капусту убирают на холод, сказал ему этот хитрый второй взгляд, чтобы не потеряла ни вкуса, ни хруста и осталась такой, как есть, когда её захочется съесть. Так же поступают с пельменями, голубцами и прочим. Холод – лучший консервант. «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!», но именно после этих слов Мефистофель становился хозяином души доктора Фауста. «Остынь, душа, и залюбуйся собой» – вот что вылезло вдруг, как вата из протёртой подкладки очень старого пальто, из этой порядком поношенной на корпоративах и юбилеях, но как бы приятной на первый взгляд фразы.

А потому не дай мне, Господи, думал ошарашенный открытием Корытин, остаться завтра тем же, что и сегодня. У меня есть кого любить кроме самого себя. И есть ради кого загонять в самый дальний и тёмный угол души засевшего в ней типа, считающего, что мир должен вертеться вокруг него. Может быть, я даже успею истребить его там. А потому дай мне изменяться каждый день. Моя «капуста» ещё не просолилась, не спеши убирать её на холод, Господи.

– Петрович, выйди, – сказал, зайдя с холода, Володя Изюмов, – там тебя Пастух требует.

Заместитель директора фабрики Пастухов никогда не входил в помещения их участка. Сначала не желая нюхать вонь, а потом – чтобы не нарваться на неприятные вопросы рабочих о нормах, расценках и прочем, на которые, конечно же, знал ответы, но озвучивать их опасался. Раньше был он директором обанкротившегося предприятия в центре города. Банкротство это изрядно напугало его, на фабрику взял Пастухова нынешний директор по старому, ещё институтскому знакомству, и с тех пор Пастухов опасался любой ответственности. Он не интересовался техникой, не вникал в технологии, ему хватало распоряжений сбить сосульки с карнизов, засыпать выбоину в асфальте или убрать мусор вокруг здания. Вот и сейчас сказал заместитель директора вышедшему на улицу Корытину:

– Алексей Петрович, почему у вас подходы к лестнице на крышу от снега не очищены?

– Сейчас очистим, – успокоил его Корытин, и Пастухов отправился дальше. Нет, на других участках цеха он, конечно же, бывал, но решения там готовил Кандыба, а Пастухов только согласовывал их у директора. Цеховые люди толковали, что директор дожидается выхода Пастухова на пенсию, чтобы поставить на его место Кандыбу. Тот не подтверждал, но и не опровергал эти толки и активно готовил Мурашова на своё место.

Корытину начала сниться молодость: метель летит по угольным уступам, над метелью проступают знакомые очертания изящных тяжёлых машин, наплывает унылое «бой-ся, бой-ся, бой-ся» кÓлокола на оси надвигающегося из тьмы вагона, беззвучно разбивает смесь белых шариков селитры и жёлтых чешуек тротила казавшийся незыблемым монолит угольного пласта. Он просыпался и думал: неужели у меня больше не будет этого? И грустно отвечал себе: никогда. А иногда снилось, что едет в рабочей электричке среди разного знакомого и незнакомого люда. Справа, не прерываясь ни на метр, почти отвесная стена отвала. Слева отвесный обрыв карьера. А впереди – там, во сне, он точно знал это – только невидимая пока линия горизонта, из-за которого ещё никто никогда не вернулся. И он спокойно, будто не о себе, а о постороннем, просто похожем на него, Алексея Корытина, человеке пытался понять во сне, что ждёт его за этой линией – новая жизнь или только мрак и пустота.

Корытин вышел на пенсию в пятьдесят пять лет по второму списку, и с удовольствием прибавлял пенсионные выплаты к заработанному на фабрике. Летом Алексей Петрович оставил за себя на участке Изюмова, и они с Ириной поехали туристическими дорогами Европы. Автобус шёл из Бреста на Берлин автобаном «Восток – Запад» с остановкой в Варшаве. Раньше Корытин видел этот город только в кино. Не раз Варшава вставала перед Лёшкой с книжных страниц детства, но воочию – впервые. С чем сравнить, думал он, этот город на границе двух миров? Лишь одно зыбкое и странное сравнение пришло ему на ум. В детстве, когда прочёл он гоголевского «Тараса Бульбу», врезались в память строки о прекрасной и гордой полячке, дочери ковенского воеводы, безоглядной в любви и стойкой в беде. Той самой, любовь к которой сломала казака Андрия Бульбу, проведя его через муки и предательство рода своего к смерти. Это и есть Варшава, подумал Корытин.

Когда автобус выходил из города, за обочиной автобана Алексей увидел чистенький двухэтажный особняк в глубине такого же чистенького двора, огороженного аккуратным забором. Во двор с улицы вели высокие, украшенные аркой ворота. А на арке стояли макеты двух ракет. Одна из них смотрела на восток, другая на запад. Фюзеляж у той, что нацеливалась на запад, украшала надпись «BERLIN». У той, что высматривала добычу на востоке – «MOSKWA». Наверное, хозяин этого дома сын или внук солдата Армии Крайовой, решил Корытин. Или просто солдата Второй Мировой войны. Офицера, расстрелянного в Катынском лесу. Профессора ботаники, евшего траву в Освенциме. Ему есть что любить и есть что ненавидеть. И он предпочёл именно такой способ выразить свои чувства.

Пропали за горизонтом городские окраины. Летел под колёса асфальт автобана, соединяющего Восток и Запад, унося Корытиных всё дальше от нацеленных одна на восток, а другая на запад ракет. Вернувшись домой, он рассказал об этом случае Косте Кольцову. «Да брось ты усложнять, – сказал Костя, – а если это просто прикол хозяина?» Ладно, подумал Алексей, если прикол, то ладно. В каждой шутке есть доля шутки.

И действительно, через полгода Пастухов ушёл в отдел контроля документации, заместителем директора стал Кандыба, а его место занял Мурашов.

– Ну всё, – сказал Изюмову располневший, недавно снова наказанный Корытиным за лень и наглость Вася, – теперь Анатолий Андреевич нашего начальничка махом вышибет отсюдова. У них с самого начала контра пошла, да Кандыба не давал. А теперь он сам начальник, вышибет, вот увидишь.

– Зря ногами сучишь, Васёк, – остудил Васю Изюмов. – Из-за чего у них контра шла? Ты не знаешь, а я знаю. Он думал, что Петрович его подсидит и сам к нашему Кандыбе в замы набьётся. А теперь Мураш и сам – Кандыба. И ему порядок нужен. А кто порядок у нас держит, не скажешь? – ухмыльнулся он Васе. – Забыл, что было, пока мы с Петровичем сюда не пришли? А Мурашов не забыл. А забудет, Кандыба припомнит.

Рассказ Корытина о детстве должен был вот-вот появиться в очередном номере «Сибирского слова». Он с некоторым трепетом ждал этой публикации, предвкушая её появление, но осуществление мечты оказалось настолько бледнее предвкушения, что Алексей сразу вспомнил строчку из Зарады «убей мечту осуществленьем!». Пять минут сначала острой, но постепенно песком сквозь пальцы убежавшей радости от журнального разворота с его фамилией наверху, и всё. А дальше? Щепотка задержавшегося на ладони песка, первая публикация. А Савелий Горюнов издал вторую книжку стихов. Он ладил и с друзьями Кости, и с теми, кого Кольцов считал недругами. Со всеми был одинаково ровным и умел для каждого найти слова. Прошло очередное собрание, и его, хотя не триумфально, но приняли в писательский союз. Москва утвердила это решение, когда Савелий презентовал уже третий сборник. «Все бы так работали над собой!» – гордился его успехами Кольцов и публиковал Савелия едва не в каждом номере.

Наступило новое лето. Корытины опять отправились путешествовать по Европе. Они открывали для себя имперскую Вену, беломраморные тротуары Вероны и склонённые с севера на юг деревья Лангедока. Пили амбуазское вино, делали пересадку на станции парижского метро с названием Сталинград и бродили по щиколотку в ещё холодноватой воде Ла-Манша пляжами Довиля. Над проливом летали чайки, вдали громоздились портовые краны и нефтеналивные терминалы Гавра, а там, где море сливалось с небом, поднималась дымка над берегами не видимой отсюда простым глазом Англии. И его Ира, счастливая и красивая, внимательно вглядывалась в эту дымку. Они возвратились из Довиля в Париж, и на восхищённые отзывы о Париже женщина из их туристической группы заметила: «А в Петербурге вы бывали? Побывайте. Особенно в Петергофе. Тогда и на Париж спокойнее смотреть будете».

В Таинск Корытины вернулись на следующий день после отчётно-перевыборного собрания писателей. Собрания, на котором с перевесом всего в два голоса победил Костю Кольцова Савелий Горюнов. Сава, как называл его раньше Костя, Савушка.

– Подсчитали голоса, – рассказал Корытину Зарада, – и Костя даже почернел. Перед голосованием, когда Савелий себя выдвинул, я решил было, что Костя с ним играет, как со мной тогда. Но понял, что ошибся. Савелий сам к этому шёл. Программу дельную предложил, на вопросы отвечал грамотно и спокойно.

– А Костя?

– Костя нервничать начал. Понял, наверное, что дело плохо. А как подсчитали, обхватил ладонями башку свою седую, закрыл глаза и минут пять сидел так, немой, слепой, окаменелый. А вокруг тишина, словно все тоже онемели. Савелий замер, руки на колени положил, и пальцы дрожат, сам видел. Потом Костя встал, не видящими никого глазами обвёл комнату, прорычал: «Журнал я вам всё равно не отдам!». И ушёл. Наши расходятся, разговаривают вполголоса, как на поминках, а Савелий, мне сказали, последним ушёл. Один. Так что новая эра у нас начинается. Тем более, на мой нынешний взгляд, руководитель должен быть больше администратором, чем творцом, а у Савелия это есть.

Несколько дней Корытин безуспешно пробовал застать не отвечавшего на звонки Костю в писательской. Но там Савелий в кругу единомышленников вовсю обсуждал новый литературный журнал с уже готовым названием «Новый век». И тогда Алексей поехал домой к Кольцову. Костя открыл, угрюмый и ощетиненный:

– А, Лёха. Утешить пришёл? Если за этим, то нужды в утешителях не имею. Специально на телефоне звонок отключил, чтоб не лезли.

– А если просто с тобой побыть?

– Тогда заходи, – посторонился он и плотно закрыл за гостем дверь.

– А я неделя как из Парижа, – сказал Алексей, не зная, с чего начать, чтобы не коснуться больной для хозяина темы.

– Вот как, – поднял тот чёрную цыганскую бровь, – и что ты там успел увидеть?

Они заговорили о Париже, лицо Кости немного посветлело, но в глубине глаз всё равно читалось настороженное «когда жалеть начнёшь?». Запас парижских впечатлений закончился, Костя понял это и спросил:

– Наверное, хочешь узнать, выйдет ли номер «Слова», куда я твои рассказы взял. Не переживай. Выйдет. – На кухне, где они сидели, пахло пролитой водкой, Корытин молчал, и Костя сказал, почти прикрикнул: – Ну! Жалей! Клянись в дружбе. Вас таких тут уже перебывало, не стесняйся!

– Не буду, – ответил Корытин. – Мне Ларису твою жалко, что она тебя такого видит.

– Тогда себя пожалей. Жалеешь ведь, что поздно ко мне присосался? Что не успел на моей шее в писатели въехать, жалеешь?! Жалеешь!! – И сорвался: – Всё у меня загребли, всё заграбастали, всё!

– Дурак ты, Костя, – встал Корытин, сгрёб со стола свои сигареты и ушёл.

Его отпуск закончился, на следующий день он вышел на работу и у писателей больше не появлялся. От приятелей по студии Кольцова узнал Алексей, что Костя возобновил занятия, но не в украшенной дубовыми панелями комнате, а у себя дома. Царило жаркое лето, все двери на участке Корытина круглые сутки стояли распахнутыми настежь, потолочные вентиляторы едва успевали выхватывать пар из горячих ноздрей котлов, и, наплевав на технику безопасности, голые по пояс операторы, перехватив лбы повязками, чтобы пот не выедал глаза, крутились, как черти в аду. Жара спала только к середине августа. Зарядили мелкие дожди, красные гроздья рябин во дворе дома горели на мокрой зелени, как фейерверки в честь подступающей осени. Начинался листопад. Вечером пятницы в квартире Корытиных запел телефон. «Хоть бы не с работы», – подумал Алексей, поднимая трубку.

– Привет, Лёха, – как ни в чём не бывало, сказал с другого конца провода Костя. – Что-то перестал ты на студию ходить. Заболел, что ли? Ну ладно. А вот завтра у меня в библиотеке на Льва Толстого – от тебя туда трамвай ходит – творческая встреча. Стихи новые читать буду. Приходи. Придёшь?

– Приду, Костя, приду, – ответил Корытин и положил трубку: «Отошёл он от шока. Вот и хорошо».

Корытин вошёл в библиотеку, когда встреча уже началась, пробежал глазами небольшой зал. Женщины разного возраста, видимо, постоянные посетительницы библиотеки. Знакомые студийцы и незнакомые, студенческого возраста юноши и девушки. И среди седых и рыжих, тёмных и беленьких голов Алексей заметил волнистые, чуть тронутые сединой кудри Виктора Зарады. Витя сидел в первом ряду, прямо напротив Кости, и того, кажется, это ничуть не смущало. Кольцов увидел вошедшего Алексея и громко произнёс:

– А это пришёл мой друг Алексей Корытин. И сейчас я прочитаю посвящённое ему стихотворение.

Встреча закончилась, люди вышли из зала на широкое библиотечное крыльцо и спустились к трамвайной остановке. Подходили трамваи, гости начали разъезжаться, Корытин пропустил свой трамвай, чтобы поговорить с Костей, но к нему трудно было подступиться из-за студийцев. Виктор стоял рядом с Костей. Они разговаривали так, словно всегда были закадычными друзьями. Снова подошёл корытинский трамвай, и он, помахав всем, уехал: «Позвоню Косте вечером, сейчас ему явно не до меня». А когда позвонил и поблагодарил за посвящённые себе стихи, услышал в ответ: «А ты пиши, Лёха. Пиши. У тебя получится. Ты слово чувствуешь, и слог у тебя лёгкий». «Обязательно пойду на следующую студию», – решил Корытин.

Прошла неделя. По утрам дворники сгребали кленовые, берёзовые и тополиные листья, набивали этими листьями большие мусорные баки. Вечером, когда Корытин возвратился с работы домой, Ира сочувственно сказала, едва переступил он порог:

– Лёша, тебе Витя Зарада звонил. Сегодня друг твой Костя из жизни ушёл. Сам.

Прежде чем шагнуть с крыши своей девятиэтажки в пасть двора, Костя оставил на рабочем столе листок с коротким стихотворением. Ксерокопии с этого листка мгновенно разлетелись по городу. Одна такая лежала на столе Корытина:

А листья жухлые сожгут,

И бледный дым совьётся в жгут,

И души листьев побегут

По бледному жгуту,

Как по натянутой струне,

Пересекая в вышине

Теперь заметную и мне

Прощальную черту.

В глаза хвала, в затылок свист.

Пожухлый лист, продрогший лист,

По-вашему, я в дырке глист,

Экскьюз за прямоту.

А мне не нужно ни черта,

Была бы только высота

Открыта с чистого листа

Последнему листу.

Савелий Горюнов не был на прощании. Он приехал уже на кладбище, чтобы положить на могилу заботливо запаянный в полиэтилен экземпляр последнего номера «Сибирского слова», того самого, где были и рассказы Корытина. «Только-только из типографии», – то ли объяснился, то ли оправдался Савелий неизвестно перед кем и тут же уехал. И на поминки в кафе заехал он на десять минут и отбыл, извинившись: «Надо денежные дела Кости в порядок привести, Лариса просила». Горюнов взял на себя все заботы, и времени у него, наверное, действительно не было.

– Если бы Костя согласился, как ему советовали, как Лариса настаивала, снова на «психе» пролечиться, – тихо говорил Корытину Зарада в кафе, – ничего этого, наверное, не было бы.

– Думаешь, считал себя здоровым?

– Вряд ли. Просто после того лечения, о котором ты знаешь, он полтора года ни строчки не мог написать. Совсем ни одной путной строчки, так круто его тогда вылечили. Возвращались мы из библиотеки домой, и он говорит: «Ты себе не представляешь, чем для меня стали эти полтора года…».

– Он извинился перед тобой за старое, Витя?

– Разве это главное, Лёша?

– Значит, не извинился. Или попробовал извиниться перед всеми сразу этой встречей в библиотеке. Прощальной.

Вскоре после похорон Лариса Кольцова продала бренд «Сибирское слово» известному в городе предпринимателю, занимавшемуся в числе прочего и издательским бизнесом, а он за это издал посмертную книгу стихов Кости, которую тот готовил к своему уходу и закончил стихотворением «Листья». Такой была его последняя воля. И под именем «Сибирское слово» начал выходить невыразительный, быстро потерявшийся в бумажном потоке журнал, наполовину заполненный коммерческой рекламой.

Сибирский тракт качал и качал Корытина в корявых, но не грубых своих ладонях. Годы не шли уже, а летели. Володя Изюмов выдержал все семь лет кодировки от пьянства. За это время он и дочь свою привёл на фабрику. Иногда Изюмов рассказывал и пересказывал историю, как ещё в перестроечные годы сюда устраивалась его жена Нина Гавриловна:

– Приходит она на приём к директору тогдашнему Зубову, земля ему пухом, хороший был мужик. Он спрашивает, кем вам Владимир Андреевич Изюмов? Она говорит: муж. А он меня как раз перед тем за пьянку выгнал. И он говорит: нету у нас для вас подходящей работы. И она пошла. А за ней следом заходит к Зубову инструктор обкома партии и говорит: что это вы с Ниной Гавриловной обсуждали? А директор: ты её знаешь? А тот: кто ж её не знает, она же член бюро обкома, на бюро по правую руку от первого сидит. И директор секретутке своей: быстро беги за женщиной, которая щас от меня вышла, и ко мне. И принял Нину, да ещё извинился.

Изюмов весь свой заработок отдавал дочери, оставляя себе только на сигареты, и вытащил её из долговой кабалы. Едва истёк последний день семилетнего воздержания, Володя начал пить, и ему пришлось уволиться «по собственному».

Корытины катали приехавшую в гости внучку, дочь Оленьки, маленькую Иришку, на колесе обозрения. Они купили билеты, подождали в небольшой очереди, уселись. Кабинка начала подъём. Сначала из неё видны были только соседние аттракционы и очередь людей к колесу. Кабинка поднялась выше, и теперь поверх деревьев, окружающих городской сад, видны стали трамвайные пути, лежащая за ними площадь, проспект за площадью и университетские здания за проспектом. Колесо продолжало движение, открылись вдали Воскресенская гора и собор на ней, драмтеатр, громада «Белого дома» областной администрации и река Тая за театром и «Белым домом». Поднялись по уступам городских холмов старые и новые микрорайоны, заблестели купола и шпили, изумрудно засверкала под солнцем зелень садов и скверов. Город раскрыл такую даль и глубину, о которой люди в кабинке даже не подозревали. Кабинка достигла верхней точки колеса, и тут распахнулись заречные дали и уходящие в горизонт леса. И внучка даже задохнулась от восторга. А колесо вращалось, потерялся куда-то горизонт, спрятались за городские кварталы окрестные леса, съёжились сначала дальние микрорайоны, а потом и ближние, спрятались река, драмтеатр и «Белый дом». Прощальный взгляд на университеты, площадь и проспект – и вот уже только купы деревьев, ближние аттракционы и небольшая очередь людей к колесу. Молодая пара, по виду студенты. Бабушка со внучкой. Мама с мальчиками-близнецами. Совсем молодая женщина, ещё только собирающаяся стать мамой. Наверное, она хочет, чтобы её будущий малыш уже сейчас почувствовал красоту и необъятность мира, в который предстоит ему прийти.

Внучка преданно смотрит в глаза: «Ещё хочу, а давайте ещё…». Конечно, маленькая. Достаточно только купить билет, и снова перед нами распахнётся мир.

На столе Корытина лежит свежий номер «Нового века» с очередным его рассказом. Главный редактор «Века» и руководитель писательской организации Савелий Горюнов уже говорил ему почти теми же словами, что Костя на прощание: «У тебя получается, Алексей. И слова тебя слушаются, и рассказать есть что. Готовь книжку, а найти деньги я помогу. И будем принимать».

Корытины съездили в Петербург и согласились со сказанным для них однажды: «тогда и на Париж спокойнее смотреть будете». «Вот откуда, – говорил Алексей жене, – дед мой Семён Алексеевич, деда Сеня, в тмутаракани сибирские уехал и семью увёз. Думал, что на время, а получилось – навсегда». Дважды в разных местах этого города – города, где он оказался впервые – всего на мгновение охватывало Алексея странное и сильное чувство, будто Корытин уже бывал здесь раньше, именуемое учёными «дежавю» или «уже виденным». В детстве он несколько раз испытывал такое же чувство, но только лет до семи. Взрослый Алексей особо не ломал голову над причиной детских ощущений, однако теперь он размышлял: «В детство впадаю? Или память деда через маму ко мне перейти сумела да и просыпалась в Петербурге?». Эта загадка волнует его, и Алексей мысленно всматривается в таинственный город на краю России, на берегу Финского залива, здесь и сейчас отделённый от него только линией горизонта.

2021 год