Алкионовы дни

Алкионовы дни

Дождь хлестал по вздутому ветром каналу. Капли стекали по хлипкому навесу над пристанью, собирались в лужи под ногами местных бабок, терпеливо переминающихся в ожидании парома. Здесь они тоже волокли за собой сумки на колесиках.

Разглядывая набережную, Максимов не заметил ожидаемых им туристов с чемоданами. Никто не кричал в мегафон и не размахивал зонтиком с приколотым флажком. Сувенирные магазины не вынесли наружу стендов с обычной дребеденью, вроде магнитов или стеклянных брелоков с хлипкими цепочками, ломающимися через день после покупки.

К пристани подвалил кораблик, бабки заковыляли на палубу. Рядом с обросшими зеленой бахромой камнями скучали сгрудившиеся под брезентом лодки. В темном проеме распахнутых дверей церквушки трепетали слабые огоньки.

Максимов оказался в пансионе вчерашним сырым вечером. Из аэропорта сюда шел пустынный паром. Старомодная посудина с деревянными скамьями ползла сквозь затянувший лагуну белесый туман. Под ногами перекатывались пустые жестяные банки. Кто-то оставил на сиденье недоеденный бутерброд. Побродив по салону, где ежилась пара одиноких пассажиров, Максимов вышел на корму.

Море медленно погружалось во тьму, над паромом клекотали чайки. Ему почти захотелось сунуть матросу с канатом мелкую монетку, но устало зевающий парень не напоминал Харона.

Адрес пансиона Максимов по старомодной привычке записал ручкой на клочке бумаги. Показав матросу листок, объяснившись на пальцах, он выяснил название своей остановки.

Рекомендованное ему место оказалось монастырским. На сумрачном клочке садика мокла под дождем грустная беломраморная статуя Мадонны. Пожилой монах неожиданно ловко управился со старинным копировальным аппаратом. Вернув Максимову паспорт, он пожелал синьору профессору приятного отдыха. По-английски монах говорил немногим лучше, чем Максимов по-итальянски. Его, правда, иногда выручала университетская латынь.

Утром он спустился к обительскому завтраку с кофе из древней машинки. Тихий монашек принес горку подгоревших тостов и запаянные в аккуратный пластик квадратики масла и меда. Максимов хрустел тостом, рассматривая безлюдный мост, перекинутый через узкий боковой канал. Прямо напротив пансиона стояла церквушка. Паром ходил по каналу большому. Отсюда Максимов видел только часть дебаркадера, где опять появилась стайка пассажиров.

Внутренняя дверь отделяла его бывшую келью от соседней комнаты. Профессор не мог туда заглянуть, однако не сомневался, что монахи обставили номера одинаково. Батарея в его пристанище грела еле-еле, но в щелястом шифоньере нашлось теплое одеяло. Постельное белье слабо пахло лавандой. Лавандовое мыло лежало и в стылой ванной комнате, напоминающей пенал.

На оштукатуренной стене висело распятие темного дерева и отпечатанная на машинке молитва. Максимов узнал «Отче наш». Ему казалось неловким размышлять о могущем произойти в его комнате или в номере по соседству, однако профессор велел себе не ожидать многого.

Она обрадовалась, узнав, что Максимов тоже приезжает в Венецию, однако это могло и ничего не значить. Пансион он снял именно по ее совету.

Там всегда тихо, – написала она, – район рядом с центром, однако туристов в тех краях ожидать не стоит. В декабре вообще немного туристов. Надеюсь, что вам понравится.

Она не спросила, что Максимов собирается делать в городе. Он тоже не знал, зачем он появился в гулком пространстве ободранных стен, вздымающихся к низкому небу куполов и петляющих среди домов тесных улиц.

Максимов проводил глазами рабочий катерок. Двое мужиков курили, придерживая холодильник. Катерок остановился под украшенным резной аркой окном второго этажа, откуда свесился готовый к работе крюк подъемного крана. Мужики деловито возились с холодильником. Передав грязную посуду кухонному монашку, Максимов вышел прочь, окунувшись в мелкий дождь.

Он совсем не знал города. Бумажная карта, подхваченная на стойке портье, покрывшись пятнами воды, расползлась в его руках. Выбросив бесполезный комок в урну, Максимов отдался на волю ветра и тумана. Город напоминал перекликающуюся эхом раковину, заворачивающуюся внутри себя, отделенную от остального мира. Максимов понятия не имел, куда его ведут ноги. Он смутно узнавал виденные на фотографиях мосты и соборы. Иногда в разрывах узких набережных появлялись знакомые пейзажи, размноженные на миллионах открыток.

Максимов обещал себе вернуться к ним, однако один поворот выводил его в неизвестное место на задворках, где за мутным стеклом прачечной самообслуживания крутились барабаны машин, где на дерматиновой банкетке разгадывала кроссворд сильно накрашенная старуха.

У ее узловатых ног в войлочных тапочках громоздилась неопрятная кучка шерсти. Древняя болонка, подняв слезящиеся розовые глаза, лениво заворчала.

Свернув в первый проулок налево, Максимов уперся в чугунную калитку, за которой лестницей Яакова уходили в пелену тумана сбитые ступени с расставленными глиняными горшками. Тайный садик зарос буйной зеленью колючего кустарника и вьющегося по решетке плюща. Максимов постоял, рассматривая влажные лепестки поникшей под моросью розы.

Он пил кофе в бедноватых заведениях с пластиковыми прилавками. По пути встретился тесный супермаркет. Путаясь в европейских деньгах, он купил кусок сыра и булку. Максимов жевал, сидя на мокрых ступенях набережной, слушая плеск воды. Кладбищенский остров затянуло туманом. Из серой дымки пробивались гудки паромов. Крупная чайка, прохаживаясь рядом, косила черным глазом на поджаристую горбушку. Получив свое, птица благодарно закричала, взмывая к уходящей в небеса колокольне.

Максимов заглядывал в храмы, встречающиеся по дороге, темные, пропахшие ладаном, с почти неразличимыми фресками. Никто не спрашивал, кто он такой, никто не интересовался, зачем он приехал в город. Он садился на первую скрипучую скамью рядом с входом, вытягивая гудящие от ходьбы ноги, прежде чем двинуться дальше, теряясь в запутанных проулках и низких арках.

Ближе к вечеру за одной из таких город распахнул перед ним очередную площадь. Под облетевшим платаном возвышалась чугунная колонка. Дождь поливал белье на веревках, протянутых над забитым моторками каналом. Мальчишки в ярких куртках лупили футбольным мячом по серым стенам приземистой церквушки. На углу желтым светом сиял ресторанчик.

Максимов всегда чувствовал неловкость в таких местах. На обязательных обедах он старался умоститься в углу, остро чувствуя свою неуклюжесть. Его длинные ноги и крупное тело казались неприспособленными к ресторанным столам и стульям. Он быстро жевал, ожидая, когда официанты унесут посуду и можно будет спокойно поговорить за кофе.

Остановившись у ресторанчика, он обнаружил, что на часах почти восемь вечера. Туманные сумерки не отличались от уходящего в небытие дня, только вокруг вспыхнувших фонарей расплылись тускло сияющие круги.

Ветер с моря забирался под куртку. Максимов не знал, куда его вывели ноги, но рассудил, что в ресторанчике ему объяснят, как добраться до пансиона.

Это было соседское место, заведение, где сидят в спортивных штанах, детей держат на коленях, а собак пускают под стол. Над деревянной стойкой мельтешил телевизионный футбол. К Максимову никто не подошел. Он решил обосноваться за первым у выхода столом, покрытым толстой пластиковой пленкой. Рядом зашаркали подошвы. Дед с морщинистыми, поросшими седой щетиной щеками попытался отдать Максимову захватанный листок.

Меню, меню, – сказал дед на ломаном английском, – меню туристо.

Максимов и не рассчитывал сойти за итальянца. Дед носил обтерханный свитер, однако полосатый шарф на шее был завязан с недостижимой для Максимова лихостью. Опустив глаза, он обнаружил на деде остроносые лакированные туфли.

Пицца, – робко сказал Максимов, – пицца?

Маленькие глаза деда строго взглянули на невежественного посетителя.

Паста, – твердо ответил ресторатор, – биголи ин сальса.

Максимов покорно кивнул. Неизвестное блюдо принесла полная тетка в шуршащем синтетическом халате и грязноватом фартуке. Максимов сначала старался жевать тихо, однако в телевизоре орал комментатор, а за соседним столом шумел с десяток итальянцев. Он рассудил, что никто не услышит его удовлетворенного стона.

Паста закончилась быстро, но на дне фаянсовой тарелки хлюпало божественное, соленое, с колечками сладковатого лука. Хлеб, отданный днем твари Божией, вернулся к Максимову россыпью грубо нарубленных ломтей в плетеной корзинке. Итальянцы вовсю вытирали свои тарелки. Напоследок облизав пальцы, Максимов счастливо выдохнул.

Старик принес крохотную чашку с тягучей нефтью кофе. Он показал пять пальцев, но Максимов ссыпал в его большую ладонь все оставшиеся у него монеты. Увидев бумажку с адресом пансиона, ресторатор несколько раз повел руками.

Максимову надо было пойти налево по набережной и, опять свернув налево, выбраться на набережную, где стоял его пансион. Спрятавшись от дождя под козырьком ресторана, он позволил себе сигарету. Университетским врачам не нравилось даже его редкое курение. Сердце трепыхнулось, однако Максимов списал это на волнение.

До ее приезда оставались сутки. Максимов запомнил название ресторанчика. Ему хотелось предстать перед ней знатоком, пусть и пробывшим в городе только два дня. Профессор запомнил слово, которым ужинавшие итальянцы перемежали речь.

Аллора, – он повторил звуки, пробуя их на вкус, – аллора.

Максимов понятия не имел, что это значит, но слово ему понравилось. Дождь шуршал по ободранной штукатурке, гремел в ржавых трубах. Скупые жесты итальянца оказались точными. Пробежав по пустынному проулку, Максимов обнаружил себя на набережной.

За горбатым мостом в сумрачной дымке поднимались охряные стены монастырской гостиницы. Слева в темном проеме трепетали огоньки свечей.

Стянув с седоватой головы капюшон, он шагнул внутрь.

Он не знал, когда закрываются церкви, но Максимову показалось, что храм всегда держит двери распахнутыми. У входа стояла деревянная коробка с распятием. Крест неумело выжгли по дереву. Максимову представился монах, на досуге занимающийся детским ремеслом. Пошарив по карманам, Максимов бросил в прорезь ящика завалявшуюся монетку.

Здесь пахло столетиями свечного воска и речной сырости. Когда-то белый мрамор, потемнев, покрылся налетом копоти. Позолота отслаивалась чешуйками, краски на фресках потускнели. Обходя тесную церковь, Максимов задерживался перед трепещущими огоньками тонких свечей. Пламя выхватывало из темноты фрагменты белых одеяний, пальмовые ветви, вздымающиеся в лазоревое небо стены Иерусалима.

На одной из фресок он разглядел юношу, горестно протянувшего руки вперед. Снятый с креста Иисус тонул во тьме, но парень словно собирался прыгнуть в воду, чтобы его спасти.

Под ноги стелился истоптанный камень. Максимов понял, что стоит на надгробной плите. Ему стало неловко, но рядом тоже высекли чье-то имя. Камни простирались во все стороны. Максимов решил ходить по краям, что ему и удавалось, пока он едва не ударился о статую Мадонны. Перед скульптурой устроили что-то вроде шкатулки.

На постаменте Максимов удивленно обнаружил русские буквы, только вырезанные на латинский лад. Имя оказалось женским. Он не хотел шарить в шкатулке, однако рука сама потянулась внутрь. На его ладонь легла потрепанная книжка в бумажной обложке. Разобравшись с римскими цифрами, Максимов понял, что книжку выпустили в позапрошлом веке. Он узнал слова на переплете.

Мрамор, – Максимов зашевелил губами, – мрамор и душа. Или мрамор души?

Воровато обернувшись, он спрятал книжку в карман.

Бывшую монастырскую келью снабдили тусклой настольной лампой с пожелтевшим кружевным абажуром. По краю болталась бисерная бахрома. Максимов представил себе очередного монаха, терпеливо подбирающего бусины.

Он вернулся в пансион незадолго до наступления часа, указанного на грозной табличке рядом с вытертой локтями стойкой. Братия запирала двери в десять и уходила на покой. Потоптавшись внизу, Максимов попытался поговорить с монахом по-английски. Достигнув малого успеха, он обзавелся страницей, вырванной из тетрадки в клеточку. Монах начертил путь в университетскую библиотеку.

Книжка жгла Максимову руки, хотя он повторял себе, что ничего не поймет. Его латынь касалась вирусов и бактерий, а не души и мрамора. Терпеть было невозможно, и профессор устроился под лампой. Брошюрку издали сто пятьдесят лет назад. Листая хрупкие страницы, Максимов надеялся отыскать портрет женщины, их написавшей. Имя ее было тем же, что и на постаменте мраморной статуи.

Звучное имя, имя западного ветра и золотого солнца над рекой, имя лазури и колокольного звона.

Та, ради которой он приехал сюда, тоже носила это имя. Максимов решил считать совпадение добрым знаком. Ему хотелось приготовить ей подарок, хотя почти ничто не могло сравниться с городом, так щедро преподнесенным Максимову ее руками, ее легкой улыбкой.

Я никогда там не был, – сказал он прошлым летом, – но всегда хотел приехать.

Она подняла глаза цвета северного неба, под которым они сидели. Мелкий дождь поливал свинцовый канал, на палубе плоской баржи нахохлились люди под зонтиками. Пароходик прошумел в сторону очередного ободранного фасада, расписанного оттенками райской пастели.

Так приезжайте, – просто сказала она, – я вам все покажу.

Максимов пообещал себе заглянуть в церковь. Он смутно помнил черты лица мраморной Мадонны. Странным образом статуя походила на ту, которую он так ждал. Максимов решил, что она заинтересуется стихами.

Только сначала надо пойти в библиотеку, – профессор надеялся на силу своего университетского удостоверения, – и выяснить, кто автор книжки и как она попала сюда…

Он долго сидел, осторожно перелистывая хрупкие страницы, выхватывая знакомые слова. Дождь барабанил по стеклу, под стенами дома плескал в древнем ложе канал. Ночь оставила ему только голоса ветра и воды, камня и мрамора.

Максимов попытался разглядеть за мостом слабые огоньки свечей, но тьма, спустившись на крыши, растеклась по городу. Поймав себя на желании спасти хоть что-то от небытия, Максимов бережно накрыл ладонями теплые страницы.

По пути из библиотеки Максимов опять оказался на давешней булыжной площади с приземистой церквушкой. Юные футболисты, видимо, еще сидели над домашней работой. У ресторанчика на углу клубился местный народ. Мужики стояли с бокалами у вынесенного на улицу старого телевизора.

С утра капал слабый дождь, но к полудню распогодилось. Небо над охряной черепицей крыш оставалось серым, однако по нему словно кто-то поводил ясно сияющей кистью.

Максимов уловил среди туч мимолетное мерцание лазури. Задержавшись у витрины напротив ресторанчика, он обнаружил себя разглядывающим фотографии квартир.

Максимову казалось странным, что в раю можно купить квартиру, однако к снимкам прилагались и цифры, тоже райского масштаба. Таких денег у профессора не было и быть не могло, но Максимов, изучая фотографии, прикидывал, куда он поставит стол, и поместится ли у стены его любимый диван.

Церковные часы гулко пробили пять раз, он встряхнулся.

Вход в ресторанчик осаждали посетители, а Максимову не хотелось пробиваться через толпу. Профессор решил перекусить на вокзале. Она просила не встречать ее поезд, но Максимову захотелось увидеть ее как можно скорее. Он надеялся не потеряться на платформах.

Надо встать у выхода, – решил он, – где же эта надпись со стрелкой?

Местное слово, обозначающее вокзал, он выучил вторым после аллоры, которая, как понял Максимов, несла всеобъемлющее значение и могла обернуться чем угодно.

Аллора, – раздалось за его спиной, – чиккети э омбра.

Старик в обтерханном свитере больше не предлагал ему туристическое меню. Ресторатор подтолкнул Максимова в плечо.

Иль жардино, – он улыбался, – аллора.

Пройдя за ним через шумный ресторан, Максимов оказался в раю.

Маленький садик шумел мокрыми ветвями растущих в глиняных горшках олив. Над кованым столиком блестели глянцевые листья лавра. Рядом в резном каменном домике со старинной деревянной крышей поселился желтеющий последними плодами лимон.

Омбра, – старик поставил перед ним стаканчик белого вина, – чиккети.

На тарелке теснилось что-то вкусное. Зашаркали подошвы, Максимов остался один. Садик упирался в тайный канал. Ободранные стены домов поднимались к вечереющему небу. Синяя молния взрезала влажный воздух. Зимородок, покружившись над водой, исчез в золоте заката.

На горбатом мосту, перекинутом между очередными церквями, Максимов помог старухе, сражавшейся с потрепанной сумкой на колесиках, откуда торчал пучок неожиданно пурпурной зелени. Небо над лагуной тоже окрасилось пурпуром. Вода канала отливала бронзой, под мостом шныряли моторки и низкие паромы.

Максимову захотелось сказать бабке, что он идет на вокзал встречать женщину, но это прозвучало бы смешно. Он целый день боролся с желанием признаться в этом сначала библиотекарю, с которым он объяснялся по-английски, а потом давешнему старику в ресторане. Максимову казалось, что они оба его поймут.

Птицы метались над куполами, ясный вечер простирался над городом. Профессор вспомнил стихотворение из книжки, так и оставшейся в кармане его куртки. Библиотекарь, шевеля губами, подбирая слова, кое-как перевел строки.

Это о смерти, – сказал итальянец, – она горюет о возлюбленном, как древнегреческая Алкиона.

Максимов всегда путался в греческих богах. Заметив его недоуменное лицо, итальянец объяснил:

После смерти мужа Алкиона бросилась в море и стала зимородком. Греки называли тихие зимние дни алкионидами. Они верили, что в это время зимородки высиживают птенцов. Овидий пишет, – он прикрыл глаза.

Наконец, пожалели их боги, и оба в птиц превратились они; меж ними такой же осталась, року покорна, любовь. Зимней порою семь дней безмятежных сидит Алкиона смирно на яйцах в гнезде, над волнами витающем моря…

Библиотекарь добавил:

Замечательное стихотворение, – он испытующе взглянул на Максимова, – только в нашем каталоге этой книги нет.

Итальянец показал профессору последнюю страницу брошюрки.

Издание посмертное, семейное. У вас в руках, наверное, единственный сохранившийся экземпляр, напечатали всего пять книг.

Максимову стало неудобно за свое воровство. Он обещал себе вернуть брошюрку в церковь, хотя профессор не оставлял надежды узнать больше об авторе стихов. Университетский библиотекарь не слышал о женщине, умершей сто пятьдесят лет назад. Максимову отчего-то казалось, что она тоже утонула, как древнегреческая героиня.

Посоветовав ему сходить в городской архив, библиотекарь заметил, что женщину могли похоронить в России.

Или ее тело не нашли, – добавил итальянец, – а Мадонна, о которой вы говорили, только памятник. В те времена много утопленников пропадало без вести…

Сбежав по ступеням моста, Максимов послушал бой часов. Храмы канала словно перекликались друг с другом. Ветер и дождь утихли, вокруг разлился золотистый свет заката.

Словно настали алкионовы дни, – вспомнил профессор, – сейчас тоже декабрь.

Он пошел к вокзалу.

Максимов по-детски любил станционные буфеты. Ему нравились шипение кофейной машинки, стук белых фаянсовых чашек, свист приближающегося поезда.

Вокзал его университетского городка был маленьким, однако профессор всегда мог отговориться тем, что едет в столицу или возвращается оттуда. Иногда Максимов приходил на станцию только затем, чтобы выпить кофе и постоять на пустынной платформе, делая вид, что он ждет кого-то.

Заглянув в местное кафе, он обнаружил большой зал с батареей блестящих, окутанных паром конструкций. Она должна была приехать через пятнадцать минут. Заплатив за кофе неожиданно меньше, чем в городе, профессор вышел на безлюдный перрон.

Максимов пожалел, что прилетел сюда на самолете. Рельсы уходили в темнеющую лазурь ясного вечера. Над водой трепетали отсветы заката. Город словно колебался рядом с твердью, соединенный с ней зыбкой нитью, готовый оторваться от земли и то ли пуститься вплавь, то ли взмыть в небеса.

На соседней платформе стоял провинциальный поезд с зелеными вагонами. Пассажиры, отягощенные пакетами из торгового центра, высыпали наружу. Женщины деловито катили коляски, мимо него проследовала стайка подростков с зажженными сигаретами, с футбольными шарфами на тощих шеях. Жители рая возвращались на паромах в свои квартиры, к ужинам и телевизорам, к зубной пасте и кроватям.

Ему никогда не спалось так спокойно, как здесь. Вчерашней ночью он прислушивался к темноте, ожидая обычных гудков машин, но потом Максимов вспомнил, где он. В бывший монастырь не доносилось даже эхо шагов редких прохожих или шум моторок. Его разбудил колокольный звон.

Покосившись на местный поезд, он отчего-то захотел проехаться до ближайшей станции на суше.

Только чтобы посмотреть лагуну, – торопливо объяснил профессор неизвестно кому, – не думай, что я тебя бросаю.

Бросить ее было невозможно, как невозможно было по своей воле покинуть рай. Устроившись под фонарем, Максимов опять полистал книжку стихов. Неизвестная оставила после себя всего два десятка страниц.

Она мне все переведет, – профессор справился с застучавшим сердцем, – это ее поезд.

К облегчению Максимова, перрон совсем опустел. Теперь им было никак не разминуться. Черная точка приближалась, женский голос из динамика сказал что-то красивое, длинное. Профессор разобрал названия городов. Она приезжала с юга, из столицы. Сердце все трепыхалось, Максимов потер лицо. Парень в форменной куртке, проходящий мимо, озабоченно спросил что-то. Профессор отмахнулся: «Бене». Все действительно было отлично.

Лучше некуда, – Максимов вгляделся в немногих пассажиров, – хорошо, что она надела пальто, сейчас зима, пусть и мягкая…

Профессор помнил ее летней, с загорелыми ногами в коротких шортах, в тельняшке, открывающей смуглые плечи, с измазанными ежевикой губами. От нее пахло соснами и солнцем, морской ветер трепал бронзовые, кое-где отмеченные серебром волосы. Сейчас на ней ловко сидело черное пальтишко детского размера. Полосатый шарф она завязала с той же лихостью, словно старик в ресторане.

Завтра Максимов хотел отвести ее в тайный садик с лимоном и кованым столиком. Профессору казалось, что она понравится старику. Она все стояла, улыбаясь. Максимов еле вспомнил, что надо забрать ее сумку.

Вы пришли меня встретить, – восхищенно сказала она, – я всегда хотела, чтобы на этом вокзале меня кто-то встречал.

Поэтому я сюда и приехал, – в раю он уже не беспокоился, можно ли взять ее руку, – аллора, надо выпить кофе.

Аллора, – повторила она, и Максимов остановился.

Скажите еще раз, – попросил он, – пожалуйста.

Ее слово было мягким, как очертания куполов, как светящаяся вода в каналах, как клики птиц над лагуной. Он постарался произнести его в точности так, как говорила она.

Аллора, – ласково кивнула она, – пойдемте, милый.

У нее имелся проездной, белая пластиковая карточка с зеленовато-синей эмблемой. Такой же рисунок намалевали на боку низкой посудины, пыхтевшей по каналу среди освещенных закатным солнцем церковных куполов и башен, меж вздымающихся из бирюзовой воды дворцов, под распахивающимся к западу вечерним небом.

Отдавая матросу на трапе картонный билетик, Максимов узнал в нем парня, работавшего на рейсе из аэропорта. Совпадение показалось ему хорошим знаком.

Устроившись рядом с ней на корме, Максимов так и сказал. Она мимолетно улыбнулась, словно проскользнул над водой давешний зимородок.

Город очень маленький, – она залпом выпила эспрессо из картонного стаканчика, – здесь все друг друга знают. Я имею в виду местных жителей, – серые глаза взглянули на Максимова, – я теперь тоже одна из них.

Не в силах совладать с собой, он удивленно открыл рот.

Я заказала номер в вашем пансионе, – добавила она, – а завтра можно навестить мое новое пристанище.

Там, правда, пока царит пустота, но электричество работает и вода течет из крана.

Профессор неожиданно смело для себя сказал:

Значит, я смогу напроситься к вам на кофе, – в ее бронзовых волосах заиграли искры заката, – только сначала я отведу вас в один ресторан, очень мне понравившийся.

Ему понравилось и нежное восхищение в ее взгляде.

Паром неспешно двигался по каналу, останавливаясь у каждого дебаркадера. С ними плыли старики на костылях и бабка в инвалидной коляске, молодая пара с малышкой в дождевике, резиновых сапогах и пышном тюлевом платье, слепой парень с добродушной собакой, послушно улегшейся под лавкой. Это были местные люди, и Максимов тоже почувствовал себя местным жителем, возвращающимся домой.

Он не хотел ничего загадывать, но ее рука, знакомая профессору по прошлому лету, кажется, не собиралась покидать его ладонь. В сиянии заката она казалась почти молодой, младше профессора не на пять лет, а, может быть, даже на четверть века. Ее лицо разгладилось, она заправила за маленькое ухо прядку посеченных серебром волос.

Мы познакомились на речном трамвайчике, – задумчиво сказала она, – и тоже в городе на воде. Хорошо, что вы приняли мое приглашение, – ветер рванул ее шарф, закрутив концы вокруг шеи, – я боялась, что вы не приедете.

Максимов честно ответил:

Я не мог не приехать, но я тоже боялся, что вы передумаете, – она забрала у него пустой стаканчик: «Как я могла передумать?» Она ловким движением отправила оба стаканчика в сетчатую проволочную урну: «Только я опасалась, что все себе нафантазировала. У меня так случается».

Никаких фантазий, – отозвался Максимов, – я здесь и…

Профессору хотелось сказать, что он больше никуда отсюда не уедет.

И скажу, – пообещал он себе, – только сначала надо показать ей книжку. Она переведет стихи, получится хорошая статья.

За поворотом канала показались стены знакомой Максимову церковки. Паром почти опустел. За очередным безукоризненным куполом белого мрамора простирался еще один остров. Дальше темнело пространство лагуны. Ветер стих. Над паромом закружились чайки.

Они кричат счастливо, потому что я тоже счастлив, – он потянул из кармана книжку, – действительно настали алкионовы дни.

Зашелестели страницы, Максимов неловко сказал:

Я взял брошюру из церкви, где я наткнулся на статую Мадонны с русским именем. Здесь стихи, – движение руки отдалось тупой болью в спине, – я подумал, что вам может быть интере…

Книжка выпала на палубу. Боль стала острой, разрывающей нутро, в голове загремел колокол.

Остановка, – успел понять Максимов, – мы причаливаем…

Он не услышал отчаянного женского крика. В глазах потемнело, он слепо качнулся в сторону. Большое тело перевалилось через борт парома, бирюзовая гладь обожгла его неожиданным холодом. Он еще пытался барахтаться, широко открывая рот. Ледяная жидкость пузырилась, отяжелевшая куртка тянула его вниз. Боль все не покидала его.

Словно в тех стихах, – вспомнил профессор, – смерть превращает душу в мрамор…

Вода канала светилась ярким багрянцем заката. Смутные очертания парома расплывались наверху. Максимов отдался на волю течения, уносящего вдаль мрамор его души.